stify"> - Не волнуйтесь. Записки у меня нет: я передал ее господину Лобачеву с просьбой возвратить вам.
- Что вы говорите, я сейчас только от господина Лобачева, и он мне сказал, что записка осталась у вас.
Уокер промолчал.
- Как хотите, - произнес он, - можете мне и не верить. Но судите беспристрастно: если поставить рядом меня и господина Лобачева - кому из нас можно будет оказать больше доверия?
- Так поедемте сейчас вместе к Лобачеву.
- Сейчас я не могу: я уже взял билет на ближайший московский поезд. Вернусь я через несколько дней и тогда буду к вашим услугам.
- Хорошо. А где же я вас найду?
- У господина Лобачева. Там всегда меня можно найти.
"Ну, как хочешь, - подумал Никодим, - а я все-таки поеду домой и посмотрю еще письма мамы - быть может, найду что и поценнее, а в записке имя мамы ведь вовсе не упоминается - все равно, если бы ты стал ее показывать кому-либо, никто тебе не поверит, что это писано к маме".
И, поклонившись, отошел в сторону.
По рассеянности Никодим вышел двумя станциями раньше, чем следовало. Удлинило бы это путь всего часа на три, если бы Никодим сразу нашел лошадей. Но ему пришлось искать долго: все отказывались ехать, ссылаясь на работу и плохую осеннюю погоду. Только перед самыми сумерками удалось тронуться.
Первое время возница молчал и посвистывал. Потом, вдруг обернувшись, спросил:
- А не ехать ли нам, барин, через Селиверстовщину?
- Я, братец, дорог здешних не знаю, - ответил Никодим, - где хочешь поезжай, лишь бы дорога была поглаже,
- Нонеча какие дороги. Ишь размякло. А я к тому, барин, что с утра ничего еще не ел. Так у меня кум в Селиверстовщине - к нему и заехать: поесть чего-нибудь. Да и выпить у него всегда можно.
О Селиверстовщине Никодим слыхал: это была очень длинная и грязная фабричная слобода, верстах в десяти или двенадцати от его имения, фабрика, к которой он когда-то ночью ходил за чудовищами, находилась на полпути между слободой и имениями, и жители слободы работали именно на этой фабрике, но ни в слободе, ни на фабрике Никодиму не доводилось бывать.
Понял ли возница молчание Никодима как согласие ехать через Селиверстовщину, но через два часа пути они въехали в слободу. В полутьме, при слабом свете редко расставленных фонарей и огоньков, мелькавших в окнах, прошмыгивали то с одной стороны тарантаса, то с другой неопределенные тени - иногда человек вырастал рядом с тарантасом и с любопытством глядел на Никодима несколько мгновений, стараясь идти вровень с лошадью. Никодим все отворачивался от таких: казались они грязными, неумытыми, от них пахло и спиртом и потом, физиономии их были грубы - и мужские и женские одинаково, - точно их кто топором вырубал, и движения тяжеловесны и угловаты. Грубая, но не громкая, а скорее, ворчливая ругань слышалась в полутьме из-под навесов и от колодцев, где звенели цепями журавли.
Чувство неопределенной жути стало забираться в душу Никодима, когда они остановились у одного из крылец.
Хозяин встретил гостей с фонарем. Он тоже не возбудил доверия в Никодиме, так как ничем не отличался от других обитателей слободы: грубая, грузная фигура, лицо со следами сажи на лбу и на щеках, непричесанные волосы, медная серьга в толстом ухе, рваная и грязная одежда, тот же запах спирта и, главное, провалившийся нос - все отталкивало в нем.
Пока возница что-то ел и пил водку, Никодим сидел на лавке в углу, отказавшись от угощения, и оглядывался по сторонам. Изба, как и обитатели ее, была очень грязная и неприветливая: несколько раз на Никодима набегал из угла любопытный таракан и, шевеля усами, подолгу смотрел на незнакомого гостя.
- Вы на фабрике служите? - спросил Никодим от скуки проходившего мимо хозяина. Тот остановился и сказал:
- Так точно, у Феоктиста Селиверстовича Лобачева.
Никодима как громом поразило. Он даже привстал.
- Разве эта фабрика Лобачеву принадлежит?
- Так точно, Лобачеву. Мы по дереву работаем.
Никодим не захотел расспрашивать далее. "Поедем-ка отсюда поскорее", - шепнул он вознице, улучив удобный случай.
Тот подтянул кушак и заявил, что пора ехать. Хозяин проводил их на крыльцо опять с фонарем и опять молча.
Когда они уже выехали за околицу и Никодим облегченно вздохнул, возница засмеялся.
- А нос-то у кума того... подгулял. И поделом. Все от веселой жизни, барин.
- Скажи ты мне вот что, - обратился Никодим к вознице, - кто такой этот самый Лобачев?
- А Бог его знает. Он здесь, кажись, давно не бывал. Сказывают, что не русский, а англичанин он.
- Послушай, как же это может быть - Лобачев и вдруг англичанин? Ведь фамилия-то русская.
- Вот поди ж ты. Сказывают.
- А кто же фабрикой управляет?
- Арап какой-то управляющим.
- Настоящий арап?
- Нет, не настоящий, а так его называют. Он тоже здесь редко бывает - больше в Питере живет.
- Гм. А что же на этой фабрике делают?
- А черт их, знает что делают - не к ночи будь сказано. Людей делают.
- Что ты говоришь. Виданное ли это дело?
- А взаправду, барин. Руки, ноги, головы, туловища делают из дерева, что ли. Не то из камня, а может, и из железа - я не знаю.
- Да, наверное, руки и ноги искусственные. Для уродов и калек?
- Какое там для уродов! За границу отправляют - вот что. И животных всяких делают. И коров. И еще делают такое - что и сказать-то не при всяком вслух скажешь. Разве к кому уважения у тебя нет.
И, наклонившись к уху Никодима, он что-то зашептал ему. Никодим не сразу понял, но когда понял, то удивился еще больше, только не стал расспрашивать. Молча проехали они остаток дороги.
Прощаясь с возницей, Никодим все-таки сказал ему: "А подозрительные люди - эти ваши слободские, и твой кум тоже". "Да, у кума нос того... подгулял. Даром этого не случается. Ну, прощайте, барин. Покорно благодарим", - ответил возница и, нахлобучив шапку, принялся настегивать лошадь, как будто желая скорее скрыться с Никодимовых глаз.
ГЛАВА XVI
Столкновение у камня
Отпустив встретивших его слуг, Никодим остался один. Он обошел и осмотрел все комнаты дома, кроме черной залы и комнаты Евгении Александровны, а ночью, в одиннадцать часов, вышел к калитке посмотреть, не пройдут ли чудовища. Но они не показались.
Утром старый его дядька и когда-то камердинер покойного дедушки Онуфрия Никодимовича, бывший крепостной Павел Ерофеич, брея Никодима перед кофе, сказал:
- Не настоящею жизнью нынче живут господа. В бывалые-то годы, как барин куда поедет, так и собственного слугу берет с собою. За границу ли, в Москву там, или в Питер - все равно. Тот его выбреет, и вымоет, и одежду в порядке содержит, а нынче что?
- Значит, ты, Ерофеич, со мной вместе чудить хочешь? - спросил Никодим.
- Зачем чудить? Вы барин степенный. Маменьке-то в радость такие дети.
- А если барин влюбится - по-твоему, что тогда верный слуга должен делать?
- А вы разве влюбились, Никодим Михайлович?
- Да, влюбился.
- Ну вот, коли влюбились, так честным пирком да за свадебку.
- Ловко выдумал старик. Да как на ней женишься, если она уже замужем?
- Замужем? - Тут лицо Ерофеича вытянулось и выразило определенно полное разочарование. - Уж коли в чужемужнюю жену влюбились, так об этом, барин, не говорят. Молчать надо... Там, как хотите: я вам не судья, а на людей выносить не полагается.
- А если она не чужемужняя жена, а так просто... ну, любовница, на содержании... что ли?
- Вот еще скажете, барин. Такая-то уж и вовсе в жены не годится - сегодня она с одним, завтра с другим. Будто настоящих барышень нет. Да и в роду у нас такого не водилось - Бог миловал.
- Нет, Ерофеич, она замужняя... А, послушай, ты не знаешь ли чего-нибудь о Лобачеве, Феоктисте Селиверстовиче?
- Господина Лобачева как не знать. Еще когда вы в гимназии были, они к вашему батюшке частенько наезжали по разным делам.
- К нам? Сюда? Сам Лобачев?
- Да недолго они заезжали - с полгодика.
- Послушай, так папа его должен знать?
- Разумеется, должны.
- А кто он такой - этот Лобачев?
- Да из себя видный такой. Только сомнительный человек. Говорили про них разное. Мало ли что говорят.
- Федосий из Бобылевки, что меня сюда привез, сказывал мне, что он не русский, а англичанин.
- Бобылевские-то его лучше знают, а здесь кто же его видал. Лет одиннадцать назад было - все поди забыли.
- А на фабрике у него ты бывал?
- Нет, не довелось. Да какая это фабрика - темное дело.
- Почему темное?
- Работают, можно сказать, большие тыщи народу, а что делают, неизвестно.
- Людей делают, мне Федосий говорил.
- И за границу отправляют, сказывали. Оттого-то у басурмана такая сила народу нынче и пошла. И чего наш царь смотрит?
- Заговорился Ерафеич. Я-то с гобою, как с путным, а ты ахинею понес. Разве можно людей делать на фабрике?
- Отчего нельзя? Хитрый человек все может. Впрочем, вам виднее. Мы люди темные. За что купил - по том и продаю.
- А что же еще про Лобачева говорили?
- Да, так... разное.
Никодим поглядел на старика. Тому, видимо, и хотелось что-то сказать, но уж никак он не мог решиться и даже бровь почесал.
- Ну что же? Рассказывай.
- Да нет... лучше увольте... до другого раза...
Разговор на том и кончился, но для Никодима прибавился еще один вопрос: зачем здесь бывал Лобачев одиннадцать лет назад и почему отец ничего о нем не сказал Никодиму, хотя и знал, что Никодим ездил к нему.
И еще никак не мог примириться Никодим с мыслью, что между Лобачевым и Уокером с одной стороны и госпожею NN с другой существует тайный союз, направленный, между прочим, и против него - Никодима, а мысль эта все время не оставляла его.
Днем он наконец решился опять войти в комнату матери, уже раскрыл бюро и принялся выдвигать ящики, как вспомнил, что ему говорили об этом не только госпожа NN, но даже Лобачев. Чувство стыда кольнуло его душу; однако признаться себе, что он не в состоянии пересмотреть содержимое ящиков, Никодим не мог. Он совсем неопределенно, как иногда бывает, не словами, а чувством подумал: "Подожду еще, оттяну немного времени", - и, захлопнув бюро, вышел в столовую...
Проснувшись утром на другой день после разговора с Ерофеичем, Никодим ощутил в себе неизъяснимое разделение: будто двое в нем переглядывались между собою и один лежал в постели, а другой был где-то, под потолком и так хорошо понимал все, что делалось с тем, который оставался внизу. Чувство это длилось недолго - Никодим вскочил весьма возбужденный и поспешил умыться холодной водой. До вечера он почти ничего не думал - только щемящее чувство беспомощности и бессилия что-то нужное сделать, как-либо выбраться из создавшегося ложного положения - томило и угнетало его. Вечером он опять почувствовал свое разделение: словно кто вышел из него и сел напротив в кресло, у другого окна столовой.
- Знаешь, - сказал Никодим, - нужно нам поговорить с тобою откровенно: если ты являешься самовольно - ты должен знать больше меня.
Собеседник молчал.
- И говорить должен ты, а не я, - продолжал Никодим, - я буду слушать.
- Если так - изволь, - глухо и неопределенно ответил другой.
- Я жду.
Некоторое время прошло в томительном молчании. Наконец другой заговорил.
- Свою мать ты не любишь. Ты постоянно путаешься - не зная о ком думать: о ней или о госпоже NN.
- Да.
- Это происходит потому, что ты любишь госпожу NN.
- Ну, разумеется. Иначе зачем я стал бы думать о ней.
- Да, но любить мать и госпожу NN одновременно - невозможно. Ты еще не знаешь госпожи NN, но ты должен ее чувствовать. Она спросит так много, что ты не в силах будешь дать ей. И разве ты не догадываешься, что жизнь госпожи NN в чем-то сталкивается с жизнью твоей матери?
- Конечно, догадываюсь.
- Отчего же ты об этом не подумал?
- Во всяком случае, не думаю, чтобы столкновение было на романтической почве. Правда, что-то есть темное - это темное нетрудно усмотреть из потерянной мною записки господина W, и будь эта записка у меня под руками - мы могли бы в ней поразобраться. Ведь не думать же мне, что мама и госпожа NN влюблены в одно лицо... в Уокера, например... или в Лобачева... ха-ха-ха!
Никодим громко рассмеялся. Ерофеич заглянул в дверь.
- С кем это вы, барин, разговариваете, или мне попритчилось? - спросил он.
- Попритчилось, попритчилось. Ерофеич, - ответил Никодим, - а может, и нет - всякие бывают гости,
- Упаси Бог от нечистой силы: как облюбует какое местечко - не скоро выведешь, ни крестом, ни пестом. Вот тоже по весне, как барыне уехать, - что за нечисть тут шаталась?
- А ты видел?
- Ну нечисть - не нечисть: господин Раух объясняли потом, что просто тут лобачевские фабричные пошаливали - кто их разберет.
- А те, монахи-то, больше не показывались?
- Что вы барин! Да я бы сбежал.
Старик опять не на шутку перепугался.
- Ну иди пока к себе, - попросил его Никодим и, когда старик ушел, вновь обратился к прежнему собеседнику. - Извини, нам помешали закончить разговор. Даже и самые хорошие слуги не умеют быть достаточно воспитанными. И на чем мы остановились? - я забыл.
- На столкновении Евгении Александровны и госпожи NN.
- Да это нелепо. И трагедия моя в том заключается - что я, не знаю, собственно, не только куда, но и почему могла исчезнуть моя мать.
- Трагедия. Стоит ли так значительно выражаться?
- А что же по-твоему?
- А так... скандальная история, как и определила Евлалия.
- Ну да, вообще-то скандальная история, но для меня лично - трагедия.
- Поухаживай за госпожою NN - пройдет. Займись. Право, стоит: она дама обольстительная во всех отношениях, как сказал Лобачев.
- Довольно. А то я буду просить тебя, как и господина Лобачева, прекратить этот бессмысленный разговор.
- Я не господин Лобачев, и тебе долго придется просить меня.
- Нет, не долго. Довольно!
Никодим встал, вышел из столовой, хлопнув дверью, и очутился, на улице. Солнце было уже у самого горизонта, озеро чуть слышно плескалось. Никодим пошел к берегу.
Узкая тропинка вела к плоскому большому камню, около камня рос молодой ракитовый куст и стояла скамья. Сквозь полуоблетевшие ветви ракиты, рядом со скамьей, на тропинке виднелась высокая человеческая фигура. "Арчибальд Уокер", - узнал Никодим сразу.
И, узнав, пошел прямо на него: он помнил, что тропинка очень узка, что разойтись на ней невозможно и думал - отступит Уокер с дороги или нет.
Уокер стоял неподвижно: на нем были охотничья шляпа с пером, теплая куртка и лакированные ботфорты; руки он заложил в карманы рейтуз (он эту вольность позволял себе редко, разве что в лесу).
Уокер не отступил, и Никодим столкнулся с ним вплотную, но, право, Никодим вовсе не хотел с ним встречаться.
Молча смерил Уокер Никодима после столкновения взглядом от головы до ног. Никодим ответил тем же. Но Никодим злился, а Уокер был спокоен совершенно.
Уокер поклонился первый, повернулся и пошел. Никодим - рядом с ним - все молча. Им не о чем было говорить. Никодим прекрасно понимал, что Уокер чувствует в нем соперника, и размышлял: "Сэр Уокер весьма счастлив тем, что может много о себе думать; я, напротив, глубоко несчастен потому, что думаю о себе крайне пренебрежительно".
Но в душе Никодим смеялся.
Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и пришли опять к скамье у ракитового куста. Раскланялись и разошлись. Дома Никодим спросил Ерофеича:
- Что за долговязый здесь по берегу шатается?
- А это лобачевский управляющий.
- Арап?
- Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляющий у него арап.
- Шутишь, старина.
- Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать.
- То-то. Будто я не вижу, какой арап.
ГЛАВА XVII
Принципиально-злой человек
На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать что-нибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе:
"Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо", - сказал старик.
- Да почему же нечестивцу? - удивился Никодим.
- Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть добрый человек, а кто черта прислужник.
- И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?
- И узнавать ходить не надо: сам знаю.
- Что же ты не сказал мне об этом раньше?
- Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор...
- Что с давних пор?
- То... убрать отсюда этого арапа хотели...
- Убрать? Отсюда? - переспросил Никодим. - Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?
Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:
- А старому барину не скажете?
- Нет, не скажу.
- И барыне?
- Тоже не скажу.
- Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.
- Что ты говоришь. Ерофеич! - возмущенно воскликнул Никодим. - Экой старый болтун! Иди к себе.
- Да я что же? - стал оправдываться старик. - Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу - другому полсловечка не дам вымолвить.
- Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!
Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.
Старик явился не сразу, а когда вошел - робко стал у притолоки.
- Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? - спросил его Никодим строго.
- Так точно, бывали, - ответил тот.
- А когда же он здесь бывал?
- Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе.
- Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.
- Никак нет - ему уже за тридцать.
- Что же тебе говорил отец о нем?
- Ничего не изволили говорить.
- Так откуда же ты взял всю эту чушь?
Старик молчал.
- Сам сообразил?
- Так точно, сам сообразил.
- Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут лобачевского управляющего?
Старик мялся и молчал.
- Ну что же, запамятовал?
- Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.
- Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем, - утешил он себя, - как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни - одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги...
Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились
почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож.
Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе:
- Нельзя ли повидать управляющего?
- Да их уж нету, - ответил сторож.
- Уехали уже?
- Уехали. Так точно.
- А когда опять будет, неизвестно?
- Неизвестно.
- Но фабрику можно осмотреть?
- Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.
- Я не знаю, где он живет.
- Нам тоже неизвестно...
Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.
Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.
- Вот так всегда, - сказал ему Никодим, - сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.
- А ты попробуй не сердиться.
- Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.
- Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?
- Как из-за чего? Из-за мамы.
- Не верю.
- Послушай.
- И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.
- Вот выдумал. Откуда ты взял это?
- Очень просто: ты забыл маму.
- Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.
- Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?
- Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.
- И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.
- Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать? Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал - только через нее и для нее, - безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я попал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.
- Так, так...
- Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.
- Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О неразделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?
Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.
- Не знаешь? - ядовито спросил собеседник. - Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN, то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.
- Не только из-за этого.
- Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.
- А почему? Как ты думаешь?
- Вот вопрос!
- Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.
- И вовсе не потому: тебе мешают Лобачев и Уокер.
- Как мешают?
- Тебе все кажется, что они неотделимы от нее.
- Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом...
- Какие дощечки?
- Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал раньше?
- Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.
- Да, да. Любит... Иди вон!
- Ха-ха-ха. Куда же?
- Куда хочешь.
- Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест.... Гадкий ты человек - своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек - а хочешь быть добрым?
- Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?
- Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой.
- Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал - это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.
- Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен - дух твой горд и зол.
- Да, я принципиально злой человек.
- Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу NN вымыть - в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью...
- Какие же это слова?
- Три слова всего: человека убить просто.
- Ты угадал.
- Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко.
- Почему?
- Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю...
Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с синевато-золотистым светом: он любил зажигать ее...
ГЛАВА XVIII
Ряса отца Дамиана Хромого
Отец Дамиан, носивший прозвище "Хромой" и хорошо известный в округе каждому, был духовным отцом Евгении Александровны и старым другом Михаила Онуфриевича.
О нем вспомнил Никодим на другой день, сидя опять в столовой перед окном. Вспомнив, он сейчас же вскочил и пошел наверх, в башню, но не в кабинет и не в спальню.
Между кабинетом и спальней был узкий коридор и в конце его лесенка вела на чердак. По этой лесенке взбежал Никодим и остановился перед запертой дверью.
"Кто же мог запереть дверь?"...
Пришлось позвать снова Ерофеича. Но тот также ничего не знал.
- Вероятно, старый барин заперли - кому больше? - сказал он.
- А мне нужно попасть туда.
- Да как же попадете? Сломать замок разве?
- Конечно, сломать.
- А старый барин что скажут?
- Не учи меня, пожалуйста. Я на тебя со вчерашнего дня сердит. Болтаешь тут всякий вздор. Неси лучше отвертку, что ли?
- Отверткой тут ничего не сделаешь, - ответил Ерофеич виновато и чуть не со слезой в голосе.
- Тогда принеси ключи, какие есть. Может быть, подойдет что.
Ерофеич сбежал вниз и вернулся с большою связкой ключей. Они перепробовали всю, но ни один из них не подошел к замку.
- Разве с крыши еще попытаться, - сказал Ерофеич, подумав.
Когда-то выход на крышу был проделан Михаилом Онуфриевичем.
- То есть с крыши на крышу?
- На башню? - спросил Никодим.
- Так точно, на башню.
- Ну, позови людей, вели им принести стремянку. Стремянку вскоре принесли, протащив ее через кабинет. Отослав людей, Никодим вместе с Ерофеичем приставил лестницу к крыше башни.
Ерофеич забрался первым. Он сразу нашел лист с защелкой и, откинув ее, потянул лист кверху, но тот не поддавался.
- Тоже заперто, - сказал старик виновато.
- Только путаешь меня напрасно, - ответил ему Никодим. - Говорил я тебе, что надо сломать дверь.
- Где же ее сломаешь, этакую махину. Не по-нонешнему делана. Да и как будешь в своем-то доме ломать?
Никодим еще потыкал дверь пальцем. Конечно, ломать дверь в своем доме смешно - Ерофеич прав. И если действительно ее запер отец - неудобно будет перед ним.
А попасть на чердак Никодиму очень хотелось. Недовольный он сошел опять в столовую и, остановившись перед окном, мысленно представил себе ту комнату на чердаке.
Когда-то в ней жил Михаил Онуфриевич. Это была небольшая комната, выгороженная из чердака двойной стеной; низкий потолок шел накось к маленькому слуховому оконцу и спускался там так круто, что Никодим к оконцу мог подходить только согнувшись. Посреди комнаты, у трубы, стояла, обмазанная глиною, кухонная плита, всего в аршин, с одной вьюшкой...
Направо на стене висели три охотничьих ружья, с патронташами и несколько старинных литографий в рамках: на литографиях изображены были романтические ландшафты. В углу за плитой приютилась деревянная кровать, сколоченная просто из досок и прибитая к стене.
Налево, уходя на три четверти в двойную стену, возвышался черный шкаф: он, обыкновенно, запирался на ключ и ключ вешался за икону святого Михаила-Архистратига Сил Небесных - в красном углу.
Никодим мысленно отпер шкаф. Там на гвоздике висело что-то черное, какая-то одежда. Никодим взял ее за рукава и развел их в стороны: черное оказалось рясой. "Ряса отца Дамиана".
В молодости Михаил Онуфриевич провел три года в монастыре послушником, под началом у отца Дамиана. Ряса, висевшая в черном шкафу, была подарена Михаилу Онуфриевичу при выходе из монастыря отцом Дамианом на прощанье.
И вот Дамианова ряса теперь появилась перед Никодимом в кресле напротив. Появился, собственно, тот, уже знакомый нам собеседник, но он облачился сегодня в рясу.
- Видишь, - сказал он Никодиму, - совсем не нужно было ломать дверь на чердак. Стоило тебе захотеть видеть рясу, как я в ней явился.
- Да, удобно. Ты начинаешь отучивать меня постепенно от всякого труда.
- Отучивать? Нет. Ты никогда и не был привычен к труду. Трудился всегда я. И тебе будет действительно очень удобно, когда я начну все делать для тебя.
- Даже такие чудесные дела, как похищать рясу через две запертые двери.
- Даже.
- А может быть, мамины письма ты разберешь за меня?
- Что же, тебе очень стыдно сделать это самому?
- Очень стыдно...
Монах помолчал. Потом сказал как-то между прочим:
- Тебе же Яков Савельич разрешил. Но Никодим за эту мысль ухватился.
- Да, разрешил. Я знаю. И я поступил бы так, как он сказал. Но ты мне решительно мешаешь. С тех пор, как я начал чувствовать тебя, я не могу не считаться с тем, что говоришь и думаешь ты.
- А что я думаю?
- Не только, что думаешь, но и как думаешь. Ты думаешь иронически, а волю мою взял себе.
- Послушай. Соберись с силами и поезжай к отцу Дамиану. Ведь он же духовный отец твоей матери - неужели он ничего не знает о ее жизни?
- Да он ничего не скажет. Разве он может и обязан?
- А ты возьми револьвер с собой. Приставь его ко лбу отца Дамиана и потребуй ответа.
- Фу! Какие глупости ты говоришь.
- Ничего не глупости, револьвер ты захвати с собой: если не на отца Дамиана, то на кого-нибудь другого пригодится. А писем разобрать ты все равно не сможешь.
- И не надо. И отца Дамиана не о чем спрашивать.
- Послушай. Не ты ли уверял меня, что любишь свою мать?
- Хорошо, хорошо. Только прекрати излияние своих наставлений - у меня голова разболелась от твоих речей А рясу отнеси на место - откуда взял.
Собеседник встал. Ряса упала к его ногам, он свернул ее, взял под мышку и пропал. Никодим не заметил, куда он исчез...
Наутро он поехал в монастырь. До него было недалеко; верст сорок, но еще десять верст нужно было проплыть озером, так как монастырь стоял на острове.
Из ближайшего уездного города каждый день в монастырь уходил пароход с богомольцами, только в неопределенные часы. И приехав в город, Никодим уже не застал парохода, но не захотел дожидаться следующего дня и искать приюта где-либо в гостинице, а поблизости от пристани нанять до монастыря знакомого рыбака.
Погода была плохая: дождь, ветер, - встречная волна сильно качала лодку, и только в сумерках, на огонек, добрались, наконец, Никодим и рыбак до острова... Совершенно измокшие и озябшие вышли они на берег, довольно далеко от монастырской пристани и, вытащив за собою лодку на песок, пошли размокшей тропинкой к воротам. Привратник впустил их, но сказал, что в церкви сейчас идет служба, а если им нужно кого-нибудь видеть, то придется обождать, так как, мол, в церковь-то неудобно идти мокрыми.
Они так и сделали - обождали, а потом, когда служба кончилась, доложили о Никодиме архимандриту отцу Иоасафу и провели Никодима к нему. В келье у отца архимандрита было жарко натоплено. Подали чай с вареньем, и отец Иоасаф - простой седенький старичок, ласковый, лукавый, хозяйственный - принялся расспрашивать Никодима о всяких делах - о ценах на сено, на хлеб. Но Никодим за последнее время сильно отстал от всех хозяйственных забот и не знал, что и отвечать. Он сослался на нездоровье: "Простудился, должно быть, плывучи по озеру", - а ему просто хотелось спать с дороги.
- Экий вы неосторожный, да нетерпеливый, - сказал ему отец архимандрит, - не могли парохода обождать. Однако такому гостю мы всегда рады. Видно, у вас дело какое есть к нам, или просто помолиться приехали?
- Да, есть дело, - ответил Никодим.
- Ко мне али к кому другому?
- Отца Дамиана хочу повидать.
- Прихварывать стал отец Дамиан: стар становится. Поди уж за восемьдесят перевалило. Вы его сегодня-то не тревожьте: завтра лучше; а теперь я вижу, вы спать хотите - пожалуйте в гостиницу. Я распорядился: там келейку вам приготовили получше других.
Поблагодарив отца архимандрита за привет и ласку, Никодим прошел в отведенную ему комнату: свеча еле освещала ее, было в ней немного холодновато и неуютно, но действительно это была одна из лучших комнат в гостинице.
Когда он вошел - за печкой что-то зашуршало. Но Никодим не обратил внимания на шорох: "Может быть, бес", - равнодушно подумал он и от усталости скоро заснул очень крепко.
Ночью он проснулся и, чувствуя, что совсем больше не хочет спать, - зажег свечу и огляделся. Комната ему показалась уютнее и лучше, чем в первый раз. Одев уже просушенное, хотя и помятое платье, он выглянул в коридор и при слабом свете огарка, выходившем из его комнаты, увидел в конце коридора старческую фигуру монаха. Монах сидел на скамье, склонившись немного в сторону, и упорно глядел куда-то. Заметив свет и Никодима, он поднялся и направился к Никодимовой келье, слегка прихрамывая: это и был отец Дамиан.
Видеть почтенного отца Дамиана в такое неурочное время в гостиничном коридоре, словно на каком послушании, - было странно, и Никодим с удивлением в голосе воскликнул:
- Отец Дамиан, что вы тут делаете? Ведь ночь глубокая.
Отец Дамиан взглянул на Никодима, но как-то поверх его головы. Он и всегда так смотрел или в сторону, только не из гордости и не от лживости: глаза у него были голубые, очень светлые и очень простые, но взгляду его было трудно, проходя по сторонам, останавливаться на человеческих лицах. Сам старец был высокого роста, прям и сух; седые волосы выбивались у него из-под клобука. Прихрамывал он слегка, но был слегка и глуховат.
- Да, да, ночь, сынок, ночь глубокая, - ответил он.
- Я к вам приехал, отец Дамиан,
- Ко мне... да... хорошо... ко мне... это ведь архимандрит наш все говорит, что я стар становлюсь, да, покой мне нужен, а мне ночью-то не спится - греховные чары одолевают: какой я старик... плеть мне нужна для усмирения ума и плоти, а не покой... вот и брожу по ночам. В церковь бы пойти, что ли? Помолиться.
- Что же вы, отец Дамиан, здесь стоите? Зашли бы ко мне.
- Зайти, говоришь? Да, да... зайду. Или здесь постоим... постоим.
- Я к вам по делу приехал, отец Дамиан.
- По делу... да, по делу, говоришь... поживешь тут, у нас, помолишься... люблю я тебя, сынок.
- Ох, отец, у меня душа ноет. Вы знаете, я вчера вашу рясу все хотел достать. Как вас вспомнил, сейчас же и ряса ваша на ум пришла...
- Рясу, ты говоришь... да, да... рясу... помню...
- Ту самую, что вы моему отцу подарили.
- Да, да... подарил...
- И подумал: к кому же мне и обратиться, как не к вам?
- Обратиться, говоришь... да, да... обратиться... хорошая ряса... Я всегда хорошие рясы любил... грех... ох, на старости-то все припомнишь и обо всем снова передумаешь... цветики... речка... Дуняша голубушка... все в голове... бабочек мы с ней ловили... за речкой... у рощицы... не знаешь ты.
- Нет, не знаю. Детство свое вспоминаете?
- Детство, ты говоришь... да, да... детство.
- Отец Дамиан, мне страшно и вымолвить то, что нужно. Вы, может быть, сами слыхали: матушка наша пропала без вести.
- Да... пропала... пропала, сыночек, пропала... не вернулась... батюшка твой заезжал... сказывал. Кто же из нас без греха... простится, сынок, простится... я Богу молюсь денно и нощно...
- Батюшка тут был? А когда же?
- Заезжал, сынок, заезжал... Сказывал... жаловался... утешал я его... мудрый человек твой батюшка.
- Отец Дамиан, помогите мне... я хочу повидаться с матерью. Ведь она все вам говорила. Никто лучше вас ее дел и намерений не знал и не знает.
- Дел и намерений, говоришь... знаю, говоришь... да, да, все говорила, все знаю... вернется, думаю, матушка... вернется...
- Так скажите мне, отец Дамиан, что знаете. Вы простите меня за дерзость.
- Сказать, говоришь... какой же ты, сынок, глупый да смешной... Ведь она же мне на духу говорила... как я скажу?..
- Да как же мне быть?
- А что тебе быть, сынок?.. Я подумаю... Ты поживи тут денька три, обожди... я подумаю и скажу... Ну, прощай, сынок.
И, благословив Никодима, старец пошел на свое прежнее место.
Никодим не посмел идти за ним. Подумав, он уж решил было остаться в монастыре дня на три, как советовал Дамиан, и, постояв немного в коридоре, вернулся в келью и запер за собой дверь.
Но случай решил иначе.
ГЛАВА XIX
Облачение беса
Захлопнув за собою дверь в келью, Никодим снова услышал шорох за печкой, совершенно схожий с п
