режним, и сказал: "Неужели и вправду бес?". Он кликнул: "Кто там?" - но никто не отозвался.
Никодим придвинул кресло к окну, полуотдернул занавеску, но за окном было еще совсем темно, и ни малейший свет не намечался. Однако он стал упорно смотреть наружу, приложив лоб к запотевшему стеклу. Его очень взволновал разговор с отцом Дамианом, и он был задет в душе словами старца: "Какой же ты глупый да смешной"...
Шорох за печкой снова повторился. Никодим обернулся, пристально посмотрел туда, подошел к печке, сунул за нее в отдушину руку - ничего. Отойдя назад к окну, он уселся в кресло и вдруг чрезвычайно остро почувствовал свое прежнее разделение. На кровати же, напротив от кресла, что-то неясно зашевелилось.
- Ах, вот оно что! - догадался Никодим, - мне ли первому поздороваться или ждать, когда он заговорит?
Но по направлению от кровати послышалось:
- Поздоровайся!
- Здравствуй, - сказал Никодим и понял, что сделал ошибку, поддавшись этому приказанию, но было уже поздно. С кровати раздался придушенный смех.
- Здравствуй, мой милый, - ответил тот, давясь смехом, - знаешь, что я тебе скажу? Нет, конечно, не знаешь: я хочу пожить в свое удовольствие.
- Так живи, - отрезал Никодим сердито, - что же ты ко мне пристаешь? Только убирайся от меня подальше. -
- Ох-хо-хо! Убирайся подальше. Как же я уберусь? Желание-то во мне, а соки-то в тебе.
- Какие соки?
- А те самые, без которых я и жить не могу. Без соков неинтересно. Одно развращение ума.
- Так ты высасывать меня, что ли будешь?
- Ну да. Вроде этого.
- А я не хочу!
- Не хочешь? Это меня не касается. Я не привык спрашивать. Сам же ты мне сказал: "Здравствуй".
- Я с тобой поздоровался только.
- Прекрасно ты знаешь, что со мной здороваться нечего. А сказал: "Здравствуй", - значит, и сказал: живи здоров, в свое удовольствие.
- Нет, нет, я ничего такого не думал.
- Не думал? Не понимаю, чего ради ты отнекиваешься: ведь тебе со мной вовсе не плохо будет.
Пальцы Никодима забегали по ручке кресла.
- Послушай, - сказал Никодим немного просительно, но вместе с тем и достаточно твердо, - послушай, я тебе тоже скажу такое, чего ты не знаешь.
Тот молчал. У Никодима мелькнула мысль: "Ну как не знает - все знает!". Но лицо его осталось неподвижным, а молчание собеседника заставило его продолжать:
- Так вот - есть что-то такое, чего ты не знаешь и напрасно ты так мерзко хохочешь. Если бы ты был бес, ну, самый настоящий бес (не объяснять же тебе, какой именно), а то ведь ты только мошенник. Вот, который раз ты со мной разговариваешь; а не сказал мне, кто ты таков и как тебя зовут - разве поступают так порядочные существа?
Никодим в точности произнес: "Существа", - хотя не мог бы объяснить, что он думал сказать этим.
- Да, да! - продолжал он. - Вот, например, с рясой - разве я не видел, что ты меня обманул: ты вовсе не надевал рясу; ты только положил ее на себя сверху, прикрылся ею, и, когда встал - она упала, потому что не была надета в рукава. Я видел.
- Ну так что ж?
- Как, ну так что ж? Как, ну так что ж? - вскипел Никодим, вскочив с кресла и с кулаками подступая к кровати. - Я не хочу вести разговор с мошенниками. Так порядочные... не поступают.
Он опять хотел сказать "существа", но запнулся и сказал одно "порядочные".
- А если я бес? - вопросительно ответил собеседник.
- Ты бес? Прислужник Сатаны? - рассмеялся Никодим.
- Ну да, бес. Чего же тут смешного? А Сатана здесь ни при чем. Разве бес не может существовать сам по себе, без Сатаны?
- Конечно, не может.
- Много ты знаешь! А я вот существую.
- Хорошо! Существуй себе без Сатаны. Но рясу в рукава ты не мог надеть. Это я знаю.
- Я могу!
- Покажи! И не можешь показать, потому что рясы с тобой здесь нет.
- Ан есть!
На кровати действительно зашевелилось что-то черное. "В самом деле, ряса", - подумал Никодим, но, точно хватаясь за соломинку, сказал:
- Да это не та ряса: не отца Дамиана. Ты здесь у кого-нибудь, у какого-либо монаха ее стащил.
- Нет, это ряса отца Дамиана, смотри.
И черное взмахнуло рукавами: ряса была действительно надета в рукава. Но все же на постели ничего определенного не намечалось.
- Господи, что же это такое? - беспомощно и с тоской спросил Никодим, вынул часы и поглядел на них: был на исходе третий час.
- Ничего особенного, - ответило существо, - ты не беспокойся, я ведь умею и определиться. Только ты поговори со мною подобрее.
- Как же подобрее поговорить? Определяйся скорей. Право, я устал. Или уступи мне постель - я лягу спать.
- Нет, погоди! Как же я определюсь так, сразу. Ты лучше реши, каким я тебе больше понравлюсь?
- Ты смеешься надо мною, - пожаловался Никодим, - ты для меня во всех видах хорош.
- Ну тогда я тебе помогу, - сказало существо. - Погладь меня по головке.
И темное сунулось Никодиму под руку, отчего Никодим опасливо отстранился. Но это что-то уже определенно приняло человекообразные очертания - во всяком случае, сидело на кровати, подобрав к себе ноги и охватив колени руками. Лица сидевшего не было видно: монашеский клобук совсем затенял его, а руки белели неживой белизной.
- Да ты покойник! - воскликнул Никодим.
- Нет, - запротестовало существо, - я не покойник: я бес.
- Бесы или нечистые духи, - отступая два шага назад и поднимая правую руку для убедительного жеста, возразил Никодим, - бывают или мерзкого вида, или демонического. А таких бесов не бывает. Ты, голубчик, слишком прост, чтобы провести меня.
- Я проведу тебя, когда мне понадобится. Если же ты мне не веришь, что есть бесы несколько иные, чем ты полагаешь, то еще раз прошу тебя: погладь меня по головке.
- А что же у тебя там?
- Рожки, самые настоящие.
И существо скинуло с себя клобук (но лицо его от этого вовсе не определилось) и подставило опять голову Никодиму. Никодим опасливо протянул руку и погладил череп сидевшего: действительно там намечались рожки - маленькие, совсем телячьи.
- Вот как! - сказал он удивленно.
- А это что, по-твоему? - хвастливо заявил бес и, спустив одну ногу с кровати, постучал ею по полу. - Видишь?
Никодим нагнулся, посмотрел: копытце, совсем козлиное.
Существо опять подобрало ногу:
- Теперь веришь? - спросило оно.
- Да, - убежденно ответил Никодим, - верю. Я не столь уж наивный человек, чтобы можно было поймать меня на неверии.
- Вот это мне нравится! - заявило существо, ударяя себя ладонью по колену. - Вот это мне нравится! Но, однако, я надул тебя самым бессовестным образом: рясу я в рукава не надевал, а только прикрылся ею - смотри!
И с этими словами существо подпрыгнуло на постели, а ряса упала к его ногам.
Никодим отскочил в сторону кресла, существо же повернулось, стоя в постели, три раза на одной ножке.
Если бы ряса, свалившись, открыла под собою какую-либо другую одежду - Никодим, возможно, и не поразился бы до такой крайности, как он поразился тогда, увидев существо нагим. Но вместе с тем он разглядел его с головы до пяток.
Во-первых, у существа появилось лицо. Это было странное лицо и странное от всей необыкновенной головы, суживающейся кверху, а не книзу, с сильно выпяченным и даже загнутым толстою кромкой подбородком; притом подбородок лиловел и багровел вместе, а нижняя челюсть составляла половину всего черепа; рот у существа расположился не поперек лица, а вдоль, под едва намечающимся носом и глазами без бровей, будто нарисованными только, рот этот по временам старался придать себе законное положение и растягивался вправо и влево, но от этого становился только похожим до чрезвычайности, до смешного, на карточное очко бубновой масти; на голове у существа не было вовсе ни курчавых волос, ни рожек - лысина розовела и подпиралась тоже голым затылком, с двумя толстыми складками, шедшими от шеи и сходившимися углом на середине затылка; зато туловище было снизу густо покрыто волосами.
Собственно туловище это особенно заслуживает описания: оно не было противно на вид - даже, напротив, довольно приятно: белого, свежего цвета, с лиловатыми жилками, просвечивающими сквозь кожу; сзади к нему, там, где начинались ноги, прицепился какой-то мешок, а может быть, и не прицепился, а составлял неотъемлемую принадлежность существа; и в этом мешке что-то болталось - словно арбузы какие, - будто весьма ценное для существа, но возможно, что и ужаснейшая дрянь. Ноги и руки существа были смешны - словно надутая гуттаперча, а не тело: совсем как те колбасы и шары, что продаются в Петербурге на вербном торге. Несомненно, конечности существа выдумал кто-то потом: они решительно не шли к своему хозяину.
В теле существа не чувствовалось костей: однако, оно не было и дряблым, только совершенно свободно перегибалось во все стороны. Никодиму стоило большого труда не рассмеяться при виде всего этого. Но существо, повернувшись три раза, остановилось, плотно закрыло рукой свой рот и надуло щеки, а вместе со щеками надулось и само: стало прямым, высоким, твердым - словно кости в нем вдруг появились.
Надувшись, оно спрыгнуло с кровати и стало перед Никодимом в позу. Лицо существа сделалось совсем багровым.
"В разговорах с ним я, кажется, зашел слишком далеко?" - подумал Никодим, но существо крикливо спросило его:
- Каков я?
Никодим думал и молчал.
- Я тебе нравлюсь? - переспросило оно.
- Да... нравишься, - ответил Никодим робко, нерешительно.
- Я очень богат.
- Вот как!
- Да! И мне очень неудобно стоять перед тобой голеньким.
- Оденься. У тебя ряса лежит на постели.
- Я не хочу рясу, - закапризничало существо.
- А чего же ты хочешь? У меня ничего нет для тебя.
- Мне твоего и не нужно. Ты сунь руку под подушку.
Никодим послушно сунул руку под Подушку и нащупал там какой-то сверток, но не решался его вытащить.
- Тащи! - скомандовало существо. Никодим дернул. Упавшие концы выдернутого развернулись. Это были очень яркие одежды.
- Хороши тряпочки? - спросило существо. - А ну, дай-ка мне прежде ту, красненькую.
Красненькая оказалась широчайшими шароварами совсем прозрачными, перехваченными у щиколотки и повыше колена зелеными поясками с золотом и лазоревыми сердечками в золоте; шаровары были сшиты из материи двух оттенков красного цвета, нижняя часть, до поясков у колен, была пурпуровая с рисунком в виде золотых четырехугольников, заключавших зеленую сердцевину, - четырехугольников, очень схожих по очертанию - странно! - с недоумевающим ртом самого существа и расположенных также, как его рот, - острыми углами кверху и книзу; верхняя часть шаровар от колена до пояса огневела киноварью, и рисунка на ней не было.
Никодим, развернув одежду, с изумлением рассматривал ее.
- Одевай! - снова скомандовало существо и, подняв свою правую ногу, протянуло ее к Никодиму. Никодим покорно натянул штанину на ногу.
- Другую!
Никодим натянул и другую и завязал пояс.
- Теперь лиловенькую, - сказало существо уже более добрым голосом и почти просительно.
Никодим поднял лиловенькую: это была курточка-безрукавка с глубоко вырезанной грудью и спиной; золотые полоски, чередуясь с зелеными, расходились по ней концентрически от рук к середине спины и груди.
Облачив существо в курточку и застегнув ее на золотые пуговки, Никодим уже сам, без приказания, поднял и зеленые нарукавники - закрепил их, затем взялся за головной убор в виде лиловой чалмы с пурпуровым верхом, лиловым же свешивающимся концом и зелеными с золотом охватами - повертел ее в руках, прежде чем надеть на существо, и надев, пошарил еще под подушкой: там нашлись туфли - также лиловые с зеленым узором.
Существо предстало облаченным. Наряд был замечательно хорош, но существо рассмеялось, прыгнуло на кровать, подхватив лежавшую там рясу, накинуло ее на себя и чалму попыталось прикрыть клобуком; однако, клобук был слишком мал, а чалма велика - тогда оно, спрятав чалму за пазуху, багровую лысину украсило скромным монашеским убором.
Никодим все это наблюдал молча, но вдруг ужасно рассердился и в яром гневе сделал шаг к кровати. Существо заметило то страшное, что загорелось вдруг в глазах Никодима - оно жалобно пискнуло, перепрыгнуло за изголовье, в темный угол и, присев, спряталось за кроватью. Никодим шагнул туда, заглянул в угол - там ничего не оказалось; заглянул под кровать - тоже; подошел к печке и пошарил в ней и за нею - никого!
ГЛАВА XX
Недоумевающей послушник. - Медный змей.
Против двери Никодимовой кельи под утро появился монашек-послушник. Выйдя из бокового коридора, он дошел только до той комнаты, где спал Никодим, остановился и хотел заглянуть в комнату сквозь замочную скважину, что ему не удалось, так как скважина была закрыта вставленным изнутри ключом; вздохнул, повернулся раз-другой кругом и сел тут же у двери на низкую скамеечку.
Но его, видимо, что-то беспокоило, и ему плохо сиделось на месте. Не просидев и минуты, он опять встал и, пройдя несколько раз по коридору нелепой подпрыгивающей походкой, изобличавшей в обладателе ее человека нервного и раздерганного, снова припал к двери Никодимовой кельи уже ухом и, вероятно, услышав за дверью шаги по направлению к ней, мячиком отскочил в сторону и скромненько прижался к притолоке другой двери, по левой стороне коридора.
Никодим толкнул дверь и, очутившись на пороге, увидел перед собою довольно странное существо. Послушник этот был высокого роста, с очень крупной головою, но узкоплечий и худосочный; слабые руки беспомощно повисали вдоль его туловища и белели неестественной белизной; лицо послушника было даже еще безусо, подбородок значительно выдавался вперед, глаза без бровей и маленький вздернутый носик робко выглядывали исподлобья; жидкие, светлые волосики, насквозь пропитанные лампадным маслом, слипшимися прядями выбивались из-под клобучка, прикрывая плоские приплюснутые уши, а рот, постоянно полуоткрытый, придавал всему глупому и неприятному лицу с кожею, слегка сморщенной преждевременной старостью, вид недоумения. Затасканная ряска, облекавшая послушника, была порвана в нескольких местах, но тщательно заштопана, а ноги были обуты в невероятно большие сапоги с острыми, длинными носками, надломленными и загнувшимися кверху...
Послушник смотрел на Никодима, а Никодим внимательно разглядывал послушника. Никодим, наконец, спросил его:
- Вы - рясофорный?
- Да, рясофорный, - ответил послушник заискивающе, - под началом у отца Дамиана.
- Ах! - обрадовался Никодим, услышав имя старца. - Так, может быть, отец Дамиан вас за мною прислал?
- Нет, - переминаясь с ноги на ногу, сказал послушник, - я так...
- Войдите ко мне, пожалуйста, - пригласил его Никодим, отступая в келью.
- Да, нет, благодарствуйте, - стал отнекиваться послушник, - зачем же...
- Я хочу поговорить с вами, - заявил ему Никодим.
Послушник вошел, но дверь за собою не притворил и опять скромно прислонился к притолоке.
Никодим молчал, не находя, как приступить к разговору. Первым заговорил послушник, но с большим трудом и, видимо, стесняясь говорить о том, о чем хотел спросить.
- Я вчера случайно ваш разговор слышал... с отцом Дамианом, - начал он.
- Как же вы могли его слышать?
- А я тут налево в коридорчике сидел... я за отцом Дамианом присматриваю... отец архимандрит приказали... стар отец-то Дамиан очень.
Никодиму это не понравилось.
- Разумеется, - сказал он тоном, не допускающим возражений, - вы никому не будете говорить о том, что слышали.
- Разумеется, - подтвердил послушник.
- Действительно, отец Дамиан уже стар и многого не в состоянии понять, - продолжал Никодим, - например, думать, что, скрывая по долгу духовного лица известное ему о моей матери, он поступает хорошо, - не следует. Он должен был открыть мне все, чтобы дать мне необходимые нити.
Никодим чувствовал, что говорит ужаснейший вздор и даже не то, о чем думает, и не так, как хочет. Но самый вид этого противного послушника толкал на невольную ложь.
Понял ли послушник отношение Никодима к нему (кажется, понял!), но он сказал:
- Вы вот, вероятно, думаете - извините за откровенность, - зачем отцу Дамиану понадобился подобный ученик?
- Почему же вы так решили? - горячо возразил Никодим. - Я кажется, не давал повода полагать, что так думаю?
- Вы меня не совсем поняли, - поправился послушник, - отец Дамиан хотя и строгой жизни человек, однако, предпочтение-то красивенькому отдает. А я-то куда же гожусь? Весьма невзрачен.
Он нерешительно ухмыльнулся.
- Ах, что вы! - горячее прежнего воскликнул Никодим. - Такие мысли меня совсем не занимали. Ведь мы же собирались с вами побеседовать - а разве это беседа выходит?..
Никодим поглядел послушнику прямо в глаза, но в них ничего не увидел: они были будто стеклянные.
- Видите ли... - начал тот тихо и еще нерешительнее прежнего, - после того... как отец Дамиан отошел... вы пошли в комнату... и там что-то говорили...
- Я говорил? Вы ошибаетесь, - удивился Никодим, совершенно не помнивший, чтобы он говорил ночью с кем-либо, кроме отца Дамиана, и видел еще кого-нибудь.
- Правда, говорили.
- Может быть, во сне говорил? Я часто говорю во сне.
- Нет! Это не могло быть во сне. Я слышал два голоса.
- Вам, вероятно, почудилось. Ни во сне, ни наяву я не умею разговаривать в два голоса...
- Я не мог ошибиться, - возразил послушник хотя опять тихо, но твердо. - Говорят, что в этой келье живет бес, - добавил он.
Никодима эти слова будто ударили: он вдруг вспомнил вчерашний шорох за печкой и свое предположение, что там шуршит не иначе, как бес.
- Живет бес! - повторил он за послушником.
- И меня это крайне интересует, - продолжал послушник, - я потому к вам и обратился, что полагал...
- Полагали, что я с бесом разговаривал и видел его?
- Да.
- Вы ошиблись: беса я не видел и с ним не разговаривал, но почему-то безотчетно думал о нем, когда вошел в келью. И, кроме того, слышал за печкой дважды шорох.
- Ну вот видите, шорох! Значит, это правда, - заторжествовал послушник, - Нет, вы скажите мне, - он приблизился к Никодиму и зашептал ему на ухо, - правда, что вы говорили с бесом?
- Зачем вам это?
- Так... я вам потом объясню...
- Вам не придется объяснять: я беса не видел. Послушник отодвинулся к той же притолоке и, приняв вид безразличный, сказал уже по-иному, бахвально и нагло:
- Весело у нас в монастыре. Особенно, когда исповедуются.
- Почему же весело? - спросил Никодим с гадливостью.
- Я ведь все слышу. Слух у меня отменно развит. В одном конце церкви исповедуются, а я с другого слышу. Ну, конечно, когда мужчины исповедуются, так это не очень интересно: мужчина ведь известен со всех сторон, он как на ладони - всякому виден. А женщины - дело другое; особенно, когда из города дамы приезжают. Вкусно!
И даже языком прищелкнул. Никодим сурово молчал.
Послушник еще попереминался с ноги на ногу и, уже увлекаясь своей новой ролью лихого и бывалого человека, причмокнул и заявил:
- Пикантно! Вы тут пожили бы - я вас многому научу. Я знаю, откуда хорошо подслушивать. Такие вещи приходится слышать, что просто диву даешься; знаете ли, есть крылатое слово: век живи - век учись; я, как попал в монастырь, особенно глубоко стал эту пословицу чувствовать.
- Послушайте, - задал ему Никодим вопрос, - откуда вы такой, что у вас вот эти слова: пикантно, дамы?..
- Я из дворянской семьи. Наш род древний и хороший, - не без гордости ответил послушник.
- По вашей наружности судить трудно, и я думал как раз наоборот, - горестно и тоскливо заметил Никодим сквозь зубы, но собеседник его не обиделся.
- Знаете что, - заявил Никодим через минуту, чтобы выйти из глупого и нудного положения, в которое он попал, пригласив к себе этого наглеца, - пойдем на улицу: я хочу подышать свежим воздухом; у меня болит голова.
Они вышли задним крыльцом на монастырский двор, к кузнице и бочарне и прошли к голубятне. Никодим шел впереди, послушник в расстоянии одного шага от Никодима, внимательно рассматривая спину своего спутника. Никодим это рассматривание отлично чувствовал, и на душе у него становилась все гадливее и гадливее, но он не находил в себе силы отогнать или даже просто отшвырнуть от себя этого человека... Никодим, наконец, не выдержал и, круто повернувшись, столкнулся со своим спутником.
Тот, охнув, спросил по-старому робко, нерешительно:
- Я вам надоел?
- Да! Надоели, - закричал на него Никодим, - оставьте меня одного - я хочу ходить без вас!
Послушник поклонился и покорно отошел в сторону... Как раз один из монастырских служек перед тем взобрался на голубятню по лесенке и с диким криком, на глазах Никодима, махнул по голубям тряпкой, привязанной к палке; ворковавшие до того голуби с шумом снялись и, взмывая к небу, красивой стаей залетали.
Никодим остановился, чтобы поглядеть на них и опять почувствовал, что кто-то за его спиной снова рассматривает его.
"Опять этот проклятый", - подумал он и обернулся, чтобы отогнать назойливого послушника. Послушник действительно стоял еще здесь, но в сторонке и не глядя на Никодима; приподнятое лицо его было безразлично, а полураскрытый рот придавал ему все то же недоумевающее выражение. За спиной же Никодима оказался русокудрый молодец, в синей поддевке, подпоясанной пестрым кушаком, в плисовых шароварах и пахучих смазных сапогах, - словом, человек вида совсем не монастырского. В правой руке он держал письмо и, кланяясь, протягивал его Никодиму, а левой придерживал у пояса фуражку-московку.
Конверт был надписан женской рукой, и почерк Никодиму нетрудно было узнать. В записке было немного слов: "Наконец-то я узнала, где вы находитесь. Приезжайте. У меня сегодня праздник. Посылаю за вами автомобиль. Ирина".
Случаю поскорее уехать из монастыря Никодим был рад. Прочитав записку, он сказал: "Здравствуй, Ларион. Как живешь?". И, не дождавшись ответа, добавил: "Поедем. Надень фуражку".
Быстро сбежали они под горку, к пароходной пристани и пробрались сквозь густую толпу богомольцев на пароход, готовившийся к отходу в город.
Когда через час с чем-нибудь пути они вышли в городе и молодец махнул фуражкой, из-за гущи народа, к ним навстречу, рявкнув в изогнутую медную трубу, подкатил черный автомобиль.
- Медный змий, - услышал рядом с собою Никодим знакомый голос и, оглянувшись, увидел, что на сиденье к шоферу забирается знакомый послушник. Шофер протягивал ему руку, чтобы помочь сесть.
- А вы зачем здесь? - удивился Никодим. Послушник поставил на землю занесенную уже было ногу и, обернувшись к Никодиму, вытянул руки по швам, опустив глаза.
Никодим продолжал глядеть на него вопросительно. Послушник помялся с видом уже знакомым Никодиму и сказал:
- Да я так... я думал, что вы ничего не скажете... мне, право, очень нужно...
Никодим до крайности смутился от этой сцены и, чтобы замять ее перед Ларионом и шофером, сказал неотвязчивому послушнику:
- Конечно, если вам нужно... Я рад... и о каком это медном змие вы говорили?
- А вот об этом, - радуясь тому, что положение разрешилось столь благоприятно для него, ответил послушник и, указывая на медный автомобильный гудок, погладил его ласково рукой. Гудок был сделан в виде змеи с широко раскрытой пастью.
ГЛАВА XXI
Странная встреча под холмом
Автомобиль тронулся. Выбравшись на дорогу и прибавив ходу, путники проскочили две-три городские улицы и скоро очутились на пыльном шоссе. Имение Ирины находилось от города верстах в ста с лишним, но машина была сильная и легко давала хороший ход.
Молодца в поддевке Никодим посадил с собою рядом. И Ларион всю дорогу старался занимать Никодима, рассказывая ему о том о сем, передавая всякие сплетни, слухи и новости. Но Никодим плохо его слушал, а больше глядел на шофера, который, весь отдавшись своей работе, сидел, наклонившись вперед, и не сводил глаз со стелющейся перед ним дороги. Сидевший рядом с шофером послушник также молчал и тоже глядел вперед...
Ларион сыпал словами без умолку; поговорить с новым человеком было его слабостью: обо всем рассказывал он, что ни, встречалось по дороге - где кто живет, как живет и что делает. У Лариона было достаточно остроумия, кроме того, была в нем и особая благовоспитанность, прикрывавшая природное ухарство, - благовоспитанность, свойственная всем людям, служившим у Ирины.
Уже подъезжая к имению Ирины, Ларион указал рукой вправо на разные сгрудившиеся за леском постройки и сказал:
- Здесь генерал Краснов живет. Богатое имение. И голубятни у генерала - страсть!
Автомобиль в ту минуту шел тихо - здесь по дороге все попадались горки и без осторожности легко можно было скатиться в канаву.
- Эвона сколько голубей на дороге! - сказал шофер, указывая перед собою, когда автомобиль только что взобрался на одну из таких горок.
Никодим заметил, что послушник наклонился к шоферу и что-то сказал ему.
- Что вы говорите? - спросил Никодим.
- Да они, - ответил шофер за послушника, - говорят, что хорошо бы этих голубей пугнуть машиной с разбегу.
- Зачем же? - взмолился Никодим. Но было уже поздно. Шофер дал полный ход, и резкой руладой загудел гудок. Автомобиль дико врезался в голубиную стаю, и она, поднявшись с дороги, испуганно метнулась в разные стороны. Один миг - и автомобиль проскочил, но резкая рулада оборвалась на середине. Шофер застопорил машину так, что все подпрыгнули на местах, и, остановив ее на перекрестке дорог, у проселка, соскочил прочь.
- В чем дело? - спросил Никодим.
- С гудком что-то неладно, - ответил шофер, сунул в змеиную пасть руку и голосом, полным сожаления, добавил:
- Ах вот оно что! И дернула же его нелегкая. Надо было.
На руке у него в последних содроганиях трепыхался белый голубь, закинув головку и раскрыв клюв; распростертые крылья его беспомощно упадали.
- В трубу попал! - удивленно и с досадою в голосе пояснил Ларион.
Шофер подержал птицу в руке и откинул ее в сторону. Но человек в поддевке сказал:
- Нехорошо, не полагается так! - Соскочил прочь, бережно поднял голубиный труп, поправил крылышки и подул голубю в раскрытый клюв.
Никодим тоже почувствовал, что нехорошо.
- Не поеду я с вами, - заявил он, слезая на дорогу. Вместе с ним вышел и послушник. Ларион и шофер воззрились на Никодима.
- Да как же так, барин, - обиделся Ларион, - мы тут непричинны. Скверную штуку выкинули - верно. А все он.
И злобно ткнул пальцем в сторону послушника.
- Чем же я виноват! - попытался тот оправдаться.
- Тем! Советчик нашелся. Забавляй его на свою шею, - выругался шофер. - Кабы вы, барин, - обратился он к Никодиму, - сразу сказали, что не след, - разве я погнал бы? А этот - черт! Еще монахом вырядился.
- Я не поеду с вами, - еще раз повторил Никодим.
- Куда же вы теперь одни-то? - спросил Ларион, боясь, что поручение, данное ему Ириной, он уже не выполнит.
- Я пешком пойду, - ответил Никодим, - отсюда недалеко осталось - укажите мне только дорогу: направо или налево.
- Налево, барин, - сказал шофер, - вот проселком и пойдете - никуда не сворачивайте. Дорога-то хорошая - живо доберетесь.
Никодим махнул им шляпой, и они отъехали. Он же свернул на проселок и, отойдя немного, оглянулся: автомобиль остановился опять на пригорке, но Никодим еще раз помахал шляпой, чтобы не дожидались и ехали; шофер дал ходу; послушник попытался вскочить в автомобиль - Ларион с силой оттолкнул монашка, и монашек растянулся на дороге. Никодим, не оглядываясь более, пошел своим путем...
Но дорога оказалась очень длинной: перебегая с горки в лощинку, из лощинки на горку, между засеянных полей и журчавших ручейков, она ложилась многими извилинами, и казалось, конца-краю ей не будет. И только одно утешало путника: вся она, до горизонта, виднелась глазу.
И за многими ее поворотами Никодим увидел вдали человеческую фигуру, одиноко и неподвижно стоявшую на дороге, у сосновой рощи. Он не мог разобрать - мужчина это или женщина, но проходил пригорок за пригорком, лощинку за лощинкой, а фигура все оставалась в одном положении, как он сперва увидал ее - немного запрокинув голову и забросив руки на затылок.
"Кто же там? - подумал Никодим. - Наверное, кто-то ждет меня. Да не может быть!"
И у него уже не хватило терпения идти этою далекой, причудливо ложащейся дорогой - он бросился почти бегом, напрямик, через пески и вспаханные поля, думая только об одном - как бы не потерять из глаз увиденную вдали фигуру. Пробежав больше половины расстояния, он выбился из сил в глубоких песках и волей-неволей должен был вернуться на прежний путь. Последняя часть пути ложилась сплошь через бугры, Никодим то и дело нырял между ними, и, когда оказывался наверху - опять перед ним вставала фигура в неменяющемся положении: с головою, запрокинутой ввысь, и руками, заброшенными на затылок.
Расстояние все уменьшалось. Последний раз Никодим сбежал в заросший лозняком овражек и, когда поднялся наверх, очутился с фигурой уже лицом к лицу и вскрикнул от изумления.
Перед ним оказался вовсе не живой человек, а фигура нагой женщины, вырезанная из дерева, и нельзя было сомневаться в том, что образцом для нее послужила госпожа NN.
Вырезана же она была из желтоватого, хорошо полирующегося дерева: слои древесины то расходились по ней частыми ровными полосками, то разнообразно и причудливо уширялись на сгибах; нельзя было и подумать, что это не скульптурное произведение - глаз не замечал шарниров или скреплений - все казалось сделанным из одного куска, и только сквозь искусно проделанные отверстия выдавались и дышали живые женские груди, но дерево было так хорошо пригнано к ним, что не каждый раз при выходе показывались щели между деревом и живым телом.
В молчании, чувствуя, что колени у него подгибаются, слабея, Никодим простер руки к фигуре - как бы желая осязать ее и вместе боясь притронуться к ней. Но тут он заметил в фигуре движение и жизнь.
Тогда Никодим вскрикнул и опустился на одно колено - фигура же переступила на месте, но не изменила положения головы.
И в тот же миг Никодим услышал за своей спиной отвратительный визг. Темное и нескладное вылетело (именно вылетело) из-за его спины и бросилось к ногам фигуры, обнимая их. Это был не кто иной, как послушник.
- Маоате, тааате! - визжал он, захлебываясь в зверином восторге. - Если бы вы меня поняли! Если бы позволили мне высказаться, излить перед вами мою душу!.. Нет! Нет! Нет! Вы способны, но вы не хотите!.. А я хочу вам сказать...
- Оставьте, - сказал Никодим брезгливо, поднимаясь с колена. - Я еще не знал, что вы такая дрянь и притом решили неотступно следовать за мной.
Но послушник не обратил на него внимания и по-прежнему лобызал деревянные ноги.
Голова фигуры в ту минуту склонилась, и руки фигуры высвободились. Досадливо она отстранила послушника, пошевелила деревянными губами и, повернувшись, пошла к лесу.
Низко свисающий сосновый сук загородил ей дорогу - она отвела его в сторону и скрылась. Послушник кинулся за ней следом.
Никодим же с мучительным криком бросился на землю и принялся колотить по ней в озлоблении кулаками. Долго ли длилось его исступление, он впоследствии не мог представить себе, но когда он, измученный, затих и лег прямо в дорожную пыль, полузакрыв глаза, - поблизости от себя он услышал чей-то шорох.
Подняв голову, Никодим увидел все того же послушника, сидевшего на кочке под кустом и старательно очищавшего от паутины, сосновых игл и сухих листьев свою потертую ряску.
Никодим, лежа, еще долго глядел, ввысь, потом поднялся, подошел к послушнику вплотную и сдернул с него клобук.
Послушник недоумевающе поднял голову.
- Я не знал, что вы такая дрянь, - еще раз сказал Никодим и озлобленно швырнул клобук на землю.
Послушник встал, подобрал клобук и отряхнул с него пыль - все молча.
Никодим пошел дальше - послушник за ним. Никодим обернулся и сказал:
- Исчезните совсем!
Послушник немного отстал, но потом опять нагнал Никодима...
Тогда Никодим изловчился и лягнул его назад, именно как лягаются лошади - прямо в живот. Послушник вскрикнул и упал, но сию же минуту опять вскочил на ноги и бросился вслед за убегающим Никодимом.
Никодиму стало стыдно своего бегства, он остановился, обернулся и спросил неотвязчивого спутника:
- Что вам нужно?
- Ничего. Нам предстоят еще некоторые интересные встречи. Я эти места знаю. Вы думаете, что здесь обыкновенные места - и ошибаетесь. Я вас очень люблю - иначе я не пошел бы с вами. Без меня вам здесь не пройти.
- Я одно думаю, - ответил Никодим, - что вы большой наглец.
Послушник ничего не сказал и только пожал плечами.
ГЛАВА XXII
Дом желтых
Когда, идучи уже рядом, Никодим и послушник отошли от места встречи со странною фигурою, и сердце Никодима успокоилось, Никодим обратился к своему спутнику с вопросом:
- Что вы обо всем этом думаете?
- О случившемся-то? Видите ли я, разумеется, не вправе иметь какое-либо свое мнение или суждение, не говоря уже...
- Я вас не понимаю. К чему все это вы говорите - о мнениях и суждениях?
- Как к чему? Вы человек вспыльчивый, и должен же я знать наперед - как думаете вы в данном случае, чтобы не получить опять в спину или живот ногой. Приходится в обществе подобных людей оберегать себя.
- Ах так! - рассмеялся Никодим. - Вы ждете, чтобы я извинился перед вами за мой недавний поступок? Я этого не сделаю. Лучше скажите мне, что вы думаете, - я обещаю не бить вас больше.
Послушник помолчал, как бы раздумывая; сорвал две-три желтых травинки и ощипал их. По лицу у него пробегало что-то неопределенное: будто он и колебался и смеялся в душе вместе.
- А показать вам синяк? - спросил он вдруг Никодима.
- Зачем? Ваш синяк на животе? - удивился Никодим. - Нет, мне он не интересен.
- Вам ужасно неловко передо мной, - заметил послушник, - только вы не хотите в том признаться.
Никодим продолжал идти молча. Послушник понял, что нить разговора порвалась, и постарался исправить положение.
- Как вы думаете, - спросил он, - действительно это была только деревянная фигура?
- Нет! - ответил Никодим, не оборачиваясь к собеседнику, смотревшему на него. - Это была госпожа NN.
- Я догнал ее в лесу, - возразил послушник, - и ущипнул - настоящее дерево.
- Вы что же из любопытства ущипнули? И разве я просил вас догонять ее?
Послушник остановился, удивленный. Остановился и Никодим, но по-прежнему, не оборачиваясь к послушнику.
- Почему же, - спросил послушник, выделяя каждое слово, - вы полагаете, что я обязан спрашивать вас о всех моих поступках и действиях? Вы, должно быть, не в полном уме, милостивый государь.
Никодим усмехнулся, не меняя положения.
- Госпожу NN я так же хорошо знаю, как и вы. Даже лучше. Притом она оказывает мне более предпочтения, чем вам.
Никодим вздрогнул и повернулся всем телом.
- Как? - сказал он, задыхаясь. - Вы смеете здесь, в моем присутствии, упоминать вашим дрянным языком имя госпожи NN. И откуда вы ее можете знать? Я вас побью еще раз.
- Вы же обещали меня не бить, - возразил послушник, опасливо отстраняясь и загораживая лицо рукой.
- Успокойтесь. Бить вас я не буду. Идем дальше - мне нужно торопиться.
И, сказав это, Никодим решительно зашагал. Послушник снова засеменил с ним рядом.
Через сто шагов он опять заговорил.
- Я обещал вам интересную встречу.
- Мне некогда, - отрезал Никодим, - еще засветло я должен добраться до имения.
- Мы не задержимся. Это совсем рядом. Тут при дороге - стоит только отойти пятьдесят сажен и вы увидите.
Никодим вынул часы, поглядел на них и сказал:
- Ну, если действительно пятьдесят сажен, я могу доставить вам удовольствие провести меня до места. Ведите.
- Вы не бойтесь. Я вам ничего дурного не намерен сделать и не собираюсь вовсе отплачивать за тот удар ногой и за непочтительное обхождение со мною...
- Что же за диковина там, которую вы собираетесь мне показать?
- А вот увидите. Вы не будете жалеть.
- Ведите! - окончательно решился Никодим.
- Сюда! - указал .послушник на тропинку, уходившую влево, в старый лес.
Они перепрыгнули через канаву и вошли в чащу старых и молодых елей: там едва можно было пробраться. Но действительно, пройдя с полсотни сажен, они очутились на поляне: дальше пути не было - тропинка обрывалась на берегу пруда, заливавшего почти всю поляну.
Пруд по краям зарос высоким и частым камышом, а посредине его возвышался островок, и на нем стояла хижина в одно окно, крытая еловыми лапами, перевязанными веревками и в нескольких местах придавленными осколками кирпича. Из трубы выходил сизый дымок... Но людей на островке, мостика к нему или челна на пруду не было видно.
- Нам нужно попасть туда, - пояснил послушник.
- Как же мы туда попадем: вброд или вплавь? - спросил Никодим.
- Я знаю как! - досадливо ответил послушник и пошел в обход пруда; Никодим последовал за ним.
Перейдя на другую сторону, послушник вошел в камыши: там, осторожно их раздвигая, он очутился у самой воды, взглянул вправо, влево и, высмотрев чурбанчик, прыгнул на него; с чурбанчика перескочил на кочку и затем уже на какую-то мостовину, уходившую под ногой в жидкую грязь и в воду. Никодим не отставал от своего спутника ни на шаг...
Путники переправились через узкий проток и снова оказались в камышах, росших уже по берегу островка; через десяток прыжков они оказались и на самом острове.
- Недурное упражнение, - заметил послушник, - прямо испытание на ловкость. Вы промочили ноги?
- Ничего! - буркнул Никодим.
Послушник направился к хижине. Тут заметили они на острове первое живое существо: огромную, совершенно черную кошку с большими желтыми глазами, лениво гревшуюся на припеке. Но она не обратила на пришедших внимания.
Постучав в дверь дома и не получив ответа, послушник сам отворил дверь в хижину. Через его плечо Никодим увидел на полу хижины человека, сидевшего, поджав под себя ноги калачиком. За человеком возвышалась, перегораживая хижину пополам, огромная высокая ширма, почти до потолка. В хижине было довольно светло - все можно было рассмотреть.
На семи створках ширмы по светло-коричневому шелку было изображено одно и то же в точном повторении: пушистая кошка, белая в оранжево-коричневых пятнах сидела с четырьмя котятами под кустом темно-красных шток-роз и любовно смотрела на игру двоих котят - одного совсем черного, другого белого, с коричневыми и черными пятнами; третий, в стороне, весь оранжево-коричневый чесал лапкой за ухом, а четвертый, белый с черными пятнами, смирно сидел рядом с матерью. За ширмой кто-то шевелился и шуршал, должно быть, соломой.
Рядом с человеком на полу стояла пара фарфоровых сосудов и корзинка, плетеная из лучины, прикрытая куском китайской материи, очень красивой, но грязной и затасканной: темно-синие цветы ложились на ней по голубому полю. Сосуды же были весьма замечательны: первый в виде вазы, с горлом, расписанным по бледно-синему полю оранжевыми цветами, с выпуклым изображением, внизу у самого основания, многочисленной группы людей: там, впереди всех, по темно-зеленой траве выступал чернобородый китаец, обнаженный до пояса; воздевая правую руку, он нес в ней голубовато-зеленый плод; на китайце была надета светло-зеленая широкая одежда, из-под нее выставлялась красная юбка и белые башмаки; дальше выступали в разноцветных одеждах другие, но всех их Никодим не мог рассмотреть... Второй сосуд был светло-голубой на черном основании и с черной крышкой над узким горлом; бе
