Скалдин Алексей Дмитриевич - Странствия и приключения Никодима Старшего

лые цветы покрывали его поверхность, а черный дракон силился выползти из его стенки.

  - Интересно? - спросил послушник Никодима.

  Только при этом слове сидевший на полу человек поднял навстречу гостям свою голову. На Никодима глянуло хитро улыбающееся китайское лицо. Одет хозяин хижины был в синюю грязную курму и очень чистую белую юбку, черная жирная коса обвивалась вокруг его шеи, на ногах у него были китайские башмаки на толстых подошвах; в руках он держал плетенье из соломы, над которым перед тем работал.

  Китаец на лице отобразил большую любезность. Отложив плетенье в сторону и покопавшись в корзине, он вытянул вертушку из пестрой бумаги, протянул ее Никодиму и заговорил, очевидно, предлагая вертушку купить. Но заговорил он на таком ломаном русском языке, что его нельзя было понять. Никодим досадливо отмахнулся.

  Одну минуту Никодим из вежливости готов был эту вертушку купить, но почему-то внутренне не мог решиться на такой поступок.

  Китаец же, видя, что его не понимают, вдруг заговорил по-французски и довольно сносно. С первым французским словом противная любезность сошла с его лица; Никодим же изумленно раскрыл на него глаза.

  - Где вы научились по-французски? - спросил его Никодим.

  - Я жил долгое время в Париже, - ответил китаец.

  - Откуда вы? Из Китая?

  - Нет, я с островов.

  - Из Японии?

  - Нет, я с островов.

  - Но с каких же? С Курильских? С Формозы? Из Индо-Китая? Ведь все острова имеют названия.

  - Нет, я с островов, - упорствовал китаец и добавил: - Вы не смейтесь, пожалуйста, над моим товаром.

  - Я не смеюсь.

  - Нет, вы не хотели купить. Китайский товар - очень хороший товар. Я бедный человек и живу торговлей...

  - На что же мне эта детская вертушка, - возразил Никодим, - вы лучше продайте мне вот эти сосуды.

  - Сосуды я продать не могу - это мои сосуды.

  - Тогда ширму.

  - И ширму не могу: это также моя ширма...

  - Вот видите: мне у вас купить нечего.

  - Купите у меня жену.

  - Вашу жену? - переспросил Никодим, не веря своим ушам и пятясь к выходу. - Вашу жену? Нет... мне право не надо... извините.

  И выскочил наружу, раскланявшись. Послушник вышел за ним и притворил дверь в хижину.

  - Купите! - крикнул им китаец еще вдогонку. - Моя жена - ваша жена...

  Никодим живо перебрался с островка на берег тем же путем. Теперь уже послушник шел сзади его.

  Дойдя до тропинки, Никодим еще раз взглянул на остров и на хижину. Китаец из хижины не вышел, а черная кошка, потягиваясь, пробиралась домой.

ГЛАВА XXIII
Китайское растение

  - Зачем вы повели меня к этому китайцу? - спросил Никодим послушника уже на дороге.

  - Он, во-первых, не китаец, а во-вторых, как вам не надоело самому постоянно обо всех вещах спрашивать: почему и зачем?

  Никодим ничего не ответил. Ему показалось забавным, что послушник начинает его учить...

  - И еще, - начал опять послушник, - напрасно, по-моему, вы отказались от покупки его жены. Мне, конечно, это не по средствам, а на вашем месте я непременно купил бы.

  - Благодарю покорно, - отрезал Никодим, - не хотите ли, я снабжу вас деньгами?

  - Вы знаете, - нисколько не смущаясь, продолжал послушник, - в этом есть что-то пикантное, а я очень слаб к пикантному. Ни одного удобного случая не могу пропустить. И, по-моему, он глубоко прав: моя жена - ваша жена. Совершенно безразлично. Я всегда чувствовал тяготение к их восточной мудрости. Восточная мудрость - моя стихия.

  Никодим по-прежнему молчал.

  - Кроме того, - начал послушник в третий раз, - вы, кажется, не в состоянии видеть важность многого из того, с чем вам приходится сталкиваться.

  Самолюбие Никодима было задето.

  - Да, - сказал он, - у меня много недостатков, и тот самый, который только что назван вами, - один из досаднейших. А скажите мне - давно этот китаец живет здесь на острове?

  - Он не китаец. Он же утверждает совсем другое: вы забыли, что он повторял о своем происхождении?

  - А разве вы знакомы с французским языком? Я не предполагал.

  - О, да! Французский язык я очень люблю. Французский язык - это моя стихия.

  - Много же у вас стихий. Но скажите мне, наконец, если знаете - давно здесь живет этот человек?

  - Давно. Лет пятнадцать. Я еще в детстве бывал на этом острове у него. И тогда еще дал этому месту название "Дом желтых" - не правда ли, красиво?

  - Красиво. Романтическое название, - криво усмехнулся Никодим.

  - О, да, романтическое. Вы верно заметили. Я всегда любил романтическое. Романтическое - это моя родная стихия.

  - Послушайте, сколько же стихий в родстве с вами?

  - Все, все. Очень много. И говорят, что под домом этого человека есть еще подземелье. Я, конечно, сам не спускался туда и входа не видел, но мне передавали достоверные люди...

  Так беседуя, Никодим и послушник незаметно для себя подошли к имению Ирины. Когда они взобрались на последнюю горку, перед ними, среди распаханных полей, из-за густо посаженных лип и дубов, совсем близко от дороги, показалась красная крыша большого помещичьего дома; садовая ограда выбежала к самой дороге, и на валу ограды за живою изгородью они увидели Ирину, махавшую путникам платком; Ларион, конечно, раньше Никодима добрался до имения и успел сказать, какой дорогой пошел Никодим.

  Несколько слов об Ирине. Из предыдущего складывалось, что будто бы Никодим был влюблен в Ирину и что она, со своей стороны, также питала к нему некоторые нежные чувства - но возможность подобного предположения необходимо рассеять.

  Ирина была полутора-двумя годами моложе Никодима; их все считали большими друзьями с детства, и Никодим часто поверял Ирине такие свои мысли и чувства, которые он другим бы не поверил. Виделись они друг с другом довольно редко. Правда, Никодим иногда, что вполне понятно в людях его возраста и притом еще не любивших, считал себя способным влюбиться именно в Ирину и подчас думал, что он в сущности уже влюблен в нее - на самом деле все это было лишь игрою праздного ума.

  Ирина выросла высокой и красивой девушкой, она заплетала в две косы свои темно-русые волосы; одевалась просто, держалась прямо и строго. За год до описываемых событий она потеряла в один месяц отца и мать, и будучи от природы решительной и вместе старшею в семье, смело взялась за ведение хозяйства в имении и повела его хорошо; Ирину окрестные помещики хвалили; иногда, не считаясь с ее молодостью, заезжали к ней даже советоваться.

  - Я хотела видеть вас непременно сегодня, - сказала она Никодиму, - у меня праздник. - И покосилась при этом на Никодимова спутника, взглядом спрашивая, кто он такой.

  - Извините, - ответил Никодим, - я должен вам представить моего случайного спутника и попросить вас приютить его на ночь.

  И вдруг он вспомнил, что не знает, как послушника зовут, что послушник до той минуты, кажется, вовсе и не собирался где-либо останавливаться с Никодимом и не говорил, куда идет.

  Но было уже поздно поправляться. Послушник, подбоченясь слегка левой рукой, а в правой держа свой клобучок, принял вид независимый, поклонился и представился:

  - Феодул Иванович! - Перед вторым словом он остановился на короткое время; слово "Феодул" произнес несколько растягивая, а "Иванович" очень подчеркивая, причем, вся его фигура и тон, казалось, говорили о желании выразить одну определенную мысль, что вот, мол, другой на его месте, может быть, сказал бы, и даже наверное, просто "Иванов", но что он с такой устарелой манерой произносить отчество не считает и легко позволяет себе говорить "Иванович". Помолчав, он добавил: - Марфушин, - и после второй паузы, - он же Муфточкин.

  Сначала Никодим заметил только одно: что буква "ф" входила и в имя и в фамилию послушника, но, вспомнив утренний с ним разговор, вдруг громко рассмеялся.

  - Что с вами? - спросила его Ирина строгим и недовольным голосом. Конечно, это казалось ей невоспитанностью.

  - Ох! Я не могу! - отвечал Никодим, давясь смехом. - Ох... он мне... сегодня... этот самый... утром... говорил, что он хорошей и древней дворянской семьи... ох... я не могу... вот так семья: Марфушины-Муфточкины!

  Послушник поглядел на Никодима искоса и обиженным голосом заметил:

  - Не утруждайте себя, господин Ипатьев, смехом: моя фамилия нисколько не хуже вашей.

  Смех Никодима сухо и неловко оборвался. Он замолчал.

  - Пожалуйста, взбирайтесь сюда, - указала им Ирина на садовый вал, - и пойдемте к гостям.

  Когда они очутились в саду, Ирина пошла впереди рядом с Никодимом; послушник шел сзади.

  - Что за дрянь вы привели с собою? - спросила Ирина Никодима полушепотом.

  - Ах, не говорите! - отмахнулся Никодим. - Привязался на дороге. Со мною сегодня все несчастья, - добавил он печальным голосом.

  - Что такое? - участливо спросила Ирина.

  - Ларион, вероятно, вам уже рассказал, почему я не поехал дальше с ними.

  - Да! Ларион рассказывал, - ответила Ирина. Она, видимо, не хотела придавать случаю сколько-либо значения, и Никодим уловил это.

  - Какой у вас праздник? - спросил он, меняя разговор.

  - Сегодня я досаживаю новый сад, осталось посадить всего три куста, но я хочу посадить их непременно с вами; у меня нынче много гостей, и все уже потрудились - теперь ваша очередь.

  Они вышли на площадку, обсаженную молодыми кустами - это был новый сад, он выходил не на дорогу, а в поле и был тоже окопан валом с канавой.

  На площадке собрались гости, их было много, и между ними несколько знакомых Никодиму, но увидел он также и неизвестных ему; все с любопытством посматривали на его спутника. Здороваясь с гостями, Никодим подошел к одному человеку, стоявшему совсем в стороне, и вдруг неприятное чувство охватило его при виде нового знакомого: в нем он не мог не увидеть несомненного сходства с Лобачевым.

  - Вы не родственник ли Феоктиста Селиверстовича Лобачева? - спросил Никодим.

  - Нет, - ответил господин брезгливо, - но господина Лобачева я знаю.

  Ремесло господина было актерское. Это Никодиму стало вдруг ясно.

  - Вот последние три куста, - указала Ирина Никодиму на садовников, стоявших у вала и державших кусты наготове.

  Посадить, кусты было делом нескольких минут. Окончив работу и радостно вздохнув, Ирина сказала:

  - А здесь моя пещера. Только вход в нее не из сада, а с поля. - И, сказав, взобралась на вал и резво спрыгнула в канаву.

  Никодим спрыгнул за нею.

  - Знаете, - заметил он деловито, заглядывая в пещеру, - мне кажется, что верх вашей пещеры скоро обвалится - особенно, если будут много ходить по валу. Отчего вы не сделали в пещере свод из кирпичей?

  - Глупый! - ответила весело Ирина. - Какая же это будет пещера, если потолок в ней сделать кирпичный: ведь будет похоже тогда на погреб. Лучше посадить сверху каких-нибудь кустов, и через кусты уже никто не будет ходить.

  Никодим смутился от своей несообразительности. В ту же минуту за его спиной кто-то заговорил на ломаном русском языке: по голосу Никодим сразу узнал китайца, с которым только что виделся.

  Обернувшись, Никодим сказал:

  - Ах, это вы!

  Китаец, признав Никодима, перестал говорить. В руках он держал пеструю бумажную вертушку, снова предлагая ее купить.

  - Спрячьте вашу вертушку, - сказал ему Никодим по-французски, - лучше дайте нам совет - вы, я вижу, толковый человек, - что нам посадить над этой пещерой, а то верх ее обвалится?

  Вопрос был предложен в шутку, но китаец принял его всерьез и сказал:

  - Китайское растение.

  И при этом покачал головою, спрятал пеструю вертушку в свою корзинку, затем покопался в корзине и вытащил оттуда расписанную яркими красками маленькую китайскую коробочку.

  - Такое растение вы можете найти только у меня, или вам придется ехать за ним в Китай, - сказал он, не без важности раскрыл коробочку и вытряхнул содержимое ее себе на ладонь.

  Ирина и Никодим с любопытством нагнулись, чтобы рассмотреть растение: оно было очень маленькое - вполовину обыкновенной булавки, с белым прозрачным корешком, и два сизых листочка на нем уже распустились чашечкой, а два других, еще не распустившихся, были свернуты в забавный шарик.

  - Это растение у нас не будет расти, оно совсем игрушечное, - сказал Никодим с сожалением.

  - Будет, - убежденно ответил китаец, - Я честный купец, я никогда не обманывал; оно скоро разрастется и будет большое-большое.

  Он показал руками, какое большое будет растение. Но Ирина уже завладела растением и сказала Никодиму:

  - Заплатите ему.

  Никодим бросил китайцу монету, и тот, поклонившись, пошел через поле к дороге.

  Земля над пещерой была сухая и рассыпчатая. Взобравшись на вал, Ирина разгребла руками маленькую ямку в земле и сунула растеньице в пыль. Затем она позвала садовника и приказала ему принести немного воды и стакан, чтобы прикрыть растение, но когда обернулась - растения уже не увидела. Куда оно могло пропасть - трудно сказать, но оно было таким маленьким, что даже ветерок мог легко унести его.

  - Я потеряла растение, - сказала Ирина Никодиму дрожащим голосом, ей до слез было жалко растения.

  - Не плачьте, - утешил ее Никодим, - я, быть может, еще найду его.

  И стал искать повсюду: на валу, в канаве, около вала, на площадке. Но становилось уже довольно темно, и трудно было что-либо отыскать.

  - Догоните китайца, - приказала Ирина, - у него, наверное, есть еще такие растения.

  Никодим выбежал за вал, поглядел в поле, вышел на дорогу, дошел до пригорка и посмотрел во все стороны: китайца нигде не было видно.

  - Не знаю, куда он мог так скоро уйти, - сказал Никодим Ирине, вернувшись.

ГЛАВА XXIV
Неистовый танцор. - Лобачевские фабрикаты.

  После вечернего чая, сидя на крыльце и охватив колени руками, Никодим рассказывал Ирине о прошедшем дне.

  Гости поразъехались, только что за домом простучала на мосту коляска последних, запоздавших. Ночь темнела, и лишь огни из окон дома бросали малый свет на окружавшие дом деревья и на дорожки сада. Луны не было. В воздухе, еще теплом, несмотря на восьмое сентября - день Рождества Богородицы, - не раздавалось уже ничьих голосов, замолкших с уходом лета.

  Никодим говорил о китайце, о неотвязчивом и загадочном китайце, когда вдруг, на половине рассказа, из мрака, знакомый голос произнес:

  - Я люблю Китай: в нем есть что-то родное нам, и я всегда это родственное чувствовал.

  - Опять вы здесь! - с досадой воскликнул Никодим. - Как вам не стыдно подслушивать?

  Послушник не ответил и не показался из мрака. Но по звуку шагов можно было догадаться, что он поспешно и боязливо отошел прочь.

  - Вы сегодня, кажется, очень устали? - заботливо спросила Ирина Никодима. - Вам нужно раньше лечь спать. Я скажу Лариону.

  Когда через полчаса Никодим, распрощавшись со всеми, собирался уже раздеться и лечь, в дверь к нему постучали.

  Он ответил. Дверь отворилась, и на пороге показалась Ирина. Она не вошла в комнату, но только спросила Никодима раздраженным полушепотом:

  - Скажите, пожалуйста, кого вы привели с собой? Какого послушника - разве это послушник?

  - Почему же не послушник?

  - Пойдите и посмотрите еще раз, если вы его забыли. Прошу вас.

  - Я тут ни при чем, - равнодушно ответил Никодим.

  - Но ведь вы же его привели? - ответила Ирина возмущенно.

  - Я не Мог его отогнать.

  - Никодим! Как вам не стыдно?

  Она говорила так, будто ей было не двадцать три, а шестьдесят три года.

  - Ирина, - ответил Никодим, попадая в ее тон, - мне нисколько не стыдно. Все на свете делается само по себе и к лучшему.

  - Зачем же вы передразниваете меня, - ответила она обиженно, - что же, по-вашему, это хорошо и должно быть для меня безразлично?

  За полурастворенным окном на тропинке в это время промелькнуло что-то темное в белом переднике: должно быть, горничная. Сзади за нею кто-то пробежал, и через минуту за кустами раздался визг и смех двоих людей.

  Пробежавший сзади был несомненно послушник.

  Ирина с досадой захлопнула дверь, сказав Никодиму: "Спокойной ночи", - и ушла, явно рассерженная и возмущенная.

  "Действительно неприятно, - подумал Никодим, оставшись один, - как это я не мог отделаться от него? Привести такое чучело к своим друзьям и знакомым - прямо неприлично.

  Он, мучаясь этим, еще долго не мог заснуть".

  А Ирине не спалось. Постель казалась ей жаркой и неуютной, и все чудилось, что по комнатам кто-то ходит. Зажегши свечу и накинув на себя платье, Ирина с огнем вышла из спальни, чтобы осмотреть дом. Проходя мимо зала, она услышала там шорох и заглянула в зал.

  При слабом свете свечи, потерявшемся в огромной, высокой с антресолями комнате, Ирина увидела перед собой фантастическое существо. Полуголый человек, одетый с красные шаровары, которые только и выделялись своим цветом в полумраке, в курточку-безрукавку и в темной чалме со свешивающимся концом, неистово, но бесшумно выплясывал по залу совсем особенный танец. В его танце не было легкости или того, что привычно называют грацией, но тем не менее танец зажигал, подчинял себе, и Ирина сама не заметила, как она, в лад танцу, начала слегка покачиваться.

  Танцор откидывал назад туловище и выставлял вперед то одну, то другую ногу, сгибая их в колене, а голову запрокидывал и руки свешивал бессильно позади туловища, с каждым шагом корпус его подкидывался и вздрагивал; так он шел быстро и доходил до стены зала; затем пятился назад уже медленнее, перегибая туловище вперед и руки опять свесив, пятки же высоко подбрасывая в воздух; иногда он хлопал в ладоши, но беззвучно; чалма на его голове тряслась, и свешивающийся конец ее развевался в воздухе.

  Ирину танцор сперва не заметил, но когда она, смертельно перепуганная, бросилась к себе в комнату и вместо того, чтобы скрыться прежним путем, по коридору, побежала через залу - он увидел ее и, не прерывая танца, стремительно пошел прямо на нее и загнал ее в угол. Ирина, пятясь в страхе, оказалась припертой к стене.

  Танцор теперь уже поднял руки; стоя перед Ириной и перепрыгивая с одной ноги на другую, он поочередно тыкал в воздух указательными пальцами и в такт этому пел.

  Словом, как в известной оперетке. Но оттого это было и жутко и смешно вместе - и вдруг он стремительно схватил Ирину за руки. Она вскрикнула и уронила свечу - свеча потухла, и в тот же миг Ирина почувствовала губы танцора на своей шее, и у нее мелькнула мысль, что танцор укусит ее, но она ощутила только мерзкий и липкий поцелуй, обжегший ее с головы до ног всю. Танцор вдруг также стремительно отскочил и выбежал из зала.

  Ирина, дрожа от страха, на полу отыскала спички и зажгла свечу. Еле ступая, будто ушибленными ногами, пошла она из зала и на пороге запнулась за грязные сапоги с изломанными носками; сверху их прикрывала черная ряса, но Ирина побоялась тронуть это. С трудом добралась она до своей спальни и до утра не могла заснуть, но никого не позвала и никому ничего не сказала. Она считала, что рассказать об этом можно будет только Никодиму, и потому ждала утра.

  Никодим, быть может, в ту же минуту, когда Ирина выбежала из зала, проснулся, и первое чувство, которое охватило его - было чувство неловкости и раскаяния за все сделанное. Ему казалось, что Ирина завтра предложит ему оставить ее дом навсегда, заказав в него вход.

  Никодим сел в постели и отер со лба холодный пот. Он вместе боялся, что послушник теперь ни за что его не оставит и будет везде преследовать.

  Одновременно он вспомнил Уокера. Подумал, что Уокер теперь должен уже быть в Петербурге и что следует, не откладывая, ехать туда, чтобы уличить или Лобачева или самого Уокера во лжи и отобрать у них записку господина W.

  Он вспомнил еще отца Дамиана и подумал, сколь он глупо приступал к старцу; затем встал, оделся, собрал свои немногочисленные вещи, сел к столу и с торжеством представил себе, как обозлится послушник, когда не найдет его завтра здесь. Стоит уйти только сию же минуту.

  Никодим написал Ирине записку: "Извините, что я уезжаю совсем по особенному: я вспомнил, что мне необходимо как можно скорее повидать одного из моих знакомых. Каждый час дорог - приходится уйти среди ночи. Я скоро буду обратно, через несколько дней заеду к вам. Никодим".

  После этого, пересмотрев еще раз свои вещи, он открыл окно и выскочил на дорожку сада.

  ...Утром он вышел к станции. Она приходилась около большого торгового села, расположенного при судоходной реке, заставленной баржами с хлебом и другими товарами. В селе были две церкви - каменная и деревянная, или новая и старая, как их называли, много лавок и два или три трактира. До поезда было довольно долго. Никодим посидел на станции, но утренняя свежесть давала себя чувствовать, и он пошел в открывшийся трактир.

  Людей, сидевших в трактире за столиками и пивших чай, кто с ситным, кто с баранками, было немного числом, но они были разнообразны: в темном углу перешептывались две загорелые черноволосые бабы, снявшие платки и остававшиеся только в повойниках: одна в зеленом, другая в красном; посередине большой комнаты сидело пять или шесть извозчиков в одних жилетках, вполголоса разговаривавших и усиленно дувших на блюдечки...

  Сам трактирщик за стойкой перетирал стаканы, ради чистоты, но окна трактира были грязны, с потоками пыли на них от дождя и с радужными пятнами, а углы комнат пауки сплошь заткали паутиной.

  Двое половых сидели рядком у стены и подремывали. Когда Никодим вошел в трактир - все сидевшие в комнате обернулись к нему и пристально посмотрели на него, но он проскользнул в меньшую комнату и уселся там в уголок.

  Потребовав чаю, Никодим заметил на окне несколько номеров затрепанного журнала. Журнал этот все знают, и где его не встретишь - это был "Огонек".

  Никодим скоро пересмотрел все рисунки и перечитал все рассказы и стихотворения. Чай был тоже допит. Никодим взглянул на часы: до поезда оставалось не так долго, но все же идти из тепла на холодную, открытую ветру платформу не хотелось, и можно было еще подождать. Никодим, чтобы убить время, стал читать объявления в журнале. Почти первое, что ему попалось на глаза, было:

  

  ВЕСЬМА ИНТЕРЕСНО ДЛЯ МУЖЧИН.

  Каталог разнообразных и действительно интересных и полезных предметов собственной фабрики высылается всем желающим в закрытом конверте за 2 семикопеечиые марки. Спешите сообщить ваши адреса: Ф. С. Лобачеву.

  С.-Петербург, Пушкинская ул., д. No, кв. No.

  

  По бокам объявления были изображены длинноногие молодые люди в шляпах, высоких воротничках и белых манжетах.

  - Черт знает, что такое! - выругался Никодим, от всего сердца и так громко, что все сидевшие в трактире невольно к нему обернулись.

  Бросив деньги на стол, Никодим поспешно вышел: он не терпел, когда любопытство людей обращалось на него.

  "Положительно нужно побить Лобачева; я не в состоянии более переносить все это", - подумал Никодим уже на улице.

ГЛАВА XXV
Второе объяснение с Лобачевым

  У станции Никодим уже явно весь переменился: лицо его, до того хмурое, прояснилось; спина, сгорбившаяся за последнюю неделю, опять выпрямилась, на душе стало просто и приветливо: намерение побить Лобачева отпало само собою и теперь хотелось только поговорить с ним настойчиво и строго. Никодим последнее время не сомневался относительно местонахождения записки господина W - он был убежден, что записка в руках Лобачева, а не у Уокера.

  Дверь в квартиру Лобачева в городе утром 10 сентября ему отворил тот же самый слуга, что и в прошлый раз. Ничего ему не говоря, Никодим прошел прямо в кабинет к Лобачеву.

  Лобачев сидел за письменным столом, боком к двери, из которой Никодим показался, и, хотя он слышал, что в комнату вошли - не повернул лица, и первое время Никодим только и заметил его профиль.

  Никодим в ту же минуту отлично вспомнил, где он этот профиль однажды уже видел - утром, когда после выслеживания чудовищ он возвращался с Трубадуром домой и его нагнал ехавший над обрывом экипаж - в экипаже сидел господин несомненно с этим профилем.

  - А-а! - сказал Никодим себе почти вслух, но Лобачев этого не заметил, хотя уже обернулся к Никодиму.

  - Здравствуйте, - приветствовал его Лобачев, сметая рукой со стола разный сор прямо на пол, - я знал, что вы сегодня ко мне придете. Садитесь.

  "Лжет, что знал", - подумал Никодим, но приглашению сесть повиновался и, подавшись к стенке, присел на стул, выставив вперед руки и положив кисти их на колени, шляпу же свою придерживая двумя пальцами.

  - Здравствуйте, Феоктист Селиверстович, - сказал Никодим, немного подождав (он тогда нарочно сделал так), - скажите мне, пожалуйста, не намерен ли сегодня у вас быть господин Уокер?

  - Нет, не намерен, - ответил Лобачев совсем просто, - а, впрочем, не знаю, он является и непрошенным и без предупреждения.

  - Феоктист Селиверстович! - сказал Никодим, придавая своему лицу определенное выражение непреклонности. - Я не стал бы вас беспокоить; поверьте, у меня нет никакой охоты посещать вас не только так часто, как я посещаю последнее время, но и вообще; однако кой-какие вопросы заставляют меня вас беспокоить.

  Лобачев отрывисто спросил:

  - Какие же это вопросы? Говорите.

  - Да вот, например, о записочке. Записочка-то у вас, а не у господина Уокера, - заявил Никодим очень утвердительно, думая этой утвердительностью поразить Лобачева и тем самым поймать его, и добавил: - В прошлый раз вы мне просто-напросто солгали.

  - Это вам Уокер сказал на вокзале - я знаю, - ответил Лобачев, нисколько не поражаясь.

  - Откуда вы знаете? - удивился Никодим и даже привстал на стуле.

  - Откуда? Сам Уокер мне сказал. Вы же, молодой человек, не знаете, как люди живут, а они живут по-разному. Может быть, Уокер ко мне сегодня приходил, я его хорошенько приструнил, да и давай спрашивать: где ты такой-сякой был, что поделывал? Ну он, приструненный, то все мне чистосердечно и рассказал.

  Никодим совсем растерялся: он никак не мог уяснить себе происшедшего.

  - Он больше того мне сказал, - продолжал Лобачев, - он мне до тонкости все передал, и как сам меня на вокзале обозвал, и еще как с собою сравнивал.

  Никодим почувствовал, что ведется тонкая игра, что главный козырь его уже бит и что, пожалуй, ему у такого игрока, как Лобачев, не отыграться.

  - Ловко! - произнес он вслух, действительно желая похвалить Лобачева.

  - Ничего не ловко - весьма обыкновенно, - ответил Лобачев, вставая из-за стола и переходя на другой конец комнаты, к диванчику. Он догадался, что Никодим скрыл под своим восклицанием.

  - Записку тогда спрятал Уокер, и я вам не солгал, - продолжал Лобачев, - где она теперь - другое дело, а я вам в тот раз указал правильно, и, если вы не сумели отобрать ее от Уокера - сами виноваты.

  - Все, что я слышу от вас и от Уокера - только глумление надо мною, - сказал Никодим.

  - Как хотите считайте, - ответил, Лобачев. Никодим очень чувствовал всю безнадежность своего положения, но не хотел сдаваться. Упорство в нем загорелось, и в ту минуту он действительно мог убить Лобачева, как обещал когда-то.

  - Господин Лобачев, вы знали мою мать? - спросил Никодим с твердостью и сильнейшей настойчивостью.

  Лобачев подумал с полминуты и ответил, но так, что Никодим сразу почувствовал лживость ответа.

  - Нет, к сожалению, не знал, но много слышал о ней хорошего.

  Что Никодим понял ложь - почувствовал и сам Лобачев.

  - Вы лжете опять, - сказал Никодим хладнокровно, но еще с большей силой, - лжецом по глупости или глупцом просто я вас считать не могу - скажите мне, зачем вы лжете?

  - Как хотите считайте, - повторил Лобачев, но теперь уже он счел себя проигрывающим и вдруг как будто загорелся от боязни быть побежденным в этой игре.

  Он вскочил и прошелся по комнате. Наступило неловкое молчание.

  - Никодим Михайлович! Никодим Михайлович! - повторил Лобачев дважды, слегка задрожавшим голосом и уселся опять на диван.

  Никодим поглядел на него, ожидая продолжения. Но Лобачев молчал и только вдруг заулыбался-заулыбался чрезвычайно доброй улыбкой, совсем по-стариковски, морщинки от его глаз разбежались в обе стороны. Никодим эту улыбку заметил, но не поверил своим глазам.

  "Играете, все то же", - подумал он.

  - Никодим Михайлович, будьте моим другом, - сказал наконец Лобачев.

  Никодим опять от неожиданности привстал со стула.

  - Не удивляйтесь, - успокоил его Лобачев, - вы-то меня не знаете, а я вас знаю. Кроме того, я вас люблю.

  Никодим попятился: он почувствовал, что лучше уйти, но вспомнил о записке, и необходимость остаться превозмогла первое чувство.

  - Кроме того я перед вами глубоко виноват, - заговорил опять Лобачев, - записка у меня - теперь: раньше она была у другого лица; вы не волнуйтесь: вы скоро ее получите, пока погодите, вам ведь известно только то, что в записке стоит, а то, что таится в ее словах и за ними, - для вас остается закрытым. И я должен вам кое-что пояснить.

  Голос Лобачева в начале речи опять дрогнул и затем зазвучал вдруг особенно глубоко и задушевно. Кроме того вместе со словами из груди говорившего что-то запело (этого Никодим не мог не заметить) - сначала как флейта, а затем подобно медной трубе.

  - Что, что с вами? - спросил Никодим удивленно. Феоктист Селиверстович застыдился вдруг, будто его поймали на чем-то нехорошем, и смущенно принялся мять концы носового платка.

  - Не обращайте внимания, - произнес Лобачев, наконец, через силу, - иногда у меня все меняется. К сожалению, я не могу вам рассказать полностью, что хочу и что следовало бы! Мне очень трудно, вы не поверите; вам покажется, что Лобачев - дерзкий и наглый человек, не привыкший где бы то ни было и когда бы то ни было стесняться - и вдруг смущен, мнется, будто красная девушка - что в этом несообразность. Но я вот мучаюсь, я смущен, я виноватым себя чувствую не только перед вами, но и перед всею вашей семьей.

  Лобачев опять сел к столу, охватив голову руками. Теперь уже Никодим стал ходить по комнате. Он не мог понять, что с Лобачевым: к Лобачеву все то, что он сейчас проделал и сказал, решительно не шло.

  Никодим очутился у двери, остановился и опять взглянул на Лобачева. Лобачев сидел уже в иной позе, слегка склонившись над письменным столом; левою рукой он подпирал подбородок... Лицо же выражало глубочайшее, нечеловеческое страдание, но вместе с тем стало и неузнаваемым: тонкие ноздри горбатого носа раздувались и вздрагивали; скулы, лоб и подбородок в окружении черных, вьющихся волос запечатлевались огромною силой, крепостью и вместе телесной свежестью, казалось, неспособной когда-либо увянуть; глаз не было видно; перед Никодимом чертился только профиль Лобачева, но эти, и невидимые, глаза струили такой свет, что его нельзя было не заметить: подобным огнем горят редкостные черные алмазы; складка ярко-алых и тонких губ Феоктиста Селиверстовича ложилась мужественнейшим очертанием.

  Никодим глядел-глядел и терялся все более и более; потом сел совсем смирно у двери, боясь пошевельнуться, чтобы не обеспокоить Лобачева. У него уже не было никаких вопросов к Феоктисту Селиверстови-чу - только на мгновенье мелькнуло в голове сравнение Уокера с Лобачевым, о котором Лобачев недавно упоминал, и Никодим даже чуть не вскрикнул: "Да как Уокер смел говорить подобное", но удержался и зажал себе рот рукой.

  Лобачев медленно повернул голову в сторону Никодима и так просидел довольно долго; если бы не этот изумительный свет, исходивший из его глаз, можно было бы подумать, что он любуется впечатлением, произведенным на Никодима. Просидев минут пять, Лобачев так же медленно поднялся и, положив руки на спинку кресла, стал неподвижно.

  Никодим тогда ничего не видел, кроме Лобачева; у него вертелось на языке слово "горящее, горящее" - он так хотел объяснить великолепие Лобачева: оно действительно поглощало все вокруг себя, всю обстановку, преображало ее, подчиняло себе; уже не было неприглядной комнаты, мусора, разбросанного на полу и на столах - все стало нужным, неизбежным, и все только служило этому лицу - Лобачеву, и везде во всем был он - Лобачев.

  - Что мне делать! - простонал Никодим, хватаясь руками за голову.

  Лобачев любезно протянул ему руку и пересадил Никодима со стула в кресло.

  - Не беспокойтесь, - сказал он Никодиму, - и простите меня. Я - плохой человек, но изо всех сил стараюсь стать лучше. Вот теперь... ах нет! Не сочтите за гордость: я не рисовался перед вами, но я не всегда умею придерживать ту маску, которую на себя надеваю. Я распустил себя, я позволил себе быть добрым.

  - Что вы, что вы! - прошептал Никодим смущенно, - Я никогда не мог и подумать, что в вас столько добра и красоты. Я еще не видел таких людей, как вы, Феоктист Селиверстович.

  Тут уже смутился Лобачев. На глазах у него заблистали слезы - ему, очевидно, было понятно, каким он предстал перед Никодимом, и словно ему не хотелось, чтобы именно это Никодиму запомнилось.

  - О госпоже NN должен вам сказать, - начал он, запинаясь, - она вас любит, она жива и здорова. И матушку вашу я хорошо знаю. И знаю, где она.

  - Знаете? - радостно вырвалось у Никодима.

  - Да, знаю. Но погодите, я еще не могу вам сказать сейчас.

  Никодим приуныл.

  - Почему? - спросил он.

  - Не спрашивайте, ради Бога; я сам хотел бы сказать как можно скорее. Вот за госпожу NN я очень беспокоился. Но теперь спокоен: она вышла замуж.

  - Вышла замуж?! - с горечью в голосе воскликнул Никодим.

  - Да, вышла. Хотя уже в третий раз, но по-настоящему. Я за нее спокоен. То есть должен пояснить: я за нее не так беспокоился, как обыкновенно за женщин боятся, а дело в том, что она ведьма.

  - Ведьма? Я тоже сразу так определил ее. А за кого она вышла?

  - Вы же знаете. Еще подумаете, что я смеюсь над вами. Что за комедия!

  - Нет, я не знаю, - ответил Никодим. Лобачев походил по комнате, остановился перед Никодимом и спросил:

  - Ну теперь хотите быть моим другом? Никодим ужасно заколебался, и к тому же весть о выходе госпожи NN замуж больно ранила его сердце, но ему уже ничего не оставалось, как ответить согласием, и он тихо сказал:

  - Хочу.

  Лобачев улыбнулся и потер руки. Жест вышел у него неожиданно неприятным, и Никодим это подметил.

ГЛАВА XXVI
Переписка Ираклия с неизвестным

  - У меня есть сын, - сказал Лобачев, присаживаясь опять к столу, - его зовут тем же именем, что и вас: Никодим. Вы мне очень напоминаете его. Но я давно не видел своего сына и не знаю, когда увижу.

  По лицу Лобачева прошло облачко грусти.

  - А почему госпожа NN ведьма? - вместо ответа спросил его Никодим. - Разве вы заметили за ней что-нибудь такое... колдовское?

  Лобачев поглядел на Никодима, улыбнулся опять стариковской улыбкой, отчего глаза его снова стали добрыми, и от глаз снова побежали морщинки.

  - Вот, - сказал он, - наивный человек, не ведающий, каким колдовским знанием владеет любая женщина, а женщины, подобные госпоже NN, в особенности.

  - Ах, вы это подразумевали! - протянул Никодим с явным разочарованием. - Но почему же у нее был серый цилиндр?

  - Какой серый цилиндр? - с затаенным волнением переспросил Лобачев.

  - Мохнатый, серый цилиндр. Он стоял у нее на столике в передней.

  - Ну, милый, вы перепутали. Квартира принадлежала не госпоже NN, а мне, и цилиндр на столике был мой. Госпожа NN находилась у меня временно, по просьбе одного господина.

  - Ее жениха?

  - Нет, не жениха. Жених появился значительно позже.

  Никодим вдруг вспомнил, что у него в кармане пальто лежит номер "Огонька", купленный вчера на вокзале, с известным объявлением, и покраснел: ему было неловко спросить Лобачева про это объявление - уже очень невероятным казалось теперь, после всего, что было за последние четверть часа, чтобы Лобачев мог печатать подобные объявления или на самом деле заниматься подобным производством. Лобачев заметил смущение Никодима.

  - Что с вами? - спросил Феоктист Селиверстович заботливо.

  Никодим вытащил журнал.

  - Вот тут, - сказал он, запинаясь, - объявление - так я не знаю... как понимать... уже очень оно меня поразило тогда... в трактире.

  - В каком трактире? Ах, это! - взглянув мельком, догадался Лобачев. - Я сам уже видел. Странное совпадение. Я здесь ни при чем.

  - Ни при чем? - переспросил Никодим (но от сердца у него отлегло, и он облегченно вздохнул).

  Однако, помолчав, он вдруг вспомнил еще, что когда-то говорил ему на ухо Федосий из Бобылевки, отвозя его домой со станции. Сомнение закралось в душу Никодима. Он искоса взглянул на Лобачева.

  - Послушайте, Феоктист Селиверстович, - спросил он осторожно, - а у вас нет фабрики в -ском уезде?

  - Фабрики, вы говорите? Фабрики у меня нет, - ответил Лобачев, явно не подозревая, зачем этот вопрос был задан.

  - Как нет фабрики? А чья же там фабрика? - удивленно воскликнул Никодим.

  - Не знаю чья, - опять спокойно ответил Лобачев, - я в -ском уезде никогда не был.

  - Послушайте! - убедительно возразил Никодим, как бы взывая к совести и памяти своего собеседника. - Мне же говорили про ту фабрику, что она принадлежит Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву.

  Лобачев покачал головой.

  - У меня нет фабрики и не было, - повторил он. Никодим ущипнул себя - неужели это во сне?

  - Так, может быть, вы не тот господин Лобачев, которого мне нужно? - спросил он в удивлении очень медленно и останавливаясь после каждого слова.

  - Почему не тот? - удивился уже Лобачев.

  - Мне нужен владелец фабрики в нашем уезде.

  - Да, в таком случае, я не тот. Впрочем меня смешивали уже несколько раз с каким-то Лобачевым. Вот хотя бы с этим объявлением: оно появляется не первый раз и для меня очень неудобно - многим я известен ведь совсем с другой стороны. Но если вы поедете по указанному адресу на Пушкинскую - выйдет к вам навстречу в приемную неопределенный тип и скажет, что это только фирма прежнего владельца: Федот Савельевич Лобачев, а владельцем фирмы является некий Вексельман из Белостока.

  - Вексельман? - засмеялся Никодим. - Недурная фамилия.

  - Да, Вексельман. А зачем вам нужен другой Лобачев?

  Никодим молчал, не зная, что ответить: ему собственно оба Лобачевы особенно не были нужны и, пожалуй, больше все-таки стоявший перед ним, чтобы получить от него записку господина W и узнать через него, где находится Евгения Александровна.

  - Нет - вы мне нужны, - подумав, ответил Никодим твердо. В нем опять заговорило сильное чувство симпатии к Лобачеву.

  Лобачев открыл ящик стола, порылся там и достал сложенную вчетверо бумажку.

  - Вот ваша записка! - сказал он, протягивая бумажку Никодиму. - Возьмите.

  Никодим взял, развернул, посмотрел: действительно это была записка господина W.

  - Я должен раскрыть вам еще и смысл записки, как обещал, - произнес Лобачев, продолжая рыться в столе, - то есть пояснить, чем было вызвано ее написание и к чему она привела. И потому возьмите еще вот этот пакет.

  Он подал Никодиму конверт с несколькими вложенными туда письмами.

  - Присядьте к столу, - продолжал Лобачев, указывая на маленький столик, - прочитайте письма и возвратите мне. Кто эти господа, что писали их, - я не могу вам сказать. Быть может, вы сами догадаетесь об одном из них. Видите ли, письма Ираклия (так один подписывался) я могу получить только в копиях, переписанными, а письма другого - неизвестного - попали ко мне в подлиннике.

  Никодим вынул письма, посмотрел на пачку сверху: подлинники были написаны от руки, копии переписаны на пишущей машинке.

  Вот что прочел Никодим:

  

  Тверь, 28 февраля 191* года.

  "Дорогой друг. Вчера по твоему указанию, проезжая через Вышний Волочек, я завернул к Мейстерзингеру, но сперва не застал его дома и только вечером мог свидеться с ним. Он объяснил мне, что это Валентин его задержал на охоте, в лесу. Он едва поспел к 27-му числу в город, хотя очень торопился, так как заранее знал, что я у него буду.

&nb