Масальский Константин Петрович - Стрельцы

     В это время вошел в комнату Циклер. Приметив беспокойство старика Хованского и перемену в его обращении с ним, от тотчас подумал: не узнал ли что-нибудь старый князь об его сношениях с Милославским.
        - Я пришел к вам с важными вестями, - сказал он. - Слышал ли ты, князь, что Милославский вчера вечером, а Петров сегодня утром уехали в Коломенское?
        - Все это знаю, - отвечал старик Хованский. - Знаю и то, что ты по вечерам ходишь в гости к Ваньке Подорванному!*
_______________
        * Прозвище, которое было присвоено простым народом Милославскому.

        - Я только что хотел об этом говорить. По старой дружбе призывал он меня на днях к себе, сулил золотые горы и звал меня с собою в Коломенское. Я и притворился, что держусь стороны еретиков, а он сдуру и выболтал мне все, что на сердце лежало. Уж как тебя трусят еретики! Однако ж ни он, ни супостатка истинной веры Софья ничего не знают о наших намерениях. Не худо бы застать их врасплох! Когда ты, князь, думаешь приступить к делу?
        - Мера терпения Божия еще не исполнилась! Господь укажет час, когда должны мы будем извлечь мечи наши на поражение учеников антихриста. Завтра вечером уезжаем мы из Москвы.
        - Куда?
        - Увидишь куда. Тебе надобно будет ехать с нами. Ночуй у меня. Завтра целый день ты мне будешь нужен, а вечером отправимся вместе в дорогу.
        - Очень хорошо! Вели, князь, теперь же послать за моею лошадью. Я пришел сюда пешком, завернувшись в опашень. Милославский велел подглядывать объезжим и решеточным за всеми, кто к тебе приезжает или приходит.
        - Так ты его и испугался?
        - Есть кого бояться! Я для того только решил приходить к тебе тайком, чтобы этот Подорванный все думал, что я на стороне еретиков. Я хочу на днях побывать в Коломенском. Он мне еще что-нибудь разболтает, а я все тебе перескажу. Я слышал, что он советовал Софье послать в Москву и во все города грамоты с указом, чтобы стольники, стряпчие, дворяне, жильцы, дети боярские, копейщики, рейтары*, солдаты, боярские слуги и всяких чинов ратные люди съехались к Коломенскому. Хоть этой сволочи бояться нечего - что она сделает против храброй Надворной пехоты и стройного Бутырского полка** - однако ж надобно поразведать: правда ли это? Если в самом деле так, то лучше, не теряя времени, нагрянуть в Коломенское, да и концы в воду. А там изберем царя и нового патриарха; хищного волка низвергнем в преисподнюю и составим новую Думу. Ты наш отец, а мы дети твои. Будешь царем, а мы боярами. Я люблю говорить прямо! Что на сердце, то и на языке!
_______________
        * К о п е й щ и к и  составляли небольшое пехотное войско, размещенное по городам для охранения внутренней безопасности. Они вооружены были только копьями и оттого получили свое название. Р е й т а р а м и  назывались конные полки, утвержденные царем Алексеем Михайловичем вместе с солдатскими.
        ** Летописи наши называют иногда солдатские полки  с т р о й н ы м и. Слово это хорошо выражает иностранное название р е г у л я р н ы й.

        - Не пленяйся, Иван Данилович, боярством и не прельщай меня царским венцом. Я дожил до седых волос и уверился, что все в мире этом суета сует, кроме веры истинной. Для нее подвизаюсь я, для нее извлекаю меч против обольщенных антихристом еретиков, проливших кровь праведника. Если я и желаю царского венца, то для того только, чтобы ниспровергнуть царство антихриста, восставить древнее благочестие и спасти душу мою. Мне уже недолго осталось жить на свете, пора и о спасении души подумать! Впрочем, да свершается воля Всевышнего со мною, я с верою следую, куда рука Его ведет меня. Если Он судил мне быть на престоле для восстановления в Русском царстве матери нашей истинной церкви, потщусь совершить Его назначение; если же Он повелит мне прославить имя Его моею кровию, секира и плаха не устрашат меня. Великие страдальцы Аввакум сожженный и Никита обезглавленный заслужили уже небесный мученический венец, который славнее всех земных венцов царских. Прославлю Господа, если Он и меня сподобит этого венца!
        Сказавши это. Хованский удалился в свою спальню. Одинцов и Циклер в комнате, для них отведенной, легли на ковры и, не сказав друг другу ни слова, заснули, а князь Андрей пошел осматривать стражу и исполнять все другие приказания отца. Когда часовые были поставлены и лошади оседланы, он лег в постель и целую ночь не смыкал глаз, мечтая о браке своем с царевною Екатериною. Будет, думал он, сожалеть, недостойная сестра ее, надменная Софья, что отвергла предложение отца моего. Родственный союз с князьями Хованскими, происходящими от короля Ягеллы, показался ей унизительным! Пусть же погибает она, пусть погибают все ее родственники, кроме моей невесты! По смерти отца я взойду с нею на престол московский. Я докажу свету, что Хованские рождены царствовать: завоюю Литву, отниму у турок Грецию и заставлю трепетать русского оружия всех государей земли; подданные будут обожать меня; я восстановлю правосудие, прекращу все церковные расколы. Не буду слушаться, подобно отцу моему, какого-нибудь расстриженного попа, воля моя для всех будет законом.
        Утренняя заря появилась уже на востоке, когда заснул преступный мечтатель.

VII

        Второго сентября на рассвете преданный Софии стрелецкий полковник Акинфий Данилов пробрался окольною дорогою к селу Коломенскому. Он выехал из Москвы ночью для донесения царевны о всем, что произошло в столице в день нового года. Окна коломенского дворца, отражавшие лучи восходящего солнца, казались издали рядом горящих свеч. Данилов приметил, что вдруг блеск среднего окна исчез, и заключил, что его кто-нибудь отворил. "Неужели царевна уже встала?" - подумал он. Подъехав на близкое расстояние к дворцу, он увидел у окна Софию.
        Привязав лошадь к дереву, которое росло неподалеку от дворца, Данилов подошел к воротам. Прибитая к ним какая-то бумага бросилась ему в глаза. Он снял ее с гвоздя и увидел, что это было письмо с надписью: "Вручить государыне царевне Софии Алексеевне". Немедленно был он впущен в комнату царевны. Она стояла у окна. Милославский сидел у стола и писал.
        - Что скажешь, Данилов? Что наделалось в Москве? - спросила царевна, стараясь казаться равнодушною.
        - Вчерашний день прошел благополучно, государыня. Только во время молебствия раскольники из стрельцов говорили непригожие слова.
        - Был Хованский на молебствии?
        - Он послал вместо себя окольничего Хлопова, а сам пробыл весь день дома.
        - Слышишь, Иван Михайлович? Он явно ослушается моих повелений. Теперь я согласна поступить, как ты сегодня мне советовал... Что это за письмо? От кого?
        - Не знаю, государыня, - отвечал Данилов. - Оно было прибито к воротам здешнего дворца.
        София, распечатав письмо, прочитала с приметным волнением:
        "Царем Государем и Великим Князем Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу всея Великая и Малыя и Белыя России Самодержцем извещают московский стрелец, да два человека посадских на воров, на изменников, на боярина князь Ивана Хованского да на сына его князь Андрея. На нынешних неделях призывали они нас к себе в дом девяти человек пехотного чина да пяти человек посадских и говорили, чтобы помогали им доступити царства Московского и чтобы мы научали свою братью Ваш царский корень известь и чтоб придти большим собранием изневесть в город и называть Вас Государей еретическими детьми и убить Вас Государей обоих и Царицу Наталью Кирилловну, и Царевну Софию Алексеевну, и Патриарха, и властей; а на одной бы Царевне князь Андрею жениться, а достальных бы Царевен постричь и разослать в дальние монастыри; да бояр побить Одоевских троих, Черкасских двоих, Голициных троих, Ивана Михайловича Милославского, Шереметьевых двоих и иных многих людей из бояр, которые старой веры не любят, а новую заводят; а как то злое дело учинят, послать смущать во все Московское государство по городам и по деревням, чтоб в городех посадские люди побили воевод и приказных людей, а крестьян поучать, чтоб побили бояр своих и людей боярских; а как государство замутится, и на Московское б царство выбрали царем его, князь Ивана, а Патриарха и властей поставить кого изберут народом, которые бы старые книги любили; и целовали нам на том Хованские крест, и мы им в том во всем, что то злое дело делать нам вообще, крест целовали ж; а дали они нам всем по двести рублев человеку и обещалися пред образом, что если они того доступят, пожаловать нас в ближние люди, а стрельцам велел наговаривать: которые будут побиты, и тех животы и вотчины продавать, а деньги отдавать им стрельцам на все приказы*. И мы, три человека, убояся Бога, не хотя на такое дело дерзнуть, извещаем Вам Государем, чтобы Вы Государи Свое здоровье оберегли. А мы, холопы Ваши, ныне живем в похоронках; а как Ваше Государское здравие сохранится, и все Бог утишит, тогда мы Вам Государем объявимся; а имен нам своих написать невозможно, а примет у нас: у одного на правом плече бородавка черная, у другого на правой ноге поперек берца рубец, посечено, а третьего объявим мы, потому что у него примет никаких нет".
_______________
        * Полки назывались также приказами.

        В тот же день весь царский дом поспешно удалился из села Коломенского в Савин монастырь, и тайно посланы были оттуда по приказанию Софии в разные города царские грамоты, в которых предписывалось стольникам, стряпчим, дворянам, жильцам, детям боярским, копейщиками, рейтарам, солдатам, всяких чинов ратным людям и боярским слугам спешить днем и ночью к государям для защиты их против Хованских, для очищения царствующего града Москвы от воров и изменников и для отмщения невинной крови, стрельцами во время бунта пятнадцатого мая пролитой.
        Вскоре после этого царский дом из Савина монастыря переехал в село Воздвиженское. Получаемые из Москвы от Циклера известия то тревожили, то успокаивали Софию. Хованский в течение двух недель оставался в Москве в совершенном бездействии. София приписывала это его нерешительности и придумывала средство силою или хитростию избавиться от человека, столько для нее опасного. Приверженность стрельцов к старому князю всего более препятствовала в этом царевне и устрашала ее.
        Между тем Хованский начал тем более чувствовать угрызения совести, чем менее представлялось препятствий к исполнению его замысла. С одной стороны, ложно направленное и слепое усердие к вере, увлекавшее его к восстановлению древнего благочестия и к отмщению за смерть Никиты, с другой стороны, ужас, возбуждаемый в нем мыслию о цареубийстве, которое казалось ему необходимым для достижения цели, указанной, по ложному его убеждению, Небом, производили в душе Хованского мучительную борьбу. Нередко со слезами молил он Бога наставить его на путь правый и ниспослать какое-нибудь знамение для показания воли Его, которой он должен был бы следовать. Однажды на рассвете после продолжительной молитвы старый князь взял Евангелие. На раскрывшейся странице первые слова, попавшиеся ему на глаза, были следующие: "Воздадите кесарева кесареви, и Божия Богови".
        Эти слова Спасителя произвели непостижимое действие на князя. Он вдруг увидел бездну, на краю которой стоял до сих пор с закрытыми глазами. Грех цареубийства представился ему во всем своем ужасе. Совесть, этот голос Неба, этот нелицемерный судья дел и помыслов наших, иногда заглушаемый на время неистовым криком страстей, совесть громко заговорила в душе Хованского. Слезы раскаяния оросили его бледные щеки. Он упал пред образом своего ангела и долго молился, не смея поднять на него глаз. Ему казалось, что ангел его смотрит на него с небесным участием, сожалением и укоризною во взорах. В тот же день вечером Хованский с сыном, Циклером и Одинцовым тихонько уехал в село Пушкино, принадлежавшее патриарху. Он твердо решился оставить все свои преступны замыслы, служить царям до могилы с непоколебимою верностию и усердием нелицемерным и просьбами своими со временем склонить царей к восстановлению церкви, которую считал истинною.
        Узнавши, что сын малороссийского гетмана едет к Москве, Хованский через Чермного, оставшегося в столице, послал донесение к государям и в выражениях, которые показывали искреннюю его преданность им, испрашивал наставления: как принять гетманского сына? Шестнадцатого сентября Чермной, знавший один место убежища князя, привез к нему присланную в Москву царскую грамоту, в которой содержались похвала его верной и усердной службе и приглашение приехать в Воздвиженское для словесного объяснения по его донесению.
        Одинцов и молодой Хованский, зная что в Воздвиженском все делается не иначе, как по советам Милославского, предостерегали старого князя от сетей этого личного врага его и не советовали ему ехать в Воздвиженское. Оба они тайно осуждали его за нерешительность и трусость, считая их причиною неисполнения его прежних намерений. Как удивились они, когда услышали от старика Хованского, что он оставил все свои замыслы и решился до гроба служить царям как верный подданный.
        Молодой Хованский, глубоко огорченный разрушением всех своих мечтаний властолюбия и потерею надежды вступить в брак с царевною Екатериною, немедленно уехал из села Пушкино в принадлежавшую ему подмосковную вотчину на реке Клязьме.
        Циклер проводил его туда, дал ему совет не предаваться отчаянию и поскакал прямо в село Воздвиженское.
        В селе Пушкино остался со стариком Хованским Одинцов. Он истощил все свое красноречие, чтобы возбудить в князе охладевшую, как говорил он, ревность к древнему благочестию, представлял ему невозможность примириться с Софиею и с любимцем ее Милославским и угрожал ему неизбежною гибелью. Хованский показал ему царскую грамоту, в которой с лаской звали его в Воздвиженское, и сказал:
        - Завтра день ангела царевны Софьи Алексеевны. Завтра поеду я в Воздвиженское и раскаюсь пред нею в моих преступных, вероятно, ей уже известных, замыслах. Она, верно, меня простит, и я до конца жизни моей буду служить ей верой и правдой. Это не помещает мне подвизаться за церковь истинную. По словам Спасителя, буду я воздавать кесарева кесареви, и Божия Богови. Сердце царево в руке Божией! Может быть, я доживу еще до того радостного дня, когда юный царь Петр Алексеевич по достижении совершеннолетия убедится просьбами верного слуги своего и восстановит в русском царстве святую церковь в прежней чистоте ее и благолепии.
        Одинцов, слушая внимательно князя, закрыл лицо руками и заплакал.
        - Губишь ты себя, Иван Андреевич, и всех нас вместе с собою! Охладело в тебе усердие к вере старой и истинной! Смотри, чтобы Бог не наказал тебя и не потребовал на Страшном Суде ответа, что ты не исполнил воли Его и не довершил твоего подвига! Я своей головы не жалел и не жалею и с радостию умру, если Всевышний так судил мне, за древнее благочестие!
        Рано утром семнадцатого сентября боярин, князь Иван Михайлович Лыков с несколькими стольниками и стряпчими и с толпою вооруженных служителей их выехал по приказанию Софии из Воздвиженского. Циклер открыл ей, где скрываются Хованские, и получил за это в подарок богатое поместье.
        Приблизясь к селу Пушкину, вся толпа остановилась в густой роще. Лыков послал в село одного из служителей разведать, там ли старый князь.
        Сняв с себя саблю, посланный при входе в село встретил крестьянина и спросил его:
        - Не знаешь ли, дядя, где тут остановился князь Хованский?
        - Где остановился князь Хованский? А Господь его знает!
        - Нельзя ли как-нибудь поразведать?
        - Поразведать... а на что тебе?
        - Я к нему прислан из Москвы с посылкой.
        - Из Москвы с посылкой... Нешто. Экое горе! - продолжал крестьянин, почесывая затылок. - Сказал бы тебе, где остановился князь Хованский, да не знаю, дядя. Поспрошай у бабы, воя что корову-то гонит, авось она тебе скажет.
        Служитель, приблизясь к указанной крестьянке, повторил свой вопрос.
        - Почем нам знать, где Хованский! - отвечала крестьянка. - Ну, ну, пошла, окаянная! - закричала она, ударив свою корову хлыстом. - Что рыло-то приворотила к репейнику! экую нашла невидаль!
        - У кого бы мне спросить, тетка?
        - А у кого хошь!.. Куды тебя черт понес! - закричала крестьянка, пустясь вдогонку за побежавшей коровой. - Экое зелье какое! словно бешеная кляча скачет!
        - Эй, дедушка! - сказал служитель, увидевши старика, который вышел из ворот ближней избы, - где бы мне найти здесь князя Ивана Андреевича?
        - Князя Ивана Андреича?
        - Да.
        - А что это за князь Иван Андреич?
        - Хованский, начальник Надворной пехоты.
        - А что это за Надворна пихота?
        - Ну, стрельцы. Слыхал, я чай, что-нибудь про стрельцов?
        - Как не слыхать, вестимо, что слыхал!
        - Где же Хованский-то?
        - А разве ты не знашь?
        - Как бы знал, так и не спрашивал бы.
        - Вестимо, что не спрашивал бы! Экое, парень, горе, ведь и я не знаю. Да постой! Спросить было у дочки: она больно охоча калякать со всеми молодыми мужиками и парнями. Пытал я ее журить за то. Я чай, она все знает. - Эй, Малашка! - закричал старик, постучав кулаком в окно.
        - Что, батюшка? - отвечала дочь крестьянина, высунув заспанное лицо в окно.
        - А вот дядя спрашивает: где князь Хованский?
        - Хованский?.. Бог его знает. Он с саблей, что ль, ходит?
        - С саблей, - отвечал служитель.
        - Видела я ономнясь, как по грибы в лес ходила, немолодого уж парня с саблей, знаешь, там, под горой, где крестьянские гумна. Никак и шатер там в лесу стоит.
        - Где же это? - спросил служитель.
        - А вот ступай прямо-то, большой троицкой дорогой, да и поверни в сторону, как дойдешь вон до той избушки, что на сторону-то пошатнулась, а как повернешь, то и увидишь пригорок, а как пригорок-то увидишь, так и обойди его, да смотри не забреди в болото: и не великонько оно, а по уши увязнешь; а как обойдешь пригорок, так и увидишь гумна, а за гумнами лес. Тут-то шатер и есть.
        Обрадованный этим сведением, служитель поспешил сообщить свое открытие князю Лыкову. Немедленно со всею толпою князь выехал из рощи и вскоре, миновав указанный пригорок, увидел в лесу шатер, который белелся между деревьями.
        В шатре сидел старик Хованский с Одинцовым. Оба вздрогнули, услышав конский топот. Одинцов, вынув саблю, вышел из шатра.
        - Ловите! хватайте изменников! - закричал Лыков.
        Толпа служителей бросилась на Одинцова и, несмотря на отчаянное его сопротивление, скоро его обезоружила.
        Хованский сам отдался им в руки. Его и Одинцова связали и, посадив во взятую из села крестьянскую телегу, повезли.
        Когда они доехали до подмосковной вотчины, которая принадлежала молодому Хованскому, то Лыков повелел немедленно окружить дом владельца.
        Вдруг из одного окна раздался ружейный выстрел, и один из служителей, смертельно раненный, упал с лошади. В то же время в других окнах появились вооруженные ружьями холопы князя.
        - Ломай дверь! в дом! - закричал Лыков.
        Раздалось еще несколько выстрелов, но пули ранили только двух лошадей.
        Дверь выломили. Сначала служители, а за ними Лыков с стольниками и стряпчими вбежали в дом. Князь Андрей встретил их с саблею в руке.
        - Не отдамся живой! Стреляйте! - кричал он своим холопам. Те, видя невозможность защитить своего господина, бросили ружья, побежали и начали прыгать один за другим в окна. Молодого князя обезоружили, связали и, посадив на одну телегу с отцом его и Одинцовым, привезли всех трех в Воздвиженское.
        По приказанию Софии все бывшие в этом селе бояре немедленно собрались во дворец. Когда все сели по местам, Милославский вышел из спальни царевны и объявил ее повеление: судить привезенных преступников.
        Хованских ввели в залу. Думный дьяк Федор Шакловитый прочитал сначала письмо, которое снял второго сентября с ворот дворца полковник Данилов, а потом приготовленный уже приговор. В этом приговоре Хованские были обвиняемы: в самоуправстве в раздаче государственных денег без царских указов, в самовольном содержании разных лиц под стражею, в потворстве Надворной пехоте с отягощением других подданных и монастырей, в ложном объявлении царских указов, в неуважении к дому царскому и презрении ко всем другим боярам, в покровительстве раскольникам и Никите-пустосвяту, в замысле ниспровергнуть православную церковь, в неисполнении царских повелений об отправлении полков в Киев, в село Коломенское и против калмыков и башкирцев, в неповиновении царскому указу присутствовать при торжестве в день нового года, в ложных докладах царевне Софии и, наконец, в умысле истребить царский дом и овладеть Московским государством. В конце приговора было сказано: "И Великие Государи указали вас, князь Ивана и князь Андрея Хованских, за такие ваши великие вины и за многие воровства и за измену казнить смертию".
        Когда думный дьяк прочитал громким голосом эти последние ужасные слова, то старик Хованский, сплеснув руками и взглянув на небо, глубоко вздохнул, а князь Андрей, содрогнувшись, побледнел, как полотно.
        - Нас без допроса осуждаете вы на смерть! - сказал старый князь. - Пусть явятся наши тайные обвинители! Последний из подданных вправе этого требовать. Допросите нас в их присутствии, выслушайте наши оправдания - и тогда нас судите!
        - Твои обвинители - дела твои! - отвечал Милославский.
        - Дела мои? Иван Михайлович! не для меня одного будет Страшный Суд!.. Я не пролил столько невинной крови, сколько пролили другие!.. Одной милости прошу у вас, бояре: позвольте мне упасть к ногам милосердой государыни царевны Софьи Алексеевны и оправдаться пред нею. Успеете еще казнить меня!
        - Что ж? Почему не согласиться на его просьбу? - начали говорить вполголоса некоторые из бояр.
        - Хорошо, - сказал Милославский, - и я согласен. Я спрошу государыню царевну, велит ли она предстать изменникам пред ее светлые очи?
        Милославский встал и пошел в спальню Софии. Выйдя из залы в другую комнату, он несколько минут постоял за дверью, опять вошел в залу и объявил, что царевна не хочет слушать никаких оправданий и повелевает немедленно исполнить боярский приговор.
        Хованских и Одинцова, который стоял на дворе, окруженный стражею, вывели за дворцовые ворота. Все бояре вышли вслед за ними на площадь.
        - Где палач? - спросил Милославский полковника Петрова.
        - По твоему приказу искал я во всех окольных местах палача, но нигде не нашел, - отвечал Петров в смущении.
        - Сыщи, где хочешь! - закричал Милославский.
        Петров удалился и чрез несколько минут привел Стремянного полка стрельца, приехавшего вместе с ним из Москвы. Последний нес секиру.
        Два крестьянина по приказанию Петрова принесли толстый отрубок бревна и положили на землю вместо плахи.
        - К делу! - сказал стрельцу Милославский.
        Служители подвели связанного старика Хованского к стрельцу и поставили его подле бревна на колени.
        - Клади же, князь, голову! - сказал стрелец.
        Читая вполголоса молитву, Хованский начал тихо склонять голову под секиру. Несколько раз судорожный трепет пробегал по всем его членам, и он, вдруг приподнимаясь, устремлял взоры на небо.
        - Делай свое дело! - закричал Милославский стрельцу.
        Стрелец, взяв князя за плеча, положил голову его на плаху.
        Раздался удар секиры, кровь хлынула, и голова, в которой недавно кипело столько замыслов, обрызганная кровью, упала на землю.
        Князь Андрей, ломая руки, подошел к обезглавленному трупу отца, поцеловал его и лег на плаху.
        Раздался второй удар секиры, и голова юноши, мечтавшего некогда носить венец царский, упала подле головы отца.
        - Теперь твоя очередь, - сказал Милославский Одинцову, который стоял, связанный и окруженный служителями, близ боярина.
        Одинцов содрогнулся; кровь оледенела в его жилах и прилилась к сердцу.
        - Как? - сказал он дрожащим голосом. - Меня еще не допрашивали и не судили.
        - Не твое дело рассуждать! - закричал Милославский. - Исполняй, что приказывают! Эй вы! положите его на плаху.
        Служители, схватив Одинцова, потащили его к плахе.
        - Бог тебе судья, Софья Алексеевна! - кричал Одинцов. - Так это мне награда за то, что я помог тебе отнять власть у царицы Натальи Кирилловны! Бог тебе судья! Не ты ли обещалась всегда нас жаловать и миловать! Бог тебе судья, Иван Михайлович! Сжальтесь надо мной, бояре: дайте хоть время покаяться и приготовиться по-христиански к смерти; здесь недалеко живет наш священник.
        - Руби! - закричал Милославский, и не стало Одинцова.
        Тела Хованских положили в один приготовленный гроб и отвезли в находившееся неподалеку от Воздвиженского Троицкое село, Недельное*, а труп Одинцова зарыли в ближнем лесу.
_______________
        * Так сказано во II томе Полного собрания законов Российской Империи на стр. 467. В 6-й части Записок Туманского на стр. 95 в напечатанной летописи село сие названо Городец.

        На другой день, осьмнадцатого сентября, был отправлен в Москву к патриарху стольник Петр Зиновьев с объявительною грамотою об измене и казни Хованских. Милославский, между прочим, поручил ему по приказанию царевны Софии освободить всех тех, которые содержались в тюрьме старого князя; но Зиновьева предупредил комнатный стольник царя Петра Алексеевича князь Иван Хованский, другой сын казненного. Выехав в ночь на осьмнадцатое сентября из Воздвиженского, прискакал он в Москву и объявил стрельцам, что его отец, брат и Одинцов казнены смертию без царского указа и что бояре, находившиеся в Воздвиженском, набрав войско, хотят всех стрельцов, жен и детей их изрубить, а дома их сжечь. Ярость стрельцов достигла высочайшей степени. В полночь раздался звук набата и барабанов. Вся Москва ужаснулась. Стрельцы немедленно бросились к Пушечному двору* и его разграбили. Несколько пушек развели по своим полкам, другие поставили в Кремле; ружья, карабины, копья, сабли, порох и пули раздали народу; поставили сильные отряды для стражи в Кремле, на Красной площади, в Китай-городе, у всех ворот Белого города и во многих местах Земляного, в котором устроили несколько укреплений, загородили улицы насыпями и палисадами. Жен и детей своих со всем имением перевезли они из стрелецких слобод в Белый город. На всех площадях и улицах Москвы во всю ночь раздавались неистовые крики мятежников, ружейные выстрелы, звук барабанов и стук колес от провозимых телег, пушек и пороховых ящиков. Посреди этого смятения Зиновьев успел въехать в Москву. Приблизясь к Кремлю, увидел он, что ему невозможно туда пробраться для вручения грамоты патриарху, потому что у всех ворот кремлевских стояли на страже толпы мятежников. Он принужден был остаться в Китай-городе в ожидании удобного случая проехать в Кремль и решился покуда исполнить другое поручение Милославского, которое состояло в том, чтобы освободить всех содержавшихся в тюрьме Хованского.
_______________
        * Арсенал.

        Зиновьев с помощью встреченного им во дворе холопа отыскал дворецкого Савельича, который, испугавшись бунта, скрылся в конюшню, лег в порожнее стойло и велел завалить себя сеном.
        - Эй, дворецкий! где ты тут запрятался?
        - А вот он здесь! - сказал холоп, разгребая сено. - Иван Савельич! вот к тебе прислан его милость с приказом от царевны Софьи Алексеевны. Ведь ты у нас набольший в доме-то.
        Дворецкий высунул из сена голову, напудренную сенною трухою, и, отирая пот с лица, катившийся градом от страха и удушливой теплоты под сеном, уставил глаза на Зиновьева.
        - У тебя ключи от тюрьмы князя Ивана Андреевича? - спросил Зиновьев.
        - Ключи?.. - Кажись, у меня. Батюшки светы, стреляют! - закричал он, услышавши несколько выстрелов, которые раздались в это время на улице, и снова зарылся в сено.
        - Вытащи его оттуда, - сказал Зиновьев холопу. Тот с немалым трудом исполнил приказанное и поставил на ноги Савельича, у которого нижние зубы стучались о верхние, как в самой лихорадке.
        - Давай скорее ключи от тюрьмы! - продолжал Зиновьев. - Царевна Софья Алексеевна приказала выпустить всех тюремных сидельцев.
        - Не спросясь князя Ивана Андреевича, я не смею дать ключей твоей милости, - отвечал Савельич дрожащим голосом.
        - Ну так сходи на тот свет да спросись. Князю отрубили вчера голову за измену и сыну его также.
        - Как! - воскликнул дворецкий, сплеснув руками. Он был самый старинный слуга Хованского и искренно был к нему привязан. Сильная горесть вмиг прогнала его трусость. - Ах мои батюшки! - завопил Савельич, обливаясь слезами, - отец ты мой родной, князь Иван Андреич! Уж не увижу я на сем свете твоих очей ясных! Некому будет меня уму-разуму поучить. Батюшка ты наш! Отрубили тебе твою головушку! Пропали мы, бедные, осиротели без тебя!
        Холоп, глядя на дворецкого, также заплакал.
        - Ну полно выть! Давай ключи! - закричал Зиновьев.
        - Возьми, пожалуй, - сказал дворецкий, продолжая плакать и отвязывая ключи от кушака. - Я уж не дворецкий теперь. Ох, горе, горе! Не найти уж нам, Антипка, такого доброго господина! - продолжал он оборотясь к холопу. - Сгибли мы, окаянные!*. Из дворецких попадусь я в дворники, а тебя, Антипка, заставят каменья ворочать! Натерпимся горя! Не нажить уж нам такого господина! Пропали наши головушки!
_______________
        * Холопы разделялись на  п о л н ы х, или  с т а р и н н ы х, и  к а б а л ь н ы х. Первые по смерти господина доставались его наследникам, а вторые получали свободу с обязанностью закабалить себя в холопство кому-нибудь другому, по их избранию, или же наследникам умершего.

        Зиновьев, приказав дворецкому выпустить всех содержавшихся в тюрьме князя, велел им всем встать в ряд на дворе. В числе их находился и Бурмистров. С начала июля всякий день ждал он казни, обещанной Хованским, и давно уже потерял надежду на избавление.
        Можно легко вообразить, как удивился он, когда было ему объявлено, что смертельный враг его, Милославский, по приказанию царевны Софьи прислал нарочного для его освобождения. Он заключил из этого, что после смерти Никиты и Хованских ни одному человеку в мире не известно, что старый князь, нарушив повеление Софии, сохранил ему жизнь и в тайне берег ее, чтобы лишить его жизни тогда, когда восторжествует древнее благочестие. Бурмистров не знал, что еще Одинцову известна была тайна его сохранения, равно не знал и того, что Одинцов унес с собою эту тайну в могилу, потому что Зиновьев объявил только о казни одних Хованских.
        В искренней жаркой молитве вознеся благодарность Богу за свое неожиданное освобождение, Бурмистров поспешил прямо в дом к приятелю своему, купцу Лаптеву.

VIII

Добро лишь для добра творить.        

Д е р ж а в и н.

        - Молись, Варвара Ивановна, молись, не отставай, - говорил Лаптев жене, своей, которая при своей дородности давно уже устала вместе с ним класть перед иконами земные поклоны. - Писание велит непрестанно молиться!
        - Я чаю, скоро светать начнет, Андрей Матвеич! Не время ли уж и обед готовить!
        - До обеда ли теперь! По всему видно, что настали последние времена. Что это? Ну, пропали мы! Кажется, кто-то стучит в калитку. Да, чу! где-то из пушек палят! А колокола-то, колокола-то как воют!
        - Господи, Боже мой! помилуй нас, грешных! - прошептала с глубоким вздохом Лаптева.
        Муж и жена начали еще усерднее кланяться в землю.
        Вдруг отворилась дверь, и вошел Бурмистров. От долгого пребывания в тюрьме, худой пищи и продолжительных душевных страданий он так похудел и сделался бледен, что не только ночью в горнице, освещенной одной лампадою, но и днем можно было его счесть за мертвеца.
        - С нами крестная сила! - воскликнул Лаптев, повалясь на пол и закрыв лицо руками. - Ну, прощай Варвара Ивановна! Преставление света! Мертвые встают из гробов!
        Лаптева, оглянувшись на вошедшего в горницу и рассмотрев лицо его, закричала, что было силы, и полезла под кровать.
        - Что вы, что вы так перепугались! - сказал Василий. - Я такой же живой человек, как и вы. Встань-ка, Андрей Матвеевич, да поздоровайся со мною, мы уж с тобой давно не видались.
        С этими словами поднял он своего приятеля с пола.
        Лаптев, несколько времени посмотрев пристально в лицо Бурмистрову и уверясь, что перед ним стоит не мертвец, а старинный друг его, заплакал от радости и бросился его обнимать.
        - Жена! - кричал он. - Вылезай скорее!.. Господи, Боже мой! не ждал я такой радости!.. Варвара Ивановна! вылезай!.. Да как это Бог тебя сохранил, Василий Петрович? Я уж давно по тебе панихиду отслужил... Варвара Ивановна! Да что ж ты не вылезаешь!
        Лаптева, лежа под кроватью, от сильного испуга расслышала только то, что муж ее кличет.
        - Прощай, Андрей Матвеевич, прощай голубчик мой! Пусть уж он тебя одного тащит, а я не вылезу! Приведи меня Господь на том свете с тобой увидеться!
        - Авось и на этом еще увидимся! - сказал Лаптев, подходя к кровати. - Помоги мне, Василий Петрович, ее вытащить. Она так тебя перепугалась, что ее теперь оттуда калачом не выманишь. Да помоги, Василий Петрович! Видишь, как упирается! Мне одному с нею не сладить!
        Бурмистров, едва удерживаясь от смеха, подошел к Лаптеву, который с величайшим усилием успел уже вытащить сожительницу свою из-под кровати. Василий начал помогать ему, чтобы поднять ее с пола.
        Варвара Ивановна в ужасе зажмурила глаза, махала руками и в полной уверенности, что ее тащит мертвец в преисподнюю, кричала жалобным голосом:
        - Охти, мои батюшки! помилуй меня, отец родной! отпусти душу на покаяние! Отслужу по тебе сорок панихид; колокол велю вылить, чтобы тебя из аду выблаговестил! Уф! какие холодные руки!
        Между тем вошел в горницу Андрей, брат Натальи, и в изумлении остановился у двери. Лаптев и Бурмистров, хлопотавшие около Варвары Ивановны, вовсе его не заметили.
        "Что бы это значило? - подумал он. - Каким образом очутился здесь Василий Петрович, которому давно голову отрубили и которого я давно оплакал? Если он не мертвец, то отчего Варвара Ивановна в таком ужасе, и для чего и куда он ее ночью тащит? Если же он мертвец, то почему Андрей Матвеевич так равнодушен в его присутствии и почему он с таким усердием помогает ему тащить жену свою?". Вспомнив, что Плиний повествует о явлении мертвеца в одном римском доме, он разрешил свое недоумение тем, что Бурмистров после казни был брошен где-нибудь в лесу, и что он явился Лаптеву как Патрокл другу своему, Ахиллесу, требуя погребения. При этой мысли Андрей почувствовал пробежавший от ужаса по всему телу озноб, перекрестился и хотел бежать вон из горницы. На беду его он при входе в светлицу Варвары Ивановны плотно затворил за собою дверь, не зная, что замок этой двери испорчен и что ее нельзя отворить, если она захлопнется. Схватясь за ручку замка, начал он ее проворно вертеть то в ту, то в другую сторону; с каждым безуспешным поворотом ручки ужас его возрастал и достиг высшей степени, когда Бурмистров и Лаптев положили на кровать обеспамятевшую от страха Варвару Ивановну, и когда Василий, увидев Андрея, пошел к нему с распростертыми объятиями.
        - Чур меня! чур меня! - закричал Андрей во все горло, бросясь опрометью от двери. В испуге перескочил он через Варвару Ивановну, лежавшую на краю постели, приподнял другой край перины, касавшийся стены, и под нее спрятался.
        Бурмистров не мог удержаться от смеха; Лаптев также захохотал, схватясь обеими руками за бока.
        - Ах ты, Господи! и смех и горе! - проговорил он прерывающимся от хохота голосом. - Добро моя жена, а то и Андрей Петрович подумал, что ты мертвец. Этак он от тебя бросился, словно мышь от кошки! Ох, батюшки мои! бока ломит от смеху!
        - Неужто ты думаешь, Андрей Матвеевич, что я в самом деле испугался? Хе! хе! хе! Я не так суеверен, как ты думаешь, - оказал Андрей, приподняв перину и высунув улыбающееся лицо, на котором не изгладились еще признаки недавнего ужаса. - Мне вздумалось пошутить и насмешить вас. Не правда ли, что я очень удачно притворился и весьма естественно представил испуг и ужас?
        - Кто это тут говорит? - спросила слабым голосом Лаптева, которая пришла между тем в память и ободрилась, видя, что и муж и Бурмистров хохочут.
        - Это я, Варвара Ивановна! - отвечал Андрей, вылезая из-под перины.
        - Господи, твоя воля! да откуда ты это взялся, Андрей Петрович, вместе со мной на постели? - сказала удивленная Лаптева, оглянувшись на Андрея.
        - В самом деле это забавно! Хе, хе, хе! Я пошутил, Варвара Ивановна! - отвечал последний, перешагнув через нее и спрыгнув на пол.
        - Осрамил ты мою головушку! - сказала Лаптева, слезая с постели.
        По просьбе Андрея, Лаптева и жены его Бурмистров объяснил, отчего прошел по Москве общий слух об его казни, и каким образом избежал он смерти.
        Несколько отдаленных пушечных и ружейных выстрелов обратили разговор к ужасному мятежу, который в Москве так неожиданно вспыхнул.
        - Что-то будет с нами? - сказал со вздохом Лаптев.
        - Признаться, - сказал Андрей, - эта ночь долго не выйдет у меня из памяти. Вчера, утомясь дневными трудами, лег я спокойно в постель. В самую полночь слышу набат, стрельбу на улице из ружей, крик, стукотню и Бог знает что!.. Я вскочил с постели и оделся; все мои товарищи также. Мы все словно обезумели. Бегаем из комнаты в комнату и спрашиваем друг у друга: что такое наделалось? Вдруг вбегает к нам подполковник Чермной с саблею в руке, а за ним толпа стрельцов. Выгнали всех нас на улицу и начали раздавать нам оружие: кому саблю, кому пику, кому секиру. Сев на лошадь, Чермной закричал: "Ступайте все за мной на Красную площадь". Пришли мы туда: Господи, Боже мой! Площадь зачерпнулась народом. Шум, крик, беготня, сумятица! У меня голова закружилась. Тут мужик с ружьем, здесь посадский с пикой, там купец с саблей. Чермной подвел меня к толпе мужиков и сказал им: "Вот ваш пятисотенный! Он человек грамотный, даром, что молод; слушайтесь его как самого меня; а не то всех велю перестрелять, как галок?" Сказавши это, он ускакал. "Что вы за люди?" - спросил я у мужика, стоявшего близ меня с рогатиной. "Мы ямщики, - отвечал он. - Не знает ли твоя милость, зачем нас сюда пригнали?". Я ему ничего не ответил, потому что сам его хотел о том же спросить. Я постоял, постоял, смотрю: в руке у меня сабля. Народ со всех сторон теснит меня как при выходе из церкви. "Что за ахинея! - подумал я. - Не во сне ли я все это вижу? Какими судьбами из учеников академии попал я в пятисотенные!". Вспомнив совет Горация: Nil admirari... et cetera*, который переведу вам в другое время, я по кратком размышлении бросил саблю и побежал, Андрей Матвеевич, к тебе, чтобы посоветоваться и узнать, что за чудеса у нас в Москве совершаются? У меня и теперь голова не на месте. Мудрено ли, что после такого переполоха я испугался... то есть чрезвычайно обрадовался, когда неожиданно увидел здесь воскресшего из мертвых Василия Петровича, и с радости вздумал пошутить. Недавно я с товарищами, в воскресенье под вечер, ходил в лес, что подле Немецкой слободы, и отыскивал твою, Василий Петрович, могилу. Не помню, кто говорил мне, что тебя там будто бы при его глазах похоронили.
_______________
        * Ничему не следует удивляться... и так далее (лат.).

        - Что ж мы станем делать? - сказал Лаптев. - Не убраться ли нам поскорее из Москвы подобру-поздорову, например, хоть в поместье к твоей тетушке, Василий Петрович?
        - Это невозможно, - отвечал Бурмистров, - на всех заставах стоят отряды мятежников. Они никого не выпускают за город и не пропускают в Москву.
        - Экое горе какое!
        - Позавидуешь, право, матушке и сестре! - сказал Андрей. - Они, я думаю, ничего не знают, что здесь делается.
        - Здоровы ли они? - спросил Бурмистров.
        - Я уж месяца три не получал от них никакого известия, - отвечал Андрей, - с тех самых пор, как в конце июня приезжал сюда из Ласточкина Гнезда твой слуга Гришка. Он расспрашивал меня, что с тобой сделалось после того, как схватили тебя в селе Погорелове. Я сказал ему, что о тебе нет ни слуху, ни духу. Он заплакал, да с тем и поехал назад.
        В это время вбежал в комнату приказчик Лаптева, Иван Кубышкин, и бросился ему в ноги.
        - Взгляни-ка, хозяин, как меня нарядили! - воскликнул он сквозь слезы. - Научи меня, глупого, что мне делать! Бунтовщики всучили мне в руки вот это ружьецо, напялили на меня кожаный кушак с этими окаянными пистолетами, да прицепили эту саблю, и велели, чтобы я с ними заодно бунтовал. Не то, де, голову снесем! Я с самой Красной площади бежал сюда без оглядки.
        - Господи, Боже мой! Что ж, гонятся, что ли, они за тобой?
        - А мне невдомек, хозяин. Кажись, что погони нет.
        - Слава Богу! - сказал Лаптев. - Сними-ка скорей саблю и кушак-то, да засунь куда-нибудь и с ружьецом вместе; вот хоть сюда, под кровать, да подальше; или нет, постой! брось лучше всю эту дрянь в помойную яму.
        - Для чего бросать? - сказал Бурмистров. - Может быть, эта дрянь пригодится. Подай все сюда. Какой славный карабин! Сними-ка саблю. Это кто тебе надел ее на правый бок?
        - Дали-то мне ее бунтовщики, а нацепил-то я сам, - отвечал приказчик, подавая Василью саблю вместе с пистолетами.
        - Ого! какая острая! И пистолеты не худы. Жаль, что полк мой далеко от Москвы; с ним бы я что-нибудь да сделал.
        Вынув из кожаного пояса две пули и две жестяные трубочки с порохом, заткнутые пыжами, Бурмистров начал заряжать пистолеты. Приказчик, сдав оружие, перекрестился и вышел из комнаты.
        Безоблачный восток зарумянился зарею, и вскоре лучи утреннего солнца осыпали золотом струи смиренной Яузы.
        Вдруг под окнами дома Лаптева послышался шум. Бурмистров, взглянув в окно, увидел, что несколько солдат тащат мимо дома связанного офицера. Схватив саблю и пистолеты и надев на себя кожаный пояс с зарядами, Василий выбежал из комнаты.
        Нагнав солдат, закричал он им:
        - Стой! Куда вы его тащите, бездельники?
        - А тебе что за дело? - отвечал один из солдат.
        - Сейчас развяжите офицера!
        Солдаты остановились.
        - Да что ты нам за указчик? Знать мы тебя не хотим! - бормотали некоторые из них.
        - Что? Вы смеете ослушаться! Вас всех расстреляют!
        - Не расстреляют! - сказал один из солдат. - Что вы рты-то разинули, да слушаете этого выскочки! Потащим нашего-то гуся, куда надобно!
        - Так умри же, бездельник! - воскликнул Бурмистров и выстрелил в бунтовщика из пистолета. Солдат, раненный в плечо навылет, упал.
        - Хватайте, вяжите его! - закричал он толпе мужиков, собравшейся около солдат из любопытства.
        Охота с кем бы то ни было подраться за правое дело, презрение к опасностям и желание блеснуть удальством составляли и составляют отличительные, врожденные черты русского характера. Мужики по первому слову Бурмистрова, вооружась одними кулаками, бросились на бунтовщиков, вмиг их обезоружили и перевязали.
        Офицера, отнятого у солдат, Бурмистров пригласил войти в дом Лаптева, а связанных солдат велел ввести к нему на двор и запереть в сарай.
        - Кому обязан я моим избавлением? - спросил офицер, войдя за Васильем в светлицу Лаптевой и поклонясь хозяину, хозяйке и Андрею. - Кого должен благодарить я за спасение моей жизни?
        - Без помощи этих добрых посадских я бы ничего не успел сделать, - отвечал Бурмистров. - Меня благодарить не за что.
        - Как не за что? Как бы не ты, так капитана Лыкова поминай как звали! Бездельники тащили меня на Красную площадь и хотели там расстрелять.
        - Капитан Лыков?.. Боже мой! Да мы, кажется, с тобой знакомы. Помнишь, в доме полковника Кравгофа...
        - То-то я смотрю: лицо твое с первого взгляда показалось мне знакомо. Да отчего ты так похудел и побледнел? Как бишь зовут тебя? Ты ведь пятисотенный?
        - Был пятисотенным. После бунта пятнадцатого мая вышел я в отставку. Ну, что поделывает Кравгоф? Где он теперь?
        - Он через неделю после бунта уехал со стыда в свою Данию. Полуполковник наш, Биельке, умер - вечная ему память! - и майор Рейт начал править полком. Недели на две уехал он в отпуск и сдал мне свою должность, а без него, как нарочно, и стряслась беда. Сегодня в полночь услышал я, что в Москве бунт. "Ах, ты дьявол! - подумал я, - да будет ли конец этим проклятым бунтам!". Как раз собрал я весь наш полк и хотел из нашей слободы нагрянуть на бунтовщиков, этих окаянных стрельцов... виноват! Из ума вон, что ты сам служил в стрелецких полках.
        - Да не угодно ли сесть, господин капитан? Я чаю, твоя милость устала! - сказал Лаптев, поклонясь Лыкову и придвигая для него к столу скамейку.
        - Как не устать! Я-таки поработал сегодня: пятерых бездельников своими руками заколол за упрямство.
        - Не пойдем! - кричат - да и только. Меня горе взяло. Ах, вы, мошенники! Я вам дам знать не пойдем! Весь наш полк довел уж я из Бутырской слободы до Земляного города. "Ребята! - закричал я. - От меня не отставай! Катай бунтовщиков, чтобы небу было жарко!". Первая рота, нечего сказать, отличилась, молодцы! настоящие русские солдаты: так на вал за мной и лезут. Стрельцы начали было отстреливаться. "Погодите, дружки! Дуй их прикладами!" - закричал я. Струсила хваленая Надворная пехота. Бунтовать - ее дело, а драться - так нет! Побежали, мошенники, врассыпную. Я с вала кричу прочим ротам: "За мной!". А они, подлецы, ни с места! "Провалитесь же вы сквозь землю, поганые трусы! - крикнул я. - Я и с одной храброй ротой раскатаю бунтовщиков. Вперед, ребята! Дадим себя знать этой Надворной пехоте". Спустились мы с валу да стали подчивать приятелей в затылок свинцовым горохом. Бегут себе, не оглядываясь, ну так, что смотреть жалко! "Вперед!" - кричу я своим молодцам, да грехом и насунулся на пушки. Тьфу ты, пропасть! Черт же знал, что у вас, мошенников, и эти чугунные дуры есть. Вижу я, что дело неладно, да уж коли на то пошло: "Бери пушки! - закричал я солдатам. - За мной!". Бросились мы вперед, а нас вдруг как вспрыснут картечью! Нечего сказать: умеючи выстрелили - легло и наших довольно! Вижу я, что делать нечего и что у нас храбрости много, да людей мало, и велел я своим отступать, а чугунные дуры, разозлясь, так на нас и лают да ухают одна за другой! Вышли мы из Земляного города. Я прямо к прочим ротам, и начал их ругать на чем свет стоит; а меня, подлецы, схватили, руки назад, затянули веревкой, да и потащили к этому сатане, Чермному, на Красную площадь. Они хотели, спросясь его, меня расстрелять. Тьфу, какая досада! Я бы согласился лучше удавиться! Ведь полк-то наш, кроме первой роты, опять себя опозорил и пристал к этим окаянным бунтовщикам. Срам, да и только! Право, пришлось удавиться с досады!
        Лыков от сильного негодования вскочил со скамьи, начал ходить большими шагами взад и вперед по комнате, и слезы навернулись у него на глазах.
        - А знаешь ли, что поганые бунтовщики было затеяли? - продолжал он, обратясь к Бурмистрову. - Поймали они стольника Зиновьева, который прислан был из Воздвиженского с царскою грамотой к патриарху, привели его к святейшему отцу и велели грамоту читать вслух. Как услышали они, что Хованские казнены за измену - батюшки-светы! - взбесились и заорали в один голос: "Пойдем в Воздвиженское и перережем там всех!". И патриарха то убить грозились. А как услышали, что царский дом со всеми боярами едет в Троицкий монастырь, что там есть войско, крепкие стены, а на стенах-то чугунные дуры, так и храбрость прошла. Как раз хвосты поджали, бездельники, и объявили, что если из монастыря придет войско к Москве, то они поставят посадских с женами и детьми перед собой и из-за них станут драться. Я думаю как-нибудь из Москвы дать тягу в монастырь. Не поедешь ли и ты вместе со мною?
        - Душой был бы рад, - отвечал Бурмистров, - да нет возможности отсюда вырваться. Станем здесь что-нибудь делать.
        - А что, в самом деле! Двое-то что-нибудь да свахляем.
        - Можно подговорить поболее посадских и других честных граждан. Бунтовщики всем жителям раздали оружие. Нападем на них врасплох, ночью. Жалеть их нечего!
        - Ай да пятисотенный! - воскликнул Лыков, вскочив со своего места и бросясь обнимать Бурмистрова. - Одолжил, знатно выдумал! Поцелуй! поцелуй еще раз!
        Лаптев, тихонько дернув Бурмистрова за рукав, повел его из светлицы, в нижнюю комнату, затворил дверь и сказал е