Масальский Константин Петрович - Стрельцы

и Смирновой.
        - За какой дочерью?
        - Да разве ты ничего не слыхал?
        - От кого мне слышать! Расскажи, пожалуйста.
        - Вот видишь, дело в чем. Боярин с год назад или побольше, за обедней у Николы в Драчах, подметил молодую девку, слышь ты, красавицу! Я с ним был в церкви. Он и приказал мне проведать: кто эта девка? После обедни пошла она с молодым парнем домой, а я за ними следом. Гляжу: они вошли в избу, знаешь, там, подле нашего сада, а у ворот сидит мужик с рыжей бородой. Я к нему подсел и разговорился. Он мне рассказал, что эта девка - дочь вдовой попадьи Смирновой, а парень - ее сын. Я и донес обо всем боярину. Тут же случился Сидор Терентьич. Да, я давно знаком, молвил он, с этою старухою. Знаком? - спросил боярин. Покойник ее муж учил меня грамоте, отвечал Сидор Терентьич. Боярин меня выслал вон, и начали они о чем-то шептаться. Долго шептались. В прошлом году... Смотри! Бороду сжег! Эк дремлет! Качается, словно язык на Иване Великом! Не любо слушать, так поди спать.
        - Нет, рассказывай. Невзначай вздремнулось.
        - То-то невзначай. Коли еще вздремнешь, так лягу спать, а завтра слова от меня не добьешься. Налей-ка еще кружку; в горле пересохло. Ну, так вот видишь: в прошлом году у попадьи невзначай дом загорелся, примером сказать, как твоя борода. Наехали объезжие с решеточными и старуху вконец разорили. А Сидор Терентьич и смекнул делом. Написал служилую кабалу. Я ее переписывал. В кабале было сказано: "Попадья Смирнова с дочерью заняла у боярина Милославского десять рублей на год без росту, а полягут деньги по сроке, то ей, дочери, у государя своего, боярина Милославского, служить за рост по вся дни во дворе; росту она высокого, лицом бела, волосы темно-русые, глаза голубые, 16-ти лет"*.
_______________
        * Многие в то время давали на себя кабалы за 3 и даже за 2 рубля и, не заплатив в срок денег, делались холопами заимодавцев. Цена рубля равнялась тогда голландскому червонцу. В рубле содержалось 20 серебряных денег или 100 серебряных копеек.

        - Как так? Я что-то этого в толк не возьму.
        - Все дело в том, что дочь попадьи теперь отдана приказом в холопство нашему боярину. Понимаешь ли?
        - Разумею. Сиречь она с нами стала одного поля ягода?
        - Нет, брат, погоди! Боярин-то давно на нее зарился. Жениться он на ней не женится, а полубоярыней-то она будет. Понимаешь ли?
        - Разумею. Сиречь она с нами, холопами, водиться не станет.
        - Экой тетерев! Совсем не то. Ну, да что с тобой теперь толковать! Сам ее завтра увидишь. Боярин, слышь ты, велел привести ее к нему в ночь, чтобы шуму и гаму на улице не наделать. Ведь станет плакать да вопить, окаянная. Она теперь в гостях у тетки, да не минует наших рук. Около дома на всю ночь поставлены сторожа с дубинами, да решеточный приказчик в соседней избе укрывается. Не уйдет голубушка! Дом ее тетки неподалеку... Тьфу пропасть! опять ты задремал. Нет, полно. Пора спать. Завтра ведь до петухов надо подняться.
        Окно затворилось, и огонь погас. Выслушав весь разговор, Бурмистров встал со скамьи и поспешил возвратиться домой.

IV

        - Вставай, Борисов! - сказал Василий, войдя в свою горницу, освещенную одною лампадою, которая горела перед образом. - Как заспался! Ничего не слышит. Эй, товарищ! - С этими словами он потряс за плечо Борисова, который спал на скамье подле стола, положив под голову свернутый опашень*.
_______________
        * Плащ с длинными рукавами.

        Борисов потянулся, потер глаза и сел на скамью. - Уж оттуда не вылезет! - пробормотал он.
        - Что такое ты говоришь?
        - Так и полетел в омут вниз головами!
        - Ты бредишь, я вижу. Опомнись скорее да надевай саблю: нам надо идти.
        - Идти? Куда идти?.. Ах, это ты, Василий Петрович. Куда это запропастился? Я ждал, ждал тебя, да и вздремнул со скуки. Какой мне страшный и чудный сон привиделся!
        - После расскажешь, а теперь поскорее пойдем!
        - Ночью-то! Да куда нам идти? Домовых, что ли, пугать?
        - Не хочешь, так я один пойду. Эй! Гришка!
        Вошел одетый в овчинный полушубок слуга с длинною бородою.
        - Беги в первую съезжую избу и позови десятерых из моих молодцов. Скажи, чтоб взяли сабли и ружья с собою! Проворнее! Да вели Федьке заложить вороную в одноколку.
        - Куда ты сбираешься? - спросил удивленный Борисов. - Вдруг вздумал ехать, да еще и в одноколке! Разве ты забыл царский указ?*
_______________
        * Царь Феодор Алексеевич 28 декабря 1681 года указал боярам, окольничим и думным дворянам ездить летом в каретах, а зимой в санях, на двух лошадях; боярам в праздники на 4 лошадях, а на сговоры и свадьбы на шести; спальникам, стольникам, стряпчим и дворянам зимой в санях на одной лошади, а летом верхом.

        - Не забыл, да в указе про ночь ничего не сказано, и притом никто меня не увидит. Немец Бауман подарил мне одноколку за два дня до указа, и я ни разу еще в ней не езжал. Хочется хоть раз прокатиться.
        - Ты, верно, шутишь, Василий Петрович!
        Василий, в ожидании стрельцов ходя большими шагами взад и вперед по горнице, рассказал Борисову цель своего ночного похода.
        - И я с тобой! Куда ты, туда и я. В огонь и в воду готов! Только смотри, чтоб нам не досталось. С Милославским-то шутить не с своим братом.
        - Если трусишь, так останься!
        - Не к тому мое слово, Василий Петрович! Мне не своей головы, а твоей жаль. Я люблю тебя, как отца родного. Никогда твою хлеб-соль не позабуду. Безродного ты приютил меня, словно брата родного, и вывел в люди.
        - Ну полно! Что толковать об этом! Лучше расскажи что тебе приснилось? Ты говорил, что видел во сне что-то страшное?
        - Да, чудный сон! Он что-нибудь да предвещает недоброе. Снилось мне, что мы с тобой стоим на высокой горе. С одной стороны видим долину, да такую долину, что вот так бы и спрыгнул туда! Рай эдемский! С другой стороны гора как ножом срезана. Крутизна - взглянуть страшно, а внизу такой омут, что дна не видать. Смотрим: летит из долины белая голубка. Она села к тебе на плечо. Вдруг с той стороны, где был виден омут, лезет на гору медведь, а за ним скачут, словно лягушки - наше место свято! - восемь бесов, ни дать ни взять, как на нашем главном знамени, на котором Страшный Суд изображен. Медведь прямо бросился на тебя, повалил на землю и потащил к омуту, а голубка вспорхнула, начала над тобой виться и жалобно заворковала. Ты с медведем барахтаешься. Я было бросился к тебе на подмогу, ан вдруг бесы схватили меня, да и не пускают. Мне так стало горько, так душно, что и наяву, я чай, легче на петле висеть, а лукавые начали вокруг меня плясать и кричать: - Здравствуй, брат! Знаешь ли ты нас? Ступай к нам в гости! Давай пировать! - Я хотел было сотворить крестное знамение и молитву "Да воскреснет Бог!", но окаянные схватили меня за руку и зажали мне рот. Вдруг из долины бежит на гору лев, ну вот точь-в-точь такой, как на картинке, которую подарил тебе начальник наш, князь Михайло Юрьевич. Лев напал на медведя; но бесы завыли, как псы перед пожаром, кинулись на льва и бросили его в омут. Там кто-то громко захохотал совсем не человеческим голосом. Меня подрал мороз по коже. Вдруг в небе появилось над долиной белое облако, а из него лучи во все стороны так и сияют! Солнышко от них побледнело и стало похоже на серебряную тарелку, которую только что принесли в горницу из холодного погреба. Под белым облаком что-то зачернелось. Ближе, ближе! Глядим: летит орел о двух головах. Над самой верхушкой горы остановился и начал спускаться. Крылья такие, что целый полк прикроет! Голубка села опять к тебе на плечо, а медведь и бесы сбежались в кучку и смотрят на орла. И вдруг обернулись они в какого-то страшного зверя с семью головами. Орел схватил его в когти, взвился и опустил в омут. В это самое время ты меня разбудил.
        - Ну, а что сделалось с голубкой? - спросил Василий.
        - Не знаю. Как бы ты не разбудил меня, так я бы посмотрел.
        На лестнице послышался шум шагов. Двери отворились, и вошли десять вооруженных стрельцов.
        - Ребята! - сказал Василий. - Есть у меня просьба до вас. Один боярин обманом закабалил бедную сироту, единственную дочь у старухи-матери. В нынешнюю ночь хочет он взять ее силой к себе во двор. Надобно ее отстоять. Каждому из вас будет по десяти серебряных копеек за работу.
        - Благодарствуем твоей милости! - закричали стрельцы. - Рады тебе служить всегда верой и правдой!
        - Только смотрите, ребята! Никому ни полслова.
        - Не опасайся, Василий Петрович! И пыткой у нас слова не вымучат!
        - Я полагаюсь на вас. За мной, ребята!
        Василий, сойдя с лестницы, сел с Борисовым в одноколку и выехал со двора на улицу. - Если кто меня спросит, Гришка, - сказал он слуге, - то говори, что меня потребовал к себе князь Долгорукой.
        Он пошевелил вожжами и поехал шагом, для того, чтобы шедшие за ним стрельцы не отстали. В некотором расстоянии от дома Смирновой он остановился и вышел из одноколки, приказав Борисову и стрельцам дожидаться его на этом месте. Подойдя к воротам, он постучался в калитку. Залаяла на дворе собака; но калитка не отпирается. Между тем при свете месяца приметил он, что из ворот дома Милославского вышли три человека в татарских полукафтаньях и шапках. У каждого был за спиною колчан со стрелами, а в руке большой лук*. В нетерпении начал он стучать в калитку ножнами сабли.
_______________
        * Таков был обыкновенный наряд боярских слуг.

        - Кто там? - раздался на дворе грубый голос.
        - Отпирай.
        - Не отопру. Скажи прежде, наш или не наш?
        - Отпирай, говорят! Не то калитку вышибу!
        - А я тебя дубиной по лбу, да с цепи собаку спущу. Много ли вас? Погодите! Вот ужо вас объезжие! Они сейчас только проехали и скоро вернутся! Вздумали разбойничать на Москве-реке! Шли бы в глухой переулок!
        - Дурачина! Какой я разбойник! Я знакомец вдовы Смирновой. Мне до нее крайняя нужда.
        - Не морочь, брат! Что за нужда ночью до старухи? Убирайся подобру-поздорову, покамест объезжие не наехали. Худо будет! Да и хозяйки нет дома.
        - Скажи по крайней мере, где она?
        - Не скажу-ста. Да чу! Никак объезжие едут. Улепетывай, пока цел!
        В самом деле раздался вдали конский топот. Легко вообразить себе положение Бурмистрова. Не зная, где живет тетка Натальи, он хотел спросить о том у вдовы Смирновой и сказать ей о своем намерении. А теперь он не знал, на что решиться. Выломить калитку и принудить дворника сказать, где хозяйка или дочь ее - невозможно; шум мог разбудить людей в доме Милославского и все дело испортить. Притом угрожало приближение объезжих. Гнаться за вышедшими из ворот людьми Милославского - также невозможно; они давно уже переехали Москву-реку и оставили лодку у другого берега. Бежать к мосту - слишком далеко; потеряешь много времени, и притом как попасть на след этих людей? Оставалось возвратиться домой и успокоить себя тем, что употреблены были все средства для исполнения доброго, но невозможного намерения. Василий почти уже решился на последнее и пошел поспешно к своей одноколке; но какой-то внутренний, тайный голос твердил ему: действуй! Лицо его пылало от сильного душевного волнения, и он дивился: почему он с таким усердием старается защитить от утеснителя девушку, никогда им не виданную и известную ему по одним только рассказам. Он сел в одноколку.
        - Куда ты теперь? - спросил Борисов.
        - Сам не знаю куда! - отвечал Василий. - Поеду, куда глаза глядят, а ты с нашими молодцами перейди через мост да подожди меня у лодки, вон видишь, что стоит там, у того берега.
        - Ладно! Однако ж не забудь, что скоро светать начнет. А нам, я чаю, надо воротиться домой до рассвета. А то народ пойдет по улицам. Тогда на берегу стоять будет неловко. Если спросят нас: что мы тут делаем? Не сказать же, что лодку или реку стережем. Для лодки-то одиннадцати сторожей много, а Москву-реку никто не украдет.
        - Разумеется, что должно возвратиться домой до рассвета. Ступай же на тот берег, а я поеду. Прощай!
        Василий скоро скрылся из вида. Борисов и стрельцы переправились через мост, дошли до указанной лодки и сели на берегу. Прошел час: нет Бурмистрова. Проходит другой: все нет, а на безоблачном востоке уже появилась заря.
        - Что это вы, добрые молодцы, тут делаете? - спросил вооруженный рогатиною решеточный приказчик, проходивший дозором по берегу Москвы-реки.
        - Звезды считаем, дядя! - отвечал Борисов.
        - Дело! А много ли насчитали?
        - Тьмы тем, да и счет потеряли, и потому сбираемся идти домой.
        - Дело! А какого полка и чина твоя милость и как прозвание?
        - Я небывалого полка пятидесятник Архип Неотвечалов.
        - Дело! А не с лихим ли каким умыслом пришли вы сюда, добрые молодцы - не в обиду вам буди сказано - и по чьему приказу?
        - Не с лихим, а с добрым. А по чьему приказу - не скажу, да и сказать нельзя. Накрепко заказано. Э! да уж солнышко взошло. Пойдемте, ребята, домой.
        - Дело! А не пойти ли мне за вами следом?
        - Пойдешь, так в реку столкнем.
        - Дело! Ступайте домой, добрые молодцы. Нет, чтобы вы на объезжих натолкнулись. С ними народу-то много, так с вами управятся. Шутками не отбояритесь! А мне одному, вестимо, с такою гурьбой не сладить.
        - Дело! - сказал Борисов, передразнивая приказчика, и пошел скорым шагом со стрельцами по берегу Москвы-реки. Солнце уже высоко поднялось, когда они вошли в свою съезжую избу.

V

Наружность иногда обманчива бывает.        

Д м и т р и е в.

        - Иди попроворнее, красная девица! - говорил дворецкий Милославского, Мироныч, Наталье, ведя ее за руку по улице, к берегу Москвы-реки. - Нам еще осталось пройти с полверсты. Боярин приказал привести тебя до рассвета, а гляди-ка, уж солнышко взошло. Ванька! Возьми ее за другую руку, так ей полегче идти будет. Видишь, больно устала. А ты, Федька, ступай вперед да посмотри, чтоб кто нашу лодку не увел. Теперь уж скоро народ пойдет по улицам.
        Федька побежал вперед.
        - Оставь меня! - сказала Наталья другому слуге, который хотел взять ее за руку. - Я могу еще идти и без твоей помощи.
        - Видишь, какая спесь напала! Не хочет и руки дать нашему брату, холопу. Не бойсь, матушка! Не замараю твоей белой ручки! А если бы и замарал, так завтра пошлют белье стирать или полы мыть, так руки-то вымоешь.
        - Не ври пустого, Ванька! - закричал Мироныч. - Наталья будет ключница, а не прачка.
        В это время послышался вдали голос плачущей женщины. Дувший с той стороны ветер приносил невнятные слова, из которых можно было только расслышать: "Голубушка ты моя! Наташа ты моя!" Наталья оглянулась и увидела бежавшую за нею мать. Из дома тетки Наталья ушла тихонько с присланными за нею от Милославского людьми; она не хотела прервать сна своей престарелой матери, проведшей всю ночь в слезах и в утомлении уснувшей перед самым рассветом. Бедная девушка хотела к ней броситься, но, удержанная Миронычем, лишилась чувств. В то же время и мать, потеряв последние силы, упала в изнеможении на землю, далеко не добежав до дочери.
        - Провал бы взял эту старую ведьму! - проворчал Мироныч, стараясь поднять Наталью с земли. - Ах, Господи! Да она совсем не дышит! Уж не умерла ли? Коли вместо живой принесем к боярину покойницу, да он нас со света сгонит. Ахти, беда какая!
        - Потащим ее скорее, Мироныч! - сказал Ванька. - Вон кто-то едет в одноколке. Пожалуй, подумает, что мы ее уходили!
        - Что вы делаете тут, бездельники? - закричал Бурмистров, остановив на всем скаку свою лошадь.
        - Не твое дело, господин честной! - отвечал Мироныч. - Мы холопы боярина Милославского и знаем, что делаем. Бери ее за ноги, Ванька. Потащим!
        - Не тронь! - закричал Василий, соскочив с одноколки и выхватив из-за пояса пистолет.
        Мироныч и Ванька остолбенели от страха и вытаращили глаза на Бурмистрова. Он подошел к Наталье, взял ее осторожно за руку и с состраданием глядел на ее лицо, покрытое смертною бледностью, но все еще прелестное.
        - Принеси скорее воды! - сказал он слуге.
        - А где я возьму? Река не близко отсюда!
        - Сейчас принеси, бездельник! - продолжал Василий, наведя на него пистолет.
        - Аль сходить, Мироныч? - пробормотал Ванька, прыгнув в сторону от пистолета.
        - Не ходи! - крикнул дворецкий, неожиданно бросясь на Бурмистрова и вырвав пистолет из руки его. - Слушаться всякого побродяги! Садись-ка в свою одноколку да поезжай, не оглядываясь! Не то самому пулю в лоб, разбойник! - С этими словами навел он пистолет на Бурмистрова.
        Выхватив из ножен саблю, Василий бросился на дерзкого холопа. Тот выстрелил. Пуля свистнула, задела слегка левое плечо Василья и впилась в деревянный столб забора, отделявшего обширный огород от улицы.
        - Разбой! - завопил дворецкий, раненный ударом сабли в ногу, и повалился на землю.
        - Разбой! - заревел Ванька, бросясь бежать и дрожащею рукою доставая стрелу из колчана.
        В это самое время послышался вдали конский то пот, и вскоре появились на улице, со стороны Москвы-реки, скачущие во весь опор объезжие и несколько решеточных приказчиков.
        Бурмистров, бросив саблю, поднял на руки бесчувственную девушку, вскочил в одноколку, левою рукою обхватил Наталью и, прислонив ее к плечу, правою схватил вожжи и полетел, как стрела, преследуемый криком "держи!". Из улицы в улицу, из переулка в переулок гнав без отдыха лошадь, он скрылся наконец из вида преследователей и остановился у ворот своего дома.
        - А! Василий Петрович! - воскликнул Борисов, вскочив со скамьи, на которой сидел у калитки, нетерпеливо ожидая его возвращения.
        - Отвори скорее ворота.
        Борисов отворил и, пропустив на двор одноколку снова запер ворота.
        - Ба, ба, ба! Да ты не один! Ах, Боже мой! Что это? Она без чувств?
        - Помоги мне внести ее в горницу.
        Они внесли Наталью и положили на постель Бурмистрова. Долго не могли они привести ее в чувство. Наконец она открыла глаза и с удивлением посмотрела вокруг себя.
        - Где я? - спросила она слабым голосом.
        - В руках добрых людей! - отвечал Василий.
        - А где моя бедная матушка? Что сделалось с нею? Скажите, ради Бога, где она?
        - Ты с нею сегодня же увидишься.
        - Увижусь? Да не обманываешь ли ты меня?
        - Непременно увидишься. Будь только спокойна. Прежде надобно, чтоб силы твои подкрепились несколько.
        - Отведи меня, ради Бога, скорее к матушке! - Наталья хотела встать, но в бессилии опять упала на постель; в глазах ее потемнело, голова закружилась, и бедная девушка впала в состояние, близкое к бесчувственности.
        В это время кто-то постучал в калитку. Василий вздрогнул. Борисов подошел к окну, отдернул тафтяную занавеску и, взглянув на улицу, сказал шепотом:
        - Это наш приятель, купец Лаптев.
        - Выйди к нему, сделай милость; скажи, что я нездоров и никого не велел пускать к себе.
        - Ладно.
        Борисов вышел в сени и встретил там Лаптева, которому слуга Бурмистрова, Гришка, весьма походивший поворотливостью на медведя, в этот раз невпопад отличился и препроворно отворил калитку.
        - Василий Петрович очень нездоров! - сказал Борисов, обнимаясь и целуясь с гостем.
        - Ах, Господи! Я зашел было пригласить его вместе идти к ранней обедне, а потом ко мне на пирог. Что с ним сделалось?
        - Вдруг схватило!
        - Пойдем скорее к нему! Ах, мои батюшки! Долго ли, подумаешь, до беды!
        - Он не велел никого пускать к себе.
        - Как не велел! Нет, Иван Борисович. Воля твоя! Сердце не терпит. Впусти меня на минутку: я его не потревожу. Писание велит навещать болящих!
        - Приди лучше, Андрей Матвеевич, вечером, а теперь, право, нельзя. Меня даже не узнает. Совсем умирает!
        - Умирает! Ах, Боже милостивый! Пусти хоть проститься с ним.
        Сказав это, растревоженный Лаптев, не слушая возражений Борисова, поспешно пошел к дверям. Борисов схватил его за полу кафтана, но он вырвался, вошел прямо в спальню и, как истукан, остановился, увидев прелестную девушку, лежавшую на кровати, и стоявшего подле нее Василья. Одолеваемый и досадой, и стыдом, и смехом, Борисов начал ходить взад и вперед по сеням, ожидая развязки этого неожиданного приключения и приговаривая тихонько: "Экой грех какой!"
        Увидев Лаптева, Василий смутился и покраснел. Это совершенно удостоверило гостя в основательности подозрений, мелькнувших в голове его при входе в комнату. Он, как вкопанный, простоял несколько секунд в величайшем изумлении, смутился и чуть не сгорел от стыда. Не вовремя же, думал он, навестил я больного! Он поклонился низко Бурмистрову, желая тем показать, что просит прощения в своем промахе и в причиненном беспокойстве, и, не сказав ни слова, поспешно пошел в сени. Борисов, услышав шум шагов Лаптева, из сеней скрылся на чердак.
        - Куда ты торопишься, Андрей Матвеевич? - сказал Бурмистров, нагнав Лаптева на лестнице. - Из гостей так скоро не уходят.
        - Не в пору гость хуже татарина! Извини, отец мой, что я сдуру к тебе вошел. Мне крайне совестно. На грех мастера нет. Я не знал... я думал... Извини, Василий Петрович!
        - И, полно, Андрей Матвеевич, не в чем извиняться. Выслушай!
        Василий, введя гостя в сени, объяснил ему все дело.
        - Вот что! - воскликнул Лаптев. - Согрешил я, грешный! Недаром Писание не велит осуждать ближнего. Ты защитил сироту, сделал богоугодное дело, а я подумал невесть что.
        - Сделай, Андрей Матвеевич, и ты богоугодное дело. Я человек холостой: Наталье Петровне неприлично у меня оставаться; а ты женат: прими ее в свой дом на несколько дней. Я сегодня же пойду к князю Долгорукому и стану просить, чтобы он замолвил за нее слово пред царицей Натальей Кирилловной. Она, верно, заступится за сироту.
        - Ладно, Василий Петрович, ладно! Я сегодня же вечером приеду к тебе с женой, в колымаге, за Натальей Петровной. Жена ее укроет в своей светлице; а домашним челядинцам скажем, что она, примером, хоть моя крестница, приехала, примером, хоть из Ярославля...
        - И что зовут ее: Ольга Васильевна Иванова.
        - Ладно, ладно! Все дело устроим, как быть надобно. А! да уж к обедне звонят. Пора в церковь. Счастливо оставаться, Василий Петрович!
        - Теперь и мне выйти можно! - сказал Борисов, отворяя с чердака дверь в сени, у которой подслушал весь разговор Василья с гостем. - Больному нашему стало легче. Теперь, кажется, опасаться нечего.
        - Ну, Иван Борисович, спасибо! Напугал ты меня. Я спроста всему поверил, да и попал впросак.
        - Не взыщи, Андрей Матвеевич! Вперед не ходи туда, куда приятель не пускает.
        - Вестимо, не пойду! Однако ж, пора к обедне. Счастливо оставаться.
        Лаптев ушел. Василий возвратился в спальню и, подойдя к кровати, приметил, что Наталья погрузилась в глубокий сон. Тихонько вышел он из горницы и затворил дверь. Поручив Борисову быть в сенях на страже и попросить Наталью, если б она без него встала, подождать его возвращения, Бурмистров пошел к князю Долгорукому. Через час он возвратился с необыкновенно веселым лицом. Борисов тотчас после его ухода запер дверь спальни и, утомленный ночным походом, сел на скамью, начал дремать и вскоре заснул. Едва Василий вошел на лестницу и отворил дверь в сени, Борисов вскочил и со сна закричал во все горло: "Кто идет?".
        - Тише, приятель! Ты, я думаю, разбудил Наталью. Она все еще спит?
        - Не знаю. Я спальню запер и туда не заглядывал.
        - Запер? Вот хорошо!
        Василий тихонько отворил дверь и увидел, что Наталья сидит у стола и читает внимательно лежавшую на нем книгу, в которой переписаны были апостольские послания. Он вошел с Борисовым в горницу, извинил его перед Натальей за содержание ее под стражей и сказал:
        - Князь Долгорукий сегодня же хотел говорить о тебе, Наталья Петровна, царице. Он уверен, что царица защитит тебя.
        - Я возлагаю всю надежду на Бога. Да будет Его святая воля со мною! До гроба сохраню я в сердце благодарность к моему избавителю и благодетелю, хотя я и не знаю его имени. - Последние слова сказала Наталья вполголоса, потупив в землю свои прелестные глаза, наполненные слезами.
        Бурмистров сказал ей свое имя. Разговор между ними продолжался до самого вечера. Восхищенный умом девушки, Василий и не приметил, как пролетело время. Лаптев сдержал слово и приехал вечером за Натальей. Проводив ее до колымаги и уверив ее, что она скоро увидится с матерью в своем новом убежище, Василий, всходя по лестнице с Борисовым, крепко сжал ему руку и с жаром сказал: "Какая прелестная девушка! Как рад я, что мне удалось сделать ей услугу".

VI

        Начинало смеркаться, когда боярин Милославский, возвратясь из дворца домой, ходил взад и вперед по горнице, погруженный в размышления. На столе, стоявшем подле окна и покрытом красным сукном, блестела серебряная чернильница и разложено было в порядке множество свитков бумаг. У стола стояла небольшая скамейка с бархатною подушкою. Около стен были устроены скамьи, покрытые коврами. Серебряная лампада горела в углу пред старинным образом Спаса Нерукотворенного.
        На боярине блистал кафтан из парчи, с широкими на груди застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками. На голове у него была высокая шапка из черной лисицы, похожая на клобук, расширяющийся кверху. В левой руке держал он маленькую серебряную секиру - знак своего достоинства. С правой руки спущенный рукав почти доставал до полу.
        Сев наконец на скамейку, снял он с головы шапку и положил на стол вместе с секирою. Засучив рукав и взяв один из свитков, боярин начал внимательно его читать, разглаживая левою рукою длинную свою бороду.
        - Заступись, батюшка, за крестного сына твоего! - закричал, упав ему в ноги, вбежавший площадной подьячий Лысков.
        Боярин вздрогнул, оборотился к нему и с удивлением спросил:
        - Что с тобой сделалось, Сидор?
        - За кабалу, которую написал я, по моей должности и в твою угоду, на дочь вдовой попадьи Смирновой, царица приказала поступить со мною по Уложению. Да дьяк Судного приказа поднял старое дело о табаке. Если не заступишься за меня, горемычного, то за лживую кабалу отрубят мне руку, а за табак отрежут нос. Помилосердуй, отец мой! Куда я буду годиться?
        - Будь спокоен! Встань! Ручаюсь тебе, что останешься и с рукой, и с носом!
        - Князь Долгорукий на меня наябедничал. Уж меня везде ищут; хотят схватить и посадить на тюремный двор до решения приказа.
        При имени Долгорукого боярин изменился в лице; губы его задрожали от злобы и досады.
        - Останься в моем доме, Сидор. Посмотрим, кто осмелится взять тебя из дома Милославского! А я завтра же подам челобитную царевне Софье Алексеевне. Авось и Долгорукий язык прикусит!
        - Вечно за тебя буду Бога молить, отец мой!
        Лысков поклонился в ноги Милославскому и поцеловал полу его кафтана.
        - Возьми вот этот ключ и поди в верхнюю светлицу, что в сад окошками. Запри за собою дверь, никому не показывайся и не подавай голоса. Один дворецкий будет знать, что ты у меня в доме. С ним буду я присылать тебе с моего стола кушанье. Полно кланяться, поди скорее.
        Лысков ушел. Солнце закатилось, и все утихло в доме Милославского. Когда же наступила глубокая ночь, боярин, надев простой, темно-зеленого сукна кафтан и низкую шапку, похожую на скуфью, вышел в сад с потаенным фонарем в руке. Дойдя до небольшого домика, построенного в самом конце сада, он три раза постучал в дверь. Она отворилась, и боярин вошел в домик. Все его окна были закрыты ставнями. Около дубового стола, посредине довольно обширной горницы, освещенной одной свечою, сидели племянник боярина, комнатный стряпчий Александр Иванович Милославский, из новгородского дворянства кормовой иноземец Озеров*, стольники Иван Андреевич и Петр Андреевич Толстые, городовой дворянин Сунбулов, стрелецкие полковники Петров и Одинцов, подполковник Циклер и пятисотенный Чермной.
_______________
        * К о р м о в ы м и  и н о з е м ц а м и  называли тех из иностранцев, которые, вступив в русскую службу и не получив поместий, содержались жалованьем, производившимся им от казны. Должно полагать, что Озеров был иностранец и поступил в русскую службу, в новгородские дворяне. Что значило в то время сие звание - объяснено выше в примечании на стр. 21. Настоящая фамилия его, без сомнения, была другая. Озеровым он, вероятно, был назван уже в России; тогда все иностранные фамилии переделывали на русский лад. Циклера называют наши летописи: Цыкляр. Даже имена посланников были изменяемы. Например: в записках государственного московского архива Гораций Кальвуччи назван Горацыуш Калюцыуш.

        При появлении Милославского все встали. Боярин занял первое место и, подумав немного, спросил:
        - Ну что, любезные друзья, идет ли дело на лад?
        - Я отвечаю за весь свой полк! - отвечал Одинцов.
        - И мы также за свои полки! - сказали Петров и Циклер.
        - Ну, а ты, Чермной, что скажешь? - продолжал Милославский.
        - Все мои пятьсот молодцев на нашей стороне. За других же пятисотенных ручаться не могу. Может быть, я и наведу их на разум, кроме одного; с тем и говорить опасно.
        - Кто же этот несговорчивый?
        - Василий Бурмистров, любимец князя Долгорукого. Он нашим полком правит вместо полковника. Я за ним давно присматриваю. Дней за пять он ездил куда-то ночью и привез с собой к утру какую-то девушку, а вечером отправил ее неизвестно куда. Вероятно, к князю Долгорукому, к которому он ходил в тот же день.
        - А ты не узнал, как зовут эту девушку?
        - Не мог узнать. Один из моих лазутчиков рассказал мне, что этот негодяй в ту же ночь, как привез к себе девушку, ходил с десятерыми стрельцами и пятидесятником Борисовым к дому попадьи Смирновой, твоей соседки.
        - Понимаю! - воскликнул Милославский. - Это его дело... Послушай, Чермной, я даю пятьдесят рублей за голову этого пятисотенного. Он может нам быть опасен.
        - И конечно опасен. Его надобно непременно угомонить. Завтра я постараюсь уладить это дело.
        - Ну, а ты что скажешь, племянник?
        - Я достал ключи от Ивановской колокольни, чтобы можно было ударить в набат.
        - Мы с братом Петром, - сказал Иван Толстой, - неподалеку от стрелецких слобод, в полуразвалившемся домишке, припасли дюжину бочек с вином для попойки.
        - А я шестерых московских дворян перетянул на нашу сторону, - сказал Сунбулов, - да распустил по Москве слух, что Нарышкины замышляют извести царевича Иоанна.
        - А я распустил слух, - сказал Озеров, - что Нарышкины хотят всех стрельцов отравить и набрать вместо них войско из перекрещенных татар.
        - Итак, дело, кажется, идет на лад! - продолжал Милославский. - Остается нам условиться и назначить день. Я придумал, что всего лучше приступить к делу пятнадцатого мая. В этот день убит в Угличе царевич Димитрий. Окажем, что в этот же день Нарышкины убили царевича Иоанна.
        - Прекрасная мысль! - воскликнул Циклер. - Воспоминание о царевиче Димитрии расшевелит сердца даже самых робких стрельцов.
        - Перед начатием дела надобно будет их напоить хорошенько, - сказал Одинцов. - Это уж забота Ивана Андреевича с братцем: у них и вино готово. Зададим же мы пир Нарышкиным и всем их благоприятелям.
        - Уж подлинно будет пир на весь мир! - промолвил Чермной, зверски улыбаясь. - Только вот в чем задача: пристанут ли к нам все полки? Четыре на нашей стороне, если считать и Сухаревский, а пять полков еще ни шьют ни порют. Полковники-то их совсем не туда смотрят. Одно твердят: присяга да присяга! Чтоб не помешали нам, проклятые!
        - Велико дело пять полковников! - воскликнул Одинцов. - Сжить их с рук, да и только! Пяти голов жалеть нечего, коли дело идет о счастии целого русского царства.
        - Справедливо, - сказал Милославский.
        - Ну, а если полки-то и без полковников своих, - спросил Сунбулов, - захотят на своем поставить и пойдут против нас? Тогда что мы станем делать?
        - Тогда приняться за сабли! - отвечал Одинцов.
        - Нет, не за сабли, - возразил Озеров, - а за молоток. Недаром сказано в пословице, что серебряный молоток пробьет и железный потолок. Царевна Софья Алексеевна, я чаю, серебреца-то не пожалеет?
        - Разумеется, - сказал Милославский. - Я у нее еще сегодня выпросил на всякий случай казну всех монастырей на Двине. Пошлем нарочного, так и привезет серебряный молоток. Да впрочем, у меня, по милости царевны, есть чем пробить железный потолок и без монастырской казны.
        - Нечего сказать, мы довольны милостию царевны! - сказал Сунбулов. - Я чаю, она не забыла, Иван Михайлович, обещания своего: пожаловать меня боярином, когда все благополучно кончится? Я ведь начал дело и подал голос на площади за царевича Иоанна.
        - Царевна никогда не забывала своих обещаний, - отвечал Милославский.
        - А меня с товарищами в стольники, да по поместью на брата? - спросил Циклер.
        - Нечего и спрашивать. Что обещано, то будет исполнено. Ах, да! Хорошо, что вспомнил: составил ли ты, племянник, записку, о которой я тебе говорил?
        - Готова, - отвечал Александр Милославский и, вынув из кармана свиток, подал дяде. Тот, бегло прочитав записку, покачал головою и сказал:
        - И этого, племянник, не умел путем сделать! Артемошку Матвеева-то и не написал! Что его миловать? Ведь он не святее других. Я тебе вчера сказывал, что царица велела ему возвратиться из ссылки. Он, конечно, помнит, что я ему ссылкой-то удружил. Уж и то худо было, что из Пустозерска перевезли его в Лухов, а то еще едет в Москву! Надобно отправить его туда, откуда никто не возвращается. Хоть список-то и длинненек, однако ж прибавь Матвеева, да напиши поболее таких записок, для раздачи стрельцам. А как будешь раздавать, накрепко накажи им, чтоб никому спуску не было и чтоб начали с Мишки Долгорукого. Не поможешь ли ты, Петр Андреевич, в этом деле племяннику? - продолжал он, обратясь к Толстому.
        - С охотой!
        В это время кто-то застучал в дверь. Все вздрогнули. Чермной, сидевший на конце стола, встал, вынул из-за кушака длинный нож и тихонько подошел к двери, удерживая дыхание. Посмотрев в замочную скважину, он при свете месяца увидел стоявшую у двери женщину.
        Опять раздался стук, и вслед за ним едва внятный голос:
        - Пустите, я от царевны Софьи Алексеевны к боярину Ивану Михайловичу!
        - А! Это из наших! - сказал Чермной, отворяя дверь. Вошла немолодых лет женщина, одетая в сарафан из алого штофа, с рукавами, обшитыми до локтей парчою. Сверх сарафана надет был на ней широкий шелковый балахон с длинными рукавами, который она сняла, вошедши в горницу. На шее у нее блестела широкое жемчужное ожерелье; в ушах висели длинные золотые серьги, а на лице и при слабом сиянии одной свечи заметны были белила и румяна. Стуча высокими каблуками желтых своих сапожков, подошла она к столу и села подле Озерова. Не бывает действия без причины. Почему, например, пришедшая женщина села подле Озерова, а не подле кого-нибудь другого? Потому, что Озеров ей давно приглянулся, а царевна Софья обещала ее выдать за него замуж, если она будет исполнять все ее приказания и ни разу не проболтается. Это была постельница царевны Софьи, родом из Украины, по прозванию Назнанная.
        - Добро пожаловать, Федора Семеновна! - сказал Милославский. - Верно, от царевны, с приказом?
        - С приказом, Иван Михайлович. Царевна велела отдать тебе грамотку, которую ты ей вчера подал, и сказать, что всему быть так, как ты положил; да велела благодарить тебя за твое усердие к ней. Меня было остановил на дороге решеточный. "Куда идешь, бабушка?" - спросил он. "Бабушка! Ах ты хамово поколение! - закричала я, - ослеп, что ли, ты? Да тебя завтра же повесят, зароют живого в землю! Не видишь, с кем говоришь?". Разглядев мое лицо и мой наряд, решеточный повалился мне в ноги. Я и велела ему лежать ничком на земле до тех пор, пока я не пройду всей улицы. Я чаю, мошенник со страху и теперь еще не встал.
        - Итак, все решено, любезные друзья! - сказал Милославский. - Приступим к делу пятнадцатого мая. До тех пор я не буду выезжать из дому и скажусь больным. По ночам собирайтесь здесь для советов, и для получения от меня наставлений. Главное дело не робеть. Смелым Бог владеет. Однако уж светает: пора расходиться. Прощай, Федора Семеновна. Скажи царевне, что дело идет на лад и что я все устрою, как нельзя лучше.
        Все поднялись с мест и вышли один за другим в сад, Боярин удалился в свои комнаты, а прочие, выйдя чрез небольшую калитку в глухой переулок, разошлись по домам.

VII

        Пробыв целое утро у князя Долгорукого и получив приказание прийти опять к нему по возвращении из собора Архангела Михаила, куда князь поехал за обедню и панихиду по царе, Бурмистров чрез Фроловские* ворота вошел в Кремль. Раздался благовест с колокольни Ивана Великого. Народ начал собираться в Успенский собор к обедне. Василий вошел в церковь. Когда служба кончилась и народ начал расходиться, на церковной паперти кто-то ударил слегка Бурмистрова по плечу. Он оглянулся и увидел своего сослуживца, пятисотенного Чермного.
_______________
        * Спасские.

        - Здорово, товарищ! - сказал ему Чермной. - Какими судьбами ты попал в Успенский собор? Ты обыкновенно ходишь к обедне к Николе в Драчах.
        - Да так, вздумалось побывать в соборе и взойти после обедни на Ивановскую колокольню; я уж очень давно на ней не бывал.
        - Кстати и мне взобраться туда вместе с тобою и полюбоваться на Москву.
        Вместе с этими словами в голове Чермного мелькнула адская мысль: воспользоваться случаем и исполнить обещание, данное им накануне Милославскому. Он придумал, взойдя на самый верхний ярус колокольни с Бурмистровым, невзначай столкнуть его вниз, когда он засмотрится на Москву, и сказать потом, что товарищ его упал от собственной неосторожности. Василий, ни в чем не подозревая Чермного, согласился идти с ним вместе на коколольню. Пономарь за серебряную копейку отпер им дверь, и, к великой досаде Чермного, пошел сам вперед по лестнице. Наконец они добрались до самого верхнего яруса.
        Василий, подойдя к перилам, начал вдали отыскивать взором дом купца Лаптева. Если кто-нибудь из читателей наших (о читательницах говорить не смеем) бывал влюблен и когда-нибудь смотрел с колокольни или башни на город, то он верно знает, что всего скорее обращаются глаза в ту сторону, где живет любимый человек. С трудом рассмотрев в отдалении дом Лаптева, Василий начал напрягать зрение, думая: не увидит ли окон верхней светлицы и кого-нибудь у окошка? Однако ж и весь дом едва был виден, и потому неудивительно, что Василий понапрасну напрягал зрение, погружаясь между тем все более и более в приятную задумчивость и, наконец, глядя во все глаза на обширную Москву, вместо города увидел пред собою образ своей Натальи, если не в самом деле, то по крайней мере в воображении. Тем временем Чермной выдумывал средство, как бы избавиться от безотвязного пономаря, который, побрякивая ключами и показывая пальцем колокольни разных московских церквей, говорил:
        - Погляди-ка, господин честной, отсюда все церкви видны. Одних Никол не перечтешь: вот это Никола у Красных колоколов, это Никола в Драчах, это Никола на Курьих ножках, это Никола на Болвановке, это Никола в Пыжах...
        - Знаю, знаю! - твердил сквозь зубы Чермной; но пономарь, не слушая его, продолжал усердно пересчитывать церкви и колокольни.
        - Сделай одолжение, любезный! - оказал наконец Чермной. - Вот тебе две серебряные копейки. Я что-то нездоров: нет ли у тебя Богоявленской воды? Я бы выпил немного, так авось мне бы полегче стало.
        - Как не быть, отец мой; только идти-то за ней далеконько! - отвечал пономарь, почесывая затылок и уставив глаза на две серебряные копейки, лежавшие у него на ладони.
        - Ну, вот тебе еще копейка, только сделай милость, принеси воды хоть немножко.
        - Шутка ли вниз сойти и опять сюда взобраться! Ну, да уж так и быть.
        Пономарь пошел вниз, а Чермной, внимательно глядя на Бурмистрова и заметив, что он в глубокой задумчивости стоит у перил, начал украдкою к нему приближаться. Подойдя уже близко к товарищу, он тихонько стал нагибаться, держа в руке серебряную копейку, чтобы сказать, что поднял ее с полу, если б Василий, неожиданно оглянувшись, приметил его движение. Уж он готов был схватить товарища за ноги и перебросить чрез перила, как вдруг опять раздался голос возвратившегося пономаря.
        - Не прикажешь ли, отец мой, принести кстати просвирку? Да не поусердствуешь ли копеечкой на церковное строение? В селе Хомякове, Клюквино тож, сгорела недавно церковь.
        - Где сгорела церковь? - спросил Бурмистров, выведенный из задумчивости громким голосом пономаря.
        - В селе Хомякове, отец мой.
        Василий вынул из кармана ефимок и отдал пономарю. И Чермной поневоле последовал его примеру, отдав серебряную копейку, которую держал в руке. Пономарь низко поклонился и, не сказав ни слова, пошел за кружкою простой воды, потому что Богоявленской у него не было.
        Когда шум шагов его затих на лестнице, Чермной, видя, что Бурмистров отошел от перил и хочет идти вниз, остановил его и сказал:
        - Мы с тобою давнишние сослуживцы, товарищ, и всегда были приятелями. Могу ли я на тебя положиться и поговорить с тобою откровенно об одном важном деле?
        - Хочешь, говори, хочешь, нет, это в твоей воле. Я не хочу знать твоих важных дел, если меня опасаешься.
        - Если б я тебя опасался, то и не начал бы разговора. Я тебя всегда почитал и любил, и потому решился, как добрый товарищ, предостеречь тебя.
        - А от чего бы, например?
        - Неужели ты ничего не слыхал и не знаешь? Послушай-ка, что по всей Москве говорят.
        - Поговорят да и перестанут.
        - Хорошо, как бы тем кончилось.
        - А чем же может кончиться?
        - Да тем, что и моя голова и твоя не уцелеют.
        - Ну, так что ж? Двух смертей не будет, а одной не миновать.
        - Я вижу, что ты мне не доверяешь и не хочешь быть со мною откровенен. Может быть, и пожалеешь об этом, да будет поздно. И к чему скрываться от меня? У нас одна цель с тобою: нам не мешало бы соединиться и действовать вместе. Времени терять не должно. Худо будет, если люди станут пахать, а мы руками махать. Пойдем обедать ко мне, товарищ. Я бы за столом сообщил тебе важную тайну. У тебя волосы станут дыбом, даром что ты не трус.
        Чермной, не смея напасть открыто на Бурмистрова и не надеясь его пересилить и сбросить с колокольни, решился притвориться преданным царю Петру Алексеевичу, подстрекнуть любопытство Бурмистрова обещанием открыть ему тайну, зазвать к себе обедать и за столом отравить его ядом, купленным недавно, по поручению Милославского, в Новой аптеке*.
_______________
        * В то время во всей Москве были только две аптеки: одна называлась Старою, другая Новою. Первая находилась в Кремле и назначена была исключительно для двора; вторая помещалась в гостином дворе, выстроенном по приказанию царя Алексея Михайловича.

        - О чем ты говоришь, Чермной? - сказал Василий. - Что у тебя за ужасная тайна? Право, не понимаю!
        - Скажи лучше, что понимать не хочешь. Неужели ты не слыхал, что царю Петру Алексеевичу грозит опасность?
        - Какая опасность?
        - Та самая, о которой ты говорил сегодня с князем Долгоруким и о которой я уже прежде тебя его предуведомил.
        Бурмистров устремил проницательный взор на Чермного.
        - Спроси самого князя, если мне не веришь. Я обещал ему доставить полное и верное сведение о числе и силе заговорщиков и о всех их замыслах. Надеюсь вскоре исполнить мое обещание, хотя бы мне стоило это жизни. Я готов пролить кровь свою за царя Петра Алексеевича. Давно я на это решился и действую; а ты... думаешь о молодых девушках да прогуливаешься ночью по Москве с твоими стрельцами. Не сердись на меня, товарищ, за правду! Я прямо скажу, тебе, что грешно заниматься какою-нибудь девчонкою, когда дело идет о спасении царя.
        - Побереги для других твои советы. Я знаю не хуже тебя свои обязанности и докажу на деле, а не словами, что готов умереть за царя.
        - Дай руку, товарищ! Будь ко мне доверчив и ничего не скрывай от меня. Станем вместе действовать. Ум хорошо, а два лучше. Богом клянусь, что я стою за правое дело!
        - Не клянись, а докажи это. Лучшая клятва в верности царю - кровь, за него пролитая. Тебе не перехитрить меня, Чермной! Ты, как вижу, подглядывал за мною, а я наблюдал за тобою. Напрасно станешь ты клясться, что стоишь за правое дело. Поверю ли я клятвам человека, который недавно уверял некоторых из стрельцов, что можно, не согрешив пред Богом, нарушить присягу, данную царю Петру Алексеевичу? Для кого присяга не священна, того все клятвы пиши на воде.
        - Вот и вода! - сказал пономарь, которого лысая голова в это время явилась, как восходящее солнце. Он подошел осторожно к Чермному, чтоб не расплескать воды из принесенной им кружки; но Чермной, раздраженный укоризною Бурмистрова, оттолкнул пономаря и сказал Василью:
        - Нас рассудит князь Долгорукий с тобою. Ты обвиняешь верного слугу царского в измене! Или я, или ты положишь голову на плаху.
        Сказав это, он пошел вниз.
        - Ах, ты бусурман нечестивый! - ворчал между тем пономарь, пустясь за ним в погоню по лестнице. - Да как ты смеешь толкаться, когда я держу кружку с Богоявленской водой. Я половину воды пролил на пол! Да я на тебя святейшему патриарху челом ударю! Татарин, что ли, ты али жид? Погоди ужо, дешево со мной не разделаешься!
        Бурмистров шел за пономарем по лестнице. Чермной скрылся от своего преследователя, и пономарь в самом низу, в дверях, остановил Василья для допроса.
        - Скажи, господин честной, кто этот окаянный антихрист, что с тобою наверху разговаривал?
        - Не знаю! - отвечал Василий, не желая выдать товарища. - Я вовсе с ним не знаком и в первый раз встретился с ним сегодня. Кажется, он из татар.
        - Ну так, у него и рожа-то не христианская! Коли держится иной шерсти*, так шел бы в свою поганую мечеть; а то лезет на Ивана Великого да пономаря толкает, нечестивец! Счастлив, что ушел: я бы с ним разведался на Патриаршем дворе!
_______________
        * Так в старину называли иностранные вероисповедования. Выражение сие встречается даже в Уложении.

        Оставив разгневанного пономаря, Василий поспешил к дому князя Долгорукого.
        Кончив вместе с Бурмистровым начатое поутру представление о заговоре, князь поехал к царице Наталье Кирилловне и приказал находившимся в доме его десятерым стрельцам взять под стражу Чермного, когда он, по обещанию, придет к нему вечером. Бурмистров сорвал личину с лицемерного злодея. Прощаясь с князем, Василий просил дать ему слово, чтобы за открытие заговора не давали ему никакой награды.
        - Я не хочу, - говорил он, - чтобы меня могли подозревать в чистоте моих намерений. Открыв заговор, я не искал выслужиться и основать мое счастье на бедствии ближних, хотя и преступных. Я исполнил только священную клятву, данную Помазаннику Божию. За что же награждать меня? Неужели только за то, что я не хотел сделаться преступником и не нарушил священнейшей из клятв? Жизнь царя тесно соединена с благом Отечества и с неприкосновенностью Церкви православной, которую угрожает поколебать Аввакумовская ересь, заразившая большую часть стрельцов. Я всегда был готов умереть за веру, царя и Отечество, но никогда не желал суетных земных наград и почестей