Масальский Константин Петрович - Стрельцы

спросил:
        - Кто ты таков?
        - Я бывший пятисотенный Сухаревского стрелецкого полка, Василий Бурмистров.
        - Бурмистров?.. Про тебя мне, как помнится, говорила что-то матушка. Не ты ли удержал твой полк от бунта?
        - Я исполнил свой долг, государь!
        - Встань! Обними меня! Тебе неприлично стоять передо мной на коленях: я прапорщик, а ты пятисотенный.
        Бурмистров, встав, почтительно приблизился к царю, который обнял его и поцеловал в лоб.
        - Вот, любезный Франц, - сказал монарх, обратясь к полковнику Лефору и потрепав Бурмистрова по плечу, - верный слуга мой, даром что стрелец. А где теперь полк твой?
        - Не знаю, государь. Я вышел давно уже в отставку.
        - А зачем?
        Бурмистров рассказал все, что с ним было. Царь несколько раз не мог удерживать своего негодования, топал ногою и нахмуривал брови, внимательно слушая Василия.
        - Отчего Милославский так притеснял тебя? Что-нибудь да произошло между вами?
        Бурмистров, зная, что Петр столько же любил правду и откровенность, сколько ненавидел ложь и скрытность, объяснил государю, чем навлек он на себя гонения.
        - Так вот дело в чем!.. А где теперь твоя невеста?
        - Неподалеку от Москвы, в селе Погорелове. Тамошний священник приютил ее вместе с ее матерью и моею теткою, которая лишена противозаконно своего небольшого поместья. Ее челобитная и головы наши в твоих руках, государь! Заступись за нас! Без твоей защиты мы все погибнем!
        Бурмистров снова стал на колени перед Петром.
        - Встань, встань, говорю я тебе!
        Прочитав челобитную, Петр воскликнул:
        - Так этот Лысков отнял имение у твоей тетки да еще и невесту у тебя отнять хочет! Не бывать этому!
        - Он поехал в Москву на меня жаловаться.
        - Кому жаловаться?
        Бурмистров смутился, не смея произнести имя царевны Софии.
        - Что ж ты не отвечаешь? Кому хотел он жаловаться? Сестре моей, что ли?
        - Он угрожал, что надо мной исполнится приговор по старому докладу покойного боярина Милославского.
        - То есть что сестра моя велит этот приговор исполнить? Говори прямо, смелее! Я люблю правду!
        - Он надеется на помощь главного стрелецкого начальника, окольничего Шакловитого.
        - Пускай надеется! - воскликнул Петр, топнув ногою. - Будь покоен: я твой защитник! Иди за мною.
        Бурмистров, взяв свою лошадь за повода, последовал за царем и Лефором. Вскоре вышли они из села на поле, где Преображенские и Семеновские потешные в ожидании прибытия царя стояли уже под ружьем.
        - Начни, полковник, ученье, и где стать мне прикажешь? - спросил Петр Лефора.
        - У первой Преображенской роты.
        - А ты, пятисотенный, - сказал Петр Бурмистрову, - останься на этом месте, да посмотри на ученье моих преображенцев я семеновцев. Это не то что стрельцы.
        Царь, положив в карман челобитную, которую держал в руке, вынул шпагу и стал на указанное место.
        По окончании ученья Петр подошел к Лефору и пожал ему руку.
        - Ну что? - сказал государь, обратясь к Бурмистрову. - Каково мои потешные маршируют и стреляют? Они успеют три раза залпом выстрелить, покуда стрельцы ружья заряжают. А за все спасибо тебе, любезный Франц! Обними меня!
        После этого царь вдруг спросил Бурмистрова:
        - Где же была до сих пор твоя невеста? Ты ведь говорил, что Милославский завещал ее Лыскову. Почему ж этот плут только теперь вздумал ее у тебя отнимать?
        Бурмистров рассказал, как он освободил ее из рук раскольников.
        - Что ж ты мне давеча этого не сказал?
        - Я думал, что это не стоит внимания твоего царского величества.
        - Нехорошо, пятисотенный, от меня не должно ничего скрывать. Царю все знать нужно.
        По коротком размышлении Петр продолжал:
        - Я велю дать тебе опасную грамоту*. Посмотрим, кто осмелится тронуть тебя и твою невесту. Лыскову прикажу я возвратить немедленно поместье твоей тетке и заплатить ей сто рублей проторей и убытков, чтобы он вперед не осмеливался обижать честных людей... Справедливо ли написана челобитная твоей тетки?
_______________
        * Когда кто-нибудь угрожал убить другого, то по челобитной сего последнего государю выдавалась просителю опасная грамота с большою заповедью. В грамоте сей означалось, что если тот, кто на другого похвалился смертным убивством, исполнит свою угрозу, то заплатит заповедь (от пяти до семи тысяч рублей и более). Если кто после этого совершал убийство, тот наказывался смертию, и родственники убитого получали из имения убийцы половину написанной в грамоте заповеди, другая же половина взыскивалась в казну.

        - За справедливость челобитной ручаюсь я моею головою, государь.
        - Не забудь слов твоих и помни, кому они сказаны... Полагаясь на жалобу одной стороны, я никогда не действую, но для тебя отступаю от своего правила и потому, что тебе верю, и потому, что дела поправить уже будет нельзя, когда отрубят тебе голову... Ну слушай же еще: я дам тебе роту моих потешных. Исполни прежде все то, что будет написано в грамоте, а потом поди с ротой, схвати всех раскольников, у которых была твоя невеста, и приведи всех в Москву, на Патриарший Двор. Я напишу об них святейшему патриарху. Которую роту, полковник, можно будет с ним послать? - спросил Петр Лефора.
        - Я думаю, что лучше выбрать охотников.
        - Хорошо! Объяви, в чем состоит поручение, я вызови охотников.
        Лефор, подозвав к себе всех офицеров, передал им приказание царя. Офицеры, возвратясь на места свои, объявили приказ полковника солдатам.
        - Ну кто ж охотники? - закричал Лефор. - Выступите из ряда!
        Весь длинный строй потешных двинулся вперед.
        - Ого! - воскликнул государь. - Все охотники! Хорошо, похвально, ребята! Но всех вас много для этого похода; пусть идет третья рота. Смотри ж, пятисотенный, я поручаю эту роту тебе. Да не переучи ее по-своему. Не отправить ли с тобой офицера? Или нет: двое только будете мешать друг другу, да и солдат с толку собьете. Следуй за мною: я дам тебе грамоту, а потом ступай в поход. Я надеюсь, что ты не ударишь себя лицом в грязь.
        Петр, сопровождаемый Лефором и Бурмистровым, при громком звуке барабанов пошел к селу. Через несколько часов Бурмистров с ротою потешных поспешал уже к селу Погорелову.
        В опасной грамоте, данной ему государем, было сказано, что тот, кто убьет Бурмистрова, будет наказан смертию и заплатит семь тысяч рублей заповеди. В конце было прибавлено, что кабала, написанная на Наталью, уничтожается, что Ласточкино Гнездо возвращается прежней помещице и что завладевший этою деревнею подьячий Лысков обязан ей заплатить убытков и проторей сто рублей; если же считает себя правым, то явился бы немедленно в Преображенское с доказательствами.

VI

        Через несколько дней Бурмистров был уже в Погорелове. Назначив одни сутки солдатам для роздыха и разместив их по крестьянским избам, он пошел к дому отца Павла.
        - Ну что, племянник, - воскликнула Мавра Савишна при входе Василия в горницу, - подал ли ты мою челобитную батюшке-царю Петру Алексеевичу?
        - Подал, но еще не знаю, чем дело кончится, - отвечал Василий. Он хотел не вдруг объявить тетке о царском повелении, чтобы более ее обрадовать.
        Мавра Савишна тяжело вздохнула. Отец Павел, бывший также в горнице, начал ее утешать и советовать, чтобы она, возложив надежду на Бога и царя, не предавалась преждевременно унынию. Вскоре потом вошла в горницу Наталья со своей матерью. Обе начали расспрашивать Василия о последствиях его поездки в Преображенское, но он не успел еще им ответить, как под окнами дома раздался конский топот, и Мавра Савишна, взглянув в окно, закричала:
        - Ну! пропали мы!
        - Что такое, тетушка? - спросил Бурмистров.
        - Мошенник Лысков приехал и с ним ратной силы на конях видимо-невидимо! Ох мои батюшки, пропали наши головушки!
        - Ничего, тетушка, будь спокойна!
        - Желаю здравия! - сказал Лысков, входя в горницу с злобною радостию на лице. - Я говорил вам в прошлый раз, что мы скоро опять увидимся. Вот я и приехал, да еще и не один - со мною тридцать конных стрельцов. Эй, войдите сюда! - закричал он, оборотясь к двери.
        Вошли шесть стрельцов с обнаженными саблями.
        - Схватите этого молодца, - сказал он им, указывая на Бурмистрова, - свяжите и отвезите в Москву к благодетелю моему, а вашему главному начальнику.
        - Постойте, ребята! - сказал спокойно Василий подошедшим к нему стрельцам. - Еще успеете взять и связать меня, я никуда не уйду. По чьему приказу, - спросил он Лыскова, - хочешь ты отослать меня в Москву?
        - Да вот прочти, приятель, эту бумагу - увидишь, кто приказал схватить тебя. Делать-то нечего! Уж лучше покориться, а станешь упрямиться, так худо будет!
        Василий, взяв поданную ему бумагу, начал читать ее, а Лысков между тем сказал Наталье:
        - А ты, моя холопочка, сбирайся проворнее ехать со мною.
        Наталья посмотрела на него с презрением и, обняв мать свою, заплакала. В это время вошел в горницу Сидоров с вязанкою дров, чтобы затопить печь по приказанию Мавры Савишны. Увидев Лыскова со стрельцами, он от страха уронил дрова на пол и, сплеснув руками, остановился у двери как истукан.
        - Не плачь, милая Наталья, успокойся! - сказал Бурмистров. - Тебя Лысков не увезет отсюда и меня не отправит в Москву, эта бумага ничего не значит!
        - Как ничего не значит! - воскликнул Лысков. - Да ты бунтовать, что ли, вздумал? Разве не прочитал ты повеление царевны Софьи Алексеевны, объявленного мне главным стрелецким начальником? Знать, у тебя от страха в глазах зарябило!
        - Нет, вовсе не зарябило. В доказательство я прочту тебе еще другую бумагу. Слушай.
        Вынув из кармана грамоту царя Петра, начал он читать ее вслух.
        Отец Павел был тронут до слез правосудием государя. Наталья в восторге обнимала мать свою и плакала от радости. Стрельцы вложили в ножны свои сабли и сняли шапки. Лысков то краснел, то бледнел, дрожа от досады, а Мавра Савишна восклицала:
        - Что, взял, мошенник? Недолго нажил в моем домике, царь-то батюшка защитил меня, бедную!
        Обрадованный Сидоров подбежал к ней и, поцеловав у нее руку, спросил:
        - Не прикажешь ли, матушка, Мавра Савишна, опять проводить отсюда его милость, Сидора Терентьича?
        - Не тронь его, Ванюха! Лежачего не бьют.
        - Да он, матушка, не лежит еще, а стоит словно пень какой. Взглянь-ка на него: ведь совсем парень-то ошалел. Позволь проводить.
        - Дай срок, и сам уйдет!
        В самом деле Лысков, видя, что делать нечего, и не смея ехать в Преображенское, поглядел на всех, как рассерженная ехидна, поспешно вышел из горницы, сел на свою лошадь и поскакал с сопровождавшими его стрельцами в Москву.
        На другой день Бурмистров, простясь с отцом Павлом, с Натальею, ее матерью и своею теткою, повел роту потешных в Ласточкино Гнездо. Прибыв туда и остановясь там для отдыха, пошел он потом в Чертово Раздолье и еще прежде солнечного заката достиг горы, на которой находилось жилище Андреева и его сообщников. Он приказал солдатам зарядить ружья и начал подниматься на гору. На площадке, расчищенной перед насыпью в том месте, где были ворота, Василий поставил роту и сам влез на дерево, чтобы взглянуть на насыпь На дворе не было ни одного человека. Вдруг послышалось в здании, которое стояло посреди двора, пение, и вскоре опять все утихло. Бурмистров приказал одному из солдат выстрелить, чтобы вызвать раскольников из дома и объявить им царское повеление. Гул повторил раздавшийся выстрел, и Бурмистров через несколько времени увидел Андреева и его сообщников, поспешно выходивших из дома. Все они были вооружены саблями и ружьями. Один из них нес стрелецкое знамя. Андреев взошел на насыпь по приставленной к ней лестнице и, увидев роту, закричал:
        - Все сюда, за мной!
        Бурмистров, спустясь с дерева, встал перед ротою. Все раскольники поспешно взобрались на насыпь.
        Василий объявил Андрееву цель своего прихода и прибавил:
        - Ты видишь, что со мною целая рота храбрых солдат, если станешь нам противиться, мы начнем приступ. Не принудь нас к кровопролитию, лучше сдайся и покорись царской воле.
        Вместо ответа Андреев выстрелил в Бурмистрова; пуля, свистнув, ушла в землю подле самого Василия, означив место, куда она попала, взлетевшею пылью и песком.
        - Прикладывайся, стреляй! - закричал Василий.
        Залп ружей грянул, и несколько убитых и раненых полетело с насыпи.
        - Стреляйте! - воскликнул в бешенстве Андреев, махая саблею. Два или три выстрела один за другим раздались с насыпи, но никого не ранили из потешных, которые снова выстрелили в их противников залпом и привели их в совершенное расстройство.
        Не слушая крика Андреева, раскольники побежали к лестнице, тесня друг друга.
        - На деревья, ребята! - закричал Бурмистров потешным. - Стреляй беглым огнем!
        Солдаты проворно взобрались на густые деревья, окружавшие со всех сторон насыпь, и начали стрелять в бежавших к главному зданию раскольников. В густой зелени дерев беспрестанно в разных местах мелькали с треском струи огня. Белый дым клубами пробирался между ветвями к вершинам и рассеивался в воздухе.
        Андреев, оставшийся на насыпи, в ярости рубил саблею землю. Когда пальба прекратилась, Василий, стоявший близ ворот, закричал ему:
        - Сдайся! Ты видишь, что не можешь нам противиться!
        Андреев, заскрежетав зубами, бросил в Бурмистрова свою саблю. Тот отскочил, и сабля, повернувшись на лету, рукояткою ударилась в землю с такою силой, что ушла в нее до половины. Бросясь потом на колени и подняв руки к небу, Андреев вполголоса произнес какую-то молитву и спустился по лестнице с насыпи.
        Бурмистров, приказав нескольким потешным остаться на деревьях для наблюдений за действиями раскольников, собрал всех прочих пред воротами, велел устроить перекладину, срубить дерево и вытесать тяжелое бревно, с одного конца заостренное. Повесив на перекладину это бревно на веревочной лестнице, взятой им из Преображенского, приказал он солдатам как можно сильнее бить заостренным концом в ворота. Вскоре они в нескольких местах от сильных ударов раскололись.
        - Кто-то вышел из дома и идет к насыпи! - закричал один из потешных, бывший на дереве неподалеку от Василия, - он восходит на лестницу.
        - Бейте сильнее, ребята, в правую половину ворот! - воскликнул Бурмистров, - она больше раскололась.
        - Остановитесь! - закричал пятидесятник Горохов, появившийся на насыпи, - не трудитесь понапрасну. Глава наш требует одного получаса на молитву и размышление. Он видит, что вы сильнее, и намеревается без сопротивления сдаться. Не смущайте нас шумом в последней молитве по нашей вере истинной.
        - Скажи главе, - сказал Бурмистров, - что я согласен исполнить его требование. Если же чрез полчаса вы не сдадитесь, мы вышибем ворота и возьмем всех вас силою.
        Горохов, опустясь с насыпи, возвратился в дом.
        Бурмистров велел солдатам отдохнуть. Чрез несколько времени один из потешных закричал с дерева:
        - Несколько человек вышли из слухового окна на кровлю дома. Все без оружия и на всех, кажется, саваны.
        - Верно, они хотят молиться, - сказал Бурмистров.
        - Что это? - воскликнул потешный, - двое тащат на кровлю какую-то девушку, и она также вся одета в белом.
        - Это их священник, - продолжал Василий.
        - Из нижних окон дома появился дым. Господи Боже мой! кажется, дом загорается снизу, вот уж и огонь пышет из одного окошка.
        - Ломайте скорее ворота, ребята! - закричал Василий.
        Между тем все раскольники и глава их в саванах вышли на кровлю дома и запели свою предсмертную молитву. Они решились лучше сжечь себя, нежели сообщиться с нечестивым миром. Жертва их изуверства, несчастная девушка, где-нибудь ими похищенная после освобождения Натальи, громко кричала и вырывалась из рук двух державших ее изуверов, которые, не обращая на жалобный вопль ее внимания, продолжали петь вместе с прочими унылую предсмертную песнь. При шуме пожара Василий расслушал только следующие слова:

Мире нечестивый, мире оскверненный, Сетию антихриста, яко мрежею, уловленный! Несть дано тебе власти над нами, И се стоим пред небесными вратами.

        Расколотые ворота слетели с петлей, и Бурмистров с потешными вбежал на двор. Из всех нижних окон дома клубился густой дым и лилось яркое пламя. Вбежать в дом для опасения девушки было уже невозможно, приставить к дому лестницу и взобраться на кровлю также было нельзя. Вопль несчастной жертвы, заглушаемый унылым пением ее палачей, которые стояли неподвижно с поднятыми к небу глазами, раздирал сердце Бурмистрова.
        - Кто из вас лучший стрелок? - спросил он потешных.
        - Мы и все-таки в стрельбе понаторели, - отвечал один из преображенцев, - однако ж всех чаще попадает в цель капрал наш, Иван Григорьевич.
        - Эй, капрал, - закричал Василий, - убей этих двух, которые держат бедную девушку за руки.
        - Боюсь, чтоб в нее не попасть, пожалуй, рука дрогнет.
        - Стреляй только смелее, авось как-нибудь спасем эту несчастную. Если же ее застрелишь, то все легче ей умереть от пули, нежели сгореть.
        - Как твоей милости угодно, - отвечал капрал и начал целиться из ружья. Несколько раз дым скрывал от глаз его девушку и державших ее изуверов.
        - Помоги, Господи! - сказал шепотом капрал и, выждав миг, когда дым пронесся несколько, спустил курок. Один из раскольников опустил руку девушки, схватился за грудь свою обеими руками и упал.
        - Славно! молодец! - воскликнул Бурмистров. - Теперь постарайся попасть в другого.
        Один из потешных подал ружье свое капралу.
        - Ох, батюшки! - сказал он, вздохнув. - Душа не на месте! рука-то проклятая дрожит.
        - Стреляй, брат, скорее, не робей! - закричал Бурмистров.
        Капрал, перекрестясь, начал целиться. Сердце Бурмистрова сильно билось, и все потешные смотрели с беспокойным ожиданием на первого своего стрелка.
        Раздался выстрел, и другой раскольник, державший девушку, смертельно раненный, упал.
        - Слава Богу! - воскликнули в один голос потешные.
        Девушка, бывшая почти в беспамятстве, побежала и остановилась на краю кровли той стороны дома, которая еще не была объята пламенем. Раскольники, смотревшие на небо и продолжавшие свое погребальное пение, не заметили движения девушки. Продолжая жалобно кричать, она глядела с кровли вниз. Горевшее здание было в два яруса и довольно высоко.
        - Ребята! - закричал Бурмистров. - Поищите какого-нибудь широкого холста, на который ей можно было бы броситься. Скорее! Она без того убьется!
        Потешные рассыпались по двору; некоторые побежали в избу привратника. Один из них увидел стрелецкое знамя, брошенное раскольниками подле насыпи, схватил его и закричал:
        - Товарищи, нашел; за мной, скорее!
        Подбежав к горевшему дому, потешные сорвали с древка и натянули стрелецкое знамя, которое было вдесятеро более нынешних.
        - Бросься на знамя! - закричал Василий девушке.
        Страх убиться несколько времени ее останавливал. В это время Андреев побежал к девушке и хотел ее остановить.
        - Оглянись, оглянись, он тебя схватит! - воскликнул Бурмистров, и девушка, перекрестясь, бросилась на знамя.
        Радостный крик потешных потряс воздух. Девушка после нескольких судорожных движений впала в глубокий обморок, и ее вынесли на знамени, за" ворота. Бурмистров с трудом привел ее в чувство! Посмотрев на себя и с ужасом увидев, что она еще в саване, девушка вскочила и сбросила с себя свою гробовую одежду.
        - Посмотри-ка, красавица какая! - шепнул один из потешных другому. - Какой сарафан-то на ней знатный, никак шелковый.
        - Нечего сказать, - отвечал другой, - умели же еретики ее нарядить. На этакую красоточку надели саван, словно на мертвеца!
        Девушка была так слаба, что идти была не в силах. Ее опять положили на знамя и понесли с горы. Между тем яркое пламя обхватило уже все здание, и унылое пение раскольников, прерываемое по временам невнятными воплями и заглушаемое треском пылающих бревен, начало постепенно умолкать. Вскоре Василий с ротою достиг просеки и, пройдя ее, остановился для отдыха у известной читателям тропинки. Солнце уже закатилось, и вечерняя темнота покрыла небо. Отдаленное яркое зарево освещало красным сиянием верхи мрачных сосен. Вскоре после полуночи Бурмистров пришел в Ласточкино Гнездо и приказал потешным провести ночь в крестьянских избах. Потом, выслав из дома своей тетки холопов Лыскова, поместил он в верхней светлице спасенную им девушку, а сам решился ночевать в спальне, которую Мавра Савишна приготовила для его свадьбы. Долго еще сидел он у окна и смотрел с грустным чувством на зарево, расстилавшееся в отдалении над Чертовым Раздольем. Наконец зарево начало гаснуть и совершенно исчезло при сребристом сиянии месяца, который, выглянув из-за облака, отразился в зеркальной поверхности озера. Повсюду царствовала глубокая тишина, прерываемая по временам раздававшимся в лесу пением соловья.
        "Боже мой, Боже мой! - подумал Бурмистров, приведенный в умиление прелестною картиною природы и безмятежным спокойствием ночи. - До чего могут доводить людей суеверие и предрассудки!".
        Наконец сон начал склонять Василия; он лег на постель и скоро заснул, с невольным ужасом и состраданием припоминая унылое пение раскольников, прощавшихся посреди огня с жизнию.
        На другой день Василий узнал от спасенной им девушки, что она ехала с своим дядею, бедным городовым дворянином Сытиным, из Ярославля в Москву; что ночью раскольники на них напали на дороге, дядю ее убили, а ее увлекли в их жилище, и что Андреев долго морил ее голодом и принудил наконец исполнить его волю и принять на себя звание священника устроенной им церкви.
        - Господи Боже мой! что будет со мною? - говорила девушка, заливаясь слезами. - После смерти моих родителей дядюшка призрел меня. Злодеи убили второго отца моего! Теперь я сирота беспомощная! Где приклоню я голову?
        - Успокойся, Ольга Андреевна! - сказал ей Бурмистров. - Бог не оставляет сирот.
        Вскоре после полудня Василий, собрав свою роту, отправился с девушкой в Погорелово и встречен был за воротами восхищенною Натальею, старухою Смирновою, отцом Павлом и Маврою Савишною. Все вошли в горницу. Расспросам не было конца. Когда Василий рассказал, между прочим, как спас он приведенную им с собой девушку от смерти, то Наталья, взяв ее ласково за руку, посадила подле себя и всеми силами старалась ее утешить. Ольга горько плакала.
        - Ах, Господи, Господи! - восклицала Мавра Савишна, слушая рассказ Бурмистрова, - так это ты, горемычная моя пташечка, осталась на белом свете сиротинкою! Неужто у тебя после покойного твоего дядюшки - дай Бог ему царство небесное! - никого из роденьки-то не осталось?
        - Никого! - отвечала Ольга, рыдая.
        - Не плачь, не плачь, мое красное солнышко: коли нет у тебя родни, так будь же ты моею дочерью. Батюшка-царь защитил меня, бедную. Есть теперь у меня деревнишка и с домиком; будет с нас, не умрем с голоду. Обними меня, старуху, моя сиротиночка!
        Ольга, пораженная таким неожиданным великодушием и тронутая нежными ласками новой своей благотворительницы, бросилась на шею Мавре Савишне и начала целовать ее руки. Последняя хотела что-то оказать, но не могла и, обнимая Ольгу, навзрыд заплакала. Все были тронуты.
        - Господь вознаградит тебя за твое доброе дело, Мавра Савишна! - сказал отец Павел.
        - И, батюшка, не меня вознаградит, а тебя. У кого я переняла делать добро ближним? Как бы не ты, так я бы с голоду померла. Было время, сама ходила по миру!
        По общему совету положено было, чтобы Бурмистров свез Ольгу сначала в Преображенское, чтобы представить ее царю Петру, а потом приехал бы с нею в Ласточкино Гнездо, куда Мавра Савишна со старухой Смирновой и Натальею намеревалась через день отправиться.
        Приехавши с Ольгою в село Преображенское, Василий пошел с нею ко дворцу; за ним следовала рота потешных. Царь сидел у окна с матерью своей, Натальею Кирилловной, и супругою, Евдокиею Феодоровной*. Увидев Бурмистрова, он взглянул в окно и спросил его:
        - Ну что, исполнил ли ты мое поручение? А это что за девушка? Верно, твоя невеста?
_______________
        * Царь Петр Алексеевич вступил в брак 27 генваря 1689 года с Евдокиею Феодоровной Лопухиною.

        - Это, государь, племянница дворянина Сытина, убитого раскольниками. Они хотели ее сжечь вместе с собою.
        - Сжечь вместе с собою! - воскликнул Петр. - Войди сюда вместе с девушкой.
        Бурмистров, войдя во дворец, подробно рассказал все царю.
        - Это ужасно, - повторял Петр, слушая Василия и несколько раз вскакивая с кресел. - Вот плоды невежества! Изуверы губили других, сожгли самих себя, хотели сжечь эту бедную девушку, и все были уверены, что они делают добро и угождают Богу.
        - Они более жалки, нежели преступны, - сказал Лефор, стоявший возле кресел Петра. - Просвети, государь, подданных твоих. Просвещение отвратит гораздо более злодейств и преступлений, нежели самые строгие казни.
        - Да, любезный Франц! - воскликнул с жаром Петр, схватив за руку Лефора, - даю тебе слово: целую жизнь стремиться к просвещению моих подданных.
        - Остались ли у тебя родственники после погибшего дяди? - спросила Ольгу царица Наталья Кирилловна.
        - Нет, государыня, никого не осталось, - отвечала Ольга дрожащим от робости голосом. - Тетка моего избавителя берет меня к себе в дом вместо дочери.
        - Твоя тетка? - спросил Петр Бурмистрова, - та самая, у которой Лысков отнял поместье?
        - Та самая, государь!
        - Скажи ей, что если Лысков и кто бы то ни был станет как-нибудь притеснять ее, то пусть она прямо приезжает ко мне с жалобою - я буду ее постоянный защитник и покровитель.
        - Отдай твоей новой матери этот небольшой подарок, - сказала царица Наталья Кирилловна, сняв с руки золотой перстень с драгоценным яхонтом и подавая Ольге. - Скажи ей, чтобы она уведомила меня, когда станет выдавать тебя замуж, я дам тогда тебе приданое и сама вышью для тебя подвенечное покрывало.
        - Чем заслужила я такую милость, матушка-царица? - сказала со слезами на главах Ольга, бросясь на колени пред Натальей Кирилловной.
        - Можно ли и мне подарить этой девушке перстень? - спросила царя на ухо юная прелестная супруга его. Несколько раз заметив бережливость Петра, она без согласия его не решалась ни на какую издержку.
        Петр легким наклонением головы изъявил согласие, и молодая царица, подавши Ольге со своей руки перстень с рубином, до слез была растрогана пламенным и вместе почтительным изъявлением ее благодарности.
        - Ну, пятисотенный! - сказал Петр Бурмистрову, - спасибо тебе за твою службу! Чем же наградить тебя?.. Хочешь ли ты служить у меня, в Преображенском? Да что тебя спрашивать, по глазам вижу, что хочешь. Я жалую тебя ротмистром. Ты, как я заметил, славно верхом ездишь. Здесь есть у меня особая конная рота, ее зовут Налеты*. Объяви им, любезный Франц, что назначил Бурмистрова их начальником. Итак, ты остаешься, новый ротмистр, здесь. Ах, да, совсем забыл! Прежде тебе надобно жениться. Отвези эту девушку к своей тетке, потом женись и приезжай с твоею молодою женою ко мне в Преображенское. Пойдем, любезный Франц! - продолжал Петр, обратясь к Лефору. - Надобно сказать спасибо солдатам третьей роты и их за поход наградить.
_______________
        * В то время были две особые роты: одна называлась Налеты, другая Нахалы. Первая набрана была из охотников и боярских слуг, вторая составлена была из людей, отданных в военную службу их господами. В 1694 году во время маневров, известных под именем Кожуховского похода, они находились под командою князя Ромодановского со стороны потешных, сражавшихся против стрельцов. В "Опыте трудов Вольного Российского Собрания" в IV части сказано, что Нахалы были конные, а Налеты - пешие; но нет сомнения, что это показание должно понимать наоборот. Самое название Налеты доказывает, что они составляли конную роту, а Нахалы, следственно, пешую.

        Петр вышел с Лефором из горницы, потрепав мимоходом Бурмистрова по плечу и примолвив:
        - Прощай, ротмистр, до свидания!
        Обе царицы между тем подошли к растворенному окну, из которого видна была стоявшая пред дворцом третья рота.
        Бурмистров и Ольга вышли из дворца и отправились в Ласточкино Гнездо. Мавра Савишна, бывшая уже там с Натальей и ее матерью, выбежала в сени навстречу племяннику. Кто опишет восторг ее, когда Ольга подала ей подарок царицы! Она ничего не могла сказать, упала на колени и, целуя с жаром перстень, навзрыд плакала.
        Ольга осталась у своей новой матери, а Бурмистров, рассказав тетке все подробности его поездки в Преображенское, сел на коня и поскакал в Погорелово, чтобы сообщить все отцу Павлу и посоветоваться с ним о своем браке. Тогда наступал июнь месяц, и через день начинался Петров пост, поэтому Василий принужден был отложить на несколько недель свою свадьбу.

VII

        - Нет, князь, - говорила царевна София ближнему боярину царственной печати и государственных великих посольских дел сберегателю князю Василию Васильевичу Голицыну*. - Не стану, не могу сносить этого долее! Мальчик смеет мне противиться и мешаться в дела правления! Скажи мне откровенно, какие меры всего лучше принять для отвращения всех этих беспорядков?
_______________
        * Многие из летописей наших и некоторые писатели, как русские, так и иностранные, приписывают князю Голицыну разные преступные умыслы против Петра Великого, но самый приговор, состоявшийся об этом боярине, его оправдывает. Он обвинен был только в том, что угождал царевне Софии, докладывал ей дела без ведома обоих царей и писал в грамотах и других бумагах имя Софии вместе с именами государей. Еще была ему поставлена в вину безуспешность крымского похода. Он был наказан лишением боярства и имения и сослан сначала в Яренск, а потом в Пустозерск. Де ла Невиль см. (De la Neuville. Relation curieuse et nouvelle de Moscow, ala Haye, 1699), живший несколько времени в Москве, в доме князя, описывает его человеком великого ума. По свидетельству его, он был самый образованный из всех тогдашних бояр, знал латинский язык и вообще отличался любовию к просвещению.

        - Государыня! ты знаешь мое искреннее усердие к твоему царскому величеству: я готов исполнить все, что ты мне приказать изволишь; я знаю, что государыня, подобная тебе в мудрости, никогда не повелит верноподданному предпринять что-нибудь несогласное с совестию и его долгом.
        - Я требую совета, а не исполнения моих повелений.
        - Не смею ничего советовать в таком важном деле, государыня. Одна твоя мудрость может указать то, что предпринять должно. Долг мой, как и всякого нелицемерного слуги твоего, состоит в беспрекословном и ревностном исполнении воли твоей.
        - Ты удивляешь меня, князь. Если б я давно не знала тебя и менее была уверена в твоем усердии ко мне, то легко могла бы подумать, что ты, подобно многим другим боярам, держишься стороны моего младшего брата в надежде получить от него более милостей, нежели от меня. Неужели мальчик может лучше меня управлять государством, ценить и награждать заслуги и отдавать каждому свое? Ты еще помнишь, я думаю, что брат мой не хотел пустить тебя на глаза после возвращения твоего из крымского похода. Я знала, я могла усмотреть истинные причины неудач твоих. Я не уважила голоса твоих завистников и клеветников. Им легко было воспользоваться неопытностию ребенка, которая могла бы погубить тебя, если б я не защитила, не спасла тебя. Вместо опалы, которая тебе грозила, ты получил за крымский поход награду*. Ты не забыл еще, князь, кого ты благодарил за это?
_______________
        * Голицын получил за второй крымский поход в награду кубок золоченый с кровлею, кафтан золотой на соболях, денежные придачи 300 рублев да вотчину в Суздальском уезде село Решму и Юмохонскую волость. См. Полн. Собрание законов Российской Империи. Т. III. С. 25.

        - Скорее солнце пойдет от запада к востоку, нежели я забуду все милости твоего царского величества.
        - Отчего же ты так боишься посоветовать мне, как остановить шалости гордого и своенравного мальчика, руководимого советами врагов моих? Поверю ли я, что брат мой, которого до сих пор занимают в Преображенском одни детские забавы, без постороннего влияния мог мешаться в дела правления и причинять мне беспрестанные досады? Ясно, что его именем действуют другие, поопытнее и постарше его. Ты понимаешь меня; тебе хорошо известны мои недоброжелатели.
        - Я осмеливаюсь думать иначе, государыня. Царь Петр Алексеевич по дарованиям и зрелости ума своего не похож на семнадцатилетнего юношу. Он любит, чтобы ему в глаза говорили правду, и умеет пользоваться советами. Могу, однако ж, уверить твое царское величество, что, по моим замечаниям, не другие чрез него действуют, а он сам везде первый идет впереди.
        - Мудрено поверить!.. Но если б это было и справедливо, то я найду средство остановить его. Он не лишит меня принадлежащей мне власти. Я знаю, что вся цель его состоит в этом.
        - Ничего не смею на это сказать, государыня. Права его участвовать в делах правления неоспоримы. Ты сама, государыня, их признала: семь лет тому назад по воле твоей Петр Алексеевич вместе с Иоанном Алексеевичем был венчан на царство.
        - Что ж ты сказать этим хочешь? - воскликнула София, гневно посмотрев на князя. - Не думаешь ли ты, что я устрашусь мальчика и решусь погубить Россию, предоставя ему одному управление, для которого он еще и слишком молод, и слишком неопытен?
        - Боже меня сохрани от этой мысли! Я только считаю, что всего было бы лучше сблизиться с царем Петром Алексеевичем. Разрыв с ним опасен для твоего царского величества. Уступчивость и ласка гораздо более на него подействуют, нежели пренебрежение к нему и явная с ним ссора. Он будет доволен и самым малым участием в делах правления. Ласковость твоя совершенно его обезоружит.
        - Неужели ты думаешь, что я себя унижу до такой степени и стану искать благосклонности моего меньшего брата? Пусть он прежде ищет моей! И чем он может мне быть опасен? Все подданные любят меня, все стрельцы готовы по первому моему слову пролить за меня кровь свою!
        - Его потешные, государыня... я давно уже говорил, что...
        - Его потешные мне смешны! Они тешат меня более, нежели их повелителя. Пусть забавляется он с ними и с иноземными побродягами в Преображенском. Почему же не позволить ребяческой игры ребенку?
        - Окольничий Федор Иванович Шакловитый, - сказала постельница царевны, - просит дозволения предстать пред светлые очи твоего царского величества.
        - Позови его сюда.
        Шакловитый, помолясь перед образом, висевшим в переднем углу, низко поклонился царевне и подал ей жалобу Лыскова. София, прочитав эту бумагу, покраснела от гнева.
        - Прочитай, - воскликнула она, подавая челобитную Лыскова князю Голицыну. - Не посоветуешь ли ты после этого сблизиться с моим братом?
        Голицын начал внимательно читать бумагу, а Шакловитый между тем, пользуясь произведенным на Софию впечатлением, начал говорить ей:
        - Если и вперед все так пойдет, то немного можно ожидать доброго. Ты повелеваешь, государыня, казнить бунтовщика, а Петр Алексеевич его защищает; ты приказываешь отдать помещику беглую холопку, а меньшой брат твоего царского величества освобождает ее от кабалы да выгоняет еще помещика из деревни и отдает ее какой-то нищей.
        - Я прекращу эти беспорядки! - воскликнула София. - Приказываю тебе сегодня же схватить и казнить бунтовщика Бурмистрова; холопку Наталью возвратить Лыскову; отнятую у него деревню также отдать ему. Употреби для этого целый полк стрельцов, если нужно.
        - А я бы думал поступить иначе, государыня. Торопиться не нужно. Пусть в Москве поболее об этом деле заговорят, а там будет видно, что всего лучше предпринять.
        - И мне так же кажется, - сказал князь Голицын, - что осторожнее будет наперед объясниться с царем Петром Алексеевичем: он увидит свою ошибку и, без сомнения, охотно ее поправит.
        - Благодарю тебя за твой совет, князь! - сказала София, стараясь казаться спокойною. - Сходи теперь же к святейшему патриарху и скажи ему, чтобы он завтра утром приехал ко мне.
        Когда Голицын ушел, то Шакловитый, посмотрев насмешливо ему вслед, сказал:
        - Хитростью похож он на лисицу, а трусостью на зайца. Мне кажется, что он держится стороны врагов твоих, государыня.
        - Я узнаю это, - отвечала София.
        - Зачем, государыня, послала ты его к святейшему патриарху? Неужели хочешь ты с святым отцом в таком деле советоваться? Положись на одного меня. Из всех слуг твоих я самый преданный и усердный. Я доказал тебе это и еще докажу на деле.
        - Я уверена в этом. Я удалила Голицына для того только, чтобы поговорить с тобой наедине. Посмотри: нет ли кого за этой дверью?..
        - Никого нет, государыня! - отвечал Шакловитый, растворив дверь и заглянув в другую комнату.
        Дверь снова затворилась. Часа через три Шакловитый вышел из горницы царевны Софии и поехал к полковнику Циклеру. Возвратясь домой, он велел призвать к себе полковника Петрова и подполковника Чермного. Они ушли от него ровно в полночь.

VIII

        Петров пост прошел, и наступил июль месяц. Бурмистров в Ласточкином Гнезде занемог, и свадьба его была отложена до его выздоровления. Не прежде, как в начале августа, он выздоровел. Спеша исполнить повеление царя, приказавшего ему приехать тотчас после женитьбы на службу в Преображенское, он просил Мавру Савишну как можно скорее сделать все нужные приготовления к его свадьбе. По ее назначению Василий с невестою, старуха Смирнова и сама. Мавра Савишна с Ольгою отправились в село Погорелово, чтобы отпраздновать в тот же день сговоры в доме отца Павла; на другой день положено было обвенчать Василья и Наталью, а на третий хотели они отправиться в Преображенское.
        Брат Натальи, Андрей, который уже кончил академический курс, купец Лаптев с женою и капитан Лыков приехали по приглашению на сговор Василья. Бурмистрова благословили образом и хлебом-солью Лаптев и жена его, а Наталью - ее мать и капитан Лыков, принявший на себя с величайшим удовольствием звание посаженого отца невесты. Отец Павел, совершив обряд обручения, соединил руки жениха и невесты. Начались поздравления, и Мавра Савишна в малиновом штофном сарафане, который подарил ей племянник, явилась из другой горницы с торжествующим лицом и с большим подносом, уставленным серебряными чарками. Проговорив длинное поздравление обрученным, она начала потчевать всех вином. Андрей, приподняв чарку и любуясь резьбою на ней, сказал:
        - Какая роскошь и прелесть! Не знаешь, чему отдать предпочтение: содержащему или содержимому?
        - Выкушай, Андрей Петрович, за здравие обрученных! - сказала Мавра Савишна, кланяясь.
        - Если б я был Анакреон, то написал бы стихи на эту чарку.
        - Ну, ну, хорошо! Выкушай-ка скорее, а там, пожалуй, пиши что хочешь на чарке.
        Андрей, усмехнувшись, выпил вино и, обратясь к Бурмистрову, спросил:
        - Откуда, Василий Петрович, взялись на твоих сговорах такие богатые сосуды? У иного боярина этаких нет.
        - Не знаю, - отвечал Василий. - Спроси у тетушки об этом.
        - Эти чарки привезены в подарок обрученным их милостью, - отвечала Мавра Савишна, указывая на Лаптева и жену его.
        Бурмистров и Наталья, несмотря на все их отговорки, принуждены были принять подарок и от искреннего сердца поблагодарили старинных своих знакомцев.
        - Славная чарка! - воскликнул Лыков. - Из этакой не грех и еще выпить; да и вино-то не худо. Кажется, французское?
        - Заморское, батюшка, заморское! - отвечала Мавра Савишна, наливая чарку.
        - Да уж налей всем, а не мне одному.
        Когда все чарки были наполнены, Лыков, встав со скамьи, воскликнул:
        - За здравие нашего отца-царя Петра Алексеевича!
        - За это здоровье и я выпью, хоть мне и одной чарки много! - сказал отец Павел, также встав со скамьи, и запел дрожащим стариковским голосом: - Многая лета!
        Стройный голос Василья соединился с голосом старика. Лыков запел басом двумя тонами ниже, а Лаптев одним тоном выше; жена его и Мавра Савишна своими звонкими голосами покрыли весь хор, а Андрей в восторге затянул такие вариации, что всех певцов сбил с толку. Все замолчали. Одна старушка Смирнова, крестясь, продолжала повторять шепотом: - Многая лета!
        После этого начались разговоры о столичных новостях.
        - Как жаль, что тебя не было в Москве осьмого июля! - сказал Лыков Бурмистрову. - Уж полюбовался бы ты на царя Петра Алексеевича. Показал он себя! Нечего сказать! Софья-то Алексеевна со стыда сгорела.
        - Как, разве случилось что-нибудь особенное? - спросил Василий.
        - Да ты, видно, ничего еще не слыхал. Я тебе расскажу. В день крестного хода из Успенского собора в собор Казанской Божией Матери оба царя и царевна приехали на обедню. После службы, когда святейший патриарх со крестами вышел из Успенского собора, Софья Алексеевна в царском одеянии хотела идти вместе с царями. Я кое-как протеснился сквозь толпу к их царским величествам поближе и услышал, что царь Петр Алексеевич говорит царевне: "Тебе, сестрица, неприлично идти в крестном ходе вместе с нами; этого никогда не водилось. Женщины не должны участвовать в подобных торжествах". - "Я знаю, что делаю!" - отвечала Софья Алексеевна, гневно посмотрев на царя, а он вдруг отошел в сторону, махнул своему конюшему, велел подвести свою лошадь, вскочил на нее, да и уехал в Коломенское. Царевна переменилась в лице, сперва покраснела, а потом вдруг побледнела и начала что-то говорить царю Иоанну Алексеевичу. Все на нее глаза так и уставили. Привязалась ко мне, на грех, какая-то полоумная баба, видно, глухая, да и ну меня спрашивать: "Куда это батюшка-то царь Петр Алексеевич поехал?". И добро бы тихонько спрашивала, а то кричит во все горло. Я того и смотрю, что царевна ее услышит, мигаю дуре, дернул ее раза два за сарафан - куда тебе! Ничего не понимает! Я как-нибудь от нее, а она за мной, схватила меня, окаянная, за полу, охает, крестится и кричит: "Уж не злодеи ли стрельцы опять что-нибудь затеяли? Видно, их, воров, царь-то батюшка испугался? Не оставь меня, бедную, проводи до дому, отец родной! Ты человек военный: заступись за меня. Мне одной сквозь народ не продраться. Убьют меня, злодеи, ни за что ни про что!". Ах, черт возьми! Как бы случилось это не на крестном ходе, да царевна была не близко, уж я бы дал знать себя этой бабе, уж я бы ее образумил!
        - По всей Москве, - сказала Лаптева, - несколько дней только и речей было, что об этом. Сказывала мне кума, что царевна разгневалась так на братца, что и не приведи Господи!
        - Молчи, жена! - воскликнул Лаптев, гладя бороду. - Не наше дело!
        - Кума-то сказывала еще, что злодеи-стрельцы опять начинают на площадях сбираться, грозятся и похваляются...
        - Да перестанешь ли ты, трещотка! - закричал Лаптев.
        - Пусть я трещотка, а уж бунту нам не миновать.
        - Я того же мнения, - сказал важно Андрей, осушавший в это время пятую чарку французского вина. - Да нет, если правду сказать, то и родственники царя Петра Алексеевича поступают неблагоразумно. Я сам видел, как боярин Лев Кириллович Нарышкин ездил под вечер с гурьбою ратных людей по Земляному городу, у Сретенских и Мясницких ворот ловил стрельцов, приказывал их бить обухами и плетьми и кричал: "Не то вам еще будет!". Сказывали мне, что он иным из них рубил пальцы и резал языки. "Меня, - говорил он, - сестра царица Наталья Кирилловна и царь Петр Алексеевич послушают. За смерть братьев моих я всех вас истреблю!". Такими поступками в самом деле немудрено взбунтовать стрельцов.
        - Коли на правду пошло, - примолвил Лыков, - так и я не смолчу. И я слышал об этом. Только говорили мне, что будто не боярин Нарышкин над стрельцами тешится, а какой-то подьячий приказа Большой казны Матвей Шошин. Этот плут лицом и ростом очень похож, говорят, на Льва Кирилловича. Тут, впрочем, большой беды я не вижу. Боярин ли он, подьячий ли, все равно, пусть его тешится над окаянными стрельцами; поделом им, мошенникам.
        - Нет, капитан, - сказал Бурмистров, - я на это смотрю другими глазами... Давно ли ты, Андрей Петрович, видел этого мнимого Нарышкина?
        - Видел я его на прошлой неделе, да еще сегодня ночью в то самое время, как шел через Кремль от одного из моих прежних учителей к Андрею Матвеевичу, чтобы вместе с ним на рассвете из Москвы сюда отправиться.
        - Что ж он делал в Кремле?
        - Бродил взад и вперед по площади около царского дворца с каким-то другим человеком и смотрел, как выламывали во дворце, у Мовной лестницы, окошко. Мне показалось это странно, однако ж я подумал: боярин знает, что делает; видно, цари ему приказали. Я немного постоял. Окно выломали, и вышел к Нарышкину из дворца истопник Степан Евдокимов, которого я в лицо знаю, да полковник стрелецкий Петров. Начали они что-то говорить. Я расслышал только, что Петров называл неизвестного человека, стоявшего подле Нарышкина, Федором Ивановичем.
        - Это имя Шакловитого! - сказал Бурмистров, ходя взад и вперед по горнице с приметным на лице беспокойством.
        - Ночь была довольно темная, - продолжал Андрей, - и они сначала меня не видали. На беду, месяц выглянул из-за облака. Вдруг Нарышкин как закричит на меня: пошел своей дорогой, зевака! Не смей смотреть на то, что мы делаем по царскому повелению. - Нет, нет! - закричал Федор Иванович. - Лучше поймать его. Схвати его, Петров! - Полковник бросился за мной, но не догнал; я ведь бегать-то мастер.
        - А где царь Петр Алексеевич? В Москве? - спросил Бурмистров.
        - Я слышал, что его ждали в Москву сегодня к ночи, - отвечал Андрей.
        - Прощай, милая Наталья! - сказал Бурмистров. - Я еду, сейчас же еду! Дай Бог, чтоб я успел предостеречь царя и избавить его от угрожающей опасности!
        Все удивились. Наталья, пораженная неожиданною разлукою с женихом, преодолела, однако ж, свою горесть и простилась с ним с необыкновенною твердостию.
        - Да с чего ты, пятисотенный, взял, что царю грозит опасность? - спросил Лыков.
        - Я тебе это объясню на дороге. Ты, верно, поедешь со мною?
        - Пожалуй! Для царя Петра Алексеевича готов я ехать на край света, не только в Москву. К ночи-то мы туда поспеем.
        - И я еду с вами! - сказал Андрей. - Я хоть и плохо верхом езжу, однако ж с лошади не свалюсь и от вас не отстану. Александр Македонский и с Буцефала, правильнее же сказать, с Букефала не свалился. Неужто, Андрей Матвеевич, твой гнедко меня сшибет?
        - А меня пусть хоть и сшибет моя вороная, только я от вас не отстану, опять на нее взлезу да поскачу! - продолжал Лаптев. - Прощай, жена!
        Все четверо сели на лошадей, простились с оставшимися в Погорелове и поскакали к Москве.

IX

        Между тем прежде, нежели Бурмистров выехал из Погорелова, с наступлением вечера тайно вошло в Москву множество стрельцов из слобод их. Циклер и Чермной расставили их в разных скрытных местах, большую же часть собрали на Лыков и Житный дворы, находивш