Масальский Константин Петрович - Стрельцы

?
        - Сегодня напишут указ о вступлении на престол Ивана Алексеевича.
        - Вот что! А царя Петра Алексеевича в ссылку, что ли, пошлют? Ты мне, помнится, тайком сказывал, что царевна Софья думала прежде его уходить; знать передумала?
        - Да. Можно было обойтись и без этого.
        - Стало быть, Петр Алексеевич останется царем. Да как же это будет, Сидор Терентьич: кто же из двух будет царством править? Ведь надо бы об этом подумать.
        - Не беспокойся! Уж об этом думали головы поумнее нас с тобой.
        - Все так. Однако ж вот что, Сидор Терентьич: если Петр Алексеевич останется царем, то царица Наталья Кирилловна, пожалуй, захочет по-прежнему править царством, пока сын ее будет малолетен. А тогда худо дело! Как тут быть?
        - А вот увидим: сегодня в Думе все это решат.
        - Нечего сказать, боярин Иван Михайлович сыграл знатную шутку. Чаю, помощники-то его все награждены?
        - Разумеется. Они получили все, что царевною было обещано. Ее постельница Федора Семеновна вышла замуж за Озерова и получила такое приданое, что теперь у нее денег куры не клюют. Один Сунбулов недоволен: он ждал, что его пожалуют боярином, ан его произвели в думные дворяне. Взбесился наш молодец и ушел в Чудов монастырь; хочет с горя постричься в монахи.
        - Знать, его за живое задело.
        - Теперь нам знатное будет житье. Крестный батюшка будет всеми делами ворочать по-своему.
        - Ну, а стрельцам-то, чаю, будет награда?
        - Как же. Их угостят на площади царским столом. После венчания на царство Ивана и Петра Алексеевичей стрельцов назовут Надворною пехотою*. В монастыри на Двине отправляется стольник князь Львов за монастырскою казною и для высылки таможенных и кабацких голов с деньгами в Москву. Все эти денежки раздадут стрельцам**. Они изберут выборных, которые всегда будут прямо входить к царевне Софье и к государям и бить челом об их нуждах. Любимый их боярин князь Иван Андреевич Хованский назначается их главным начальником. На Красной площади поставят каменный столп с жестяными по сторонам досками: на них напишут имена убитых изменников. Да выдадут еще стрельцам похвальные грамоты с государственною печатью за их верность и усердие к дому царскому и за истребление изменников.
_______________
        * Указом 17 декабря 1682 года они были опять переименованы стрельцами. Надворною пехотою назывались они менее пяти месяцев.
        ** Каждому стрельцу дано было 10 рублей. Выше замечено, что цена рубля равнялась в то время голландскому червонцу.

        - Видишь ты что! Подлинно: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают. Ну, а тебе какая награда, Сидор Терентьич?
        - Меня крестный батюшка обещал посадить дьяком в Судный приказ. Уж то-то мне будет раздолье. Бояр, окольничих и всех, кто не под силу, трогать не стану, а примусь за гостей, за купцов гостиной, суконной и черных сотен и за всякого, у кого мошна толста; я из них сок-то повыжму, да и с тобою поделюсь. Только всегда держи мою сторону и нахваливай меня крестному батюшке.
        - Уж не бойсь, за этим дело не станет; только не скупись да барышами делись. Ой, ой, ой! ноженьку разбередил!
        - Сядь скорее. Охота же тебе ходить; на костылях что за ходьба! Ну что, подживает ли твоя нога?
        - Подживает помаленьку. Уф! как бы поймать разбойника, который меня ранил: я бы его своими руками разорвал!
        - Знаешь ли, кто тебя ранил? Стрелецкий пятисотенный Бурмистров. Крестный батюшка мне сказывал.
        - Чтоб ему издохнуть, анафеме! Чтоб ему в аду места не было! Чай, тягу дал, разбойник?
        - Крестный батюшка приказал боярину князю Хованскому везде искать его.
        - Рублевую свечу бы поставил, кабы поймали мошенника! Ах да, совсем было забыл: не напомнишь ли ты боярину, как он из Думы приедет, о старухе, что у нас в подвале сидит: что с ней делать прикажет?
        - Что за старуха?
        - Попадья Смирнова. По приказанию боярина вчера привели ее к нам из Земского приказа. Ее подняли на улице решеточные в тот самый день, как мне ногу подрубили. И с тех пор все содержали на тюремном дворе по приказу же Ивана Михайловича.
        - А! вот что! Дело доброе. Чай, уж от нее выпытал крестный батюшка, где ее дочка?
        - Спрашивал ее, грозился в пытку отдать. Одно говорит: хоть зарежь, не знаю.
        В это время на дворе раздался стук кареты.
        - Боярин приехал! - воскликнул Мироныч, поднявшись со скамейки. - Уйти скорее в свою избу.
        Дворецкий ушел, а Лысков выбежал на крыльцо встречать Милославского. Он ввел его на лестницу и вошел вслед за ним в рабочую горницу боярина.
        - Ну, Сидор, дело кончено! - сказал Милославский, сняв шапку и садясь к столу. - Вот указ, который сегодня послали из разряда во все приказы и ко всем иногородним воеводам.
        - Нельзя ли прочитать, батюшка?
        - Пора обедать, уж полдень прошел. После обеда прочитаешь. Однако ж постой, покуда на стол не подали, я расскажу тебе содержание указа и прочту места, которые тебя всего более порадуют. Нечего сказать, указ славно написан; немало ломали мы над ним голову. Ни слова не сказано о прежнем решении Думы, чтобы быть избранию на царство общим согласием людей всех чинов Московского государства; не упомянуто ничего об избрании; сказано только, что Иоанн Алексеевич уступил престол брату и что Петр Алексеевич по челобитью патриарха с собором, Думы и народа принял царский венец. О присяге стрельцов умолчано. Сказано, что целовали ему крест бояре, окольничие и думные и всяких чинов служилые и жилецкие люди. Далее написано, что сегодня, т. е. 26 мая, патриарх с духовенством, Дума и народ били челом царю Петру, что "царевич Иоанн Алексеевич ему большой брат, а царем быти не изволил, и в том чинится Российского царства в народе ныне распря, и у них, царя и царевича, просят милости, чтоб они изволили для всенароднаго умирения на прародительском престоле учиниться царями, и скиптр и державу восприять и самодержавствовать обще". Далее сказано, что они восприняли скипетр и державу, и что все целовали им крест, и что, "посоветовав с матерью своею, царицею Натальею Кирилловною, с своими государскими тетками и сестрами, благородными царевнами, с патриархом, собором и Думою, и по челобитью их и всего Московского государства всяких чинов изволили государственных дел правление вручить сестре своей, царевне Софии Алексеевне, со многим прошением, для того, что они, великие государи, в юных летах, а в великом их государстве долженствует ко всякому устроению многое правление".
        Потом сказано, что "при изволении и прошении их государей, патриарх со всем собором подал ее царевне, на то богоугодное дело свое архипастырское благословение". Слушай теперь окончание: "И великая государыня, благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна, по многом отрицании, к прошению братии своей великих государей и благословению о Святем Дусе отца своего и богомольца, великого господина, святейшего Иоакима, патриарха Московского и всея Руссии, и всего освященного собора, склоняяся, и на челобитье бояр, и окольничих, и думных, и всего Московского государства всяких чинов всенародного множества людей милостивно призирая, и желая Российское царствие в державе братии своей великих государей соблюдаемо быти во всяком богоугодном устроении, правление восприяти изволила. И по своей государской богоподражательной ревности и милосердому нраву, изволила всякие государственные дела управляти своим государским, Богом дарованным, высоким рассуждением, и для того указала она, великая государыня, благородная царевна, боярам и окольничим и думным людям видать всегда свои государские пресветлые очи, и о всяких государственных делах докладывать себе государыне". В конце прибавлено, чтобы в указах с именами царей писать имя и царевны.
        - Пирог и щи давно уже поданы, - сказал вошедший слуга.
        - Пойдем, Сидор, обедать. Ты, я думаю, не меньше моего есть хочешь. Не в пору я с тобой разговорился и совсем забыл пословицу: соловья баснями не кормят.
        На столе, не покрытом скатертью, стоял пирог на оловянном блюде и щи в медной вылуженной мисе. Для боярина подали серебряную ложку, а для Лыскова деревянную, также ножи; вилок же подано не было, потому что предки наши заменяли их руками. Разрезав пирог, Милославский взял в руки кусок и, пригласив Лыскова последовать его примеру, начал есть с большим аппетитом. Когда порядочная доля пирога поубавилась, слуги стоявшие у конца стола, сняли блюдо и опорожнили его. Потом подан был из пшеничной муки каравай. Взяв по куску каравая, Милославский и Лысков придвинули к себе мису и начали хлебать щи прямо из мисы. После того подали вареную в уксусе баранью голову, кожа которой, для прикрасы, вырезана была в виде бахромы и обложена кругом. За нею последовали жареная курица, приправленная луком, чесноком и перцем, и наконец, каравай с медом. В больших кружках подаваемы были во время обеда пиво, крепкий мед и французское вино. Наливая из кружек эти напитки, попеременно, в серебряные чарки с ручкой, широкие и плоские, обедавшие запивали каждое кушанье. Встав из-за стола, боярин и крестный сын его, обратясь к висевшим в углу образам, так же, как и перед обедом, помолились, обтерли рукою усы и бороду и поцеловались. Потом вышли они в сад и легли под тенью огромной липы, на приготовленном для них сене, покрытом простынею, положив под головы по мягкой подушке, набитой лебяжьим пухом.
        - Ты не узнал еще, батюшка, где дочь старухи Смирновой, твоя беглая холопка? - спросил, лежа, Лысков.
        - Не узнал еще. Я велел Хованскому поймать Бурмистрова: от него выпытаем. Сегодня вечером придут ко мне десятка два стрельцов. Походи ты с ними, Сидор, по Москве да поищи беглянки. Авось попадется.
        - Конечно, попадется. Прикажи только действовать твоим именем. Я подниму на ноги объезжих и всех решеточных: как раз сыщем голубушку!
        - Объяви, что тому, кто ее найдет, дам я... Уф, зевается!.. дам я два десятка рублевиков, да и впредь не оставлю своими милостями. Ну, теперь полно разговаривать: смерть спать хочется. Давно уж не спал я спокойно; много было забот и хлопот! Не вели меня будить никому, Сидор. Ты, я чаю, прежде меня проснешься?
        - Сосну часок, другой, третий, как обыкновенно. Только вот что, батюшка, стрельцы, как узнал я, изорвали дела во многих приказах. В Холопьем не оставили почти ни одного клочка бумаги. Можно написать новую кабалу на дочку Смирновой и сказать, что она принадлежит тебе по старинному и полному холопству. Справиться будет не с чем. Тогда ты можешь все с нею делать, что душе угодно. Как состареется и не понадобится для тебя более или же надоест тебе, продай ее, променяй или подари.
        - Это дело ты выдумал! - отвечал Милославский впросонках и захрапел. И Лысков вскоре последовал его примеру.

V

        Купец Лаптев с женою своею, Варварою Ивановною, возвращался от обедни домой. Оба были одеты, как следовало в день воскресный. Он был в светло-синем суконном кафтане, с застежками на груди из широких шелковых тесемок, и в низкой меховой шапке. Полы кафтана закрывали до половины его сафьянные зеленые сапоги. Длинные рукава были засучены; в одной руке держал он шелковый платок, в другой толстую палку с большим костяным набалдашником. Наряд супруги его состоял из малинового штофного сарафана с парчевыми зарукавьями, из алого суконного опашня с достававшими до земли рукавами и из шелковой фаты, надетой сверх меховой шапочки. Полы опашня сверху донизу застегнуты были серебряными пуговицами, такими крупными, что можно было бы ими в случае нужды зарядить пушку вместо картечи. Золотые серьги, жемчужное ожерелье и разные перстни и кольца довершали великолепие ее наряда.
        - Что это за указ сегодня в церкви читали? - спросила Варвара Ивановна.
        - Неужто ты не поняла? Царевич Иван Алексеевич вступил на престол вместе с братцем, а Софья Алексеевна будет делами править.
        - Как? А царица Наталья-то Кирилловна?
        - Ее от дел прочь.
        - Да за что так?
        - Так! Ни за что ни про что! Софье Алексеевне давно хотелось править царством, для того и стрельцы бунтовали.
        - Не поминай об этом, Андрей Матвеич, у меня до сих пор сердце замирает. Как Бог нас помиловал! Три дня и три ночи сидели мы дома безвыходно, как в клетке. Сердечушко все изныло! Постучат, бывало, в ворота - ноги вот так и подкосятся и в холодный пот бросит. Горемычного соседа нашего ограбили, злодеи!
        - Бог тому судья, кто стрельцов взбунтовал. Дай Господи, чтобы впредь все было тихо и смирно.
        - Дай Господи!
        - Здравствуй, Андрей Матвеевич! - сказал Бурмистров, идя к нему навстречу.
        - А! Василий Петрович! Господь Бог и тебя помиловал!
        Со слезами на глазах от радости Лаптев бросился обнимать Бурмистрова.
        - Милости просим ко мне, хлеба-соли откушать, - сказал Лаптев. - Время уж и за стол: обедни везде отошли.
        - Я нарочно пришел к тебе. Есть до тебя дело, Андрей Матвеевич. Где Наталья Петровна?
        - Ушла с братцем своим к Николе в Драчах. Жаль ее, мою голубушку; как свечка тает с тоски по своей родительнице. До сих пор о ней ни слуху, ни духу.
        - Успокой Наталью Петровну: скажи ей, что она скоро с нею увидится.
        - Как, Василий Петрович? Да где же она?
        - Теперь еще сказать нельзя.
        - Это дело другое.
        - Она в руках боярина Милославского, - шепнул на ухо Бурмистров Лаптеву. - Не говори Варваре Ивановне. Я боюсь, чтоб она не сказала об этом Наталье Петровне.
        - Господи Боже мой! - сказал шепотом Лаптев.
        Варвара Ивановна хотя и шла впереди своего мужа и Бурмистрова, однако ж заметила, что они шепчутся, и решилась во что бы то ни стало выпытать тайну, сообщенную ее сожителю.
        - По приказу Милославского, - шепнул Бурмистров, - объезжие с решеточными и бездельник Лысков со стрельцами третьего дня и вчера искали по всему городу Наталью Петровну. Верно, и сегодня искать будут.
        - Ахти, мои батюшки! Как же тут быть?
        - Надобно Наталью Петровну уговорить, чтобы она решилась ехать сегодня же к моей тетке, в Ласточкино Гнездо. Это небольшая деревня в стороне от Троицкой дороги. Я уже ее уведомил об этом, Там всего семь дворов. Крестьяне никуда не ездят, да и в поместье никто не приезжает, кроме моего слуги Гришки, и то раза два в год. Кому придет в голову отыскивать там Наталью Петровну? А ей можно сказать, что она непременно увидится там с своей матушкою, и скоро. Борисов взялся бедную старушку выручить из рук Милославского. Мы с ним, кажется, хорошо придумали, как это сделать.
        - Ладно, ладно, Василий Петрович. Ты человек разумный. Ты все устроишь, да и меня из беды выпутаешь.
        - А тебе, Андрей Матвеевич, надобно будет сегодня подать челобитную в Земский приказ, что приехавшая к тебе из Ярославля крестница... как бишь ты назвал Наталью Петровну?
        - Ольга Васильевна Иванова.
        - Да, Ольга Васильевна Иванова, двадцать третьего мая, когда стрельцы в последний раз приходили в Кремль, сидела на скамье за воротами и пропала без вести.
        - Ладно, Василий Петрович, ладно! Пусть Земский приказ ее ищет. А чтоб усерднее искали, моей челобитной не опорочили и меня как-нибудь не потревожили, поклонюсь я дьяку приказа дюжиною мешков муки да бочонком вишневки. Ведь нельзя без этого.
        - И! полно, Андрей Матвеевич! к чему тебе добро свое терять понапрасну.
        - Нельзя, отец мой, я знаю приказных. Подай челобитную хоть о том, чтоб тебя кнутом высекли, да не подари: не высекут!
        Бурмистров улыбнулся.
        - Ну, прощай, Андрей Матвеевич! - сказал он.
        - Да куда же ты? Неужто не отобедаешь с нами? Вон уж дом наш близехонько!
        - Нельзя, Андрей Матвеевич! Борисов меня дожидается. Как дело есть, так и еда на ум нейдет. Вечером, я думаю, забегу к тебе на минуту.
        Поклонясь Лаптеву и жене его, Бурмистров ушел.
        - О чем это вы шептались? - спросила Варвара Ивановна.
        - Не твое, жена, дело! - отвечал Лаптев.
        - Что за дело такое? Уж и жене сказать нельзя! Господи Боже мой! Двадцать три года прожили вместе; всегда был у нас совет да любовь, а теперь, на старости лет, вздумал от меня таиться. Уж не шашни ли какие затеял?
        - Полно вздор-то молоть! Шашни! С ума, что ли я сойду!
        - Почему знать. Бес и горами качает!
        - Ах ты, дура, дура! Да что с тобой толковать! Не скажу, да и только!
        - Не скажешь? Да я тебе покою не дам! Коли ты стал от меня таиться, так ты мне не муж, я тебе не жена. Сегодня же со двора съеду!
        - Не бойсь, не съедешь!
        В молчании подошли они к дому. Надобно заметить, что Лаптев, будучи от природы робкого характера, не умел поддержать той неограниченной власти, какою в старину пользовались наши предки над своими женами. Это могло произойти частию от неприятного впечатления, которое произведено было на Лаптева чрез неделю после свадьбы, когда он в первый раз захотел воспользоваться правами мужа и поколотить жену свою. Впоследствии, при каждой начинавшейся ссоре, он невольно вспоминал, как за первый толчок, данный им своей супруге, получил он, сверх всякого чаяния, две пощечины, как схватила она его за бороду, как он, вырвавшись, убежал от преследовавшей его по пятам сожительницы на сеновал, и как он терзался, воображая, что она исполнит свою угрозу и одна съест испеченный ею, а им несправедливо осмеянный пирог, за который они поссорились.
        На столе стояли уже миса со щами и блюдо с пирогом, когда Лаптев и жена его вошли в комнату.
        - Куда это запропастился Андрей Петрович с сестрицей? Как их долго нет! Неужто обедня у Николы в Драчах еще не отошла? Ах да! я и забыл, что он хотел с нею погулять в Царевом саду* и просил, чтобы их не дожидаться к обеду. Боюсь я, чтоб Наталья Петровна не попалась там на глаза мошеннику Лыскову! Конечно, после обеда все в городе спят; однако ж все бы я не пустил ее в сад, коли бы знал, что ее ищут. Ну, делать нечего Авось Бог ее помилует. Дай-ка, жена, вишневки, да сядем за стол.
_______________
        * В Москве были в то время два главные сада: Государев сад подле Кремлевской стены, близ Боровицких ворот, и Царев сад, на Васильевском лугу, в Белом городе, подле окружавшей этот город стены, неподалеку от Яузских ворот.

        Варвара Ивановна не отвечала ни слова и, сидя на скамье у окна, смотрела на проходящих по улице.
        - Аль ты оглохла? Давай, говорят тебе, вишневки!
        Варвара Ивановна встала, обратясь к образам, помолилась и, сев в молчании за стол, разрезала пирог. Муж также, помолясь, сел к столу. Взяв ложку и кусок хлеба, Варвара Ивановна начала хлебать щи, не обращая никакого внимания на мужа.
        - Что же, вишневка будет ли сегодня, аль нет? - спросил гневно Лаптев. - Давай ключ от погреба. Если тебе лень, так я сам схожу за фляжкой.
        - Нет у меня ключа! Ты не сказываешь мне, про что вы шептались, а я не скажу, где ключ.
        - Как, да разве я не хозяин в доме? Разве жена смеет ослушаться мужа? В Писании сказано, что муж есть глава жены. Вот еще что выдумала! Сейчас принеси фляжку!
        - Не принесу!
        - Принеси, говорят! Худо будет! - закричал Лаптев, вскочив со скамьи.
        Варвара Ивановна, не теряя духа, спокойно подвинула к себе блюдо с пирогом и, выбрав большой кусок, принялась есть. Не столько нахмуренное лицо жены, сколько вид пирога, напоминавший Лаптеву сеновал, принудил его удержать порыв досады. Он прошел несколько раз по горнице и опять сел к столу.
        - Варвара Ивановна! да принеси вишневки! За что ты меня мучишь? Ты ведь знаешь, что я, не выпив чарки, обедать не могу.
        - А мне что за дело? Не обедай!
        - Не обедай! Да разве ты хочешь уморить меня с голоду?
        - Вот пирог! - сказала Варвара Ивановна, подвинув к нему не совсем вежливо блюдо.
        - Видим, что пирог! Да без вишневки не пойдет кусок в горло.
        - Хлебни щей!
        - Ахти, Господи! Какая упрямая!
        Лаптев схватил в досаде кусок пирога и начал его убирать за обе щеки. Можно было, глядя на него, подумать, что он каждым куском давится, или принимает отвратительное лекарство.
        - Ну что тебе, жена, за охота знать, про что мы шептались? Плевое дело, да и до тебя совсем не касается.
        - Коли плевое дело, так скажи, какое.
        - Я боюсь: ты проболтаешься да все расскажешь Наталье Петровне. Сохрани Господи!
        - Никому не скажу; побожусь, если хочешь.
        - Нет, не божись! Писание не велит божиться. Ну, уж так и быть. Давай вишневки! Перескажу тебе; только смотри: не проговорись.
        - Прежде скажи, а там и вишневки дам.
        - Тьфу ты пропасть - скажи! Ну, все дело в том, что матушка Натальи Петровны попалась в лапы боярину Милославскому.
        - Милославскому! Ахти, мои батюшки!
        - Василий Петрович хочет ее выручить!
        - Помоги ему Господи! Ну, а еще что?
        - Больше ничего!
        - Да о чем же вы так долго шептались?
        - Экая безотвязная!
        Лаптев рассказал жене все подробности разговора его с Бурмистровым и заключил подтверждением, чтобы она не говорила ни полслова Наталье. Варвара Ивановна обещала крепко хранить тайну и пошла за вишневкой. Чтобы наградить мужа за его откровенность, принесла она полную кружку вместо половины.
        Лаптев, которому забота не дала уснуть после обеда, немедленно пошел к дьяку Земского приказа и сказал еще раз, прощаясь с женою:
        - Смотри же, не говори!
        Вскоре после его ухода возвратилась домой Наталья с братом.
        - Ну вот, братец-то дело вздумал, моя ягодка! Что сидеть дома да плакать. Вот сегодня, как погуляла, так и щечки сделались порумянее. Садитесь-ка обедать, мои голубчики. Чай, проголодались?
        Брат Натальи тотчас после обеда ушел. Он каждое воскресенье бродил по Москве вдоль и поперек в надежде случайно узнать что-нибудь о судьбе своей матери. Варвара Ивановна и Наталья сели у окна.
        - Э-э-эх, мое наливное яблочко! Все-то ты плачешь! Господь Бог милостив: авось скоро увидишься с родительницей.
        - Как разве ты что-нибудь про нее слышала, Варвара Ивановна?
        - Нет, я ничего не слыхала! Да полно плакать, мое солнышко! Глядя на тебя, сердце разрывается!
        Во время последовавшего за тем молчания Варвара Ивановна придумывала: чем бы ей утешить Наталью. Не сказать ли ей, полно, думала она, что матушка ее жива и здорова. Что, кажется, за беда? Хоть муж и запретил говорить, да мало ли что он без толку приказывает. Я ведь и сама не глупее его! Лишнего-то не выболтаем. Дело другое сказать, что матушка ее у Милославского. Об этом можно и смолчать.
        Эти размышления мучили ее до самого вечера. Она не могла даже уснуть после обеда, по обыкновению, и все сидела у окна с Натальей, которая принялась вышивать в пяльцах.
        - Не введешь ли ты меня, Наталья Петровна, в брань, если тебе скажу добрую весточку? - сказала наконец Лаптева. - Я давно бы тебя порадовала, да муж не велел.
        - Что такое, Варвара Ивановна? Уж не узнали ль что-нибудь о матушке? Если тебе угодно, я даже не скажу и братцу, что от тебя услышу.
        - Точно ли не скажешь?
        - Я тебе даю слово.
        - Матушка твоя жива и здорова.
        - Боже мой! Не обманываешь ли ты меня, Варвара Ивановна? Где же она? Скажи, ради Бога.
        Наталья, вскочив со своего места, со слезами на глазах от радости бросилась целовать руки Лаптевой.
        - Где она, - вот этого-то нельзя еще тебе сказать, моя ласточка. Потерпи маленько. Ты скоро, очень скоро увидишься с родительницей. Не сегодня, так завтра.
        - Для чего же ты не хочешь сказать, где она? - сказала печальным голосом Наталья. - Может быть, она в руках недобрых людей. Скажи, ради Бога!
        - Нет, нет! Что ты это, моя малиновка! Она в руках у доброго человека.
        - Для чего же ты не хочешь назвать его? Ах, нет! Я знаю: верно, она в руках Милославского!
        - Милославского? Что ты это! Да кто это тебе сказал?
        - Знаю, знаю! Она у него! Верно, он ее до тех пор держать будет, пока меня не сыщут. Братец узнал от своего товарища, которого встретил в саду, что меня вчера и третьего дня, по приказанию Милославского, искали по всему городу. Прощай, Варвара Ивановна!
        - Куда, куда ты это? Господь с тобой! - закричала испуганная Лаптева, пустясь за Натальей в погоню. Дородность помешала ей сойти скоро с лестницы. Выбежав за ворота, Варвара Ивановна посмотрела во все стороны и, не видя Натальи, пустилась бегом к ближнему переулку, думая, что увидит там Наталью.
        Во всю длину переулка ни одного человека! Только у ворот низенького дома стояла корова и щипала траву на улице. Лаптева побежала к другому переулку. И там никого нет! "Уж не бросилась ли она в реку?" - подумала Варвара Ивановна. От этой мысли кинуло ее в холодный пот. Не имея сил бежать далее, она, едва переводя дух, в совершенном изнеможении побрела к дому. Недоумение, раскаяние, сожаление, страх сильно волновали ее. "Что я скажу, - думала она, - мужу, когда он возвратится домой и спросит: где Наталья? Дернул же лукавый меня за язык! Что, если бедняжка с моих слов да бросилась в реку! Господи Боже мой! что мне делать? Да я весь век стану мучиться, что погубила душу христианскую. Не думала, не гадала я впасть в такое тяжкое согрешение! Помилуй, Господи, меня, грешную!" - В этих мыслях Лаптева начала горько плакать и усердно молиться, стоя на коленях перед образом Николая Чудотворца, которым ее благословил в день свадьбы покойный отец ее. После молитвы села она к окошку. "Да с чего, - начала она размышлять, - пришло мне в голову, что Наталья Петровна утопилась? Может быть, она побежала искать своего братца, чтобы с ним посоветоваться. Однако ж, зачем ей было бежать так скоро? Зачем она простилась со мною?"
        Во время этих размышлений ее раздался стук у калитки. "Муж! - подумала Варвара Ивановна, вскочив со скамьи в испуге. - Худо, как совесть нечиста! Бывало, прежде постучит он, и горя мало! Его же сбираешься побранить: зачем поздно пришел, а теперь..."
        Дверь через несколько времени отворилась, и вошел Бурмистров.
        - Дома Андрей Матвеевич? - спросил он.
        - Нет еще, отец мой!
        - Что с тобой сделалось, Варвара Ивановна? Ты побледнела и вся дрожишь!
        - Ничего, Василий Петрович. Так, что-то зябнется!
        - А в горнице у вас очень тепло. Не сделалось ли чего-нибудь худого?
        - Нет, отец мой, все благополучно!
        - А где Наталья Петровна?
        - Она все еще гуляет с братцем.
        - До сих пор гуляет! Да как же это, Варвара Ивановна? Я братца ее встретил одного на улице, вскоре после обеда. Он сказал мне, что Наталья Петровна осталась с тобою.
        - Ох, Василий Петрович! Как бы ты знал, как мне тяжко и горько! Ума не приложу, что мне делать, окаянной. Лукавый меня попутал!
        - Как, что это значит?
        - Покаюсь тебе во всем, как отцу духовному. Только не брани меня, кормилец мой!
        - Ради Бога, скажи скорее, Варвара Ивановна, что сделалось?
        - А вот видишь, батюшка. Ты сегодня с мужем шептался, как мы шли от обедни. Я и пристала к нему: скажи, о чем вы шептались? Он долго не говорил. Однако ж я на своем поставила. Он, вишь ты, без вишневки обедать не может. Мне в голову и приди: не дам ему вишневки, пока всего не перескажет. Он крепился, крепился, да наконец мне все и рассказал; не велел только говорить Наталье Петровне.
        - А ты, верно, не утерпела, Варвара Ивановна? Так ли?
        - Согрешила, грешная! Хотела было ее утешить и сказала только, что матушка ее жива и здорова; а она и привязалась ко мне. Я ей больше ничего не открыла. Пусть провалюсь сквозь землю, если я лгу! Она сама догадалась. Побледнела, задрожала, да и кинулась вон из горницы. Я за ней. Куда тебе! И след простыл! Выручи меня из беды, Василий Петрович, помоги как-нибудь, отец родной!
        - Встань, Варвара Ивановна, встань! Как тебе не стыдно в ноги кланяться!
        - Батюшка ты мой! Не встану! Мне совестно даже глядеть на тебя.
        - Не заметила ли ты, по какой улице и в которую сторону ушла Наталья Петровна?
        - Невдомек, отец мой.
        - Она, верно, пошла к Милославскому! Дай Бог, чтоб я успел остановить ее.
        Бурмистров сбежал с лестницы и, вскочив на свою лошадь, пустился во весь опор по берегу Яузы к мосту. Он вскоре скрылся из глаз Варвары Ивановны, смотревшей из окна ему вслед.
        Опять раздался стук у калитки. Вошел в горницу брат Натальи. Бедная Лаптева принуждена была и ему покаяться в своем согрешении. И тот бросился опрометью в погоню за сестрою.
        Наконец еще стучат в ворота. "Ну, это муж, сердце чувствует!" - шепнула Варвара Ивановна, вскочив со скамьи и отирая платком пот с лица.
        - Куда ушел хозяин? - спросил решеточный приказчик, войдя в горницу. - У ворот сказали мне, что его дома нет.
        - Не приходил еще домой! - отвечала Варвара Ивановна.
        - Да где ж это он до сих пор шатается? Уж солнышко давно закатилось, пора бы, кажется, и домой прийти. А ты хозяйка, что ли?
        - Хозяйка, батюшка.
        - Кто еще у вас в доме живет?
        - Приказчик Ванька Кубышкин да работница Лукерья.
        - А еще кто? Чай, дети есть?
        - Были - мальчик и девушка, да от родимца еще маленькие скончались.
        - А нет ли еще кого в доме?
        - Жила у нас крестница моего сожителя, Ольга Васильевна Иванова.
        - Где ж она?
        - Пропала, батюшка.
        - Пропала? Как так? Давно ли?
        - В стрелецкие бунты, отец мой.
        - В бунты? Да кто тебе сказал, что были бунты?
        - Слухом земля полнится! Да вот и соседа нашего стрельцы ограбили.
        - Врешь ты! Не смей этого болтать. Бунта никакого не было. Не только говорить, и думать об этом не велено, а не то в Тайном приказе язык отрежут.
        - Виновата, батюшка! Мне и невдомек, что бунтов не было. Мое дело женское.
        - То-то женское. У бабы волос длинен, да ум короток, а язык и волосов длиннее!
        - Длиннее, батюшка, длиннее! Как твоей милости угодно.
        - А подана ли челобитная о пропаже?
        - Не знаю, отец мой. Об этом у мужа спроси.
        - Чего ты указываешь! Без тебя знаем, у кого спросить! А какова приметами крестница?
        - Невдомек, батюшка. Волосы, кажись, рыжеватые, глаза иссера карие, рот как быть водится и нос как быть водится.
        - Ну, ну, хорошо! Засвети-ка фонарь да ступай за мной.
        - Куда? Зачем, отец мой!
        - А тебе что за дело? Скорее поворачивайся!
        Варвара Ивановна, дрожа, как в лихорадке, пошла в находившуюся на конце двора, подле огорода поварню, достала огня и засветила фонарь. Лукерья, спавшая на полу, приподняла голову, поправила впросонках лежавшее у нее в головах толстое полено и снова заснула.
        - Где лестница на чердак? - спросил приказчик. - Что глаза-то на меня уставила? Показывай лестницу!
        Лаптева, едва передвигая ноги от ужаса, вошла с двора в сени и отперла дверь на чердак. Подходя по двору, приказчик закричал:
        - Эй, вы! Не зевать! Двое встаньте у ворот. Никого не выпускайте и не впускайте! Ты Сенька, встань у погреба, ты, Федька, у конюшни, а ты, Антипка, гляди, чтоб кто с двора через забор не перелез.
        Войдя в сени вслед за Лаптевой и приблизясь к двери на чердак, приказчик продолжал:
        - Ну, что ж стала? Ступай вперед да свети.
        Лаптева, ни жива ни мертва, взошла на чердак. Приказчик, осмотрев все углы, сказал:
        - Веди теперь на сеновал. Да нет ли еще у тебя горницы какой или чулана? Во всех ли я был?
        - Во всех, батюшка!
        Осмотрев сеновал, конюшню, сарай, погреб и кладовую, приказчик возвратился с Варварой Ивановной в ее светлицу. В погребе взял он мимоходом фляжку.
        - Ну, прощай, хозяйка! за твое здоровье мы выпьем, Что в этой фляжке?
        - Вишневка, отец мой!
        - Ладно! Не поминай нас лихом! Да смотри, вперед не болтай пустого про бунты. Бунтов не было!
        - Знаю теперь, батюшка, знаю! Какие бунты! Правда, не одна я про них болтаю, да все пустое, кормилец! Знать, кому-нибудь во сне нагрезилось.
        - А зачем печь у вас сегодня топлена? - спросил приказчик, приложив руку к печи.
        - Сегодня не топили, отец мой, а в воскресенье, по приказу его милости, объезжего. Погода была больно холодна.
        - Знать, хорошо натопили. Тепла в избе на месяц будет. И теперь дотронуться нельзя до печки: словно накаленный утюг! В другой раз топи меньше. Прощай!
        Приказчик ушел. Варвара Ивановна, проводив его, перекрестилась. Не успела она сесть на скамью и поставить фонарь на стол, как шум шагов послышался на лестнице и заставил ее опять вскочить. Вошел Лаптев.
        - Что ты, жена? - воскликнул он, взглянув на Варвару Ивановну, - здорова ли? А фонарь на столе зачем? Разве нет свеч? Да уж пора и огонь гасить, а то, пожалуй, нагрянет решеточный, как снег на голову!
        - Сейчас ушел отсюда решеточный. Напугал меня до смерти! Весь дом обыскивал.
        - Как так?
        Выслушав подробное донесение, Лаптев похвалил жену за ее благоразумие. Она, между прочим, сказала ему что скрыла Наталью на сеновале от поисков.
        - Что ж ты за ней не сходишь? Я думаю, бедняжка перепугалась? Сходи за ней скорее!
        Поправив тускло горевшую лампаду и взяв фонарь, Варвара Ивановна отправилась на сеновал. Возвратясь оттуда через несколько времени, она сказала:
        - Наталья Петровна на сене уснула. Таково-то спит сладко, что мне ее разбудить было жалко!
        - Вот вздор какой! Неужто ее на всю ночь оставить на сеновале?
        - А что ж, Андрей Матвеич, погода теплая. Пусть ее поспит еще хоть немножко. Как сами станем ложиться, так можно будет ее тогда разбудить; а теперь, право, ее жалко тревожить!
        - Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Только диво: как могла она заснуть при таком страхе. Решеточный-то недавно ушел?
        - Только что пред тобой вышел.
        - Диво, да и только! Вот, подумаешь, спокойная-то совесть. Беда над головой у бедняжки, а она спит себе, словно младенец!
        При словах "спокойная совесть" Лаптева тяжело вздохнула.
        - Знаешь ли что, жена? - продолжал Лаптев. - Ведь матушку-то Натальи Петровны выручили!
        - Как! Кто выручил?
        - Наш кум, Иван Борисыч, по наставлению Василья Петровича. Вот видишь, как было дело, Василий Петрович узнал, что сегодня Милославский, отобедав и отдохнув, поехал на весь вечер в гости к приятелю своему, князю Хованскому, а Лысков с дюжиною стрельцов пошел, слышь ты, по Москве отыскивать Наталью Петровну. Вот Василий Петрович призвал к себе Борисова да человек десять стрельцов Сухаревского полка и послал их в дом к Милославскому. Набольшим в доме остался дворецкий боярина, Мироныч. Когда уж смерклось, Борисов стук в ворота. "Кто там?" - закричал холоп. - "Стрельцы Титова полка, от князя Хованского". - Это, слышь ты, любимый полк боярина, потому что в нем многое множество раскольников, а он сам такой старовер, что и сохрани Господи! Ворота отворили, и Борисов со стрельцами вошел на двор, вызвал дворецкого и сказал ему, что его-де прислал боярин Милославский с приказом: тотчас привести старуху Смирнову в дом князя. "Да как же это? - молвил дворецкий. - Боярин накрепко наказывал без него старуху не выпускать ни на пядь из дому". - "Я уж этого ничего не знаю, - сказал Борисов. - Что нам приказано, то мы и делаем. Пожалуй, мы воротимся и скажем боярину, что ты боишься отпустить без него старуху". - Дворецкий призадумался. "Постой, постой! - молвил он. - Я сам приведу ее к боярину". - "Как хочешь!" - отвечал Борисов и пошел со двора. Перейдя мост, через который лежала дорога дворецкому, Борисов спрятался со стрельцами на дровяном дворе и сквозь щелку в заборе смотрит на мост. Глядь: дворецкий идет на костылях впереди со старухой, а за ними четыре боярских холопа с дубинами. Лишь только поравнялись они с забором, Борисов, видя, что на улице никого, кроме них, нет, вдруг кинулся на них со стрельцами. Как раз всех втащили на дровяной двор, перевязали и приставили ружья ко лбу. "Если не уйметесь кричать, тут вам и смерть!" Делать было нечего, замолчали. На крик их прибежал мужик, который сторожил двор. И мужика пугнули да велели молчать. Борисов приказал стрельцам продержать дворецкого с холопами и мужика на дворе до ночи, а сам и увел матушку Натальи Петровны на постоялый двор. Там уже готова была повозка. Пришел Василий Петрович и растолковал все дело старухе. Она и поехала с Борисовым в Ласточкино Гнездо. Василий Петрович сам ее проводил до заставы и сказал на прощанье, что через день и Наталья Петровна к ней приедет.
        - Слава Богу! Спасибо Василью Петровичу!
        - Уж подлинно что спасибо! Прежде дочь спас, а теперь и мать выручил, да и меня из беды выпутал. Я уж подал челобитную в Земский приказ. Пусть себе ищут мою крестницу! Только вот что: завтра, чуть свет, придет за Натальей Петровной ее братец. Он отпросился на неделю в отпуск из окодемьи, для свидания с родительницею, которая будто бы умирает. Наталье-то Петровне надобно бы было сегодня из Москвы уехать, да не успели всего приготовить. Сходи-ко за ней теперь да разбуди. Пусть она скорее путем спать уляжется, а потом ты, пока мы сами не легли, сбери и уклади все ее пожитки.
        Варвара Ивановна, вздохнув, взяла фонарь и вышла из комнаты. В ожидании ее возвращения Лаптев начал ходить взад и вперед по комнате.
        - Тьфу ты, пропасть! - сказал он наконец про себя. - Да что она там так долго делает?
        - Все пропало! Она уже в руках злодея Милославского! - воскликнул брат Натальи, войдя в комнату и бросив на пол свою суконную шапку.
        - Что с тобой сделалось, Андрей Петрович?
        - Я бежал за нею, что было силы, как Гиппомен или Меланий за Аталантой, но не мог уже догнать ее вовремя.
        - Господи помилуй! Да про кого ты говоришь? Что за Маланья с талантом?
        Объяснив Лаптеву сравнение свое, взятое из греческой мифологии, Андрей прибавил:
        - Перебежав мост, увидел я вдали, что сестра подходит к дому Милославского. Сердце у меня замерло! Я не мог бежать далее. Она остановилась у ворот. Каково мне было смотреть на нее, Андрей Матвеевич, каково мне было видеть ее у пещеры тигра, куда она войти хочет для того, чтобы собственною гибелью спасти мать свою, уже спасенную! Перекрестясь, она постучалась и вошла в ворота. Бедная сестра! Бедная матушка!
        Андрей не мог говорить более и заплакал.
        Во время рассказа его сострадание и гнев попеременно наполняли душу Лаптева. Наконец, он вскочил и, ударив по столу рукою, воскликнул:
        - Ах, она окаянная! Наделала дела, да еще и обманывать меня вздумала! Погоди ужо! Видно, не смеет сюда идти-то. Пускай же сидит всю ночь на сеновале! Пускай ее терзается; поделом ей!
        Андрей, преданный своей горести, ничего не расслушал из сказанного Лаптевым. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Густые облака, покрывавшие все небо, превратили майский вечер в осеннюю ночь. В душе Андрея было еще темнее, нежели на улице. Лаптев в сильном волнении ходил из угла в угол, садился, опять вставал. Наступила ночь, и крупные капли дождя застучали по стеклам окон. "Не сходить ли мне за женой? - подумал Лаптев. - Или нет, пусть ее еще посидит! Не умрет от этого! Я и сам в старину на этом сеновале сиживал!"
        Что побудило его переменить намерение? Желание ли наказать жену за проступок и ее исправить, или же чувство мщения, возродившееся при воспоминании о неприятном положении своем на сеновале за двадцать три года пред тем? Пусть решат этот вопрос психологи. А пока они занимаются решением этой важной задачи, взглянем: что делает Бурмистров.
        В глубокие сумерки поскакав во весь опор вслед за Натальею от дома Лаптева, он вскоре въехал в многолюдные улицы и должен был пустить лошадь рысью, чтобы не обратить на себя внимание какого-нибудь объезжего и не заставить себя преследовать. В одном переулке встретился он с Борисовым, который шел с матерью Натальи к постоялому двору. Узнав от него, что он выманил дворецкого из дома Милославского и велел его продержать до ночи на дровяном дворе, Василий поехал к дому боярина. Привязав у вереи свою лошадь и постучась в ворота, сказал он, что прислан от князя Хованского. Во всем доме Милославского один Лысков знал Бурмистрова в лицо; но Василию было известно, что он ушел со стрельцами отыскивать Наталью.
        - Пришла сюда молодая девушка? - спросил он холопа, отворившего ему калитку.
        - Беглая-то? Пришла недавно.
        - Где же она?
        - Спроси об этом у других холопов. Мое дело стоять у ворот.
        Василий вошел в дом. В сенях остановил его слуга вопросом:
        - Кого твоей милости надобно?
        - Я прислан боярином Иваном Михайловичем. Он из дома князя Хованского велел сюда прийти какой-то девушке. Где она?
        - Ни боярина, ни дворецкого нет дома; так мы, общим советом, отвели ее в горницу Сидора Терентьича, крестного сына боярина, там ее заперли и послали Федьку-садовника сказать об этом Ивану Михайлычу.
        - Хорошо! Отведи меня к ней.
        - А зачем? Я ведь твоей милости не знаю.
        - Ты вздумал еще умничать. Делай, что велят! - закричал Бурмистров грозным голосом.
        Слуга, оробев, повел Василья вверх по крутой лестнице к светлице, где жил Лысков. Сняв со стены висевший на гвозде ключ, он отпер дверь и вошел за Бурмистровым в горницу. Наталья сидела у окна. Бледное лицо ее выражало безнадежность и отчаяние. Увидев Василья, она вскочила и закричала:
        - Ради Бога, скажи: где моя бедная матушка? Злодеи заперли меня и не дают мне с нею увидеться.
        - Успеешь еще с нею увидеться! - отвечал Бурмистров сурово. - А теперь ступай за мной: боярин Иван Михайлович велел теперь же привести тебя к нему.
        - Я не выйду из этого дома, пока не увижусь с нею!
        - Так не будет же по-твоему! В этом доме ты никогда с нею не увидишься. Мы упрятали ее в доброе место. Сейчас иди за мной! Мне дожидаться некогда.
        Удивленная Наталья посмотрела пристально на Бурмистрова. Поняв двусмысленность слов его, она встала и хотела идти за ним.
        - Постой, постой, голубушка! - сказал слуга. - Мы тебя посадили сюда общим советом, так один я отпустить тебя не могу. Надобно прежде собрать всю дворню да потолковать.
        - Разве ты не слыхал, дурачина, что боярин приказал привести ее сейчас же к нему?
        - Воля твоя, господин честной, а один я отпустить ее не могу. Да чу! Кто-то идет по лестнице! - сказал слуга, подойдя к двери. - Никак Сидор Терентьич! Он и есть. Изволь его спросить, а теперь наше дело сторона.
        Слуга, пропустив Лыскова в его горницу, пошел вниз в сени, где он был дневальным.
        Сидор Терентьевич остолбенел от удивления. Услышав от слуг, что Наталья заперта у него в комнате и что за нею прислал отец его какого-то стрелецкого пятисотенного, он вовсе не ожидал увидеть Бурмистрова в своей комнате.
        - Послушай, бездельник! - сказал ему Василий. - Если ты пикнешь и помешаешь мне делать, что надобно, так я тебе снесу голову с плеч. Знаю, что я этим погублю себя, но тебе от этого легче не будет.
        - Что это значит?.. Открытый разбой, что ли?
        - Молчать, говорю я тебе! - сказал Василий, вынув саблю.
        Лысков замолчал, дрожа от страха, и злости, и внутренно жалел, что всех стрельцов, с которыми он ходил отыскивать Наталью, разослал в разные стороны для поисков. На храбрость холопов Милославского не мог он надеяться, зная притом, что Бурмистров всегда верно исполнял свои обещания.
        - Проводи нас с Натальей Петровной за ворота. Только повторяю тебе: если ты не только словом, хоть знаком, изменишь нам и вздумаешь нас как-нибудь останавливать, я уж не пожалею ни себя, ни твоей головы. Даю в том честное слово, клянусь всеми святыми!
        Вложив в ножны саблю и взяв Лыскова под руку, он пригласил Наталью идти перед ними и, увидев толпу слуг, которые собрались на дворе из любопытства, начал дружески с Лысковым разговаривать:
        - Приходи же завтра ко мне обедать! Грешно забывать старых приятелей! - сказал он громко. - Не забудь, что жизнь твоя на волоске и что я никогда не изменял своему слову! - прибавил он шепотом.
        Они вышли за ворота. Лысков, по приказанию Бурмистрова, отвязал от вереи лошадь Василья, и последний повел ее одною рукою за повода, держа другою Лыскова. Окруженные густою темнотою вечера, приблизились они к мосту. Тогда Бурмистров, опустив руку Лыскова, вскочил на лошадь, посадил Наталью вместе с собою я полетел, как стрела.
        - Держи! Грабеж! Разбой! - закричал во все горло Лысков.
        В несколько минут Бурмистров был уже у своего дома и приказал Гришке, переодевшись ямщиком, заложить повозку. Взяв с собою все свои деньги и небольшой чемодан с лучшими вещами, Василий поехал с Натальей к Лаптеву.
        Андрей все еще сидел у окна, а Лаптев расхаживал большими шагами по горнице. Вдруг услышали они шум на лестнице, дверь отворилась, и вошла Наталья с Бурмистровым. Она бросилась на шею брату. Долго не могли они оба ни слова выговорить. Бурмистров смотрел на них с умилением. Лаптев плакал, как ребенок, от радости.
        - Ну, Василий Петрович! - сказал он наконец, отирая рукавом слезы. - Ты настоящий ангел-хранитель Натальи Петровны! Как это ты ее выручил?
        - Я расскажу тебе об этом после, Андрей Матвеевич; а теперь надобно подумать о том, как бы скорее отправить Наталью Петровну с братцем в дорогу.
        - Как, неужто теперь, ночью? Да и лошадей нигде не достанешь!
        - Повозка уж у ворот! Не должно терять ни минуты.
        - Коли так, то все мигом будет готово.
        - А где Варвара Ивановна?
        - На сеновале. Ушла туда, да и не возвращалась. Глаза показать стыдно!
        - Пойдем к ней скорее. Как же ты так, Андрей Матвеевич, ее там оставил?
        - Надо же было ее проучить.
        - Вот какой строгий! Я этого за тобой и не знал.
        Все сошли вниз. Лаптев засветил свечу и повел всех к сеновалу. Дождь уж перестал, облака редели, и месяц с усеянного звездами небосклона светил гораздо яснее нежели свеча Лаптева.
        - Жена! - закричал он.
        - Виновата, Андрей Матвеич, виновата! - раздался голос на сеновале. - Попутал меня лукавый!
        - То-то лукавый! Вперед слушайся мужа, да не говори всего, что знаешь. Сойди скорее! Наталья Петровна уж здесь!
        - Здесь! Ах ты, моя жемчужина! Уф! гора с плеч свалилась! Где она, мое ненаглядное солнышко?
        Варвара Ивановна слезла по крутой лестнице с сеновала и бросилась обнимать Наталью. Через полчаса все ее вещи были уложены. Лаптев тихонько положил в чемодан кожаный кошелек с рублевиками. Потом все вышли в светлицу Варвары Ивановны и сели. Помолчав немного, все вдруг поднялись с мест, помолились и начали прощаться с отъезжавшими. Бурмистров помог Наталье сесть в повозку. Брат сел подле нее.
        - Дай Бог вам счастия и всякого благополучия! - говорил Лаптев.
        - Дай тебе Господи жениха по сердцу! - повторяла, со слезами на глазах, Варвара Ивановна. - Не забудь нас, моя ласточка! Мы тебя никогда не забудем! - Гришка, взмахнув рукою, пустил лошадей вскачь.
        Бурмистров ехал верхом подле повозки. Вскоре приблизились они к заставе. За двадцать серебряных копеек стоявший на часах сторож пропустил их за город без дальних расспросов. До солнечного восхода ехали они без отдыха. Тогда, остановясь в каком-то селе, оглянулись они на Москву; но она уже исчезла в отдалении.

VI

        Узнав на опыте, как опасно поверять тайну не только женщине, но даже и женатому мужчине, Бурмистров не сказал при прощаньи Лаптеву, что он решился тихонько уехать из Москвы, чтобы скрыться от преследований Милославского.
        Путешественники наши, отдохнув в селе (которое, как узнали они, называлось Погорелово), пустились далее и вскоре с большой Троицкой дороги своротили на проселочную, пролегавшую сквозь густой лес. Гришка принужден был ехать шагом. Брат Натальи вылез из повозки, пошел