Мало Гектор - В семье

;    - Разумеется. Это-то главным образом и поразило меня в этой девочке и потом еще сила воли. Попросите-ка ее рассказать вам о себе, и вы увидите, чего ей стоило добраться сюда.

   - Ну, и она получила свою награду, потому что заинтересовала даже вас.

   - Не только заинтересовала, но привязала к себе, потому что я ничего так не уважаю, как твердость характера, которой я сам обязан своим положением. Вот поэтому-то я и хочу вас просить обратить как можно больше внимания на нравственное развитие девочки и на ее характер: это несравненно важнее исправления ее почерка.

   - Будьте уверены, что я приложу все старания, чтобы оправдать ваше доверие, - ответила учительница.

   Перрина оказалась очень прилежной и внимательной ученицей. Нужно было видеть, с каким вниманием слушала она объяснение грамматических правил, чтобы поверить, что эта девочка учится не по принуждению, но по собственному желанию. Но глаза газели с еще большим интересом впивались в учительницу, когда та заводила речь о господине Вульфране и особенно о событиях, мало известных Перрине, или же рассказывала что-нибудь новое, о чем девочка раньше и не подозревала.

   Не раз спрашивала Перрина у Розали, каким образом ослеп господин Вульфран и насколько серьезна была его нынешняя болезнь, и всегда получала довольно неопределенный ответ. Мадемуазель Бельом, часто говорившая об этом с доктором Рюшоном, не только подробно описала ей всю историю его болезни, но даже сообщила, что еще не потеряна надежда возвратить ему зрение при помощи операции. Если операцию до сих пор не делали, то только потому, что этого не позволяло общее состояние его здоровья. Необходимо прежде всего устранить причины нравственных страданий пациента, и тогда успех операции обеспечен. А это не так-то легко исполнить. Господин Вульфран очень трудный больной; он совсем не бережет себя и не исполняет предписаний доктора: тот не велит ему волноваться, а господин Вульфран из-за этих розысков исчезнувшего сына вечно словно в лихорадке, от которой если и может что вылечить, так только работа. Пока не будут окончены розыски сына, об операции нечего и думать.

  

   Известия, приходившие из Дакка, из Дэра и из Лондона, противоречили одно другому, особенно относительно событий за последние три года, и еще более запутывали дело. Но все это вовсе не обескураживало самого господина Вульфрана, не терявшего надежды не только найти следы, но и вернуть сына.

   - Самое трудное сделано, - часто повторял он, - нам удалось узнать даже о том, что происходило больше двенадцати лет тому назад, а теперь-то мы его найдем. Правда, искать трудно, но тем приятнее будет добиться желанной цели.

   Слова мадемуазель Бельом относительно болезни господина Вульфрана глубоко запечатлелись в памяти Перрины. Раньше она только слепо исполняла то, что говорил ей старик, но с этого времени стала ухаживать за ним, как сестра милосердия, окружая его самыми нежными заботами. В сырые, дождливые дни верх фаэтона обязательно поднимался, и господин Вульфран надевал пальто, которое, вместе с кашне, на всякий случай всегда теперь ремнями привязывалось к передку экипажа; в холодные вечера окна столовой и кабинета всегда наглухо запирались той же заботливой рукой; обход фабрик делался теперь медленными, размеренными шагами, так как, по словам учительницы, быстрая ходьба могла вызвать припадки кашля и даже сердцебиения. Тот же режим соблюдался и во время прогулки. Первое время господин Вульфран пытался сопротивляться всем этим мерам, но потом незаметно подчинился, и ему, по-видимому, даже нравилась такая заботливость преданной девочки.

   Однажды вечером, гуляя пешком по деревне, они встретили мадемуазель Бельом, которая сочла своим долгом подойти и сказать несколько приветственных слов. Прощаясь, она проговорила, улыбаясь:

   - Оставляю вас под охраной вашей Антигоны.

   Перрина сейчас же спросила господина Вульфрана, кто такая была эта Антигона, но, оказалось, что и он знал не больше ее. Немного позже, во время урока, она спросила об этом мадемуазель Бельом, и та не только рассказала ей, но и заставила прочесть переложенного для юношества "Эдипа в Колоне". После ужина, в кабинете, где они обычно проводили вечерние часы, Перрина снова перечитала трогательную историю, которая очень понравилась ее слепому слушателю.

   - Да, это верно, - проговорил Вульфран, - но ты для меня даже больше, чем Антигона, потому что Эдип был для нее не чужой, а родной отец.

   Взволнованная Перрина молча взяла руку старика и поцеловала ее.

   - Спасибо тебе, добрая девочка, - продолжал он, гладя ее по головке, - ты останешься с нами, если даже вернется мой сын; я расскажу ему все, что ты для меня сделала.

   - Я так мало значу для вас, хотя мне и хотелось бы сделать многое...

   - Впрочем, я уверен, что и он отнесется к тебе так же, как и я; мой сын ведь очень хороший, сердечный человек.

   Перрина давно уже собиралась спросить у господина Вульфрана, как мог он расстаться с сыном, которого так горячо любил, но каждый раз волнение не давало ей говорить, хотя разрешение этого вопроса и имело для нее громадное значение.

   Но в этот вечер она почувствовала в себе прилив какой-то особенной храбрости и решила заговорить об этом.

   - Не позволите ли вы мне, - робко, дрожащим голосом начала она, - спросить вас о том, о чем я давно уже думаю и никак не могу дать себе ответа?

   - Говори.

   - Как же вы могли расстаться с сыном, которого так любите?

   - Тебе это трудно будет понять, потому что ты еще ребенок. Я всегда любил и теперь очень люблю моего сына, но долг отца заставил меня подвергнуть его этому наказанию: нужно было показать ему, что моя воля для него закон. У него начали проявляться дурные наклонности, которые могли иметь самые пагубные последствия. Я отправил его на короткое время в Индию в качестве представителя моего торгового дома, чтобы не оскорбить его самолюбия и дать ему возможность одуматься и исправиться. Мог ли я предполагать, что он влюбится там в эту девушку и затем женится на ней без моего согласия? Разумеется, я не мог признать ее своей дочерью и запретил сыну приезжать ко мне, пока он не расстанется с ней.

   - Но если вы не желали принять сына после брака, почему хотите найти и вызвать его сюда теперь?

   - Да просто потому, что теперь изменились обстоятельства. За эти тринадцать лет мой сын, я думаю, достаточно успел сознать все безрассудство своего поступка и сам, наверное, ждет только первого удобного случая расстаться с этой женщиной. Потом и здесь все сильно изменилось; здоровье мое заметно пошатнулось, я болен, ослеп, и вернуть мне зрение можно будет только тогда, когда я окончательно успокоюсь. Ну, скажи теперь, пожалуйста, неужели мой сын, как только узнает обо всем этом, не бросит ради меня эту женщину, которой, впрочем, вместе с ее Дочерью, я обеспечу не просто безбедную, но богатую жизнь. Если я люблю моего сына, так поверь, и он любит меня не меньше и приедет, как только узнает правду, а он узнает все во что бы то ни стало.

   - А если он любит свою жену и дочь?

   - Я запрещу ему думать о них, и он бросит все и приедет.

   - Разве можно запретить любить кого-нибудь? Я любила моего отца не потому только, что мне приказывали любить его, а потому, что считала его лучшим из людей, человеком, который и меня любил больше всех остальных детей, может быть, гораздо лучших, чем я. Я его любила всегда, любила и тогда, когда он играл со мной, целовал меня, рассказывал мне разные истории, нянчился со мной, как с маленьким ребенком; любила его и тогда, когда работа заставляла его уходить от меня и молча заниматься своим делом; любила его, когда он лежал больной, умирающий, и, кажется, еще больше люблю его теперь, хотя и знаю, что больше уже не увижу его. Так же сильно любил и он меня и мою мать, и вовсе не потому, что кто-нибудь позволял или запрещал ему это.

   - Что же ты хочешь этим доказать?

   - Простите меня, я, может быть, говорю и бессмыслицу, но я говорю то, что сама думаю и чувствую.

   - Поэтому-то я и слушаю тебя, и вижу, что, несмотря на всю твою неопытность, ты говоришь так, как и следует говорить хорошей девочке.

   - Тогда, сударь, я буду продолжать. Своими словами я хотела доказать, что если вы любите своего сына и хотите, чтобы он был при вас, то и он тоже имеет право любить свою дочь и желать не расставаться с нею.

   - Он не имеет права и не станет даже колебаться, кого выбрать: дочь или отца. Впрочем, в Индии девушки рано выходят замуж, а с богатым приданым, которое я дам этой маленькой индуске, она легко найдет себе жениха; тогда ему все равно придется расстаться с дочерью, потому что она должна будет жить с мужем. Потом, когда Эдмонд уезжал в Индию, состояние мое было далеко не таким громадным, как теперь. Когда он узнает, - а я постараюсь, чтобы он узнал, - какое его здесь ждет положение во главе промышленности всей страны, какая широкая будущность открывается перед ним, то маленькой индуске не удержать его.

   - Но эта маленькая индуска, может быть, уже вовсе не так плоха, как вы себе представляете.

   - Индуска-то?

   - В книгах, которые я вам читала, сказано, что индусы в целом гораздо красивее европейцев.

   - По-моему, это просто фантазия путешественников.

   - Однако же все они говорят, что индусы очень стройны, гибки и грациозны, с безупречным овалом лица и прекрасными, глубокими глазами; они же называют индусов честными, трудолюбивыми и необыкновенно кроткими и терпеливыми людьми, которые к тому же отличаются большими умственными способностями.

   - Как ты хорошо запомнила!

   - Разве не следует запоминать то, что читаешь? Из всего того, что я вам читала, вовсе нельзя сделать вывод, что маленькая индуска не умна или безобразна, как вы предполагаете.

   - Мне-то какое дело? Я ведь все равно никогда ее не увижу!

   - Но если бы вы захотели узнать ее, может быть, она заинтересовала бы вас, и вы полюбили бы ее...

   - Никогда! При одной мысли о ней и ее матери я прихожу просто в бешенство.

   - Если бы вы знали ее... может быть, ваше раздражение не было бы таким...

   Старик с гневом сжал кулаки; Перрина испуганно вздрогнула, но тем не менее продолжала:

   - Я хотела сказать, что, может быть, она окажется совсем не такой, какой вы ее себе представляете, потому что отец Фильдэс пишет, что мать этой девочки была женщина умная, добрая, красивая, развитая...

   - Отец Фильдэс совсем не знал той, о которой писал.

   - Зато он все это сообщает со слов людей, знавших ее, а мнение большинства в этом случае значит гораздо больше, чем мнение одного лица. Наконец, если бы вы приняли ее к себе, разве не лучше бы стала она заботиться о вас, чем я?

   - Не говори против себя!

   - Я говорю только правду.

   - Правду?

   - Да, по крайней мере, так, как я это понимаю.

   Затем, сложив руки, точно слепой мог ее видеть, Перрина проговорила взволнованным голосом:

   - Ах, сударь! Неужели вам не хочется иметь возле себя любящую внучку?

   Господин Вульфран вдруг выпрямился во весь свой рост.

   - Я уже тебе сказал, что она никогда не будет моей внучкой. Я ненавижу ее так же, как и ее мать: они отняли у меня сына и держат его возле себя... Если бы не они, разве он не был бы уже давно здесь, со мной? Разве не из-за них поссорился он так со своим отцом?

   Он говорил пылко, отрывисто, ходя большими шагами по комнате. Перрина еще ни разу не видела его в таком гневе. Вдруг он остановился перед ней и суровым голосом сказал:

   - Иди в свою комнату и никогда, слышишь, никогда не затрагивай больше этого вопроса! Да и какое ты имеешь право вмешиваться в мои семейные дела? Кто это подучил тебя заговорить со мной об этом?

   - О, никто, клянусь вам! Я спросила и говорила вам только то, что подсказывало мое сердце... Я по себе судила и о вашей внучке.

   - Если ты не хочешь со мной рассориться, никогда больше не заговаривай со мной о них... мне это тяжело, и тебе не следует меня раздражать... - уже более мягким тоном промолвил старик.

   - Простите меня, - прошептала Перрина, едва сдерживая готовые вырваться рыдания, - разумеется, мне следовало молчать.

   - Тем больше, что все эти разговоры ровно ни к чему не приведут и ничего не изменят.

  

   Дэра было последнее место, откуда удалось получить более или менее подробные сведения о пропавшем; дальше следы терялись, несмотря на самые тщательные розыски. Чтобы восполнить этот пробел, по распоряжению господина Вульфрана, были разосланы объявления в наиболее распространенные газеты Калькутты, Дакка, Дэра, Бомбея и Лондона, а затем Каира, Александрии и Константинополя, так как в одном из писем говорилось о планах Эдмонда отправиться в Египет или Турцию. Сорок ливров награды обещалось тому, кто сделает хоть самое незначительное, но верное сообщение об Эдмонде Пендавуане, причем, во избежание какой-нибудь мошеннической проделки, все подобного рода известия предлагалось адресовать не владельцу марокурских фабрик, а одному банкиру в Амьене, который уже передавал письма по назначению.

   Писем поступало множество, главным образом от различных контор и агентов, предлагавших свои услуги для розысков и просивших не замедлить с высылкой денег на расходы; все они, конечно, обещали верный успех в самое ближайшее время, а на деле стремились только сорвать более или менее крупный куш.

   Всю эту корреспонденцию читала и переводила Перрина, в обязанности которой входило знакомить хозяина Марокура с содержанием каждого письма. Господин Вульфран внимательно слушал чтение письма или перевода и неизменно повторял:

   - Что делать, опять неудача. Подождем, а пока будем делать объявления. Только так и можно будет добиться какого-нибудь результата.

   Наконец, пришло письмо, заслуживавшее того, чтобы на него обратили серьезное внимание. Неизвестный из Сараево в Боснии писал, что если помещенная в одной из английских газет публикация верна и заинтересованные лица согласятся перевести на имя банкира в Сараево обещанные сорок ливров награды для выдачи автору настоящего письма, то им немедленно будут представлены сведения о господине Эдмонде Пендавуане, относящиеся к ноябрю прошлого года. О согласии на это предложение просили написать по адресу: "Сараево, до востребования, N 917".

   - Ну, что, разве я не был прав? - весело проговорил господин Вульфран, обращаясь к Перрине. - С ноября прошло не так-то много времени... теперь мы быстро его найдем...

   В этот день, едва ли не в первый раз с тех пор, как начались розыски, он заговорил о своем сыне с племянниками и Талуэлем.

   - Наконец я могу вам сообщить радостную новость: сегодня я получил сообщение об Эдмонде; он был в Боснии в ноябре месяце.

   Вечером он приказал Перрине достать в библиотеке книги о Боснии, стараясь по ним понять причину, ради которой его сын мог забраться в эту страну, где так мало развиты торговля и промышленность.

   - Может быть, он там был только проездом, - заметила Перрина.

   - Я тоже так думаю, и это еще больше подает мне надежду на его скорое возвращение сюда. По всей вероятности, он едет один, без жены и дочери; в Боснии им делать нечего, и они, надо думать, расстались с моим сыном гораздо раньше.

   Перрина не возражала, хотя ей и очень хотелось высказаться; это рассердило старика.

   - Что же ты молчишь? Ты ведь отлично знаешь, что я хочу знать все, что ты думаешь.

   - В одном случае вы этого требуете, а в другом запрещаете: поэтому-то я и боюсь высказывать свои мысли, тем более что вы запретили мне говорить с вами об... об этой девочке... и ее матери... и я вовсе не хочу., чтобы вы на меня за это сердились.

   - Я не буду сердиться; скажи мне, почему ты думаешь, что они тоже были с ним в Боснии?

   - Во-первых, потому, что Босния вовсе не недоступная страна, в особенности для женщин, путешествовавших по горам в Индии, где людям грозит гораздо больше опасностей, чем на Балканских горах; а потом, если господин Эдмонд был в Боснии только проездом, то почему бы жене и дочери не сопровождать его, когда во всех письмах сообщается, что они всюду следовали за ним? Наконец, у меня явилась еще одна мысль, но я не смею сказать... боюсь расстроить вас...

   - Не бойся, говори прямо...

   - Только потому, что в ноябре месяце господин Эдмонд был в Сараеве, вы уверены, что он должен вернуться сюда... скоро?

   - Разумеется.

   - А между тем его могут и не отыскать.

   - Я не допускаю этого.

   - Мало ли какие причины могут помешать ему вернуться... Разве не может он исчезнуть?

   - Исчезнуть?!

   - А что, если он опять вернулся в Индию... или уехал куда-нибудь в другое место, или же, наконец, переселился в Америку?

   - Все твои "или" ни на чем не основаны.

   - Конечно, сударь... я и сказала это только потому, что никогда не следует...

   - Ну!

   - Ну, просто потому, что не следует очень надеяться на то, что может и не сбыться... Не волнуйтесь, сударь, умоляю вас! Со дня получения письма из Сараева вы начали сильнее кашлять и задыхаться, лицо ваше поминутно краснеет... Что же будет дальше, если ответ придет не скоро или будет... не такой, как вы хотите? Вы так уверены заранее, что я не могу не беспокоиться... Так тяжело переносить эти удары, когда надеешься на лучшее, и вдруг оказывается... Ах, я сама испытала это! Отец мой умер в тот самый день, когда и я, и мама, после долгих страхов, стали наконец надеяться на его скорое выздоровление... он не перенес кризиса... Мы просто обезумели от горя... Этот жестокий удар, я уверена, убил и мою маму... она не вынесла его, и через шесть месяцев я похоронила и ее... Вот поэтому-то я и говорю...

   Но она так и не докончила последней фразы. Из глаз ее брызнули слезы, горло словно сдавило, и рыдания огласили комнату.

   - Полно, полно, старайся не думать об этом, моя бедная девочка, - проговорил старик. - И все-таки, по-моему, нет никаких оснований ожидать одного дурного только потому, что к тебе так жестока была судьба; думать так было бы даже грешно...

   Перрина поняла, что слова ее не произвели никакого действия на господина Вульфрана; ему хотелось, чтобы сын вернулся, и он был уверен, что это так и будет, что бы там ни думали и говорили другие. И девочка с тоской спрашивала себя, что же будет с ним, когда придет письмо от амьенского банкира с ответом из Сараева.

   Но вместо письма приехал сам банкир.

   Ему не раз уже приходилось бывать в Марокуре, и он без труда нашел кабинет господина Вульфрана; здесь у двери он приостановился на минуту, точно обдумывая предстоящий разговор.

   Но чуткий слух слепого уже доложил ему о посетителе, и из кабинета в ту же минуту послышался его голос:

   - Войдите!

   Больше медлить было нельзя, и банкир вошел в кабинет, приветствуя хозяина:

   - Здравствуйте, господин Вульфран.

   - Вы в Марокуре?

   - Да, сегодня утром у меня было дело в Пиккиньи, и я завернул к вам, чтобы лично сообщить вам известия из Сараева.

   Занимавшаяся за своим столом Перрина, хотя и не слышала имени прибывшего, все же сразу поняла, кто он такой. Страх сковал ей члены, и она осталась сидеть на своем месте.

   - Ну? - спросил господин Вульфран голосом, полным нетерпения.

   - К сожалению, известия эти вовсе не такие, как вы предполагали и как надеялись мы все.

   - Предлагавший свои услуги оказался негодяем?

   - Нет, по-видимому, это честный человек.

   - Он ничего не знает?

   - Напротив, доставленные им сведения слишком верны, к несчастью...

   - К несчастью!?

   Наступило молчание. По лицу старика видно было, как сильно он был взволнован.

   - Значит, ничего не удалось узнать, что было с Эдмондом после ноября? - спросил он.

   - Да, нового ничего нет.

   - Но какие же получены вами известия?

   - Позвольте мне прочесть вам официальные документы, засвидетельствованные французским консулом в Сараеве, - вынимая бумаги из своего портфеля, ответил банкир.

   - Ах, да не томите же вы меня! Говорите, что вы узнали?

   - В начале ноября прошлого года господин Эдмонд прибыл в Сараево в качестве фотографа. Он путешествовал в повозке вместе с женой и дочерью. В течение нескольких дней он фотографировал желающих на городской площади. Неделю спустя он покинул Сараево и направился в Травник... заболел... и прибыл уже больным в одну деревню, расположенную между этими двумя городами...

   - Боже мой! - скорее простонал, чем проговорил старик. - Боже мой, боже мой!

   - Вы человек с твердым характером...

   - Да неужели же? Значит, мой сын...

   - Мужайтесь, вам придется услышать страшную истину... Седьмого ноября... господин Эдмонд... умер в Бузовиче от воспаления легких.

   - Не может быть!

   - Увы! То же подумал и я, когда получил письмо от того человека со всеми документами, перевод которых, впрочем, засвидетельствован французским консулом; но тут же приложено и засвидетельствованное удостоверение о смерти Эдмонда Пендавуана, рожденного в Марокуре-на-Сомме, тридцати четырех лет от роду. Не правда ли, это весомое доказательство? Но, чтобы не было никакого сомнения, я вчера же, как только получил эти бумаги, телеграфировал нашему консулу в Сараево, и вот его ответ: "Документы верны, смерть удостоверена".

   Но господин Вульфран уже не слышал, что говорил банкир; погрузившись в свое кресло, он сидел, весь как-то согнувшись, с головой, склоненной на грудь, точно это был уже не живой человек.

   Перрина была в отчаянии, решив, что он умер, как вдруг старик поднял голову. Лицо его было залито слезами, потоками струившимися из незрячих глаз; вслед за тем вытянутая рука нажала одну за другой три пуговки электрических звонков, проведенных в бюро Талуэля, Теодора и Казимира.

   Минуту спустя все трое уже были в кабинете.

   - Вы здесь? - спросил господин Вульфран. - Я только что узнал о смерти моего сына. Талуэль, остановите везде работы на два дня и объявите, что завтра будут отслужены заупокойные мессы в церквах Марокура, Сен-Пипуа, Бакура и Флекселля.

   - Дядюшка! - в один голос воскликнули оба племянника.

   Но он жестом остановил их.

   - Оставьте меня, я хочу быть один.

   Все вышли, за исключением Перрины.

   - Орели, ты здесь? - спросил господин Вульфран.

   Ответом ему было рыдание.

   - Пойдем в замок.

   Как всегда, он положил руку на плечо Перрины, и таким образом пробрались они сквозь толпы рабочих, покидавших мастерские, и через деревню направились к замку. Печальная новость стала уже известна всем. Повсюду шли толки - как-то перенесет хозяин этот удар, уже и теперь согнувший его до неузнаваемости.

   Те же мысли бродили и в голове Перрины, которая по дрожанию лежавшей на ее плече руки ясно представляла себе, что происходит теперь в душе господина Вульфрана, хотя он и не произносил ни слова.

   Когда они вошли в кабинет, старик отпустил Перрину, молвив:

   - Скажи там, что я хочу быть один, и пусть никто не входит и не разговаривает со мной.

   А затем, когда Перрина уходила, прибавил:

   - А я еще не хотел верить тебе...

   - Если бы вы только позволили мне...

   - Оставь меня! - сказал он сурово.

  

   Ночью замок был полон движения и шума. Это собирались родственники почтить память умершего; из Парижа приехала госпожа Пендавуан, которой печальную новость сообщил Теодор; из Булони прибыла госпожа Бретоннё, узнавшая о том же из телеграммы Казимира, и, наконец, из Руана и Дюнкерка появились обе ее дочери с мужьями и детьми. Все они считали своим долгом принять участие в заупокойных молитвах "о бедном дорогом Эдмонде, которого все они так любили".

   Перрина ожидала, что рано утром дамы зайдут к ней в комнату, но этого не случилось. Да и зачем им было это? Что бы такое могла она сделать, на какую услугу можно было бы рассчитывать? Здесь собрались ближайшие родственники господина Вульфрана, которым нет надобности обращаться к какой-то там девочке без роду без племени, из милости взятой в дом; они - наследники и без ее содействия будут они хозяевами Марокура.

   Не позвал Перрину и господин Вульфран, чтобы сопровождать его в церковь, как это бывало обыкновенно по воскресеньям. С первым ударом колокола к подъезду подали несколько экипажей; в первом из них поместился сам хозяин вместе с сестрой и невесткой; в другие сели остальные члены семьи.

   Едва выехал за ворота последний экипаж, как вслед за ним, но только пешком, направилась в церковь и Перрина, спешившая не опоздать к началу обедни.

   В церкви, где, как думала девочка, ей едва ли удастся протискаться сквозь густую толпу молящихся, народу собралось очень и очень немного; семейство господина Вульфрана поместилось на хорах, а внизу стояли представители деревенской и фабричной администрации, кой-кто из торговцев, имевших непосредственные сношения с фабрикой, и, как исключение, несколько человек рабочих с женами и детьми.

   Обыкновенно по воскресеньям Перрина занимала место рядом с господином Вульфраном, но теперь она не рискнула идти туда же и поместилась возле Розали, явившейся в церковь вместе с бабушкой, которая была в глубоком трауре.

   По окончании панихиды, когда все выходили из церкви, к Перрине подошла мадемуазель Бельом.

   - Вы пойдете пешком? - спросила она.

   - Да.

   - Тогда пойдемте вместе до школы.

   Перрине хотелось идти одной, но она не решилась отказать учительнице и пошла рядом с ней.

   - Знаете, о чем я думала, когда смотрела на господина Вульфрана? Когда он молился, мне все казалось, что он опустится на колени, поклонится и больше уже не встанет. Этот удар его сразил, и, право, я даже порадовалась, что он слеп.

   - Почему?

   - А потому, что он не видел, как мало было народу в церкви: равнодушие рабочих только усилило бы его душевное горе.

   - Да, их было очень мало, это правда.

   - Но он-то этого, по крайней мере, не видел.

   - А вы уверены, что он не заметил этого по безмолвной тишине, царившей в церкви? Слух очень часто заменяет ему зрение.

   - Это было бы для него новым потрясением... несчастный человек... но, вместе с тем, и большим уроком, потому что мы можем требовать от других участия к нашему горю только тогда, когда сами мы принимаем участие в их скорбях или в страданиях... А господин Вульфран совсем забывал об этом... Он делал для рабочих только то, что он обязан был делать, относясь ко всем одинаково и справедливо... но быть только справедливым - это все равно, что ничего не делать для другого, для своего ближнего... Очень и очень жаль, что господин Вульфран до сих пор ни разу не подумал иначе о своих рабочих, для которых он мог бы сделаться гением добра, вторым отцом, которого бы они действительно любили... и будь это так... поверьте, нам не пришлось бы с вами увидеть сегодня... того, что мы увидели...

   Хотя Перрина и не совсем ясно поняла, что именно хотела сказать мадемуазель Бельом, но ей тяжело было слышать упрек господину Вульфрану, да еще от такой особы, как учительница, которую она так уважала и любила, к которой так горячо успела привязаться.

   У дверей школы она стала прощаться.

   - Не хотите ли зайти позавтракать вместе? - предложила мадемуазель Бельом, предполагая, и не без основания, что едва ли ее ученица займет место за семейным столом в такой день.

   - Очень вам благодарна, но я, может быть, понадоблюсь господину Вульфрану.

   - Тогда, конечно, идите. До свидания.

   В замке Перрина узнала, что господин Вульфран, вернувшись домой, заперся в своем кабинете и никому не велел входить.

   - Даже и позавтракать не захотел со своими родными, - добавил Бастьен.

   - А они остаются?

   - О, нет! После завтрака все уезжают, и я думаю, что он не выйдет даже проститься с ними. Он совсем убит! Господи, господи! Что-то будет! Помогите нам, милая барышня.

   - Что же я могу сделать?

   - Очень много. Господин Вульфран так любит вас, так доверяет вам.

   - Любит меня?!

   - Поверьте, я знаю, что говорю.

   После завтрака все разъехались. Поздно вечером Бастьен передал Перрине приказание быть готовой завтра утром выехать с господином Вульфраном в обычное время.

   - Он хочет приняться за работу, но только хватит ли у него сил? А между тем это было бы самое лучшее: работать - для него значит жить.

   Утром, в назначенный час, Перрина была уже в передней, поджидая господина Вульфрана, который не замедлил появиться в сопровождении Бастьена, молча сделавшего девочке знак, что хозяин его тяжело провел ночь.

   - Орели здесь? - спросил старик сильно изменившимся голосом, жалобным и слабым, как у больного ребенка.

   - Я здесь, сударь, - отвечала Перрина, подходя к слепому.

   - Поедем.

   В экипаже он сидел, согнувшись, уронив голову на грудь и не произнося ни слова. Так подъехали они к конторе, где на последней ступеньке лестницы стоял Талуэль, поспешно бросившийся к экипажу, чтобы помочь хозяину выйти.

   - Мне кажется, что вы собрались с силами, чтобы приехать сюда? - грустным тоном проговорил директор.

   - Да, я чувствую себя совсем слабым и приехал только потому, что считаю это необходимым.

   - Я именно это и хотел сказать.

   Но господин Вульфран не стал его слушать и, подозвав Перрину, велел ей проводить себя в кабинет, где сразу началась разборка писем, которых за эти два дня набралась масса; хозяин, против обыкновения, не принимал никакого участия в просматривании корреспонденции; согнувшись, сидел он в своем кресле, как глухой, и, казалось, спал.

   Когда все письма были рассмотрены, директор и племянники, стараясь производить как можно меньше шума, вышли из кабинета, в котором осталась только одна Перрина.

   Но старик, казалось, и не замечал, что служащие ушли; погруженный в свои думы, он по-прежнему сидел, согнувшись, в кресле, ничего не видя и не слыша. Вдруг он выпрямился, обеими руками закрыл лицо и голосом, полным горя и страдания, скорее простонал, чем проговорил:

   - Боже мой, боже мой!.. За что ты так жестоко наказываешь меня!.. Господи, помоги мне!

   И вслед за тем он еще более сгорбился, еще ниже опустил голову на грудь. Это уже не был славившийся и гордившийся непреклонной волей и твердостью характера владелец Марокура, - теперь в кресле сидел убитый горем, беспомощный старик, и, пожалуй, прав был Талуэль, когда говорил Перрине, что удар, может быть, так силен, что свалит его окончательно...

  

   В продолжение нескольких дней жизнь господина Вульфрана висела на волоске; управление фабриками в течение всего этого времени всецело находилось в руках торжествующего Талуэля.

   Наконец организм поборол болезнь, и старик начал выздоравливать, но его душевное состояние осталось прежним, и оно-то всего больше беспокоило доктора.

   Перрина не раз старалась заговорить с Рюшоном о господине Вульфране, но доктор ограничивался односложными, ничего не значащими ответами, - может быть, потому, что считал Перрину почти ребенком, который его едва ли поймет. Зато он гораздо откровеннее был с Бастьеном и мадемуазель Бельом, от которых девочка и узнавала все, что ей было нужно.

   - Жизни опасность не грозит, - говорил старый слуга, - но доктор очень желал бы, чтобы хозяин принялся за работу.

   Мадемуазель Бельом была далеко не так лаконична и, приходя на урок, слово в слово передавала своей ученице то, что ей говорил доктор, с которым она встречалась почти ежедневно и, конечно, как и все в деревне, непременно заводила речь о господине Вульфране; но все эти беседы всегда сводились к одному и тому же:

   - Тут нужен какой-нибудь сильный толчок, что-нибудь такое, что потрясло бы его и отвлекло бы его мысли. Организм его пока не надломлен, и при удаче все могло бы еще поправиться настолько, что, пожалуй, можно было бы рискнуть даже сделать операцию.

   С возвращением физических сил возобновились и ежедневные объезды фабрик, которые, как и прежде, старик совершал вместе с Перриной; но теперь он всю дорогу большей частью молчал, лишь изредка отвечая на замечания своей спутницы, с которыми она иногда позволяла себе обращаться к нему. Доклады директоров выслушивались очень невнимательно, и на них он почти всегда отвечал советом поговорить об этом с Талуэлем.

   Перрина начинала приходить в отчаяние и думала, что апатия эта так никогда и не пройдет.

   Но вот однажды, после полудня, когда они подъезжали к Марокуру, возвращаясь с объезда фабрик, в воздухе разнесся звук сигнального рожка.

   - Стой! - воскликнул господин Вульфран. - Это, кажется, сигнал пожара.

   Экипаж остановился; теперь резкие Звуки рожка слышались уже ясно.

   - Да, это пожар. Ты видишь что-нибудь?

   - Клубы черного дыма.

   - Что горит?

   - Из-за деревьев хорошо не видно.

   - Справа или слева?

   - Скорее в той стороне, где фабрика. Пустить Коко полной рысью?

   - Нет, только немного поскорей.

   По мере приближения к Марокуру звуки рожка доносились все отчетливей, но теперь уже можно было различить, что горит не фабрика, а что-то среди деревни, так как дым поднимался именно оттуда.

   - Не спешите, господин Вульфран, - крикнул им встретившийся крестьянин, когда они уже въехали в деревню, - это не у вас... горит домик Тибурсы.

   Тибурса была старая женщина, следившая днем за детьми, которых по малолетству нельзя еще было определить в приют; жила она недалеко от школы, в маленькой, грязной, полуразрушенной избушке, выстроенной где-то на задворках.

   - Поезжай туда! - приказал господин Вульфран.

   Перрина повернула лошадь, направив ее вслед за бежавшими на пожар людьми. Скоро стал виден не только дым, но и пламя, красными языками подымавшееся над домами, и в воздухе запахло гарью. Толпа была так велика, что ехать было уже нельзя из боязни раздавить кого-нибудь из любопытных, сбившихся в одну общую массу. Старик приказал остановиться, вышел из экипажа и в сопровождении Перрины пешком направился к горящему дому; здесь их встретил Фабри в блестящей пожарной каске: именно он командовал пожарными из фабричных.

   - Нам удалось одолеть огонь, - доложил он господину Вульфрану, - но дом сгорел целиком, и погибло несколько детей.

   - Отчего произошел пожар?

   - Старая Тибурса, по обыкновению, заснула, а дети постарше начали играть со спичками. Когда внутри загорелось, они в испуге выскочили из дома; то же сделала и обезумевшая от страха Тибурса, позабыв захватить маленьких детей.

   Немного спустя они отправились в бюро, куда вскоре после этого явился и Талуэль, сообщивший господину Вульфрану, что многие дети нашлись у соседей, к которым их отнес кто-то и затем, под влиянием охватившей всех паники, забыл об этом. Таким образом погибло лишь двое детей, погребение которых назначили на завтра.

   Когда Талуэль ушел, молчавшая до сих пор Перрина решилась вдруг заговорить с господином Вульфраном.

   - Вы не думаете быть на этих похоронах? - дрожащим от волнения голосом спросила она.

   - Зачем? Разве были мои рабочие на панихиде по моему сыну?

   - Они не пришли разделить с вами ваше горе, а вы сочувствуете им в постигшем их несчастии; это было бы ответом, который все они прекрасно поймут.

   - Ты еще не знаешь, до какой степени неблагодарны рабочие.

   - Они неблагодарны вам за деньги, которые вы им платите, потому что они их зарабатывают; поверьте мне, сударь, что их тронет ваше участие в их горе: денежная помощь не то, что сердечное сочувствие.

   Старик молча выслушал Перрину, не сделав ни одного замечания, словно не придавая никакого значения тому, что говорила его маленькая спутница; но вечером, когда они, возвращаясь в замок, проходили по веранде, слепой остановился и подозвал директора.

   - Пошлите сказать священнику, что расходы по погребению детей я беру на себя, и попросите его, чтобы служба происходила как можно торжественней. Я сам буду в церкви.

   Талуэль просто окаменел от изумления.

   - Объявите также, - продолжал господин Вульфран, - что всем желающим быть завтра в церкви дается отпуск; этот пожар большое несчастье.

   Но это было только начало. На другой день, когда после обычной разборки корреспонденции служащие стали расходиться, господин Вульфран попросил Фабри остаться.

   - Есть у вас теперь срочная работа на фабриках?

   - Нет, сударь.

   - Тогда съездите в Руан. Я узнал, что там устроены образцовые детские ясли, в которых использовано все лучшее из того, что только есть. Я прошу вас подробнее изучить