Мало Гектор - В семье

только хорошенько закутаться и постараться не дышать некоторое время, чтобы таким образом и заснуть, а сонные - Перрина это хорошо знала - равнодушны ко всему на свете.

   К несчастью, не дышать было нельзя: она задыхалась...

   Пока она ворочалась, рука ее нечаянно задела обрывок бумаги, заменявший одно из стекол в окне, около которого стояла ее постель. Девочка чуть не вскрикнула от радости. Почему бы ей не продрать бумагу, чтобы дать доступ свежему воздуху снаружи? Что могло быть в этом дурного? Хотя остальные девушки уже привыкли к этой испорченной атмосфере, но, по всей вероятности, и они чувствовали недостаток воздуха. Нужно только не шуметь и, главное, никого не разбудить, а бумагу продрать, конечно, можно.

   Но ей не пришлось прибегать к такой мере, которая оставила бы следы; ощупывая рукой края бумаги, Перрина обнаружила, что бумага прилегала очень неплотно, и ногтем осторожно отогнула один край. Тогда, приблизив рот к этому отверстию, она, наконец, получила возможность дышать, и так в этой позе и заснула.

  

   Когда Перрина проснулась, в окно уже пробивался свет, но такой бледный, что не освещал даже комнаты; слышалось пение петухов; через отверстие, сделанное ею накануне, проникал холодный воздух; близился рассвет.

   Несмотря на приток свежего воздуха снаружи, дурной запах в комнате не развеялся; было все так же душно и так и не становилось легче дышать.

   А между тем все спали мертвым сном, по временам прерываемым сдавленными стонами.

   Стараясь немного увеличить отверстие в бумаге, Перрина нечаянно ударила по стеклу, да так сильно, что оно зазвенело. Шум не только никого не разбудил, как того боялась Перрина: никто даже не пошевельнулся.

   Это немного ободрило девочку. Она тихонько сняла с гвоздя свою одежду, медленно и без малейшего шума оделась и босиком, держа в руках башмаки, направилась к двери, которую скоро отыскала при свете занимающейся зари. Дверь была просто заложена на щеколду и потому бесшумно отворилась, и Перрина очутилась на площадке лестницы. На первой ступеньке она села и, обувшись, сошла вниз.

   Ах, какой чудный воздух, какая приятная свежесть охватили ее! Никогда еще не дышала она с таким наслаждением. Через открытую калитку она вышла на улицу и побрела прямо, куда глаза глядят, не думая о том, куда она выйдет. Ей просто нужно было воздуха и простора, и она все шла и шла. Заря уже золотила верхушки высоких деревьев и крыши домов; еще несколько минут - и взойдет солнце, настанет день. В это мгновение среди глубокой тишины раздался звон колокола: это фабричные часы, отбив три удара, сказали Перрине, что у нее осталось еще три часа до открытия мастерских.

   Как проведет она эти часы? Ходить все это время значило бы утомиться еще до начала работы; самым лучшим было бы выбрать подходящее местечко и, усевшись там, ждать назначенного часа.

   С каждой минутой небо становилось светлее и окружающие предметы принимали все более ясные очертания, что давало Перрине возможность определить, где она теперь находится.

   Оказалось, что, бродя в потемках, она незаметно подошла к одному из тех маленьких озер, образовавшихся на местах выемки торфа, которых так много в этой стране; все они бесконечной линией тянулись одно за другим, разделенные только узкими полосками земли. Весной, во время разлива, воде удалось кое-где размыть эти слабые, ненадежные преграды, и соединившиеся в одно озера образовали нечто, похожее на небольшую речку с извилистыми берегами.

   На минуту Перрина остановилась, чтобы полюбоваться на залитую водой равнину, своим видом напомнившую ей окрестности Пиккиньи; здесь тропинка, по которой она шла, изгибалась и шла вверх по склону небольшого холма, и Перрина рассчитывала, что немного дальше она найдет местечко, где удобно будет расположиться на отдых.

   Но вдруг девочка увидела на берегу озера, около которого она только что стояла, один из тех шалашей из ветвей и камыша, которые в этом краю устраиваются специально для охоты на перелетных птиц зимой. Шалаш настолько понравился Перрине на вид, что ей пришла в голову мысль добраться до него и там отдохнуть; там никто не станет донимать ее расспросами, чего ради она бродит здесь так рано, и, кроме того, ей не придется сидеть под каплями росы, дождем падавшими с деревьев.

   Перрина вернулась немного назад и после недолгих поисков напала на небольшую, едва заметную тропинку, которая, как ей показалось, сквозь густой ивняк вела прямо к шалашу. Она не ошиблась: тропинка шла к шалашу, но до него не доходила, потому что шалаш был построен на маленьком островке, тоже поросшем ивами. Чтобы добраться до него, нужно было перейти канавку, полную воды; к счастью, с берега на островок кто-то перебросил дерево, заменявшее мостик. Недолго думая, Перрина смело двинулась вперед по скользкому от росы бревну и минуту спустя уже стояла перед небольшой дверцей из камыша, переплетенного ивовыми прутьями. Хозяева шалаша не находили нужным запирать его на замок, и проникнуть в него не представляло ни малейшего труда.

   Шалаш имел форму правильного четырехугольника и со всех сторон закрыт был щитами из камыша и высокой травы; на каждой стороне имелись маленькие отверстия, заменявшие окна и незаметные снаружи; густой слой папоротника устилал пол; обрубок пня в одном из углов служил стулом.

   Ах, какое хорошенькое гнездышко! Как мало походило оно на только что покинутую ею комнату. Как хорошо и уютно было бы спать здесь, на свежем воздухе, лежа на папоротнике, вместо того чтобы задыхаться в душной каморке на чердаке у тетушки Франсуазы и слушать, как болтают ее жилицы.

   Перрина прилегла на папоротник, прислонившись головой к мягкой камышовой перегородке, и закрыла глаза. В ту же минуту она почувствовала сильное желание вздремнуть часок-другой, но боязнь проспать и опоздать на фабрику заставила ее отказаться от этого намерения; она даже поднялась со своего ложа и встала на ноги.

   Солнце тем временем уже взошло, и золотистые лучи его, проникая сквозь отверстие в перегородке, освещали шалаш; певчие птицы веселым хором приветствовали появление дневного светила, а чирки покинули свои таинственные убежища в чаще камышей и с громкими криками сновали по воде.

   Приложив глаз к одному из отверстий, Перрина стала смотреть, как беззаботно наслаждались радостями жизни пробудившиеся от сна пернатые и насекомые; среди камышей порхали стрекозы; у берега птицы раскапывали клювами сырую землю, разыскивая червячков, а дальше, по пруду, покрытому легким туманом, самка-чирок, пепельно-коричневого цвета, размерами немного меньше домашних уток, плавала вокруг своих птенцов, громкими криками стараясь удержать их возле себя; но молодняк и не думал повиноваться своей осторожной матери и вовсю гонялся за насекомыми, скользя между цветками водяных кувшинчиков. Вдруг что-то молнией промелькнуло перед глазами Перрины, и только по блестящему цвету крыльев она угадала, что это пролетела чайка в поисках добычи.

   Долго стояла девочка, приникнув к отверстию, боясь малейшим неосторожным движением выдать свое присутствие и тем самым разогнать чутких дикарей. Как все это было красиво, весело, оживленно, ново для нее, словно в волшебной сказке! Ей даже приходило в голову, что весь островок с шалашом походил на небольшой Ноев ковчег.

   Но вот над прудом нависла какая-то черная тень, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Перрине это показалось очень странным, потому что солнце успело уже довольно высоко подняться над горизонтом и ярко сияло в безоблачном небе. Откуда могла взяться эта тень? Маленькие отверстия шалаша не давали возможности рассмотреть ее хорошо, и пришлось отворить дверь. Оказалось, что тень падала от клубов дыма, вырывавшихся из высоких труб фабрики, где уже разводили огонь для того, чтобы приготовить пар к моменту открытия мастерских.

   Итак, значит, скоро начнется рабочий день, и ей надо покинуть шалаш. Но прежде чем выйти, Перрина подняла лежавшую на пне газету, которую она вначале не заметила в темноте и увидела только теперь, когда отворила дверь. Это был номер "Амьенской Газеты" от 25 февраля. Так как листок лежал на единственном месте, где можно было присесть, то, сопоставляя это с днем, каким была помечена газета, Перрина заключила, что последний посетитель шалаша был в нем 25 февраля и с тех пор в него никто больше не заходил.

  

   Не успела Перрина выйти из ивняка на большую дорогу, как уже загудел фабричный свисток. Резкие, могучие звуки точно пробудили от сна раскинутые по долине фабричные здания: сильнее повалили из труб клубы черного дыма, и со всех концов понеслись те же нестройные, дикие звуки паровых свистков, спешивших принять участие в этом своеобразном концерте.

   Это был сигнал собираться на работу. По заведенному в Марокуре правилу, свисток, данный в главном корпусе, подхватывали все остальные отделения фабрики, передавая его дальше по деревням, и таким образом на всех Пендавуанских фабриках работа начиналась в один и тот же час.

   Боясь опоздать, Перрина прибавила шагу, и когда она вошла в деревню, все население уже проснулось; двери были распахнуты настежь, и фабричные, стоя на пороге, торопливо поглощали свой завтрак. Но на фабрику никто еще не шел, так как слышанный Перриной сигнал был только повесткой, - значит, и ей нечего было особенно торопиться.

   Скоро часы пробили три четверти, и в ту же минуту опять загудел свисток, но на тот раз резче и громче, точно приказывая поторопиться. И весь этот люд вдруг засуетился: из домов, из дворов, из харчевен - отовсюду высыпал народ, заполняя улицу. Тут были мужчины, женщины и дети, и все это шумело, кричало, смеялось. Из боковых улиц к этой толпе присоединялись новые группы и, сливаясь в одно целое, все они живой волной катились вдоль главной улицы по направлению к фабрике.

   В одной из групп Перрина заметила Розали и сейчас же присоединилась к ней.

   - Где это вы были? - удивленно спросила Розали.

   - Я рано встала и пошла гулять.

   - А я-то вас искала!

   - Благодарю вас, только не надо искать меня, я - ранняя птица.

   Подойдя к фабрике, вся толпа слегка приостановилась на минуту, а потом через растворенную настежь калитку устремилась на внутренний двор, рассыпаясь по различным мастерским. У входа, засунув руки в карманы куртки и сдвинув на затылок соломенную шляпу, стоял человек высокого роста, худой, как скелет; слегка вытянув вперед шею, он внимательным взором окидывал каждого входящего рабочего.

   - Долговязый! - прошептала Розали.

   Но и без объяснений подруги Перрина с первого же взгляда догадалась, что это был сам директор Талуэль.

   - Что же, и мне входить вместе с вами? - спросила она.

   - Конечно.

   Для Перрины это была решительная минута, но она поборола свое волнение: почему бы могли не принять ее, раз здесь берут всех желающих?

   Поравнявшись с Талуэлем, Розали велела Перрине не отставать и, выбравшись из толпы, храбро подошла к директору.

   - Господин директор, - проговорила она, - вот моя приятельница, которая тоже хочет поступить на фабрику.

   Талуэль бросил быстрый взгляд на Перрину.

   - А вот сейчас видно будет, - отвечал он.

   И Розали, знавшая, что именно надо делать, отошла со своей подругой в сторонку.

   В эту минуту у решетки послышался шум, и толпа поспешно расступилась, освобождая дорогу для фаэтона господина Вульфрана. Экипажем правил все тот же молодой человек. Хотя всем было известно, что хозяин не видит, тем не менее все мужчины сняли шапки, а женщины вежливо поклонились, когда он проехал мимо них.

   - Видите, он приезжает не последним, - заметила Розали.

   Директор быстрыми шагами подошел к фаэтону и, держа шляпу в руках, проговорил:

   - Рад приветствовать вас, господин Вульфран.

   - Здравствуйте, Талуэль.

   Перрина проводила взглядом экипаж, продолжавший свой путь, а когда снова посмотрела на решетку, то увидела, как проходили уже известные ей служащие: инженер Фабри, Бэндит, Монблё и другие, которых ей назвала Розали.

   С каждой минутой толпа все более редела, так что подходившие последними теперь уже бежали, боясь опоздать.

   - Мне кажется, что молодые-то явятся с опозданием, - тихо проговорила Розали.

   Начали бить часы; толпа налегла в последний раз, и улица опустела. Талуэль, однако, не покинул своего поста и, держа руки в карманах, продолжал смотреть вдаль, гордо подняв голову.

   Прошло несколько минут, и у решетки появился высокий молодой человек, которого ни по костюму, ни по манерам нельзя было принять за простого рабочего. Это был настоящий барин, резко отличавшийся своим обликом даже от инженеров и прочих служащих. Шел он очень быстро, на ходу завязывая галстук, чего, очевидно, не успел сделать дома.

   Когда он поравнялся с директором, последний снял шляпу, как сделал и при появлении господина Вульфрана, но Перрина заметила, что оба поклона значительно отличались один от другого.

   - Рад приветствовать вас, господин Теодор, - поздоровался Талуэль.

   - Здравствуйте, Талуэль. Дядя уже приехал?

   - О, да, конечно, господин Теодор! Уже пять минут назад.

   - А!

   - Вы еще не последний сегодня; господин Казимир тоже опоздал, хотя и не был в Париже, как вы. Да вот и он.

   Пока Теодор пересекал двор, направляясь к конторе, Казимир быстро приближался к решетке.

   Он не походил на своего кузена ни сложением, ни манерами; невысокий, худощавый, с гордо поднятой вверх головой, на молчаливый поклон директора он ответил только легким кивком, не проронив при этом ни слова.

   Проводив Казимира, Талуэль опять заложил руки в карманы и только теперь обратился к Розали:

   - Что умеет делать твоя приятельница?

   Перрина сама ответила на этот вопрос.

   - Я еще не работала на фабриках, - сказала она робким голосом, хотя и старалась казаться совершенно спокойной.

   Талуэль бросил на нее беглый взгляд и, обратившись к Розали, проговорил:

   - Скажи от меня Костылю, чтобы он поставил ее к вагонеткам, да смотри, живей поворачивайся!

   - Что это за вагонетки? - спрашивала Перрина, идя за Розали по обширным дворам, отделявшим одни мастерские от других. Будет ли она в состоянии выполнить эту работу, хватит ли у нее силы, уменья? Может быть, еще придется учиться? Все это были страшные вопросы для нее, и они тем более пугали ее, что теперь, когда она была уже допущена на фабрику, она чувствовала, что от нее одной будет зависеть удержаться здесь.

   Розали поняла ее волнение и ответила:

   - Не пугайтесь, ничего нет легче этого.

   Перрина скорее угадала смысл этих слов, чем их услышала: все машины и станки в это время были уже в полном ходу, и на фабрике стоял такой грохот и шум, смешанный с ревом сигнальных свистков, что заглушал голоса людей.

   - Не можете ли вы говорить громче? - сказала Перрина. - Я вас не слышу.

   - Привыкнете! - крикнула Розали. - Я ведь говорила нам, что это не трудно: нужно только нагрузить cannettes на вагонетки. Знаете вы, что такое вагонетки?

   - Мне кажется, что это маленький вагон.

   - Именно. Когда вагонетка наполнится, то надо толкать ее до ткацкой, где происходит разгрузка; только подтолкните хорошенько, когда будете трогаться с места, а там уже вагонетка покатится сама собою.

   - А что же такое эти cannettes?

   - Вы не знаете, что такое cannettes? Но ведь я же вам вчера еще сказала, что cannetiers - машины, на которых делают нитки для челноков; теперь, я думаю, вы понимаете, что это такое?

   - Не очень-то.

   Розали с недоверием посмотрела на Перрину, думая, что та смеется над ней, но лицо девочки было серьезно. Тогда она продолжала:

   - Ну, так это веретена, вделанные в стаканчики; на веретена наматывается нитка, и когда они полны, их вынимают из стаканчиков, нагружают на вагонетки, бегающие по маленьким рельсам, и отправляют в ткацкие мастерские; это порядочная прогулка. Я с этого начала, теперь работаю у станков.

   Так они прошли несколько дворов. Перрина с таким вниманием слушала объяснения своей подруги, что, вопреки своему обыкновению, даже не замечала мест, по которым они проходили. Наконец, Розали указала ей рукой на ряд новых одноэтажных построек, без окон, но с наполовину застекленными крышами.

   - Вот здесь, - проговорила она.

   Она отворила дверь и ввела Перрину в длинную залу, где с грохотом вращались в своих станках тысячи веретен.

   Но, несмотря на оглушительный шум, до них явственно донесся голос мужчины, встретившего их прибытие громким криком:

   - Наконец-то и ты пришла, гулена!

   - Кто гулена? Кто это гулена? - воскликнула Розали. - Не я, слышите, дядя Костыль, не я.

   - Откуда ты?

   - Мне Долговязый велел привести к вам эту девочку, чтобы вы поставили ее к вагонеткам.

   Встретивший их таким образом человек был старый мастеровой на костыле, искалеченный на фабрике лет десять тому назад. Благодаря его увечью, его назначили надсмотрщиком над cannetiers; он страшно помыкал детьми, находившимися под его ведением, обращался с ними грубо и постоянно ругался. Работа на этих машинах довольно тяжела и требует не только зорких глаз, но и проворных, ловких рук, чтобы вовремя вынимать полные веретена, заменять их другими, пустыми, и связывать оборвавшиеся нитки. Дядя Костыль был убежден, что если бы он не ругался ежеминутно, сопровождая каждое проклятие ударом своего костыля об пол, то работа не шла бы так успешно. Но в душе это был человек очень добрый, и работницы его совсем не боялись, да к тому же за грохотом машин и голос-то его не всегда был слышен.

   - А веретена у тебя до сих пор еще стоят! - крикнул он Розали, стуча костылем.

   - Разве это моя вина?

   - Живей принимайся за работу.

   После этого он обратился к Перрине.

   - Как тебя зовут? - спросил он.

   Девочка вовсе не стремилась открывать свое настоящее имя, и вопрос надзирателя застал ее врасплох, хотя она должна была бы это предвидеть, так как еще накануне Розали спрашивала ее о том же.

   Дяде Костылю показалось, что девочка не расслышала, и, нагнувшись к ней, он повторил свой вопрос более громко; но Перрина успела уже оправиться и вспомнить имя, которое она назвала Розали.

   - Орели.

   - Орели... А дальше?

   - Вот и все.

   - Хорошо, пойдем.

   Он повел ее к вагонетке, стоявшей в углу, и повторил то что говорила и Розали, останавливаясь на каждом слове, чтобы крикнуть: "Ты понимаешь?", на что девочка отвечала утвердительным кивком головы.

   И в самом деле, работа была так проста, что трудно было не суметь ее выполнить; а так как Перрина прилагала все свои усилия, то Костыль до самого обеда успел крикнуть на нее не больше двенадцати раз, да и то просто для порядка.

   - Не баловаться дорогой.

   Перрина и не думала баловаться, но, двигаясь ровным шагом за вагонеткой, она с любопытством осматривала те отделения фабрики, по которым проходила. Хороший удар Плечом, когда нужно было тронуть вагонетку с места, затем с силой потянуть ее к себе, когда вагонетку нужно остановить, - вот и все; глаза и голова не участвовали в этой работе, Перрина могла делать ими что хотела.

   Когда наступило время отдыха, Перрина вошла в булочную и попросила отрезать себе кусок хлеба, который съела, бродя по улицам и вдыхая вкусный запах супа, вырывавшийся из открытых настежь дверей. Полфунта хлеба маловато было для нее после физического напряжения на фабрике, но Перрина давно уже научилась довольствоваться небольшим количеством пищи. Только люди, привыкшие есть слишком много, воображают, что нельзя ограничиваться лишь утолением голода...

  

   Еще задолго до возобновления работ в мастерских Перрина была уже у решетки и, сидя на тумбе в ожидании призывного свистка, не без зависти смотрела, как мальчики и девочки ее лет, явившиеся подобно ей раньше времени, играли в догонялки; она и сама была бы не прочь принять участие в их забавах, но боязнь быть непринятой удерживала ее на месте.

   Когда пришла Розали, Перрина отправилась в мастерскую вместе с ней и снова принялась за свою работу, как и утром, под аккомпанемент криков и топанья деревянной ноги дяди Костыля. Но теперь гнев надзирателя уже нельзя было назвать безосновательным. Плохо выспавшаяся и порядочно уставшая на непривычной работе девочка заметно утомилась и вяло возила свою вагонетку. Нагрузить, выгрузить, бежать за вагонеткой, которую всегда с большим усилием приходилось сдвигать с места, - все это сначала вовсе не казалось Перрине тяжелым и даже забавляло ее, но когда и после скудного обеда ей пришлось приняться за то же самое, бедная девочка, отдавшая все свои слабые силы еще за утро, с каждой минутой начинала чувствовать еще большее утомление, чем во время своих бесконечных странствований пешком. А часы, как нарочно, тянулись мучительно медленно, и казалось, что работе конца не будет.

   - Живее поворачивайся! - кричал дядя Костыль, стуча ногой об пол.

   Перрина нервно вздрагивала, выпрямлялась и прибавляла шагу; но едва она отходила на такое расстояние, что надзиратель уже не мог ее видеть, как сейчас же начинала идти медленнее. Теперь, вся поглощенная работой, она уже не смотрела, что делается кругом, и лишь нервно прислушивалась к бою часов, с нетерпением ожидая конца работ и при ходя в отчаяние при мысли, что не дотянет до вечера.

   Она больше всего боялась лишиться заработка и вместе с тем злилась на себя за слабость. Почему не может она делать того же, что делают другие девочки? Многие из них не старше ее и, пожалуй, не сильнее, а между тем они отлично справляются со своим делом и вовсе не кажутся такими утомленными. А ведь Перрина видела, что их работа была гораздо тяжелее ее и требовала известной ловкости и уменья. Что стала бы она делать, если бы ее сразу приставили к станку и ей пришлось бы наматывать катушки? И она сейчас же начинала утешать себя: все они так хорошо и ловко работают без устали просто потому, что привыкли; пройдет несколько дней, и она будет так же ловко гонять свою вагонетку по рельсам, как и все; было бы только желание, а все остальное придет само собой. Только бы выдержать самый первый день, а там будет все легче и легче.

   Медленно тянулось время; погруженная в свои мысли, Перрина успела уже не один десяток раз нагрузить свою вагонетку катушками и сдать их в другие отделения, как вдруг, случайно оглянувшись, увидела, что Розали, связывавшая нитку, упала возле своей соседки. Раздался страшный крик... В мастерской сразу наступила мертвая тишина; все машины, все станки вдруг остановились... И только чей-то голос совсем по-детски, жалобно причитал:

   - Ой!.. Ой!.. Ой!..

   Мальчики и девочки, не обращая внимания на дядю Костыля, бросились к тому месту, откуда слышались крики; следом за ними направилась и Перрина.

   Розали в это время уже подняли; все тесным кругом обступили ее, засыпая вопросами:

   - Что случилось?

   Розали отвечала сама:

   - Руку раздавило.

   Лицо ее было бледно, губы дрожали, капли алой крови падали из ее поврежденной руки на пол.

   Руку тут же осмотрели, и оказалось, что поранены были только два пальца, один из которых был почти раздавлен.

   В эту минуту к группе девушек, окружавших Розали, приковылял дядя Костыль, крича:

   - Марш по местам! Нашли на что глядеть!

   Все начали медленно расходиться; Перрина так же, как и другие, собиралась вернуться к своей вагонетке, как вдруг услышала позади себя окрик дяди Костыля:

   - Эй, новенькая, поди сюда да живо!

   Девочка робко приблизилась, мысленно спрашивая себя, чем она виновнее других, бросивших свою работу; но оказан лось, что ее звали вовсе не для того, чтобы хорошенько отругать.

   - Отведи эту лентяйку к директору, - суровым тоном приказал дядя Костыль.

   - За что вы меня называете лентяйкой? - ахнула Розали, стараясь перекричать грохот машин, снова начавши свою работу.

   - Потому что ты попала под машину.

   - Разве я в этом виновата?

   - А то кто же? Косолапая ты лентяйка!

   И затем, резко меняя тон на более ласковый, спросил:

   - Тебе больно?

   - Не очень.

   - Ну, так отправляйся!

   Подруги вышли из мастерской, Розали правой рукой поддерживала раненую левую руку.

   - Не хотите ли опереться на меня? - предложила Перрина.

   - Спасибо! Пока ничего... Я могу идти и сама...

   - Так вы думаете, что это пройдет, да?

   - Неизвестно, в первый день особенно ничего не чувствуешь... но зато потом...

   - Как это с вами случилось?

   - Сама не понимаю, сорвалась рука.

   - Может быть, потому, что вы устали? - проговорила Перрина, судя по себе.

   - Вероятно, это чаще всего бывает от усталости, с утра и руки работают ловчее, и сама больше следишь за собой.

   Они подошли к бюро директора, находившемуся в центре фабрики, в большом каменном здании с облицовкою из голубого и розового глазированного кирпича; в этом же доме помещались и все остальные бюро по управлению фабриками. В то время, как все бюро и даже личная контора господина Вульфрана не представляли собой ничего из ряда вон выходящего, бюро директора обращало на себя внимание, благо даря стеклянной веранде, куда вели лестницы, возведенные с обеих сторон.

   Когда девочки взошли на веранду, там оказался сам директор, заложив руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу, он быстро шагал взад и вперед, видимо, чем-то взволнованный.

   - Ну, что еще такое? - крикнул он, заметив девочек.

   Розали показала свою окровавленную руку.

   - Оберни ее платком! - велел он.

   Пока она с трудом вытаскивала платок, Талуэль большими шагами ходил по веранде, потом, когда рука была обернута, он остановился перед Розали.

   - Ну, говори теперь, что с тобой?

   - Не знаю, пальцы раздавлены.

   - Что же я могу сделать?

   - Меня послал к вам дядя Костыль.

   Талуэль обернулся к Перрине.

   - Ну, а с тобой что? Чего ты здесь?

   - Со мной ничего, - отвечала Перрина, смущенная такой грубостью.

   - Дядя Костыль велел ей проводить меня к вам, - докончила Розали.

   - А, тебя надо провожать! Ну, так пускай она же отведет тебя к доктору Рюшону. Но помни: я это проверю, и, если ты окажешься виноватой, берегись!

   В ту минуту, когда девушки собирались уходить, они увидели господина Вульфрана, осторожно двигавшегося вперед, ощупывая рукой стену.

   - Что случилось, Талуэль? - спросил он.

   - Ничего, господин Вульфран. Одной из работниц в мотальной слегка прихватило руку.

   - Где же она?

   - Я здесь, господин Вульфран, - ответила Розали, подходя к слепому хозяину.

   - Разве это голос не внучки Франсуазы? - спросил Вульфран.

   - Да, господин Вульфран, это я - Розали.

   И она залилась слезами. Грубые окрики Талуэля до сих пор сдерживали ее, но сочувствие, с каким заговорил с ней господин Вульфран, заставило ее расплакаться.

   - Что с тобой, моя бедная девочка?

   - Я хотела связать нитку... рука соскользнула и... сама не знаю как... мою руку прихватило... кажется, два пальца раздавлены.

   - Тебе очень больно?

   - Не особенно.

   - Что же ты так плачешь?

   - Потому что вы меня не браните.

   Талуэль пожал плечами.

   - Ты можешь идти? - спросил господин Вульфран.

   - О, да, сударь!

   - Иди скорей домой, к тебе пришлют господина Рюшона.

   Затем, обращаясь к Талуэлю, он проговорил:

   - Напишите записку господину Рюшону, чтобы он сейчас же отправился к Франсуазе; подчеркните "сейчас же" и добавьте: "серьезная рана". - И он снова обернулся к Розали. - Дать тебе кого-нибудь, чтобы тебя довести?

   - Благодарю вас, господин Вульфран, со мной идет подруга.

   - Ну, так иди, дитя мое! Да скажи твоей бабушке, что тебе будет заплачено.

   Теперь уже Перрине захотелось плакать, но суровый взгляд Талуэля заставил ее сдержаться; она заговорила лишь тогда, когда они приближались к выходу.

   - Какой добрый господин Вульфран!

   - Он был бы еще добрее, если бы не долговязый. У него нет времени заниматься нами, у него другие дела в голове.

   - Но к вам он все-таки был добр.

   Розали выпрямилась.

   - О, я! При мне он вспоминает о сыне: ведь моя мать была молочной сестрой господина Эдмонда.

   - Разве он вспоминает о своем сыне?

   - Он только о нем и думает.

   За этим разговором они скоро подошли к дому тетушки Франсуазы.

   - Вы зайдете к нам со мной? - спросила Розали.

   - Охотно.

   - Может быть, это хоть немного удержит тетю Зенобию.

   Но бедная девочка ошиблась; едва тетя Зенобия увидела Розали, возвращавшуюся домой раньше времени и к тому же с перевязанной рукой, как подняла крик:

   - Ты ранена?! Готова биться на что угодно, ты сделала это нарочно!

   - Мне будет заплачено, - возразила Розали.

   - Ты думаешь?

   - Мне сказал это господин Вульфран.

   Но это не успокоило тетушку Зенобию, она продолжала кричать так громко, что переполошила весь дом и заставила даже бабушку Франсуазу выйти на крыльцо. Увидев Розали, она поспешно кинулась к ней.

   - Ты ранена? - вскричала она.

   - Немного, бабушка... пальцы... это ничего, пройдет.

   - Надо пойти за доктором.

   - Господин Вульфран уже послал за ним.

   Перрина хотела было идти за ними в дом, но тетя Зенобия, обернувшись, остановила ее:

   - Мы не нуждаемся в вашей помощи для ухода за больной.

   - Спасибо! - крикнула Розали.

   Перрине оставалось только возвратиться в мастерскую, но в ту минуту, когда она подходила к решетке, продолжительный свисток возвестил окончание работ.

  

   В течение дня Перрина не раз задумывалась над тем, как бы ей устроить, чтобы не ночевать больше в той ужасной душной комнатке.

   Ясно было, что и в следующую ночь она начнет задыхаться и спать будет ничуть не лучше. А если ей не удастся хорошенько выспаться после утомительной дневной работы, как выдержит она завтрашний день?

   Для бедной девочки это был очень важный вопрос. Если у нее не хватит силы проработать целый день, ее прогонят с фабрики; если она заболеет от этой вечной бессонницы, ее прогонят еще скорей. А если это случится, кто станет о ней заботиться, кто протянет руку помощи? И ей, быть может, снова придется идти в лес на голодную смерть...

   Правда, от нее зависело, пользоваться или не пользоваться койкой на чердаке; но где найдет она другую, получше, и что скажет она Розали, чтобы объяснить, почему годное для других вовсе не годилось для нее? Наконец, как отнесутся к ней остальные жилицы квартиры, когда узнают ее вкусы? Не вызовет ли это вражду с их стороны, из-за которой ей, чего доброго, придется покинуть фабрику? Ей ведь нужно быть не только хорошей работницей, но и такой же, как и все остальные.

   Рана Розали меняла все дело! Бедной девушке, по всей вероятности, придется пролежать в постели несколько дней, и она не узнает, что делается там, на чердаке, кто там будет или не будет спать; этих расспросов теперь уже нечего было бояться. Что же касается квартиранток тетушки Франсуазы, То никто из них не знал, кто была их соседка на одну ночь, и если она найдет себе квартиру в другом месте, вряд ли это вызовет пересуды с их стороны.

   Придя к такому заключению, Перрине оставалось только решить, где будет она спать этой ночью, если не пойдет в общую квартиру.

   Но и тут задумываться было не над чем. Ей в ту же минуту вспомнился так понравившийся ей охотничий шалаш на островке. Вот где была бы чудесная квартира, если только там можно поселиться! Но бояться, кажется, было нечего и некого. Судя по брошенной газете, очаровательное убежище посещалось своими хозяевами довольно редко и, по всей вероятности, только во время охотничьего сезона. Теперь же время охоты прошло, и Перрина смело могла осуществить свою мечту, перебраться на островок и зажить там полной хозяйкой шалаша.

   Невозможное еще утром вдруг стало возможным и даже легко исполнимым вечером, и все благодаря ране Розали.

   Перрина зашла в булочную, купила полфунта хлеба на ужин и, вместо того чтобы возвратиться к тетушке Франсуазе, зашагала по той же дороге, по которой возвращалась утром в мастерские после своей прогулки.

   Но как раз в это же время на дороге, по которой должна была идти Перрина, показалось несколько человек фабричных, живших в окрестностях Марокура и теперь направлявшихся по домам к своим семьям. Девочка, вовсе не желая, чтобы кто-нибудь, хоть случайно, увидел, как она проскользнет по тропинке к ивняку, поспешно свернула в сторону, скрывшись на опушке леса, поднимавшегося вверх по косогору. Когда эти люди пройдут и она останется совершенно одна на дороге, только тогда рискнет она пробраться в свое таинственное убежище. Там, на островке, оставив дверь шалаша отворенной, будет она смотреть на заход солнца и вместе с тем, не спеша, поужинает, вместо того чтобы глотать куски на ходу, как ей пришлось делать это за завтраком.

   Как ни спешила Перрина поскорее попасть домой, но ей все-таки довольно долго пришлось просидеть в лесу. За первой группой рабочих прошла вторая, потом третья, за ней еще и еще. Чтобы не терять время попусту, девочка решила воспользоваться своим невольным пребыванием в лесу и сделать кое-какие запасы для своего будущего домика; все необходимое было здесь под руками, и ей стоило только немного поработать, чтобы потом насладиться плодами этих трудов.

   Почти вся опушка леса состояла из невысоких и тощих березок, под которыми рос папоротник. Кто мешал ей нарезать березовых веток и сделать из них метлу, которой можно будет подметать земляной пол шалаша? Отчего было не нарезать сухого папоротника и не устроить потом себе из него теплую и мягкую постель?

   Забыв об усталости, которая под конец работы так давала себя знать, Перрина тотчас же принялась за дело. В несколько минут метла была готова; в концу ее она приделала ивовую палку, закрепив ее, вместо веревки, тонким ивовым прутом, затем нарезала целую вязанку папоротника и обвязала ее ивовой петлей, чтобы удобнее было перенести в шалаш.

   Тем временем последние запоздалые работники прошли, и на дороге не было ни души. Взвалив вязанку папоротника на спину и взяв в руки метлу, Перрина бегом спустилась с лесистого пригорка и так же быстро перешла дорогу. На тропинке, впрочем, ей пришлось сильно замедлить шаг: папоротник цеплялся за ветки, и, чтобы его протащить, нужно было чуть ли не ползти на четвереньках.

   Войдя в шалаш, Перрина начала с того, что выбросила из Него все, что там было; потом она протерла потолок, стены, вымела пол и выбросила сор за дверь. Обитатели пруда, потревоженные этим необычным для них шумом, с громкими криками поспешили удалиться от подозрительного места или попрятались подальше в густом камыше.

   Так как шалаш был невелик, то Перрина скоро окончила свою работу, хотя ни одного уголка не оставила неочищенным, затем чурбан снова был поставлен на прежнее место, а сверх старого папоротника толстым слоем были разостланы новые листья, еще сохранявшие аромат цветов, среди которых этот папоротник рос.

   Теперь можно было и поужинать; желудок Перрины бил тревогу почти так же сильно, как и в тот памятный день, когда она шла из Экуэна в Шантилльи. Но, к счастью, то время уже миновало, и Перрине оставалось только вспоминать о прошедшем, сравнивая его с настоящим; теперь у нее появилось и надежное убежище, где не надо было бояться ни дождя, ни грозы, и верный заработок на фабрике, и хлеб на ужин, который она могла съесть в любую минуту, не боясь за завтрашний день.

   Пока она ужинала, медленно прожевывая маленькие кусочки, население пруда, успокоенное наступившей тишиной, стало возвращаться на ночь в свои гнезда; с резким, пронзительным криком прилетали пернатые обитатели островка и, покружившись в воздухе, тихо опускались на воду или на поросшие ивняком берега; вслед за ними, осторожно выбираясь на простор, показались и те из них, которые скрывались в камышах. Точно очарованная, не шевелясь, сидела Перрина, наслаждаясь чудным зрелищем, которое еще утром доставило ей так много удовольствия.

   Когда Перрина доела свой хлеб, который закончился быстро, несмотря на ее старания растянуть трапезу, вода в пруду, только что блестевшая как зеркало, вдруг потемнела вместе с догоревшей вечерней зарей. Наступила ночь, а с нею и время сна, особенно необходимого тем, кому нужно работать завтра.

   Но прежде чем затворить дверь и растянуться на своем мягком ложе, Перрина приняла последнюю предосторожность - убрала мост, переброшенный через канаву. Это было сделано не только ради безопасности, но и ради удовольствия. Разве не забавно будет говорить себе, что она не имеет никакого сообщения с землей и живет на настоящем острове, который принадлежит, по крайней мере теперь, ей одной? Как жаль, что ей нельзя поднять флаг над крышей я произвести выстрел из пушки, как это делают все путешественники, впервые вступая на какой-нибудь вновь от