Мало Гектор - В семье

организацию этого дела: самое устройство, систему отопления и вентиляции, определить, какой потребуется первоначальный расход и каково будет ежегодное содержание их. Потом узнайте у лица, устроившего их, какие ясли были взяты им за образец, и изучите их. Только, пожалуйста, сделайте все это как можно скорее: я хочу, чтобы не позже, как через три месяца, можно было открыть ясли при каждой из моих фабрик. Не дай бог, чтобы еще раз повторилось подобное несчастье! Я надеюсь на вас.

   Вечером, во время урока, едва успела Перрина рассказать учительнице об утреннем событии, в библиотеку вдруг вошел господин Вульфран.

   - Мадемуазель Бельом, - сказал он, - я пришел просить вас от своего имени и от имени всего здешнего населения оказать нам услугу, значение которой для нас будет неизмеримо, но которая потребует и с вашей стороны большой жертвы. Дело вот в чем: я намерен устроить при каждой из моих фабрик ясли и прошу вас принять на себя заведывание ими. Лучшей руководительницы для такого важного дела я не могу найти.

   В подобных просьбах не отказывают, и как ни тяжело было мадемуазель Бельом расстаться со своей школой, она должна была согласиться, хотя жертва с ее стороны была действительно велика.

   - Нечего делать, я согласна. Но вели бы вы знали, как трудно мне расстаться со школой!

   - Школа дает детям многое, очень многое, - возразил господин Вульфран, - но сохранить им жизнь и здоровье, по-моему, гораздо важнее, и вот почему вы не должны отказываться.

   - Я и не отказываюсь, хотя заранее знаю, какой тяжелый труд мне предстоит... Я почти не знакома с этим делом, и, чтобы поставить его как следует, надо будет многому поучиться... Ну, да это ничего! Я ваша, ваша всем сердцем, и у меня просто слов не хватает, чтобы выразить вам всю мою признательность, весь мой восторг...

   - Если вы говорите о признательности, - перебил ее слепой, - то благодарите не меня, а вашу ученицу, потому что это она чуть не насильно заставила меня обратиться на тот путь, на котором, к стыду моему, я так поздно делаю только первый шаг...

   - О, сударь, сделайте же еще несколько шагов! - радостно воскликнула молчавшая до сих пор девочка.

   - Куда же надо идти для этого?

   - В одно место, куда я вас поведу сегодня вечером.

   - Как же ты во всем заранее уверена!

   - Ах, если бы я могла быть уверена!

   - Так ты сомневаешься во мне?

   - Не в вас, а в себе... Но это совсем не относится к моей просьбе пойти со мной туда, куда я вас поведу...

   - Но скажи же, куда именно хочешь ты повести меня сегодня вечером?

   - В одно место и всего на несколько минут.

   - Так неужели же нельзя назвать мне это таинственное место, куда я должен идти?

   - Если бы я вам сказала теперь, то на вас не произвел бы никакого действия ночной визит туда. Сегодня вечером будет тихо и тепло, и вам нечего будет бояться простуды. Согласитесь пойти со мной...

   - Ей можно поверить... - заметила мадемуазель Бельом.

   - Ну, хорошо, я пойду вечером с тобой. В котором же часу отправимся мы в нашу экспедицию?

   - Чем позже, тем будет лучше...

   В течение вечера господин Вульфран несколько раз заговаривал с Перриной о предстоящей экспедиции, пытаясь вызвать ее на объяснения.

   - А знаешь, ты подстрекнула мое любопытство...

   - Если бы даже я не достигла ничего другого, то и это было бы уже хорошо... Не лучше разве думать с интересом о будущем, чем сокрушаться о невозвратном прошлом?

   - О каком еще будущем могу я мечтать? Для меня впереди нет ничего, кроме горя, одного только горя.

   - Нет, сударь, это не так... Подумайте только о том, что можно сделать для других, и у вас появится цель в жизни, появится желание жить, чтобы успеть сделать как можно больше... Начитавшись волшебных сказок, дети часто мечтают о появлении доброй феи, которая может исполнить всё их желания, а вы сами чародей, у вас в руках есть все, чтобы сделать счастливыми тысячи людей...

   Так проговорили они до поздней ночи. Наконец Перрина объявила, что пора идти. На дворе было очень тепло, тихо, и только зарницы порой освещали темную синеву неба. Когда они пришли в деревню, там все уже спали.

   - Теперь мы перед домиком тетушки Франсуазы, - вдруг произнес господин Вульфран.

   - Мы к ней и идем. Теперь я попрошу вас больше ничего не говорить и взять меня за руку. Только предупреждаю вас, что нам придется подниматься по прямой, довольно отлогой лестнице; на последней площадке я отворю дверь в комнату, в которой мы пробудем ровно столько, сколько вы пожелаете, хотя бы одну минуту.

   Подойдя к расположенному внутри двора флигелю, они стали подниматься по лестнице, которую Перрина отыскала при свете от вспышек зарницы. Достигнув второго этажа, она открыла дверь, о которой говорила раньше, и тихонько втащила за собой в комнату господина Вульфрана, а дверь заперла.

   В темной комнате их охватил удушливый, острый запах. Кто-то из квартирантов проснулся и спросил:

   - Кто там?

   Перрина пожала старику руку, давая понять, что отвечать не следует.

   Затем тот же сонный голос продолжал:

   - Будет тебе гулять, Ла-Ноэль. Ложись-ка лучше спать...

   Теперь уже сам господин Вульфран рукой подал знак Перрине, что хочет уйти. Девочка открыла дверь, и они стали спускаться вниз по лестнице. Из комнаты вслед им донесся уже не один, а несколько голосов.

   - Ты хотела меня познакомить с помещением, где ты провела первую ночь, когда пришла сюда, не так ли? - спросил ее господин Вульфран, когда они были уже на улице.

   - Я хотела показать вам одно из многочисленных помещений Марокура и других деревень, где проводят ночи ваши фабричные: мужчины, женщины и дети... Я думала, что, если вы хоть одну минуту подышите этим воздухом, вы узнаете, сколько бедных людей гибнет только потому, что не имеют средств устроиться иначе.

  

   Прошло тринадцать месяцев с того памятного для Перрины воскресенья, когда она, едва не погибнув в дороге от голода, оборванная, изнуренная, пришла, наконец, в Марокур, куда мать перед смертью велела ей идти и где она сама не знала, что ее ожидает.

   Погода в этот день была такая же прекрасная, как и тринадцать месяцев тому назад: так же было тепло, все так же ярко светило солнце; но как Перрина, так и Марокур были уже не те, что прежде...

   На опушке леса, на том месте, где бедная сиротка провела вечер первого дня, печально сидя на траве и рассматривая расположенные в долине фабрику и деревню, теперь стояло несколько красивых, высоких зданий с почти уже готовой отделкой. Постройки эти предназначались для рабочих Марокура и окрестных деревень.

   В самих фабричных корпусах почти ничего не изменилось; они достигли высшей степени своего развития, и задача владельца сводилась только к тому, чтобы поддерживать все в том же виде.

   Но поблизости от главного входа, там, где прежде теснились бедные домишки, занятые двумя детскими приютами, вроде приюта бабушки Тибурсы, виднелась ярко-красная крыша большого роскошного дома, окрашенного в розовый и голубой цвета; это были ясли, в которых дети рабочих находили не только временный приют, пищу и хороший уход, но где их бесплатно одевали и воспитывали до трехлетнего возраста.

   Дальше, среди деревни, виднелись красные крыши целого ряда других зданий, тоже почти оконченных, где устраивались и частью уже были устроены столовые, магазины, лавки, а также квартиры для одиноких мужчин и женщин.

   Еще дальше шли разбросанные по долине небольшие отдельные домики, новенькие красные крыши и белые стены которых резко выделялись среди расположенных вокруг старых, покривившихся домов; около каждого домика отгорожено было небольшое место для сада, где можно будет разводить фруктовые деревья и сажать овощи, необходимые в домашнем обиходе семейных рабочих, которым предполагалось сдавать такие домики, со всеми принадлежностями, всего за 100 франков в год.

   Были перемены и в парке при замке, и на тянувшейся за ним до самых торфяных выемок лужайке. Нижняя часть парка, остававшаяся до сих пор почти в природном диком виде, была отделена от главной части парка небольшим рвом, и посреди ее возвышалось довольно большое деревянное здание и были живописно разбросаны киоски; тут же на лужайке устроены были приспособления для различных игр и развлечений: гимнастические снаряды, кегли, тир для стрельбы из лука, арбалета и ружья, мачты для лазания, круг для велосипедных гонок, театр марионеток и даже эстрада для музыкантов.

   Это был сад, куда собирались для развлечений рабочие со всех окрестных фабрик. Постройки были сделаны и во всех остальных деревнях, где находились фабрики господина Вульфрана Пендавуана, но общественный сад имелся только в Марокуре, так как владелец хотел, чтобы рабочие всех фабрик общались между собой и жили одними интересами. Простая библиотека, которая первоначально задумывалась здесь, превратилась в целый сад, где было все, чего только можно было пожелать, и господин Вульфран не мог даже хорошенько сказать, сам ли он это придумал или действовал только под чьим-нибудь влиянием: все вышло для него так неожиданно и так далеко перешло намеченные границы, хотя он, видимо, был очень рад, что это устроилось именно так, а не иначе.

   Что касается Перрины, то за это время она успела приобрести расположение Талуэля, открыто перешедшего в ее лагерь после того, как он увидел, что господин Вульфран делает все, что задумает его маленький секретарь; она приобрела настоящих друзей в лице мадемуазель Бельом, Фабри, доктора Рюшона и, наконец, уполномоченных от рабочих, в обязанности которых входило предварительное обсуждение всех проектов и наблюдение за постройками.

   В это воскресенье ожидали возвращения Фабри, уехавшего несколько дней тому назад с секретным поручением от господина Вульфрана, о котором слепой никому не говорил ни слова. Утром от инженера была получена из Парижа депеша всего в несколько слов:

   "Сведения самые точные; официальные документы; буду в полдень".

   Но было уже около часа, а Фабри не ехал, что очень беспокоило господина Вульфрана. Наскоро окончив завтрак, он вместе с Перриной вернулся в кабинет и то и дело подходил к открытому окну послушать, не едет ли экипаж.

   - Странно, что его нет до сих пор...

   - Может быть, поезд опоздал.

   И он снова подходил к окну и снова напряженно слушал. Перрина всеми мерами старалась отвлечь его от окна, так как в саду и в парке в это время шла деятельная работа, и девочке вовсе не хотелось, чтобы старик догадался о ней по шуму: садовники переносили тропические растения и убирали зеленью и цветами весь балкон; цветами и флагами убраны были и все здания в общественном саду.

   Наконец, на дороге из Пиккиньи донесся стук колес экипажа.

   - Это Фабри, - проговорил господин Вульфран слегка изменившимся голосом, в котором слышались и боязнь и надежда.

   Через несколько минут Фабри был уже в кабинете. Он тоже казался сильно взволнованным и, войдя, бросил на Перрину такой странный взгляд, который невольно смутил девочку.

   - Поломка паровоза была причиной моего опоздания, - сказал Фабри, поклонившись господину Вульфрану.

   - Вы приехали - и это самое главное.

   - Я привез такие доказательства, каких вы не могли даже и ожидать.

   - Ну, так рассказывайте, рассказывайте скорей!

   - Вы желаете, чтобы я говорил при барышне?

   - Да, если только добытые вами сведения таковы, как вы говорите.

   В этот день Фабри в первый раз спрашивал, можно ли говорить при Перрине.

   - Как и предвидел агент, которому вы поручили вести розыски, - начал инженер, не глядя на девочку, - особа, следы которой он терял несколько раз, прибыла в Париж; там, проверяя метрические записи об умерших, нашли за июнь месяц прошлого года запись о смерти Мари Дорессани, вдовы Эдмонда Вульфрана Пендавуана. Вот выписка из книги.

   И он вложил бумагу в дрожащие руки господина Вульфрана.

   - Угодно вам, чтобы я прочел ее?

   - Вы сверяли имена?

   - Разумеется.

   - Тогда продолжайте ваш рассказ; мы прочтем после.

   - Я виделся с владельцем дома, - продолжал Фабри, - в котором умерла эта особа (его зовут Грен-де-Сель), говорил с присутствовавшими при смерти молодой женщины: уличной певицей, известной под именем Маркизы, и старым сапожником, дядей Карасем. Все они подтверждают, что она умерла от полного истощения сил. Я посетил также и лечившего ее доктора Сандриэ, который живет в Шаронне, на улице Риблет; он мне сказал, что предлагал своей пациентке лечь в больницу, но та отказалась, не желая расстаться с дочерью. Наконец, был я в улице Шато-де-Рантьэ у тряпичницы Ла-Рукери, с которой виделся только вчера, так как она была в разъездах по деревням.

   Фабри на минуту замолчал и, обернувшись к Перрине, с почтительным поклоном сказал:

   - Я видел Паликара... он здоров...

   Поднявшаяся уже несколько минут тому назад Перрина смущенно вскинула на инженера глаза, из которых потоками струились слезы.

   Фабри продолжал:

   - Мне оставалось только узнать, что сталось с вашей внучкой. О ней мне рассказала Ла-Рукери, сообщившая и про свою встречу в лесах Шантильи, где бедного ребенка, умиравшего от голода, разыскал ослик.

   - Ну, а ты, - обращаясь к Перрине, спросил глубоко взволнованный господин Вульфран, - не можешь ли ты сказать мне, почему эта девочка, которую ты так хорошо знаешь, не хотела мне назвать себя?

   Перрина сделала к нему несколько шагов...

   - Как ты думаешь, почему она не хотела обнять...

   - Боже мой!

   - Обнять своего дедушку?..

  

   Фабри тихо вышел, притворив за собою дверь, и дедушка с внучкой остались одни в кабинете.

   Старик и девочка, видимо, были сильно взволнованы такой хотя и не неожиданной развязкой; молча держали они друг друга за руки, изредка обмениваясь только полными нежности словами:

   - Дитя мое, моя дорогая внучка!..

   - Дедушка!

   Когда прошло первое волнение и они немного успокоились, господин Вульфран спросил Перрину:

   - Отчего ты не хотела назвать себя?

   - Ах, разве не пыталась я это сделать много раз? Вспомните, что вы мне ответили в последний раз, когда я начала было говорить о моей матери и о себе! Разве не запретили вы мне раз навсегда напоминать вам о них?

   - Но мот ли я подозревать, что ты моя внучка?

   - А если бы эта внучка явилась вдруг к вам и назвала себя, стали бы вы слушать ее рассказ и не выгнали бы вы ее вон?

   - Еще вопрос, как бы я поступил.

   - Вот почему мама советовала мне открыться только тогда, когда я заставлю полюбить себя.

   - И ты ждала так долго? Но разве ты не видела, что я давно уже люблю тебя?

   - Я не знала, как велика была эта любовь, и боялась очень полагаться на нее.

   - И для этого нужно было, чтобы я сам заставил тебя признаться! Но оставим это... Расскажи мне о своем отце... Почему он сделался фотографом? Как попали вы в Сараево?

   - Про нашу жизнь в Индии вы уже знаете...

   Но он перебил ее:

   - Говори мне "ты": ты рассказываешь своему дедушке...

   - Из полученных писем ты уже знаешь, как мы там жили; потом я тебе подробно расскажу все день за днем, и ты увидишь, как отважен был мой отец, сколько мужества выказывала моя мать... потому что, говоря об отце, я не могу не говорить и о матери...

   - Знаешь, меня глубоко тронуло то, что она не захотела лечь в больницу, чтобы только не расставаться с тобой... Из-за одного этого я готов полюбить ее...

   - О, ты полюбишь, полюбишь ее!

   - Ты будешь рассказывать мне о ней, да?

   - Я буду рассказывать о ней и заставлю тебя полюбить ее... Но это потом, потом... Наконец, папа решил покинуть Индию и вернуться во Францию... В Суэце у отца пропали деньги... кажется, их у него украли... Больше у нас не было ни гроша, и вместо того, чтобы ехать прямо во Францию, мы отправились в Грецию, проезд до которой стоит очень недорого. В Афинах папа занялся фотографией, - у него был прекрасный фотографический аппарат, - и этим заработком мы и жили... Потом отец купил небольшую фуру, осла Паликара, который спас мне жизнь, и решил вернуться во Францию по суше; дорогой он рассчитывал зарабатывать деньги фотографией... Бедный папа! Если бы ты знал, дедушка, как мало было охотников заказывать свои портреты, как тяжело было это ужасное путешествие по горам, где приходилось иногда пробираться по едва видным тропинкам!.. В Бузоваче папа заболел, но я прошу тебя позволить мне не рассказывать сегодня, как он умер... я не могу, не в силах... Когда мы лишились его, мы продолжали путешествие одни... Если невелик был заработок отца, то наш заработок был еще меньше... Потом я расскажу тебе о нашем странствовании по Европе, которое продолжалось с ноября до мая, когда мы, наконец, прибыли в Париж... Фабри уже говорил тебе, как умерла мама у Грен-де-Селя; после я расскажу тебе подробности...

   В эту минуту из парка донеслись какие-то крики и шум голосов, точно там собралась целая толпа...

   - Что это такое? - спросил старик.

   Перрина подошла к окну. Весь парк, до самого летнего помещения рабочего клуба, пестрел оживленными группами рабочих; тут были мужчины, женщины и дети; всего собралось не меньшее шести или семи тысяч человек. Над их головами развевались флаги и знамена.

   - Я спрашиваю, что там такое? - повторил свой вопрос господин Вульфран, желавший знать причину подобного шума.

   - Сегодня твой день рождения, - отвечала Перрина, - и рабочие со всех фабрик пришли сюда, чтобы поздравить тебя и поблагодарить за все, что ты для них сделал.

   - А! В самом деле! В самом деле!

   И он подошел к окну, точно мог видеть рабочих; ближайшие группы сейчас же заметили его и приветствовали громкими, радостными криками, которые подхватили стоявшие сзади, и скоро веселое "ура" гремело по всему парку.

   - Это все благодаря тебе, внучка... Как не похоже это на то, что было во время заупокойной службы... в пустой церкви...

   - Дедушка, вот порядок торжества, выработанный советом: ровно в два часа ты выйдешь на парадный подъезд, откуда тебя всем будет видно; депутация, по одному рабочему от каждой из деревень, где у тебя есть фабрики, всходит на крыльцо, и старик Гатой от лица всего нашего населения произнесет небольшую речь...

   Как раз в эту минуту часы пробили два.

   - Хочешь ты дать мне руку?

   Едва они показались на крыльце, как снова послышались громкие приветственные крики, затем делегаты поднялись на крыльцо, и дедушка Гатой, служивший в чесальной с самого основания фабрики, выступил на один шаг вперед, чтобы сказать небольшую речь, которую он все утро старался заучить:

   - Господин Вульфран, мы собрались для того, чтобы поздравить вас... для того... чтобы поздравить вас... чтобы вас...

   Тут оратор остановился, беспомощно разводя руками; наконец, успокоившись, он заговорил опять:

   - Вот так штука! Я должен был сказать вам целую речь, а теперь не могу припомнить ни слова... Мне это очень, очень досадно... Ну, да скажу по-своему, как умею!.. Мы пришли поздравить вас от чистого сердца за всю вашу доброту к нам...

   Тут оратор торжественно поднял правую руку.

   - Даю вам в этом честное слово старика Гатоя, самого старого из ваших рабочих!

   Эти простые, вырвавшиеся из самого сердца слова глубоко тронули господина Вульфрана. Опираясь на плечо Перрины, он подошел к самой балюстраде и, обращаясь к толпе, громко заговорил:

   - Друзья мои, ваши сердечные приветствия тем более приятны мне, что вы приносите их в самый счастливый день моей жизни! Сегодня я, наконец, нашел мою внучку, дочь моего погибшего сына. Вы все ее знаете, видели ее на работах в мастерских, знаете, какое участие принимала она во всем, что теперь делается. Будьте же уверены, что она не остановится на этом и будет продолжать идти дальше той же дорогой, развивая и совершенствуя то, что мы начали с ней вместе. Ваше будущее, будущее ваших детей находится в хороших руках!

   И прежде чем Перрина успела опомниться, он нагнулся к ней, взял ее своими все еще сильными руками, поднял и, показывая народу, поцеловал ее.

   Снова загремели радостные приветственные крики, не смолкавшие в течение нескольких минут; голоса мужчин, женщин и детей слились в один общий гул. Затем, как было установлено, началось шествие всей этой тысячной массы мимо крыльца, на котором стояли дедушка и внучка.

   - Если бы ты мог видеть, какие у всех добрые, счастливые лица, - несколько раз повторяла Перрина.

   Но нельзя было сказать того же про лица племянников, которые по окончании церемонии подошли поздравить кузину.

   - Что же касается меня, - проговорил подошедший вместе с ними Талуэль, - мне это казалось с первого же дня.

   Все перенесенные господином Вульфраном в этот день волнения временно сказались на его здоровье. Еще накануне дня своего рождения он чувствовал себя очень хорошо: кашель прекратился, аппетит и сон были прекрасные; зато на другой день перемена была очень резка, и казалось, что болезнь вдруг вернулась с новой силой, чтобы окончательно свалить счастливого дедушку. Немедленно вызвали доктора Рюшона.

   - Вы понимаете, как я жажду увидеть мою внучку, - сказал ему старик, - помогите же мне как можно скорее и дайте мне возможность перенести глазную операцию.

   - Прекрасно! Начните лечиться серьезно, сидите дома, не волнуйтесь, говорите как можно меньше, и я ручаюсь, что через месяц вы будете здоровы, а там можно будет поговорить и об операции.

   Предсказание доктора исполнилось, и ровно через месяц вызванные из Парижа доктора нашли общее состояние господина Вульфрана настолько удовлетворительным, что считали возможным приступить к операции.

   Врачи хотели поместить господина Вульфрана под наркоз, но он не согласился на это.

   - Нет, не надо. Я попрошу мою внучку держать меня за руку, и вы увидите, что это даст мне достаточно силы.

   Наконец операция была сделана, но врачи объявили, что дней пять или шесть на глазах будет лежать повязка. Прошли и эти дни, полные тревоги и ожидания. На седьмой день, в полутемной комнате с закрытыми ставнями и опущенными занавесками, повязку сняли. Понятно, что прежде всего старик захотел увидеть свою внучку.

   - Ах, если бы я не был тогда слеп! - воскликнул он, глядя на девочку. - Разве я не узнал бы в тебе с первого же раза мою внучку? Где же у всех были глаза, что они не заметили в тебе сходства с отцом? Неужели Талуэль говорил правду, уверяя, что "ему казалось"...

   Только через две недели больному разрешили выезжать, сначала обязательно в карете с поднятыми стеклами; но когда господин Вульфран объявил, что поедет не иначе как по-старому, в открытом фаэтоне, доктора разрешили и это, с тем, однако, чтобы это было сделано не в солнечный день.

   Настал, наконец, и этот день, тихий и туманный, какие довольно часто бывают в это время года; после завтрака Перрина весело отдала приказание Бастьену запрячь Коко в фаэтон.

   - Сейчас будет готово, барышня, - как-то странно улыбаясь, отвечал старый слуга.

   Перрина удивленно взглянула на него, но ей некогда было спросить, что это значит: старика нужно было хорошенько закутать, а лучше внучки никто не сумел бы этого сделать.

   Когда экипаж был подан и они вышли на крыльцо, Перрина медленно стала спускаться с лестницы, придерживая за руку дедушку, и была уже на последней ступеньке, как вдруг ужасный рев заставил ее повернуть голову.

   Но что это значит? В фаэтон запряжен не Коко, а осел. Да это Паликар, и какой нарядный! Гладко вычищенная шерсть его так и блестит! А какая на нем чудная желтая сбруя с голубыми колокольчиками! Осел, завидев Перрину, неистово ревел и рвался к ней, несмотря на все усилия грума, который старался его сдержать.

   - Паликар! - и девочка обняла голову осла и поцеловала его. - Ах, дедушка, спасибо тебе, какой сюрприз!

   - Этим ты обязана не мне, а Фабри, который выкупил его у Ла-Рукери; все служащие непременно хотели сделать этот подарок своему бывшему коллеге.

   - У господина Фабри доброе сердце!

   - Да, да, и странно только, что это не пришло в голову твоим двоюродным братьям. Я заказал в Париже тележку для Паликара, и ее пришлют через несколько дней; фаэтон слишком тяжел для него.

   Они сели в экипаж, и Перрина взяла в руки вожжи.

   - С чего же мы начнем?

   - Как - с чего? Конечно, с шалаша! Я хочу видеть гнездо, где ты жила, как птица.

   Шалаш оказался в том же состоянии, в каком его оставила в прошлом году Перрина, и только остров выглядел еще более диким, еще гуще зарос зеленью.

   - Как это странно, - заметил господин Вульфран, - в двух шагах от Марокура ты жила в такой глуши, жизнью дикарки.

   После шалаша старик пожелал осмотреть ясли в Марокуре. Он думал, что хорошо знал их, потому что целыми днями обсуждал с Фабри детали устройства яслей, но оказалось, что действительность была гораздо лучше, чем можно было предполагать. Громадные, светлые залы для детей постарше, спальни для маленьких, кухня, ванные - все это было так хорошо устроено, столько вложено было в это труда и любви к тем, для кого это предназначалось, что самый строгий посетитель не нашел бы ни в чем изъяна.

   Дети весело кинулись к Перрине, показывая ей свои игрушки: один держал трубу, другой лошадку, девочки протягивали ей свои куклы.

   - Как я вижу, тебя здесь хорошо знают!.. - улыбнулся господин Вульфран.

   Когда после обхода всего здания они вернулись в приемную, там одна женщина кормила своего ребенка; увидев вошедших, она подняла дитя и поднесла его к господину Вульфрану.

   - Посмотрите на него, господин Вульфран, не правда ли, славный ребенок?

   - Конечно, да... славный мальчик...

   - И все это благодаря вам.

   - В самом деле?

   - Да, я уже схоронила трех детей, а этот живет... и этим он обязан вам... Да сохранит вас господь, вас и вашу внучку!

   После яслей были осмотрены все остальные вновь возведенные здания, сначала в Марокуре, а потом в других деревнях.

   Наступала уже ночь, когда они возвращались домой. Когда экипаж переезжал холмы, откуда открывался вид на весь Марокур, господин Вульфран, протянув вперед руку, торжественно проговорил:

   - Все эти здания - дело рук твоих, дорогая моя; я слишком отдался делам и без тебя не подумал бы о них. И как не похож этот объезд моих владений на наши прежние объезды!.. Те были совсем другие... Но для того, чтобы это продолжалось и развивалось, тебе нужно будет найти мужа, достойного тебя, который работал бы и для нас, и для всего этого бедного люда. И я надеюсь, что мы встретим человека с хорошей душой, такого, какого нам нужно. Тогда мы заживем счастливо... в семье.

  

   Первая публикация перевода: В семье. Повесть Гектора Мало / Пер. с фр. Л. Черского. - Санкт-Петербург: Н. Н. Морев, 1898. - 308 с., 25 см.