Леонтьев Константин Николаевич - В своем краю

align="justify">   - А, это вы, Василек? - сказала она, увидав Руднева на острове, - не хотите ли покататься со мной?..

   Руднев отвечал, что он нарочно для этого искал ее, и сел в лодку.

   - Вы что-то грустите, барышня, - сказал он, не зная чем начать.

   - Нет, я не морально, я как-то физически грущу.

   - Вот как! Так это от весны, барышня: дети и очень молодые люди тоскуют всегда весною.

   - Нет, Василек, я всегда буду грустить.

   - Вы, Марья Дмитревна, это отчего? У вас все есть: собой вы будете прелесть, добры, с душой, богаты будете, мать у вас такая, что редко найдешь... Ее умом и благодушием не только дом, да и уезд полон... Вот и я, с ее легкой руки, веселее стал жить, а вы грустить вздумали! Посмотрите, за какого еще гусара или дипломата первой руки выйдете!..

   - Я, Василек, замуж никогда не пойду, а я буду жить одна или с матерью... Нет, даже с матерью жить не буду вместе... А где-нибудь недалеко от нее. Выпрошу у нее земли, построю дом в лесу и буду жить одна-одинешень-ка... Буду жить по Евангелию... Бедным помогать... Пусть другие веселятся.

   - А вы?

   - У меня свое веселье будет. Буду одна ездить верхом к матери, к братьям...

   - К брату... У вас один Федя.

   - А Юша? Разве он не брат мне?.. Я его все равно люблю... Еще больше, кажется, чем Федю... Федя всегда будет счастлив... А Юша - слабый, больной мальчик и беднее нас.

   - Отчего же, барышня, замуж не хотите?

   - Что за счастье? Я не понимаю .. Вот пишут об любви... Мамка теперь не дает мне уж третий год тех книг читать, которые прежде давала. . А я все помню... Вот Печорин, например... Что в нем хорошего? Как можно любить такого человека? Он никого не жалеет... Если бы у него была жена, он и ее бы не жалел!..

   - Печорин человек благородный все-таки и сильный. Женщины особенно таких любят. Да ныньче таких чистых Печориных и нет. Если бы Печорин был жив теперь, ему было бы лет сорок пять, и он был бы полезен, например, хоть для крестьян. Поверьте, что он один из первых был бы за свободу крестьян и все бы для них делал... Ну, да Бог с ним... Отчего вы грустите-то, скучаете? Право, это от весны.

   - Может быть. Хотите, Василек, я вам по правде скажу? Или уж нет...

   И Маша опустила лицо к воде.

   "Что за глаза, что за воздушный стан", - думал Руднев, с нежностью старшего брата следя за всеми ее движениями.

   - Ну, скажите, барышня!

   - Вы скажете мамке... Я сказала раз одну вещь Васе, а он передал мамке.

   - Вася - легкомысленный человек, а я не скажу маме ни слова... Я сам, барышня, скрытен... Да уж, хотите, я вас избавлю... Я знаю, о чем вы грустите...

   - Не говорите, не говорите, - сказала Маша, вспыхнув.

   - Нет, отчего же! Смотрите-ка! Вы совсем на середину реки въехали.

   С этим словом он повернул руль; и Маша молча начала грести к берегу.

   - Я скажу вам, отчего вы грустите... Вам жаль отца .. Маша молчала и продолжала править к берегу.

   - Вам жаль отца, - продолжал Руднев, - вы видите, что ему хочется остаться здесь, а надо ехать, служить; рана болит... Не правда ли?

   Молча Маша слушала Руднева; голос начал изменять ему; однако он продолжал: - Вам жаль отца; жаль, что он должен ехать на службу, что он усталый человек... Только вот что, барышня, я вас от души полюбил и привязан к вашей семье; не сердитесь на меня - не жалейте, то есть, жалейте его, это - чувство доброе!.. Только не потакайте ему ни в чем.

   - Ну, ну! - сказала Маша, не глядя на него, и слезы полились у нее из глаз.

   - Не плачьте... Ах, барышня, барышня! Знаю я ваше доброе сердце! Да, милая вы моя, нельзя!.. Ваш отец - человек хитрый. Уж браните как знаете меня! А это так. Вы не знаете цены той жизни, которая вас окружает... Ну, поверьте мне! А этакую жизнь надо беречь, хранить как святыню... Вот вы и грустите-то от избытка счастья... Ведь хорошо, барышня, посмотреть на хорошую картину, на образ Божией Матери, красивый, хорошо освещенный... Такая жизнь у вас здесь. А отец ваш испортит ее, несмотря на то, что он добродушен в обращении... Вот вы Печорина не хвалите... А Печорин того бы не делал, что он делал и способен был сделать!.. Уж простите, что я вам говорю. Но что это правда - в этом я вам божусь.

   Маша причалила к берегу; по милому лицуее бежали ручьи слез; она вышла из лодки и, махая рукою Рудневу, чтобы он не следовал за ней, бросилась бежать в лес и исчезла за кустами. Руднев гнался за ней и звал ее: - Маша, голубушка, барышня милая!.. что с вами... что с вами!..

   Наконец она остановилась, посмотрела на него как нельзя печальнее и сказала томно: - Оставьте меня, Василек!.. Я хочу быть одна, подите... Я ворочусь к обеду... Одной легче...

   - Ну, как хотите, - отвечал Руднев и ушел домой, не зная, к добру или ко злу поведет его вмешательство.

   До обеда бродила Маша в лесу и, вернувшись, передала Nelly свой разговор с Рудневым и с горьким плачем спросила у нее, что ей делать.

   Nelly утешала ее как могла и придумала призвать Федю и Олю и сказать им от себя, чтобы больше мать не просили, что это не их дело, а старших.

   - Я, Nelly, сама знаю, - сказала Маша, - что он сердит... Я помню, как он на всех кричал, как он дяденьку Трофима-дворецкого за волосы драл... Я видела сама седые волосы на полу! Зачем это так надо! Nelly! Зачем это так надо!

   - Marie, мой ангел, - отвечала Nelly, - без горя жизнь не проходит. Всякий должен быть на это готов! Я от себя скажу детям... Уедет ваш отец, хоть и жалко тебе, и тогда опять наша жизнь пойдет по-старому!..

   Призвали Федю и Олю и сказали им так, как сбирались, что это не их дело.

   - Как не наше дело? - возразила Оля сердито своей наставнице, - разве ты своего отца не жалеешь? Небось жалеешь и другим дай жалеть! Ишь ты какая!

   - Не видала ты его ноги, - сказал Федя и опять заплакал.

   Nelly и Маша обе были бледны от волнения. Маша молчала, a Nelly разными уловками постаралась убедить детей, чтобы они больше не упоминали об этом; что отец, может быть, шутит; что он хотел только испытать их, и просила их не говорить ни слова Юше об этом разговоре.

   Но Юша, уже обиженный тем, что Федя и Оля пошли на какое-то секретное совещание, а его не пригласили, разгоревшись любопытством и завистью, так неотступно просил Федю, что Федя все ему передал.

   - Ах ты немка, француженка проклятая! - воскликнул Юша, сверкая глазами. - Пойду, все скажу отцу!

   Пошел и сказал; а Федя хотел было притаиться, но откровенная душа его страдала, и он, с своей стороны, вернулся к Nelly и Маше и признался им в своей слабости.

   Обе молодые девушки с беспокойством ожидали, что из этого выйдет; однако граф пришел в залу очень веселый и, пошутивши с детьми, попросил у жены коляску, чтобы съездить к Самбикину. Но веселость эта была не искренняя.

   Когда Юша передал ему, что Маша и особенно Nelly уговаривали Федю и Олю не хлопотать за него, отец отвечал ему, что это очень хорошо, что он в самом деле хотел только испытать их любовь.

   - Я думаю, - прибавил он, - это Милькеев подал этот совет Nelly? Милькеев дружен с нею и очень умный человек. Я бы желал, чтобы он долго был вашим учителем.

   - Да, он с девчонками этими большой приятель, - отвечал Юша. - Он жених Маше.

   - Как? жених Маше? Это вы сами с Федей сочинили или ты слышал что-нибудь?

   - Мы его так зовем и при мамке и при всех, - сказал Юша, - а мамка сказала раз: "Что ж, я бы отдала за Васю дочь".

   - Вот как! Она его очень любит?

   - У, у! беда! Всегда его Васей зовет, жить без него не может.

   - Вот как! Я не слыхал! Может быть, и цалует его даже.

   - Ну, нет! На Пасхе разве; да раз в лоб поцалова-ла прошлого года; мы с капитаном с балкона в окно видели.

   - С каким капитаном?

   - Капитан Балагуев. Солдафон-идиот. Он здесь будет на днях. Как узнает, где будет обед большой или ужин, сейчас притащится... Тут как тут! Васю Милькеева ненавидит - страх!

   - За что?

   - Не любит: почем я знаю, за что!

   - Ну, ступай, - сказал граф, цалуя сына, - если ты никому не будешь болтать о том, что я у тебя спрашивал, я тебе этот маленький пистолет подарю.

   Юша просил пистолет сейчас же; отец уступил, и Юша убежал хвастаться пистолетом к Феде, но не сказал ему ни слова о своем разговоре с отцом.

   У Самбикина граф тоже расспрашивал о троицкой жизни, делал намеки на жену и Милькеева; но Самбикин не догадался, свел речь на Любашу и по старому знакомству жаловался, подобно Баумгартену, на Милькеева. Но-восильский еще больше раздражил его приятельскими насмешками и заехал нарочно с визитом в Чемоданово, чтобы видеть Любашу.

   Авдотья Андреевна приняла его, конечно, как нельзя лучше; но когда Новосильский упомянул о вечере, она отвечала: - Не знаю, граф, не знаю! Аша, моя дочь, больна; я стара; отец Любаши, сын мой, Максим Петрович, тоже нездоров... Не ручаюсь, хотя нам внимание ваше очень лестно и милую графиню мы все очень любим.

   Возвратившись в Троицкое и рассказывая при Милькееве о Самбикиных и Чемоданове, Новосильский расхвалил Любашу.

   - Жаль, если она не будет! - сказал он. - Бедный Самбикин хотел, кажется, на ней жениться... но вы, m-er Милькеев, я вижу, решительно крушитель здешних сердец.

   - Последний из ловеласов! - прибавил он и затрясся всем толстым телом от смеха.

   - Разумеется, чтобы быть ловеласом вполне из первых, надо быть больше подлецом, чем я, - отвечал Милькеев, краснея.

   Граф тоже покраснел, и оба они вышли в разные двери. Милькеев тотчас же уехал к Лихачеву; а Новосильский, взбешенный его ответом и не сомневаясь, что он знает все его прошедшее, сгоряча хотел было переменить тактику и постращать жену, что он опять увезет детей или возьмет себе гражданскую должность в их губернии и не даст ей покоя. Но потом остыл, вспомнив, что этим он все-таки не добьется того правильного, барского житья, которое его так соблазняло в Троицком. Гнев свой он сорвал на Милькеевском друге, Рудневе: увидав, что доктор в зале держит у себя на коленях Олю, Новосильский мимоходом закричал на нее: "Сойди, Оля! Что ты у доктора на коленях сидишь! Это грязно. Надо знать, у кого сидеть!" Все дети, Баумгартен, Nelly и Руднев с удивлением переглянулись.

   В Чемоданове бабушка и тетка решилась не пускать Любашу на вечер. Еще до визита Новосильского у них был разговор об этом с слугой, который накануне провожал Любашу к Полине.

   - Иринашка! - сказала Авдотья Андреевна, - кто был вчера у Протопоповых?

   Иринашка сказал, что лекарь Руднев был.

   - Что же он делал?

   - С барышней сидели. Барышня на фортепьянах играли; а доктор около них сидели. В саду гуляли, на качелях качались.

   - Все одни? Полина не ходила с ними?

   - Не ходили.

   Иринашку отпустили, и Авдотья Андреевна сказала дочери: - Одно из двух - или сам Руднев за ней волочится, или записки от Милькеева ей передает. Пелагея-то Васильевна с какой стати в сводни записалась? Видно, Максим правду про нее говорит, что она брата холостяком уморить хочет!

   - Не надо ее и к Полине пускать, - сказала Анна Михайловна. - А в Троицкое ни за какие мильоны!

   Но Максим Петрович, который стал опять мрачен и сердит с того самого времени, как последний раз объяснился с Рудневым, узнал от горничных, что Иринашка доносит все барыне, дал Иринашке несколько добрых оплеух, показал сестре кулак, а матери объявил, что сам повезет дочь в Троицкое с утра.

   Авдотья Андреевна сразу не противоречила ему, но накануне назначенного дня объявила, что у нее две лошади нездоровы. Максим Петрович тотчас же написал записку к Полине, и Полина прислала ему фаэтон четверней, извиняясь, что не карету - потому что в карете она поедет сама.

   Что было делать старухам? Сердить еще больше Максима Петровича было опасно в такое время; призвали Лю-башу и советовали ей отговорить отца.

   - Он там скандал, ужасный скандал сделает! ты увидишь! - воскликнула тетка. - Он теперь не в своем уме...

   - Он меня не послушает, - отвечала Любаша, - что мне делать, я не знаю!

   - Не финти! - сказала бабушка, - сама умираешь по Троицком!.. я очень буду рада, как он тебя там осрамит... Убирайся с глаз моих поскорей...

   Дорогой Любаша от радости беспрестанно заговаривала с отцом; но старик молча, казалось, обдумывал что-то. Во все время он сделал только один вопрос: "А что, старый Руднев - Владимф Алексеич, бывает на этих вечерах или нет?" - Всегда, - отвечала Любаша.

   - Гм... хорошо! - сказал отец, и по лицу пробежал минутный блеск.

   - На что вам? - спросила дочь.

   - Так, матушка. Давно не видались, - отвечал Максим Петрович и до самого Троицкого не сказал уже ни слова.

  

   В Троицком праздновали день рождения Феди. Любаша с утра приехала с отцом. Другие гости съехались к обеду.

   Снег почти стаял; лежал еще только в тени за деревьями и в глубоких ямах. В саду расцвело множество голубых подснежников.

   Перед обедом Любаша, Милькеев, дети и Nelly поехали верхом, мимо реки и больницы. Nelly ехала впереди с Машей и берейтором; за ними дети; Милькеев остался сзади с Любашей. Баумгартен был покоен: он видел, что Милькеев занялся Любашей, и остался помогать Катерине Николаевне в приготовлениях. Руднев был занят с больными. С каким наслаждением работал он в этот день!.. Его ампутированный шел отлично; две женщины с застарелыми сыпями, которым он в первый раз решился дать мышьяку, тоже скоро должны были выйти; одна чахоточная была слаба, но против этого он не мог уже ничего, и совесть его была покойна. Он не мог ехать кататься потому, что с утра приходящих собралось много и едва к обеду он надеялся с ними управиться... Он перевязывал одну разрубленную топором ногу, когда кавалькада проехала мимо окон больницы... С сладким вздохом взглянул он туда и опять обратился к крестьянину, который грустно смотрел на свою окровавленную ступню. Усталый и бодрый, вышел он на воздух из больницы...

   Милькеев поднимался по лестнице из цветника к нему навстречу.

   Руднев остановился перед ним и тихо произнес, поднимая руки к небу: - Как я счастлив, душа моя, ах! как я счастлив! Ну, не думал, никогда не думал!.. Спасибо вам, спасибо...

   - За что? - с удивлением спросил Милькеев.

   - Помните стихи: Кинься в море, бросься смело! Весл в замену две руки.

   - Помню.

   - Понимаете теперь?..

   - Понимаю.

   - Ну, и довольно. Смотрите, весна везде... одуванчики желтеют... подснежники цветут... Я думаю, подснежники будут идти к Любаше. Она ведь будет в голубом платье сегодня...

   - Да! - отвечал рассеянно Милькеев, - только они скоро завянут. Пойдемте, пожалуй, соберем и сделаем ей венок. Оля и Маша сплетут...

   Руднев спросил у него, отчего он так грустен.

   - От многого! - сказал Милькеев. - Мне бы хотелось, чтоб случилось что-нибудь необыкновенное сегодня; я сам не свой!

   Обед был шумный; играла музыка; утренняя грусть Милькеева прошла и сменилась раздражительной веселостью. Любаша, как другу, открылась ему, что давно любит Руднева, но что и его никогда не забудет, дала ему тайком поцаловать руку, и сама пригласила его на мазурку.

   Милькеев признался ей, что на днях уедет, но не сказал куда и зачем.

   После обеда Любаша, немножко разгоряченная длинным обедом, упоенная весной, музыкой, видом зелени, которая глядела во все окна и двери, увела своего жениха в беседку, покаялась ему в том, что дала Милькееву поцаловать руку, обнимала и цаловала его долго и наконец сказала: - Ты видишь, как я тебя люблю! Позволь мне сегодня пожить, как говорит Милькеев... Ты мало танцуешь... а мне хочется веселиться... Позволь, я тебя прошу...

   - Живи, живи! мое божество! - отвечал Руднев. - Живи! только изредка взгляни на меня издали, и тем я буду доволен!

   Уже танцы были в полном разгаре; граф и графиня сидели рядом в кресле, как согласные супруги, и смотрели. Новосильский старался быть любезным, но не мог; он с нетерпением ждал случая остаться наедине с женою и с негодованием осмеять ее лицемерие. Теперь он был убежден, что не его пороки мешают ему остаться в Троицком, а ее собственные слабости. После обеда он отыскал того капитана Балагуева, о котором говорил ему Юша, взял его за руку и сказал ему: "Что вы так редко бываете здесь? Я люблю всех военных, как старый товарищ!" Потом расспрашивал о его житье-бытье, о походах, о том, как и за что он был произведен в офицеры, и капитан от восторга не знал, куда стать и сесть; грубо смеялся, садился на конец стула, вставал, опять садился и, наконец, когда граф навел его на троицкую жизнь и Милькеева, капитан сказал: - Прежде их сиятельство, Катерина Николавна, меня любили. Я стоял на деревне, в дом меня взяли; Олиньку я учил арифметике и закону Божию. А после уж!..

   Капитан махнул рукой.

   - Что же вы?.. говорите, - сказал Новосильский, - после вы поссорились с моей женой?

   - Ссориться с Катериной Николавной я не могу-с; а наговорили на меня им - это так! Нянюшка, эта ехиднинская душа, Анна Петровна передала, будто я на учителей детям наговариваю. А вы, ваше сиятельство, посудите сами, разве хорошо видеть, как Милькеев-про-хвост, прости Господи! какой-нибудь, да Руднев-живодер графских деточек учат стерву-падаль трогать... Вот хоть бы Юша, положим, хоть и незаконнорожденный, а все-таки графский сын. - Тащит, бедняжка, на ремешке коровий череп: "вот тебе, говорит, Вася!" С доктором вместе начнут поросят при барышнях потрошить. Не вытерпел я, признаться, и сказал детям, что доктора никогда в царствии небесном не будут! Ну, и барышням вашим в акушерки не резон идти... И Милькеева таки ругнул, а Катерина Николавна на меня за это взъелись...

   Новосильский увел его в свою комнату, угостил вином и, продолжая разговор, спросил: - Жена моя, кажется, слабенька к Милькееву? Кабы я здесь, капитан, остался да выгнал бы этого негодяя... я бы вас сделал своим управляющим. Вы, должно быть, человек умный, честный... Как вы думаете насчет жениной слабости к Милькееву?

   - Что уж и говорить! - отвечал капитан, улыбаясь и отвертываясь стыдливо от графа.

   - А что?

   - Все знают. По ночам вдвоем чуть не до рассвету сидят; с балкона я сам видел, как она обнималась, да и прошлого года в лесу сраму не мало было. Ездили мы в монастырь все и в лесу ночевали... Так графиня всю ночь не спали с ним, по роще гуляли в одной блузе...

   - При детях, при людях? - спросил с удивлением Новосильский.

   Капитан опять махнул рукой. Граф подарил ему пять фунтов лучшего турецкого табаку, черкесский кинжал и довольно новый вицмундир для перешивки и пошел в залу сидеть около жены и ждать удобной минуты для объяснения. Между тем, Максим Петрович возобновил знакомство с старым Рудневым и сказал ему, глядя на танцующих: "Молодежь наша пляшет... вон Федор Новосильский какого трепака загибает! Лихой мальчик будет! А ваш не так-то охоч".

   - Серьезен. Не по годам серьезен, - отвечал Влади-мiр Алексеевич. - Любовь Максимовна зато танцорка. А сколько будет им лет?

   - Любе? Девятнадцати еще нет, - отвечал Максим Петрович.

   - Ну, это только начало живота! - с радостью воскликнул Владимiр Алексеевич. - Это только начало живота... Одно начало живота!

   Максим Петрович взял его под руку и увел на заднюю террасу.

   - Пусть их пляшут; а мы здесь посидим в холодке.

   - Посидим у моря да подождем погодки, - намекнул хитрый Руднев, который все уже знал от племянника.

   - Да что ждать-то! - возразил Максим Петрович. - Эка невидаль ждать... А вот, как бы не ждавши сделать дело?

   - Да! как бы не ждавши сделать его? - повторил Владимiр Алексеевич.

   - Небось рублей восемьсот имеет Вася-то ваш в год?

   - Нет, - отвечал старый Руднев, - до шестисот доходит и даже может при случае переступить за эту черту. Однако надо ждать улучшения от освобождения крестьян.

   - Да! ведь у вас земли-то в Деревягине не так-то мало?

   - Не по душам, не по душам, - отвечал Владимiр Алексеевич, - если бы капиталец небольшой - можно бы хорошо пустить в обработку... и крестьян все-таки числом тридцать три души по последней ревизии...

   - Ну! крестьяне-то отойдут скоро к дьяволу! - заметил Максим Петрович.

   - Положим, так; но оброк, по всем вероятиям, они будут платить еще долго. Поэтому - они еще пока мерило!

   - И то! и то! Я не подумал об этом.

   - Как же! они еще мерило! - весело затвердил Руднев, - все-таки еще мерило... Мерило!

   Оба помолчали, повздыхали, послушали музыку и шум фонтанов в темном саду, и, наконец, Владимiр Алексеевич сказал: - Признаюсь вам, я крайне жду этого переворота... без этого переворота мне неудобно. Вася крестьянами владеть не может. А при этой реформе я ему все отдам. До этой реформы одна моя надежда - на брак...

   - Что ж! - отвечал отец Любаши. - Брак - так брак... Попытаем счастья, коли Люба моя ему по душе.

   - По душе! - с улыбкой воскликнул дядя Руднева, - я давно говорю: наш доктор сердце потерял! Ловите, девушки, ловите!

   В эту минуту на террасу вышли: Новосильский, князь Самбикин, младший Лихачев и Милькеев. Тяжело скрипя костылями, Новосильский шел впереди всех и говорил громко и сердито: - Где это видано?! Что это такое за кадриль-экстра?! В каком это обществе делают?

   - В уездном нашем городе на Святках пехотные офицеры так делали... И я у них выучился. Спросите у капитана Балагуева, - отвечал Милькеев с улыбкой.

   - Хороша школа вежливости и приличий! - воскликнул граф.

   - Хорошее - везде хорошо, - отвечал Милькеев.

   - Это грубо! это низко!.. - дрожащим голосом сказал Самбикин.

   - Князь слишком мягок и добр, - прибавил граф, - в другой раз вы можете дорого поплатиться за это, мсьё Милькеев.

   - Я готов платить и теперь - и вам, и господину Самбикину! - отвечал Милькеев.

   - Я не хочу заводить истории в доме, который уважаю! - сказал Самбикин.

   - Это очень похоже на то, что всей казенной капусты нельзя в солдатские щи класть оттого, что будет слишком густо! - возразил Милькеев.

   Лихачев схватил его сзади за локоть, чтобы удержать, но было уже поздно.

   Раздраженный холодностью Любаши, возбужденный дружескими насмешками и подстреканиями графа, Самбикин вышел из себя.

   - Повторите... повторите, - закричал он.

   - Тише! - сказал Лихачев, - все услышат. Зачем повторять?.. Это он так только...

   - Нет! нет! - твердил Самбикин. - Нет, я этого не спущу... Ни за что! Нет! Ни за что!

   Владимiр Алексеевич взял за руку Лихачева и спросил у него тихо, в чем дело.

   - Из-за Любаши вышло, - отвечал Лихачов. - Милькееву непременно хотелось танцовать с ней кадриль, а все были разобраны; вместо третьей он и вздумал эту экстру... Все мы согласились... А об князе и забыли; забыли его предупредить. Эту самую кадриль он должен был танцовать с Любашей же. Вот и все! пустяки, и надо это все покончить.

   - Надо! - сказал Максим Петрович, которого Лихачов и не заметил. - Пойду, Катерине Николавне все скажу.

   Пошел и сказал. Катерина Николаевна старалась обратить все это в шутку, призвала молодых людей, уговаривала их, сказала, что она, как старая комендантша в "Капитанской дочке", велит девке спрятать их оружие в чулан; потребовала другую такую же кадриль-экстра, чтобы вознаградить Самбикина; наедине стыдила Милькеева за то, что он связался с таким ничтожным человеком, и умоляла его извиниться с высоты своего величия.

   Милькеев вывел опять Новосильского и Самбикина на террасу и сказал: - Я думаю, князь, не бросить ли нам все это дело? Катерина Николавна беспокоится. Обидеть я вас не желал... Я просто забыл об вас - вот вся моя вина!

   Но граф перед этим уже успел еще подлить яду в душу Самбикина, не надеясь на его собственную стойкость.

   - Ему надо дать добрый урок! Quelle canaille! Экстра-кадриль... Где и когда это видано? Хороши у вас кавалеры! Экстра-кадриль!.. Тошно произнести даже! Какая наглая, смелая гадина!

   И Самбикин, как ни хотелось ему помириться, отвечал, однако, Милькееву, что он не забыл ни его слов, ни его поведения и посчитается с ним на следующее же утро.

   - Как хотите! Я очень рад! - отвечал Милькеев и предупредил Руднева и младшего Лихачева, чтобы они не ложились спать после танцев, а были бы готовы ехать на рассвете в лес.

   - А если он сдуру да убьет тебя - спросил Лихачев.

   - Вот вздор! - отвечал Милькеев. - Я еще ничего не успел сделать - а он убьет меня? Никогда не поверю!

   - А если вы его убьете - не жалко разве? - спросил Руднев.

   - Если он будет убит или ранен - ему же лучше. Хоть немножко интереснее станет; таким людям остается один рессурс - быть жертвой.

   - Удобная теория, - сказал Руднев и пошел заранее тайком приготовить инструменты и корпию.

   - Что ж, помирились вы? - спросила Катерина Николаевна после ужина у Милькеева.

   - Помирились, - отвечал он.

   - И слава Богу! - сказала Новосильская. - А меня музыка эта навела на математические расчеты. Сидела я, сидела и рассчитывала, буду ли я в средствах положить на имя Юши тысяч десять серебром. Хочу предложить завтра мужу, что я сделаю это для его сына и даже больше, если можно, только чтобы он уехал отсюда. Он его очень любит.

   - И это, верно, вас очень трогает? - спросил Милькеев.

   Катерина Николаевна улыбнулась и покраснела.

   - Один Бог знает, как мне самой его жалко... Сколько раз я готова была согласиться... Спасибо вам, что вы поддержали меня... Дайте руку... Вы и доктор поддержали меня. Мне Nelly все сказала. А я начала уж таять... Правда, что сахар-медович! Он уже успел Федю выучить какую-то грязную песенку петь. Верно, он согласится на мое предложение. Уедет, и я опять отдохну!

   - Скоро-скоро мы все отдохнем! - сказал Милькеев и поцаловал ее руку.

  

   Милькеев с князем стрелялись рано утром в большом лесу. Они выстрелили почти разом оба, и оба были ранены: Милькеев в правую руку, а Самбикин в грудь. Когда князь упал, Лихачев и Руднев подняли его, позвали коляску и повезли его скорей прямо в лазарет, чтобы иметь скорей все под рукою и не напугать никого в доме. Новосильский поспешил за ними в линейке, и Милькеева все забыли.

   Оставшись один, он отыскал знакомое болотцо, обмыл рану холодной водой и дрожащей рукой и зубами перевязал себе больное место платком. Ему казалось, что он слышал под пальцами пулю неглубоко в теле... Он посмотрел с благодарностью на небо и пошел домой. На крыльце он никого не встретил, в залу не хотел идти и, запершись у себя в комнате, до тех пор тер себе больную руку, пока пуля выпала сама. Немного погодя, постучался фельдшер и сказал, что доктор прислал перевязать его.

   - Что князь? - спросил Милькеев.

   Фельдшер отвечал, что "трудны, но Василий Владимирович ласкают себя надеждой на выздоровление".

   Вслед за фельдшером и сам Руднев пришел усталый, бледный и, обнявши раненого друга, сказал ему: - Как подумаю, что вы живы, не знаю - верить ли или нет от радости! Вы - вертопрах, и понять не в силах, как я вами дорожу!

   За Рудневым пришел младший Лихачев, потом ворвались дети, пришла почти бегом сама Новосильская. Они все только что узнали, только что проснулись... все обнимали Милькеева, поздравляли, кричали, бранили, ласкали его... Но он только теперь почувствовал усталость от бессонной ночи и сильных ощущений, просил всех уйти, заперся и заснул.

   Руднев поспешил опять к Самбикину, совещаясь дорогой с Катериной Николаевной и Новосильским, как бы его поспокойнее перенести в дом. Самбикин просился к матери или, по крайней мере, к сестре, которая ближе; но Руднев решительно восстал против этого. И князя перенесли осторожно в нижний этаж. Часа через два приехали сестра его и зять, а к обеду и сама княгиня.

   Княгиня, как вошла, так и упала со всех ног у его кровати. Напрасно Новосильский и Руднев уговаривали ее, успокоивали. Она плакала, называя его самыми нежными именами.

   Наконец Руднев сказал ей, что вопли ее могут усилить страдания сына и даже опасны для него.

   Это отрезвило княгиню, и она вышла, утирая слезы, в соседнюю комнату.

   - Будет он жив, будет он жив, доктор? - твердила она, умоляя Руднева. - Все вам отдам, не надо ли за другим послать?..

   - Князь сам не желает другого, - отвечал Руднев, - кроме Воробьева, поблизости нет никого; а на скрытность Воробьева нельзя надеяться. Князь не хочет ни себя, ни других подвергать опасности.

   Княгиня наконец успокоилась и пошла наверх к Катерине Николаевне, которая не могла удержаться от слез при виде убитой матери; франтиха-старуха была растрепана, и глаза ее опухли. Она обняла Новосильскую и благодарила за уход...

   Катерина Николаевна усадила ее, успокоила и начала уверять, что Руднев ручается за рану, что муж ее - знаток в этом деле и не боится за ее сына... рассказала сначала, по желанию княгини, самые мелкие обстоятельства, как вышла ссора, старалась оставить Любашу в стороне, но это было невозможно, и княгиня начала бранить ее.

   - С этих лет девушка, с этих лет девушка!..

   Вдруг растворилась дверь с балкона, и Любаша вошла. Лицо ее было не так румяно, как всегда... За нею шла Nelly, тоже угрюмая и усталая.

   Едва успели они поклониться, как княгиня, вглядевшись пристально в Любашу, вскочила и, приседая, закричала: - А, это вы-с, это вы-с... Благодарю, благодарю, милая, благодарю... Дайте, я вам в ножки поклонюсь за то удовольствие, которое вы мне доставили на старость! Merci, merci, моя милая.

   Старуха опять приседала и делала ручкой Любаше...

   - Я, кажется, ничем тут не виновата... Василий Николаич звал меня на кадриль...

   - Ну-с, ну-с... милая, говорите...

   Княгиня прищурилась и ядовито смотрела на смущенную девушку.

   Катерина Николаевна давала Любаше знаки, чтобы она удалилась, махая ей рукой, но Любаше хотелось оправдаться.

   - Василий Николаич, - продолжала она...

   - Кто это Василий Николаич? - спросила княгиня.

   - Это наш Милькеев, - сказала Катерина Николаевна.

   - А! Господин учитель, - значительно склоняясь перед этим именем, промолвила княгиня. - После этого я молчу! Если Василий Николаич вас пригласил, что же после этого остается делать?

   Княгиня посмотрела еще раз на Любашу пристально и прибавила: - Стыдитесь, стыдитесь, Любовь Максимовна!..

   - Любовь Максимовна ни в чем не виновата, - заметила Катерина Николаевна. - Уж вы, княгиня, и без того огорчены...

   - Не буду, Катерина Николавна! не буду плакать я!.. Извольте, не буду! Вам легко, не ваш сын...

   В эту минуту в дверях балкона показалась седая борода Максима Петровича. Он искал дочь, чтобы звать ее домой. Он тоже уже знал об дуэли.

   - А-а! - воскликнул он, увидав княгиню, - это вы, ваше сиятельство!

   Княгиня гордо и холодно поклонилась.

   - Вы никак мою Любовь грызете тут, - продолжал старик, - ну! это дело! Не проказь. Я вчера видел проказы ее.

   - Зачем же вы допустили вашу дочь до этого?

   - Зачем? Молода. Вот зачем - пусть побалуется. Я уважаю вашу грусть, княгиня, вполне уважаю. Только Любу-то оставьте. Пусть балуется.

   Катерина Николаевна не знала, что сделать, чтобы предупредить как-нибудь ссору между огорченной матерью и полоумным отцом.

   - Баловство это убьет сына моего! - воскликнула княгиня, - слышите вы - сумасшедший вы изверг! Зачем она прежде кокетничала с ним, сидела по садам, улыбалась, кривлялась... Девка! И кто этот Милькеев... Что это такое - чтобы предпочесть его моему сыну... Кто это? Что это?

   - Вы ошибаетесь, ваше сиятельство! Конечно, вы - мать... А я - отец... вот и все.

   Княгиня продолжала: - Не надо было обманывать человека! Платить злом за добро. За мое расположение, за мою вежливость...

   - Бог с ним с вашим расположением, княгиня, - перебил Максим Петрович. - И вежливости мы от вас никакой особенной не видали. Все гневаетесь.

   - Напрасно я с вами говорю, Максим Петрович: вы - не человек. Вы, сударыня, Любовь Максимовна, вы зачем не пожалели меня?.. И что это, что это за фигура г. Милькеев!

   - Позвольте, ваше сиятельство, - настаивал старик, - позвольте: вы ошибаетесь! Мимо Сидора да в стену. Нам с Любовью и Милькеев и ваш сын нипочем. Мы их и знать не хотим! У нас есть другой жених. Вот Катерина Николавна поможет нам свадебку сыграть. Все заживем! Я в Чемоданово ни ногой, Анна Михайловна скоро умрет; ваш Александр Васильич поправится. Уж мой зять об нем похлопочет. На что моя болезнь застарелая - и то пособил! Ведь меня в сумасшедший дом хотели отправить! Ей-Богу!

   Он засмеялся и взглянул на всех. Все молчали. Любаша стояла спиной ко всем, припав лицом к окну; старик медленно продолжал: - Что ж! По-моему, это вовсе недурно! Человек он молодой, солидный, служит хорошо, доброй души, доктор хороший. Своего состояния нет; да вот у дяди, авось, земля очистится: он ему всю тогда припишет. 200 десятин, да служба, да практика, да за ней, может быть, бабушка и даст что-нибудь - будут жить хорошо. И собой он, по-моему, недурен. Женоподобен, это правда! да не всем же и силачами быть. Всякая женщина знает, кто ей как приходится! Читал я раз в книжке прошлого года... Так, оборванная книжка валялась... Два грека были: один был Менелай, а другой Парис... Менелай было Париса раз ловко вздул; сильнее был - куда! А жена Менелая, однако, с Парисом ушла. Земли, я говорю, десятин 200 у него будет. Владим³ру Алексеичу некому их отдать. Лишь бы эманципации дождаться. Что ж, это правда, человек должен быть свободен. Теперь взять хоть бы меня. Я вчера пошел против матери, приехал сюда; а будь я не сын ей, а крепостной - она меня бы высекла. Княгиня и подобрее матушки, да тоже в застенок их посылает. Да что! Я-то мало их лущил? И не говорите! Лущишь, лущишь - ажио самому тошно станет!

   Говоря это, он заложил руки за спину и, став перед Катериной Николаевной, загородил собой княгиню; Ново-сильская с упреком головой указала ему в ту сторону.

   Старик обернулся к бедной матери, которая, склонясь на ручку кресел, кротко плакала, и сказал ей: - Ну, Марья Никитишна! Не убивайтесь. Сын ваш - человек еще свежий; вынесет рану. Эх! у кого, Марья Никитишна, нет змеи в душе! Живешь-живешь - как в комнате душной бродишь! В окнах сад виден хороший. Увидишь садик из окна, и хорошо будто; шевельнулся - опять жолтый простенок... Ну! а за простенком - опять весело! - прибавил он, вдруг бодро возвышая голос.

   Никто ему не отвечал; он походил, повздыхал, взял фуражку и предложил дочери ехать домой... Люба даже не простилась с своим женихом; и если бы у нее спросили теперь, кого она любит: Руднева, который так предан ей, или князя, который, быть может, отдал жизнь за нее - она бы не знала, что сказать: и того жаль, и того жаль. И тот добр, и тот мил! И князь на краю гроба, и Руднев не виноват, что не ему пришлось быть на месте князя!

   О Милькееве все забыли в этот день. Проснувшись около сумерек, он было пошел наверх, но в передней подбежал к нему дворецкий и жалостливо шепнул: - Княгиня там, Василий Николаич... маменька князя. Хорошо ли будет?

   - И то правда! - сказал Милькеев, краснея. - Велите-ка мне лошадь оседлать.

   И уехал к Лихачевым.

   - Испортил ты все дело! - сказал младший Лихачев, - да что делать! Хуже-то будет не тебе, а мне и Богоявленскому. Богоявленскому революцию хочется видеть, а мне Италию во время революции. А тебе весь риск в том, если князь умрет, что на Кавказ пошлют те самые щи хлебать, из-за которых вы вчера оба показали столько мужества. Недоставало бы только, чтобы он из мести опять в комиссариат поступил. Как бы это устроить? А для тебя, я думаю, все равно, - лишь бы ощущения? На Кавказе есть и горы, и море, и "по камням струится Терек".

   - Ну, нет! - отвечал Милькеев, - я не знаю, что мне делать?! Кавказ - не Италия. Я тогда буду с особенной охотой драться за Россию, когда в ней будет много знатных дам вроде Новосильской, много докторов вроде Руднева, много крестьянок вроде его покойной матери, много дельцов вроде твоего брата и много лихих помещиков вроде тебя!.. А пока Кавказ, брат, не Италия! Не уехать ли уж нам поскорее, пока все еще шито и крыто! Я заеду сейчас к Богоявленскому и потом в Троицкое, прощусь с ней, и будь готов дня через два в путь.

   Но в Троицком его успокоил сам граф. Он уже помирился с мыслью возвратиться на службу, согласился на предложение жены и даже полюбил немного Милькеева после дуэли.

   - Vous vous кtes conduit en brave! - сказал он, дружески сжимая ему руки. - Теперь надо подумать о последствиях. Как только Самбикину будет лучше, я поеду и, если это дойдет до губернатора, заеду к нему: он мне старый приятель. Я знаю, он оставит это так. Лишь бы князь был жив до тех пор. Я знаю даже наперед его мнение; он часто говорит: есть добрые суеверия и доблестные предрассудки; не надо их уничтожать!

   Дня через два Руднев сказал, что Самбикину немного легче, что он приходит в память, и жар начинает упадать, и граф собрался в путь. Простился со всеми, поплакал, обнимая Юшу и других детей, сел в карету и умчался за Пьяну, долго махая платком из окна. Вся семья и слуги смотрели на карету, пока было можно видеть, и молча разошлись с крыльца в разные стороны.

  

   - Едет, едет наш Вася далеко! - говорили дети. Куда, - они не знали!

   Огромная туча двигалась с востока и заняла уже половину неба; по широкой маркизе пробегал трепет, и в темном саду видно было только светлое платье Маши, которая запирала фонтаны перед бурной ночью.

   Слабыми шагами спустился Милькеев с балкона в сад; Маша увидала его издали, подошла к нему и, обняв его, сказала: - Ах! Вася, Вася... Зачем это не придумали тебе лучше имени... Что это за злой Василиск... Я бы желала тебя иначе назвать... Как бы?.. не знаешь ли, Вася, - я уж не чувствую ничего, когда я тебя назову просто Вася. Придумай нам на прощанье...

   Наверху террасы нашли они мать, которая позволила Маше еще погулять в саду одной, без других детей и присмотра.

   Милькеев сел около Катерины Николаевны и взял ее руку.

   - Ну, что, как вы себя чувствуете? - спросил он, - не холодно вам в этой мантилье?.. Подушку вам принести?

   - Нет, - отвечала она, - это все вздор... А то вы не раздумали?..

   - Нет!

   - Скажите, что это вас все подбивает на какую-нибудь штуку? Для чего это вы...