Крашевский Иосиф Игнатий - Осада Ченстохова

ом подкопе одновременно много людей не может работать.

   - Тогда начать сразу два, три, четыре, в северо-восточной стороне, против башни, на углу, с севера под куртиной...

   С таким приказанием он отослал караульного офицера.

   - Монахи! - воскликнул Миллер, опять оставшись один, - о если бы это были солдаты!.. Отступить и отступить с позором, как раз в тот момент, когда Польша начинает просыпаться. Нет! Нет! Мы должны взять крепость и превратить в пепел святыню язычников и гнездо колдунов!.. Силой, вероломством, пушками и минами я возьму Ченстохов, хотя бы это мне стоило половины моего войска!

  

  

   С монастырских стен видно было вторичное прибытие олькушских рудокопов, а потому нетрудно было догадаться, что шведы трудятся над окопами для подведения мины. Калинский также объявил защитникам Ясной-Горы, что им грозит взлететь на воздух, и опять монастырь имел новый повод пережить ужас. Шляхта, однако, не осмеливалась сама идти к приору; постоянные жалобы ее разве можно было выслушивать; малейший гул - и всем казалось, что они уже взлетают на воздух. Некоторые с северной стороны переселились поближе к костелу и воротам, недосыпая ночей, а дни проводили, шатаясь по самым отдаленным дворам, как сумасшедшие.

   Миллер подсылал солдат из польского лагеря к стенам, чтобы они кричали гарнизону о предстоящих взрывах.

   - Если через два дня не сдадитесь, то монастырь вместе с вами взлетит на воздух.

   Состоялось совещание о том, как придать больше мужества и успокоить малодушных, но Кордецкий не мог найти лучшего средства, как вера и единодушие! Замойский, которому лавры Чарнецкого не давали покою, только загадочно отзывался:

   - Порешим завтра утром.

   - Как? - спросил с беспокойством пан Петр.

   - Позвольте, пусть это до завтра останется при мне и всецело положитесь на меня...

   Приор согласился, Чарнецкий с неудовольствием отнесся к этой таинственности; но что было делать с упрямым мечником? Он покрутил усы и вздохнул.

   Между тем на следующий день уже с самого утра Кордецкий не мог показаться во дворе, чтобы его не окружали и не тревожили мольбами и просьбами со слезами на глазах. Ему легко было отстранить шляхту, которая горделиво с ним разговаривала, но что поделать с плачущими женщинами? На рассвете сошедши с паперти, Кордецкий уже застал собравшихся намеренно всех женщин во главе с Ярошевской, которая была с малым сынишкой на руках. Это его, по-видимому, смутило, и его тотчас кольцом окружили жены, дочери и родственники собравшейся в обители шляхты.

   - Отец приор, не губи нас и наших детей! Шведы подводят мины, мы все погибнем!

   Плач раздался по двору.

   Кордецкий стал, как бы умоляя кого-то о помощи.

   - Дети мои, - сказал он пани Ярошевской, - слышали ли вы когда-нибудь, чтобы сильный неприятель, перед тем как начать что-либо, запугивал? Сами можете сообразить, что если шведы пугают нас минами, то, очевидно, этого они не могут сделать. Окрепнет скала по милости нашей Заступницы, опустятся руки, и отойдут шведы с позором... Не беспокойтесь, не плачьте и не опасайтесь. Больше мужества нужно иметь матерям и дочерям, больше отваги под покровом Пресвятой Девы Ченстоховской.

   - Мы погибнем, погибнем! - кричали все.

   - Думаете, что сдаться безопаснее? - говорил Кордецкий. - Спросите тех, которые доверились шведам; не только о себе и своих детях вы не могли бы быть спокойны, но также о честном имени вашем и мужей. Благодарите Бога, что дал вам пристанище, молитесь и в наши дела не вмешивайтесь, прошу вас, не доставляйте нам лишних хлопот.

   Сказав это, приор быстро удалился, оставив женщин в тревоге, а шляхта, которая стояла за стенами и ожидала ответа, пришла в замешательство. Все с нареканиями медленно расходились.

   В монастыре, по-видимому, происходили какие-то таинственные приготовления. Пан Чарнецкий, очень взволнованный, оглядывался, стараясь разузнать, в чем дело, но ничего не мог понять, а тут как назло бегали люди, приготовляли оружие, чистили доспехи и шептались меж собою.

   - Что за черт! - сказал он себе. - Неужели и от меня скрывают какую-то тайну? Что-то готовится. Впрочем, увидим... А, без меня, без меня!

   Замойский, чрезвычайно веселый, с ясным, как солнце, лицом, бегал, суетился целое утро, будучи одетым в латы, со шлемом на голове; наконец по дороге перехватил его Чарнецкий, так как он дольше не мог удерживаться.

   - Пан мечник, - сказал он, - достаточно уже этого; вчера вы что-то процедили мне сквозь зубы о сегодняшнем дне, а сегодня я вижу какие-то приготовления и ничего не знаю. Когда же это будет? Неужели вы и мне не верите? Когда так, то, ей-Богу, поссоримся. Что за черт!

   - Дорогой пан Петр, - ответил, усмехаясь, Замойский, - вы все хотели бы сделать сами, разрешите и мне что-то обдумать и предпринять; мне также хочется показать, что я недаром ем ченстоховский хлеб.

   - Ну, а я что же буду стоять сложа руки, ведь я тоже на что-нибудь, может быть, пригодился бы!

   - Хотите, чтобы я вам рассказал? Скрывать я не думаю, но сразу скажу, что вы принуждены будете остаться в обители, - сказал Замойский.

   - О! Вы куда-то отправитесь? Смотрите!

   - Я делаю вылазку.

   - Как это? Среди белого дня?

   - Среди белого дня, - как бы торжествуя, проговорил Замойский, поднимая высоко голову, как будто говорил: а что, видишь, каков я!

   Чарнецкий нахмурился, встряхнул головой и подкрутил усы.

   - И ксендз-приор знает об этом? - спросил он.

   - Еще нет; я думаю, что он был бы против этого, но я набрал отважных воинов и в полдень думаю двинуться.

   - Да? - повторил несколько раз Чарнецкий. - И без меня?

   - Вспомните и вы, что меня так же с собой не взяли; я могу погибнуть, на вас возложена охрана целого монастыря; невозможно, чтобы мы оба действовали. Будьте же справедливы, вы свое уже сделали, теперь и я попробую шведского мяса.

   - Да! Да! Больше ни слова, - неохотно ворчал пан Петр. - Прекрасно обдумано. Разумно, но отстранять меня от участия в этом деле, пан мечник, это не по-товарищески. Нет!

   - Прости, пан Петр, не сердись, - сказал Замойский, - вы лучше всего понимаете, что это за мука сидеть в укреплении, смотреть на шведа и не трогаться с места; вы свое уже сделали!

   - Ба! Когда это было! - воскликнул Чарнецкий. - И наконец, я делал вылазку ночью, мы подкрались, как разбойники, а тут - днем! Ай, ай, мечник! Чертовскую штуку вы сыграли со мной, а я был дурак, не догадался.

   Замойский потирал руки от удовольствия и смеялся очень охотно и вообще был так рад, что дрожал, как дитя, которому отец привез новую игрушку; напротив, пан Петр ходил нахмуренный и обиженный, хотя старался скрыть это, насколько был в силах.

   В это время подошел приор и внимательно поглядел на обоих.

   - Что это, пан Петр, вы так косо поглядываете, а пан мечник чего-то смеется?

   - Великое дело! Я устраиваю банкет и никого не попросил. Вся моя надежда на вас, отец приор.

   - Но что ж это такое?

   - Спросите, что он замышляет.

   Замойский уже сам подошел к Кордецкому.

   - Вот я немного подшутил над паном Чарнецким; ему хотелось бы все самому сделать, но тут кое-что устроилось и без него, вот он этим и недоволен.

   - Но в память ран Христовых не следует быть таким завистливым.

   - Но я ничего не понимаю, - сказал недовольно приор.

   - Ну, теперь уж дольше нечего скрывать: сегодня в полдень я делаю вылазку на шведов; люди готовы, все предусмотрено; нагрянем, как гром, на работающих над подкопами, может быть, достигнем орудий, чтобы их заклепать, как это сделал пан Чарнецкий; что ни попадется в руки, изрубим и возвратимся.

   Кордецкий стоял, удивленный таким смелым планом, а Чарнецкий тихонько повторял:

   - Черт бы его взял! Днем! Днем!

   - Но ведь это очень рискованно, вы можете погубить и себя, и всех воинов! - воскликнул приор.

   - Напрасно вы будете меня отговаривать от этого; все готово, обдумано и случится так, как я говорю. Шведы тоже этого не ожидают; увидите, что все удастся.

   - Эй, пан мечник, воздержитесь от этого.

   - Я обдумал и сделаю, - сказал Замойский.

   - Кроме того, - отозвался пан Петр, - и меня не хочет брать с собою.

   - Если мы погибнем или будем взяты в плен, то кто будет руководить обороной обители?

   - Обоих не пущу, - решительно прервал приор, - это напрасно!.. Достаточно, что один подвергается опасности. Но пожалейте себя, пан мечник, подумайте.

   - Обдумано!

   - А шведы?

   - Я прошу не колебать моего мужества, - прервал Замойский. - Чтобы я не сделал вылазки! Достаточно я сидел сложа руки.

   Приор поднял глаза к небу, вздохнул и растроганно обнял Замойского.

   - Да благословит тебя Бог, вдохновивший на такое смелое предприятие! - воскликнул приор. - Почему Польша так мало имеет таких сынов! Пригодились бы они в эти дни равнодушия. Увы! Такие люди являются исключениями.

   Замойский прервал настоятеля и воскликнул:

   - Пан Петр, вы приготовьте заранее пушки, и если за нами будет погоня, то примите шведов внимательно, как гостей, не жалейте пороху.

   - Я это понимаю, - ответил Чарнецкий, - но я вам все-таки не могу простить, что вы не хотите меня взять с собой!

   - Пан Петр, сами видите, что это невозможно.

   Еще несколько минут продолжался разговор, потом Замойский тихо собрал храбрых людей, осматривал их и давал им приказания. Ничего не зная об этом, шляхта смотрела с удивлением, не в состоянии понять, к чему делаются такие приготовления.

   В полдень через фортку с восточной стороны, хорошо укрытую во рву и заваленную камнями, вышел отряд из ста пехотинцев-добровольцев к земляному валу. Замойский ожидал, пока шведы отправятся обедать. Как только это случилось, а шведы, ни о чем не догадываясь, ослабили вследствие недостатка пороху огонь, который долго нельзя было поддерживать, рейтары и пехота двинулись к лагерю; наступило обычное время отдыха.

   Замойский спустился к окопам, где его ожидали уже вооруженный сын и жена. Прощание было краткое, но очень трогательное. Молча поцеловал в лоб мечник свою жену и с веселой улыбкой сказал:

   - С нами Бог, моя дорогая, не беспокойся; кого Всемогущий захочет спасти, того спасет. Прежде всего надо исполнить долг!

   - Боже сохрани, чтобы я тебя отвлекала от исполнения долга, - проговорила пани Замойская с мужской отвагой, - сожалею, что я не могу разделить с вами опасности. Однако, помни, что имеешь жену и сына. Не слишком горячо принимайся за дело. Ты нужен как здесь, так и везде. Не подвергайте себя большой опасности, не подвергайте, - говорила жена мечника дрожащим голосом, всхлипывая и стараясь скрыть свои слезы. - Позаботься о Стефане, он еще молодой и неопытный. Да хранит и благословит вас Бог и приведет к желанной цели.

   Сказав это, жена мечника упала на колени, склонив голову, и молилась. Замойский в молчании прошел через фортку, и приор благословил его именем Бога Авраама и Иакова. О, нужно было видеть эту картину простой, но удивительной красоты, молитвы и мужество женщины, ясный, но растроганный взгляд приора, серьезное лицо жены мечника, горевшие глаза Стефанка, чело героя предводителя и слезные взгляды честной женщины, которая все, что было дорогого, приносила в жертву Богу. Нужно было видеть всю эту картину, заключенную в тесную раму маленькой фортки, скрытой от взора посторонних зрителей, чтобы понять торжественное значение всего происходившего.

   Пан Чарнецкий стоял в стороне и повторял полусердито, полурадостно:

   - Днем! Днем! Он надул меня, но я отплачу, увидим! Можно легко себе представить, с каким беспокойством все удалились от фортки и взошли на стены.

   Самый отважный из защитников Ченстохова шел на борьбу с неприятелем, в тысячу раз сильнейшим, бросаясь прямо в пасть его с геройской отвагой! Приор, жена мечника и вся шляхта, присутствовавшая при выходе воинов, взошли на башню и начали смотреть и молиться об исполнении их замысла. В это же время "Под Твою защиту прибегаем" хором пели пред алтарем монахи. Чарнецкий установил уже орудия, торопил пушкарей, заряжал, прицеливался и посматривал завистливыми глазами, в которых видна была жажда отваги.

   На дороге показалась горсть поляков, стремглав летевшая; больше никого не было; соблюдая полную тишину и не будучи замечены, ясногорцы подошли к неприятельским батареям, которые молчали; Замойский шел впереди, возле него сын. Когда они уже совсем близко были возле орудий, жена мечника, будучи не в состоянии наблюдать эту картину, просила, чтобы ее отвели в часовню. Приор продолжал оставаться на стенах.

   Замойский, устремившись к батареям с северо-восточного угла, притаился и, прежде чем шведы, которые лежали в окопах, увидели его, приказал наброситься на них. Раздавшийся внезапный крик был слышен даже у стен монастыря, так как ясногорская пехота уже рубила неприятеля, а отделившаяся от нее часть, под предводительством мечника, двинулась на олькушан, занятых подкопом. Молодой Замойский остался у батареи с тем, чтобы как можно скорее заклепать пушки, и продолжал рубить не успевших спастись бегством шведов. Но уже и в лагере заметно было замешательство, слышны были выстрелы, и шведы двигались со всех сторон.

   Тем временем, когда сын Замойского возился с пушками, мечник уже был возле подкопов; бедные олькушане, как только увидели его, упали на колени и воскликнули:

   - Нас принудили силой работать, мы католики!

   - Бить только шведов! - кричал Замойский. - Эти - невиновны, это - наши! Бегите домой, - сказал он рудокопам, - и не помогайте нашим врагам.

   После того как шведская стража, которая здесь стояла, была перебита, мечник, разогнавши олькушан, быстро возвратился к батареям, возле которых оставил своего сына, а здесь уже был шум, крик и громадное смятение в лагере; со стороны города Ченстохова виден был конный отряд, играли трубы; нужно было вовремя начать отступление.

   Но прежде чем собралась погоня, так как оседланных лошадей не было, мечник со своим отрядом успел отбросить шведов от их окопов и преследовал их по дороге к лагерю, ведущей от города к деревне. Это был опасный натиск, но вскоре Замойский опомнился, так как вдали уже показалась конница; он приказал повернуть назад и, взглянувши на своих людей (одного только недоставало), стал отступать. Нужно было быстро спешить к оборонительной линии; конница мчалась галопом, но как только шведы приблизились на орудийный выстрел, Чарнецкий приказал открыть по ним огонь; они принуждены были остановиться, так как в их строе произошла паника, и несколько всадников свалилось с лошадей. Солдаты начали кричать на своем языке: чары! чары! И всадники, не думая уже о преследовании Замойского, кружились, как сумасшедшие, под выстрелами, посылаемыми из обители.

   Вылазка, по-видимому, была совершена счастливо. Приор возносил благодарственные молитвы Богу; через минуту все солдаты уже скрылись за окопами. Шведы в первый момент не могли опомниться и понять, что случилось, не в состоянии даже допустить такой дерзости со стороны осажденных.

   Миллер в то время обедал, когда ему раненый пушкарь принес это известие. Увидевши его в палатке, генерал бросил нож и, вскочив с места, как будто чего-то уже ожидал, воскликнул:

   - Опять что-то! Что такое?

   - Гарнизон монастырский напал на батареи... изрубили нас, испортили орудия, убили несколько людей и разогнали рабочих, подводивших мину.

   Все присутствовавшие остолбенели.

   - В ясный день! Напали на нас! Этого не может быть! Вы ошалели! - крикнул Миллер, блуждающим взором глядя на окружающих.

   Все встали от стола, вышли, сели на коней. Миллер тоже приказал подать себе лошадь и галопом помчался на место вылазки. Здесь только остались следы победоносного нападения мечника. Два больших орудия были заклепаны и никуда не годились, много оружия, которое стояло в козлах, было забрано; лежали трупы убитых, одни даже с ложками в руках, другие с поломанными шпагами. У подкопов вся стража изрублена, а олькушан и след простыл.

   Миллер как будто потерял способность говорить: ездил, смотрел, глазам не верил, опять поворачивал назад к этому месту, наконец, - молча направился к своей палатке. Палатка полководца была отчасти закрыта маленьким холмом и находилась недалеко от крепости; Замойский во время вылазки самым точным образом изучил ее расположение и как только снял шлем, тотчас подбежал к Чарнецкому.

   - Пан Петр, - сказал он, - вы видите этот покатый холм?

   - А что? Вижу... - ответил Чарнецкий.

   - Там развевается знамя, и стоит палатка Миллера, хорошо было бы попробовать и пожелать ему доброго вечера...

   - Вы совершенно правы, мечник.

   Позвали пушкарей и стали наводить орудия, хотя прицел был далеко. Между тем, когда это происходило на стенах, генерал возвращался в палатку. Внезапно какое-то безумство охватило его, он приказал созвать полковников и подать вина; послышались смех и шутки. Потом с бокалом вина он воскликнул:

   - За погибель врагов! Это ребячество! Увидим, чем это кончится! Со дня на день я ожидаю от Виттемберга новых запасов пороха и оружия. Возьмемся за них иначе. Чары не чары, а все-таки дадим им отпор. За здоровье Карла! Пью за предстоящее взятие Ясной-Горы!

   Все подняли вверх бокалы, послышались громкие восклицания "Vivat"! В этот самый момент, как бы в ответ, грянул орудийный выстрел, и шатер наклонился в сторону и упал на все собравшееся общество. Пушечное ядро, хорошо направленное, попало в угол шатра.

   Переполох был страшный и бегство беспорядочное, все бросили бокалы и во главе с Миллером бегом направились к местечку так ловко и быстро, как будто у них прибавилось сил.

   Миллер, точно безумный, ужасно проклинал всех.

   Зброжек и Комаровский, которые тоже там были, хотя также испугались, однако в душе смеялись над шведами и их поспешным бегством. Начальники только тогда опомнились, когда были в двухстах шагах от палатки.

   Генерал, бледный, разъяренный, молчал.

   Какое впечатление произвело на шведское войско такое нападение - нет нужды описывать. Солдаты, изнуренные продолжительной осадой обители и угнетаемые мыслью о каком-то сверхчеловеческом могуществе ясногорских защитников, усомнились в себе и жаловались. Измучившись и отчаявшись в своих силах, шведы глядели на трупы убитых мечником, как бы говоря:

   - Такая участь нас всех постигнет.

   Офицеры, которых больше всего погибло, так как они, желая подавать пример, смело бросались в бой, теперь уже теряли бодрость и всякое желание продолжать сражение. Все с нетерпением ожидали, скоро ли им позволят отступить, нисколько не скрывая своего желания.

   Им казалось положительно невозможным взять Ченстохов, который защищался непонятными, таинственными для них силами. В палатках финнов - этих сынов мрачного и негостеприимного севера, ни о чем больше не говорили, как только о чарах монахов, которые в глазах испуганных солдат представлялись в самых фантастических образах. Почти силой приходилось их гнать в бой; а теперь, после сегодняшней вылазки, вера в чары еще более усилилась в войске, и так открыто раздавались жалобы на бесполезные жертвы, что Миллер на два дня прекратил штурмы. Между прочим, причиной этого был также отчасти и недостаток в порохе. Большие орудия, которые были присланы, вскоре исчерпали все военные запасы, находящиеся у Миллера; нужно было экономничать, пока не прислал еще Виттемберг боевых запасов из Кракова. Положение шведов, несмотря на превосходство сил, было очень неприятное. Такое значительное количество солдат, которых сразу невозможно было прокормить, само по себе уже являлось тяжелым бременем. Окрестные деревни с трудом могли их прокормить; зима еще более увеличивала затруднительное положение, которое с каждым днем ухудшалось.

   Вопрос заключался в том, чтобы отступить без особенного стыда. Миллер еще не допускал возможности отступления, хотя многие знали, что этим должно все кончиться. Даже Вейхард, запершись в своей палатке, сердитый и мрачный, молчал и вздыхал, точно его мучили укоры совести.

   На последнем совещании князь Хесский, Садовский и поляки откровенно высказали Миллеру, что следовало бы отказаться от осады и отступить, но он грозно накричал на них:

   - Нет! Нет! Мы не отступим с позором! Я ожидаю пороха... Сам поведу на штурм и возьму этот проклятый курятник! Я должен его взять и уничтожить!

   Все замолчали и разошлись.

  

  

   Следующие два дня прошли спокойно. Начальство дало шведам отдых, чтобы ободрить их к новым трудам; монастырь же готовился к обороне. Только напуганная шляхта, в которую даже успехи оружия не могли вдохнуть мужества, занималась распространением среди своих присных всякого рода сказок: то пугала друг друга минами; то искала поводов трусить и бояться приготовлений к новому штурму в самом факте молчания шведов.

   Приор решил ничего не замечать и ничего не слышать. Рука Божия, явно простертая над святым местом, исполняла его бодростью и надеждой. Наконец здравый смысл говорил настоятелю, что шведы слишком много грозят, чтобы на самом деле быть грозными, и что зима их прогонит. Кордецкий с уверенностью рассчитывал на их отступление в непродолжительном времени и спокойно ждал событий.

   Под вечер, на другой день после вылазки (то есть 2 декабря), старая нищенка, несколько дней уже не бывавшая в монастыре, снова постучала в ворота и, когда была впущена, торопливо направилась к приору, стоявшему неподалеку с монахами. Они обсуждали вопрос о распределении съестных припасов, в которых уже чувствовался недостаток.

   - Отец благодетель, - сказала Костуха, ухватив настоятеля за подол мантии, - прикажите следить за пани Плаза: она в сговоре с Кшиштопорским и наверно знает, что сталось с деточкой.

   - Ну, ну, старушка моя, - успокаивал приор, - есть у нас поважней, о чем думать; раз ее выкрали да припрятали, то мы непременно найдем бедняжку... но думать об этом теперь слишком трудно.

   - Но несчастненькая страдает! - завопила Констанция.

   - Пани Плаза ведь только под подозрением: доказательств нет. Сами знаете, как враждебно настроена шляхта, зовет на нас громы небесные за то, что не сдаемся. А если так искать, наугад, то их только хуже раздразним. Бог даст, когда все это кончится и начнут разъезжаться, мы уж усмотрим, чтобы девушку не похитили.

   Констанция не смела возражать. Покивав головой и поцеловав край рясы отца настоятеля, она прямехонько направилась к Кшиштопорскому. Присев на ступеньках, старуха собралась докучать своему врагу, но тот, как только услышал ее "добрый вечер, пан Николай", так сейчас скрылся.

   Констанция усмехнулась.

   - Удрал, трус, - шепнула она и пошла.

   На дворе не было ни единого уголочка, в который бы она не заглянула под каким-нибудь предлогом. Долго простояла она под окном Плазов, прислушивалась к разговорам, наконец, под предлогом попросить подаяния пошла к Замойским. А тут, откуда ни возьмись, сам мечник. Старуха, заметив его, хотела было улизнуть, но пан Замойский, увидев Костуху, крикнул:

   - А! Вот и ты, старушка моя! Хорошо, что наведалась! Давненько собираюсь я дать тебе милостыньку за то, что ты верная и честная слуга Божией Матери. Много должны мы тебе за пули; и храбрая же ты: не один усач мог бы тебе позавидовать. Постой-ка...

   - Спасибо, пан мечник, спасибо! На милостыньку не льщусь, а жрать мне дают: то кусок хлеба, то еще что-нибудь, к чему же мне деньги? И лохмотья кое-какие греют спину... не голодаю... зачем же зря таскать с собой деньги? Дайте тем, кто беднее меня, кто сам не знает, на что ему деньги, а мне они зачем?

   И она засмеялась по-прежнему дико и с деланной радостью.

   - Служка Божьей Матери, служка Божьей Матери... - повторяла она, - да разве я не богаче королей и вельмож у такой госпожи? К чему деньги, когда Она заботится обо мне? Приданого все равно не сколочу и замуж не выйду... разве что за незаурядного жениха... например, татарского хана или китайского королевича... а так, за этих голодранцев сенаторов и гетманов, которые около меня увиваются, да сохрани меня Бог, ради них бросать службу!

   Мечник усмехнулся.

   - А ты кто такая? - спросил он.

   - И вам приспичило? - отвечала она, притворяясь помешанной. - Какой родилась, не помню, молодость хотелось бы позабыть, а говорить о ней не стоит; старость пришла, как из рукава вытрясло; теперь же, на кощеевы года, высмотрела я себе хорошее местечко на паперти, такое, что лучшего и найдешь, как на погосте...

   И вновь рассмеялась.

   - Неужели нет у тебя ни родных, ни знакомых, которые бы тебя приютили?

   - А они мне на что? Худо мне, что ли? Родные не признают нищенки, так как в кармане у нее пусто; из милости жить... так уж лучше на Божьей, чем на людской... Да и так мне сдается, что уж недалеко до конца... а у моей Пани служба хорошая: и весело мне, и вольготно...

   С этими словами она, как нарочно, подбоченилась, приподняла сермягу и вприпрыжку пошла распевать:

  

   Я-ль не я-ли Малгожата¹

   Отличу лук от салата,

   Я сама себе владыка,

   Ты добром мне в нос не тыкай:

   Есть и садик, есть и дворик,

   Есть лужок, а вкруг заборик.

   Я-ль не я-ли велька пани²

   Есть дукатов тьма в кармане...

  

   ¹ Маргарита.

   ² Великая барыня.

  

  

   Два дня ненарушимой тишины показались осажденным бесконечными. Среди неизбежных опасностей хуже всего может быть ожидание их и неуверенность. Трусливые ежеминутно дрожали при мысли взлететь на воздух. Другие боялись заговорщиков, готовых сдаться, неожиданного штурма или взятия ворот.

   Приор и начальство прекрасно понимали, что передышка обозначала у шведов какую-то нехватку, ожидание подвоза. Потому было очень соблазнительно нарушить вынужденное спокойствие, а вместе с тем не было на то решимости, ибо поневоле приходилось считаться с собственными запасами пороха, селитры, серы и пуль. С другой же стороны, таяли припасы, да и было их немного. К счастью, дело было в Рождественском посту, так что недостаток пищи, благодаря набожным обычаям наших предков, привыкших к умеренному питанию в дни, предшествующие Рождеству Спасителя, переносился легче.

   Трапеза монахов и пайки осажденных что ни день, то становились меньше: немного сушеной рыбы, ржаного хлеба, постного масла; какая-нибудь похлебка... от времени до времени стакан меда или пива... вот и все. Но никто не жаловался; только приор заглядывал по временам в склады и закрома, благословляя их и подсчитывая в то же время, насколько с Божьей помощью может хватить припасов. Вера его была так велика, что он не сомневался в возможности чудесного приумножения хлеба и рыбы, подобно тому, как когда-то накормил Иисус Христос народ в пустыне. Потому приор не слишком беспокоился. Пророческим духом и предчувствием он твердо верил, что Бог не попустит последнего из бедствий - голода.

   Ничто не могло ни поколебать его, ни омрачить, ни поразить. Он отгонял сомнение и от себя, и от других великими словами: "Вера и единение!" И настолько был уверен в неприкосновенности монастыря, что, казалось, созерцал ее раньше, нежели она исполнилась. В последнем отношении никто не мог потягаться с ним. На всех находили минуты сомнения, горя, часы душевных мук... он один не был им подвержен. Если же когда-либо у него случались приступы малодушия, он отгонял их горячею молитвой и смирением, гнал от себя грешные сомнения и падал в прах у подножия креста, вливавшего в душу его утешение и бодрость. Удрученный, он возносил песнь свою к Духу Святому и еще до окончания ее чувствовал, как мужество охватывало его сердце, а бодрость вселялась в душу.

   Ничто не могло смутить геройский дух этого человека; даже время, сокрушающее лучшие намерения людей тленом постепенных неудач, само время, казалось, вооружало и укрепляло его силы. Вначале он боялся более; теперь же после стольких превратностей всякие сомнения оставили его; он осязал возможность чуда, он верил в чудо.

   Но рядом с ним, если не считать обоих полководцев, неустрашимых, как сам приор, и разгоряченных боем, а также малой горсточки верных, все прочие с каждым днем теряли силы и ежедневно нуждались в подъеме бодрости и духа. Даже ксендзы, несмотря на повседневное непосредственное общение с Кордецким, не могли идти с ним вровень. Едва набравшись бодрости, они мгновение спустя опять упадали духом; стыдились, вновь набирались храбрости и не умели укрепиться в вере. Приходилось неустанно следить за ними, опекать их, ограждать колеблющихся от приступов панического страха, гасить и обрывать их при самом зарождении. Приор трудился в поте лица своего, с болью в сердце боролся он с людскою слабостью. И не впадал ни в гнев, ни в ярость, так как сердцу его было чуждо чувство злобы: вместо нее царила жалость. Правда, он был строг, когда требовалась строгость; но без негодования, без досады, без нетерпимости. Воистину бесконечная работа! С одной стороны, требовалась неослабная отвага, с другой - неугасимое терпение.

   Таков был подвиг Кордецкого.

   Третий день клонился к вечеру. Приор сидел в своей келье, погруженный в глубокое раздумье, когда к нему ворвалась взбудораженная шляхта с сообщением, что к шведам подошли подкрепления из Кракова.

   - Отче приор, мы погибли! - кричали они, ввалившись всей толпой. - Подходит обоз из Кракова, порох, оружие, подмога!

   - Что же, мои дети, - спросил он ласково, - а вы не видели, идут ли им на помощь легионы ангелов и полчища серафимов, и мощь Пресвятой Девы, которые с нами?

   Вопрос настоятеля застиг шляхту врасплох.

   - Все это силы человеческие, - закончил приор, - а вы имели случай убедиться, что их мы не боимся.

   Слова Кордецкого были для шляхты как горох в стену. Нет чувства более доступного людскому сердцу, более заразительного и всеобъемлющего, как страх. Это пламя, вмиг охватывающее все, чего коснется, и противятся ему только люди железной воли и каменного духа.

   Когда приор вышел из кельи, шляхта побежала за ним следом, обгоняла его, хватала за руки, за полы и с криком повторяла:

   - Отче настоятель, мы погибли, мы погибли!

   Напрасно Кордецкий утешал их, успокаивал, не было приступа к этим людям. И только когда все вышли на двор, и Замойский, увидев нападение, прикрикнул, трусы оробели и замолкли.

   Действительно, Краковским шляхом от Ольштына длинной вереницей тянулись нагруженные возы с порохом и оружием, как думали в монастыре. Чарнецкий первый увидел их издалека и готовился, так как дорога проходила от стен на расстоянии пушечного выстрела, встретить обоз орудийным огнем, как только он подойдет поближе, и хоть частью уничтожить. Однако раньше, чем возы приблизились на выстрел, сделалось так темно, что пришлось отказаться от расстрела.

   Приор долго оставался на стене, спокойно глядя на приближение обоза, когда уже при наступлении полной темноты заметили подкрадывавшегося к стене солдата и узнали в нем пана Яцка Бжуханьского. Бравый мещанин, несмотря на то, что раз уже попался шведам и с трудом выпутался, принес в мешке немного рыбы и, прикрепив к стреле письмо, пустил его из лука к самым ногам приора. Лук погубил его. Шведы, не имевшие луков, признали в нем шпиона и бросились к нему раньше, чем он успел, сломавши лук, бежать. Его опять схватили, а Кордецкий был так поражен и огорчен случившимся, что долго не обращал внимания на лежавшее у ног письмо...

   - Да хранит его Матерь Божья! - воскликнул он. - Верный и надежный человек... жертвовал и жертвует собой для нас... горе ему, если отведут его к генералу...

   - Велим крюком достать рыбу, которую он положил на краю рва, - сказал Замойский, - пригодится. Ему же можно вперед спеть: "Со святыми упокой..."

   - Нет, не говорите так, не говорите! - с ударением и силой возразил Кордецкий. - Откупим его, если будет необходимо. Монастырь не оставит своих верных слуг, а швед удовольствуется деньгами. Немного серебра для него больше одной вражьей жизни, а у Пречистой Девы хватит на выкуп своих слуг.

   Письмо, подброшенное Бжуханьским, содержало нерадостные вести: в нем сообщалось осажденным, что шведы, получив подмогу порохом (о приближении обоза они знали уже рано утром), готовятся снова к штурму; что в лагере идут страшные приготовления; что из окрестных деревень и местечек свозят лестницы, строят машины, готовят тараны, льют несметное количество пуль, начиняют гранаты, приспособляют пращи для метания снарядов с горящею смолой.

   Не успел еще приор вполголоса дочитать письмо, как о нем знала уже вся крепость, хотя и старались сохранить в тайне его содержание. Кто-то подслушал совещавшихся, оповестил монахов, разбудил и так уже взбудораженную шляхту, одним словом, поставил вверх дном весь монастырь. Едва настоятель вернулся в свои покои, оставив на стене военачальников, готовившихся на всякий случай к отражению неприятеля, как в келью ворвались толпой монахи и шляхта после короткого и бурного совещания в трапезной. Приор вперед догадывался о цели их прихода, терпеливо выслушал доводы, неоднократно уже приводившиеся сторонниками сдачи, и ответил очень кратко:

   - Что было сказано раньше, - молвил он, - остается в силе; вы настаиваете напрасно, так как я не сдам крепость; вы упорствуете в трусости, я в надежде на Бога.

   Перебил его, выйдя из толпы, ксендз Блэшинский:

   - Да разве гоже нам, монашествующим, отрекшимся от мира, проливать кровь и драться? К тому же и припасы скоро выйдут, так не лучше ли заблаговременно?..

   - Отец Матфий! - воскликнул Кордецкий. - Присягал ты на послушание или не присягал?

   - Присягу помню и готов сдержать ее, - покорно отвечал монах.

   - Итак, откиньте всякие заботы и тревоги: я несу ответственность; а исполняйте все, что я приказываю властью, данной мне от Бога.

   Монахи отошли назад, но шляхта продолжала напирать.

   - Что касается вас, панове, - сказал Кордецкий, - то напрасны и просьбы, и угрозы, даже крик... Я помолюсь Святому Духу, да преисполнит Он вас мужества, сам же сотворю то, что постановил.

   Напрасно настаивала шляхта, приор был непоколебим и притворялся, что ничего не слышит; стал перебирать на столе бумаги и заниматься посторонним делом. Видя, что всякие старания напрасны, шляхта удалилась с ропотом неудовольствия.

   Позвали брата Павла.

   - Брат мой, - начал приор, как только Павел переступил порог, - там где-то под стенами, вблизи калитки, лежит, вероятно, по привычке старая Констанция и мерзнет. Позови ее ко мне, я пошлю ее депутаткой в лагерь. Послать кого-нибудь другого я боюсь, как бы шведы ему чего не сделали; а бабу они не тронут.

   - Да она здесь, в монастыре, - ответил брат Павел.

   - Пошлите ее в трапезную; я там поговорю с ней.

   Как ни торопился приор, а старушка уже ожидала его у двери, опираясь на свой посох.

   - Целую ножки ксендза приора! - приветствовала она с поклоном. - Откуда мне такое счастье, что понадобилась я, служка Божьей Матери?

   - Если хватит у тебя ума, то можешь оказать мне большую услугу. Но прежде отвечай: ты не побоишься идти в шведский лагерь?

   - Я-то? - засмеялась старуха. - Пусть лучше ваша милость спросит, сколько раз я там бывала!

   - Ну, тем лучше. Вот уже второй раз поймали Бжуханьского. Хороший он маляр и почтенный человек: скажи, пусть предложат выкуп, а я заплачу, сколько следует. Только живо, старина, а то его, того гляди, второпях повесят.

   - В один дух устрою! Вот увидите, отче! - и она пустилась в путь.

   - Переговоры поведи через кого-либо из квартиан, - прибавил приор.

   - А это зачем? - спросила старуха.

   - Как же иначе ты с ними разговоришься?

   - Да ведь между ними немцев тьма... а я по-немецки маракую.

   Подивились ксендзы такому необычному таланту, но посланная уже была далеко.

   Отправляясь в этот путь, Констанция опять напустила на себя полоумную веселость, смех и шутки. На ходу кланялась солдатам направо и налево. Те, не догадываясь о ее роли, а видя только лохмотья и юродство, пропускали ее дальше.

   Так, миновав трупы, валявшиеся вокруг крепости, вновь насыпанные окопы и погасшие костры, палатки и возы, Констанция с большим трудом пробралась в ту часть лагеря, где надеялась найти пана Яцка.

   Чутьем дошла она до места, где бедный мещанин, все еще в шведском одеянии, стоял перед начальством, устроившим наскоро судилище. В стороне челядь строила глаголем виселицу, сколоченную из двух обрубков дерева. Бжуханьский был очень бледен и почти нем от страха; хотя он не столько боялся смерти, сколько возможности умереть без исповеди и причастия. А потому вполголоса обратился к нескольким квартианам, подошедшим из любопытства, с просьбою позвать ксендза.

   Почти рядом с судьями несколько шведских заплечных дел мастеров приготовляли розги, жаровню и клещи, назначение которых было ясно. Хотели пытками вынудить у пана Яцка тайну, ради которой он поставил на карту жизнь. Сам пан Яцек, несколько оправившись от первого страха, видя, что больше нечего терять, держался очень храбро.

   - Уж умирать, так умирать честно и отважно, - сказал он, - хоть кисть не сабля, но и у меня рука не дрогнет перед смертью.

   На вопрос, зачем он ходил к монастырю, Бжуханьский ответил смело, что хотел предупредить монахов о подвозе пороха и приготовлении шведов к штурму.

   - Это называется изменой! - заметил офицер.

   - Когда измена, когда нет! - ответил Яцек. - Монахи наши отцы и благодетели. Матерь Божия нам матерью... Если бы я их не известил, было бы предательство...

   - Какие еще носил им вести?

   - Больше никаких.

   - Не может быть: говори, а не то замучим.

   Бжуханьский посмотрел на приготовления к пыткам, пожал плечами и замолк. Подошли палачи, он даже не поморщился. Обнажили ему спину, стали бить. Он плакал и молился, но ничего не мог сказать сверх того, что было.

   Хотели уже пытать огнем, когда квартиане стали просить за него; прибежал также тот швед, которого Бжуханьский подпаивал, и старался выгородить и его, и себя:

   - Да вы ведь знаете, - молвил офицер, - что он все равно приговорен к смерти!

   В эту минуту подскочила к мещанину Констанция, стала его обнимать и целовать. Тот сначала испугался, так как не узнал старуху, но не противился объятиям. Среди нежных излияний та шепнула ему, чтобы предложить за себя выкуп, а приор выплатит.

   Сами шведы и квартиане стали настаивать, чтобы Яцка перестали мучить; было решено немедленно его вздернуть.

   - Пане, пане! - крикнул Бжуханьский, уже стоя под петлей. - Я заплачу выкуп. Отдам все, что есть, дайте только откупиться...

   Шведы, падкие на деньги, приостановились; никто не ждал такого предложения. Послали сказать генералу, и посланный вмиг вернулся с приказанием вести Яцка к Миллеру.

   Главнокомандующий поджидал Яцка перед палаткой. Фонарь на шесте, воткнутом в землю, освещал ночную тьму. Бжуханьский шел с веревкою на шее, то трепеща от страха, то храбрясь. Таков уж был его характер, что минуты безумной храбрости чередовались у него с ребяческим