Крашевский Иосиф Игнатий - Осада Ченстохова

лтают, наболтают, потом рассорятся и ничего не сделают.

   - Ба! Случается, что не только кричат, но и дерутся, - промолвил Садовский, - и даже больно...

   - А если все вы думаете, что лучше отпустить монахов и не дразнить поляков, отчего же вы мне это не сказали раньше? Вейхард первый подсунул мне декрет как лучший способ расправы с поляками.

   Князь Хесский, который наравне со многими другими терпеть не мог Вейхарда, презрительно повел плечами.

   - Генерал, вы имели достаточно времени убедиться, чего стоят советы графа.

   - А все же я не мог взять назад свои слова! - подбодряя себя, воскликнул генерал, в то же время обдумывая способ от них отказаться. - Поляки пошумят и замолчат по обыкновению...

   - Бывает... - буркнул кто-то из полковников. - Но доводить их до отчаяния и как бы умышленно искать случая нанести им тяжелую обиду и прибегать к крайностям неполитично...

   А Садовский добавил:

   - Когда весть о казни разнесется как громовой удар, а наши неблагожелатели, несомненно, разнесут ее, то весь народ может восстать; одна эта несчастная осада в достаточной мере подорвала интересы короля, а что же будет после казни? Со времени появления наших войск под стенами Ченстохова изменились по отношению к нам и лица, и настроения, и сердца поляков... Бог один ведает, каковы будут результаты последнего опасного постановления.

   - Чего же вы хотите? Чтобы я, здорово живешь, бросился с полатей о пол лбом? - спросил с досадой полководец. - Посоветуйте, что делать?

   Никто не торопился. Миллер с явно возраставшим смущением и гневом ходил взад и вперед, а полковые командиры под шумок брались за шлемы и шляпы и ускользали из палатки.

   На следующее утро гнев Миллера утих, осталось только беспокойство; ночь заронила в нем искру опасений за последствия задуманного. Только как пойти на попятный двор?

   Согласно приказанию, против самого монастыря стали возводить огромнейшую виселицу, вид которой повергал в ужас гарнизон, монахов и шляхту. Оповестили Миллера. Тот приказал узнать, что делают поляки.

   Оказалось, что весь польский лагерь под ружьем, конница на лошадях, и все в молчании чего-то ждут.

   Шведы побродили, поглядели, попытались расспросить... Никто не ответил им ни слова. В голове отрядов стояли полководцы в доспехах и шлемах, кольчугах и мисюрках; за ними их помощники и челядь в полном своем вооружении. Миллер стал колебаться и очень поостыл; послал в монастырь сказать, чтобы сдавались; ему ответили, что пока он не вернет монахов, с ним и разговаривать не будут... швед одумался и приказал отложить исполнение приговора. Всем стало ясно, что монахи выиграли дело. Тогда Миллер придумал обратить в шутку вчерашнее постановление и стал смеяться над страхом, который напал на всех, ничего не говоря о собственной боязни. Около полудня послал даже Куклиновского просить монахов к своему столу; но, выслушав такое из ряда вон выходившее приглашение, ксендз Малаховский с достоинством ответил:

   - Преступники, приговоренные к виселице, недостойны сидеть за одним столом с генералом.

   - Как так, не пойдете?

   - Не пойдем, - отвечали оба.

   Миллер проглотил этот ответ под видом шутки, сделал гримасу, махнул рукой и, узнав, что поляки сошли с лошадей, приказал подавать обед. Ни один из польских военачальников, за исключением верного Калинского, не пришел в этот день к столу Миллера; каждый варил в горшках и котелках собственную кашу.

   Обед у генерала прошел в молчании и без веселья; никто не говорил ни о монахах, ни о приговоре, ни о поляках, а о предметах совершенно посторонних. Потом принесли кубки, началась игра, разгул... и все скоро позабыли о минутном беспокойстве.

  

  

   За весь этот день и во время переговоров о заложниках шведы не стреляли из орудий; Ясная-Гора также молчала, а войско топталось на месте, то приближалось, то отходило и живою цепью охватывало осажденных. Кто знает, не была ли эта временная отсрочка непосредственной опасности тяжелее борьбы всех предыдущих дней, несмотря на то приостанавливала кровопролитие?

   Приходилось молчать в ответ на ругательства шведов, только смотреть на наступление неприятеля, постепенно занимавшего гору, рассыпавшегося по ее склонам, усеявшего края рвов и высматривавшего слабые места. Осаждающие дразнили гарнизон бранью, насмешками, бросаньем камней и стрельбой из самопалов.

   Пан Чарнецкий убежал со стен, потому что не мог вынести происходившего. Замойский ходил со стиснутыми зубами, едва не сходя с ума от ярости; гарнизон и даже монахи испытывали неудержимый порыв к бою... Вид виселицы, назначение которой было всем известно, еще более подбавил пылу и усилил возбуждение, когда вдруг дали знать из городка, что исполнение смертного приговора отсрочено, и прибыл парламентер, требующий сдачи крепости.

   Такая настойчивость и застращивание тем более убедили Кордецкого в том, что шведы не могут взять крепость силой, так как неустанно говорят о сдаче, а потому, как уже выше было сказано, ответил обычной формулой:

   - Верните сначала послов, а потом увидим...

   Отсрочка казни и давление со стороны поляков, о котором в крепости узнали, придало бодрости, так как служило доказательством, что ксендзам Малаховскому и Блэшинскому, по крайней мере, не грозит смерть.

   Оставалось только неослабно стеречь, бдить, нести дозор и ждать.

   После полудня пан Чарнецкий, не привыкший жить в четырех стенах, но и не могший в бездействии торчать на укреплениях, вышел, как говорил, проветриться; а так как его все-таки тянуло к шведам, он понемногу, разговаривая с братом, ксендзом Людовиком, поднялся на стены. Но едва нога его ступила на верх стены, как он весь вздрогнул: почти у самых рвов и стен появилась кучка пехотинцев, и ежеминутно то тот, то другой из них прицеливался в защитников, как в воробьев, или бросал камнями в монахов. Несколько польских болванов, воспитанных в реформатской вере, пели еретические песни, издеваясь над костелами и иконами; голоса их доносились до стен обители. Наконец, какой-то пьяный солдафон подошел под самую башню, у которой стоял Чарнецкий, прицелился и выпалил. Пуля просвистала мимо уха пана Петра. Но почти в ту же самую минуту взбешенные ченстоховцы дали залп почти по всей линии из пушек. Шведские солдаты, как перепуганные крысы, тучей рассыпались по всей горе.

   Кордецкий с Замойским выбежали на грохот выстрелов.

   - Что это значит? Ведь перемирие не кончено, - воскликнул приор, - ради Бога! Что вы делаете?

   - Толкуйте, перемирие! - закричал пушкарь-поляк, - а собачьи дети сами начали; один из них выпалил в пана Чарнецкого. Безнаказанно убивать себя мы не позволим.

   Все было бесполезно. Пан Петр, разошедшись, стал распоряжаться по-своему, и как только началась пальба с одной стороны, так немедленно и с другой стали палить застоявшиеся орудия, пищали и самопалы. Надо было видеть шведов, привыкших к многодневному молчанию твердыни, как они теперь, внезапно всполошившись, отступали вдоль горы и отходили к ее подошве.

   Трубные сигналы сзывали беглецов; но при неожиданном переполохе нелегко восстановить порядок и повиновение, между тем как ядра ченстоховцев, точно набравшись сил во время отдыха, сметали солдат, разбивали щиты, а одно опрокинуло воздвигнутую виселицу. Другие ядра попадали в землекопов, согнанных для насыпания окопов, в несчастных горцев и в расположенные поблизости полки шведской пехоты.

   Миллер, по обыкновению, сначала разъярился. Услышав выстрелы из крепости, он опять собрался выгнать монахов. Но поляки в полном вооружении снова повскакали на коней, точно поджидали данного сигнала. В лагере шведов стояли шум и гам и беготня; в воздухе неслись проклятия, и всюду царил непонятный беспорядок. Шведы отступали на прежние позиции, но пули догоняли их: то свалится палатка; то в страхе разбежится целая шеренга и уж не соберется вновь в полном составе; то уткнется в землю готовое к выстрелу орудие под тяжестью свалившегося дерева и забьет себе жерло куском. Так продолжалось долго.

   Чарнецкий был в своей стихии, как рыба в воде; был весел, предприимчив и беспечен; Замойский удерживал его скорей по убеждению, так как в душе ему сочувствовал; а приор молчал. Наконец, когда гора очистилась от шведов, по данному Кордецким знаку огонь сразу прекратился, и к Миллеру отправили писца с запискою и объяснением, кто нарушил перемирие.

   "Вы заточаете послов, предательски нарушаете перемирия, - писал приор, - подбираетесь под стены доверяющих вам и соблюдающих договор врагов. Можно ли при таких условиях договариваться с вами? Кто нам порукой, что вы сдержите условия, раз топчете ногами все освященное обычаем и правом? Договариваются только с неприятелем, по-рыцарски держащим слово, а не с таким, как вы, нарушающим все соглашения хуже всякого татарина".

   Миллер нахмурился, прочтя резкое письмо приора, и велел расследовать, кто выстрелил. Привели пьяного рейтара; он велел наказать его, и на этом кончились заботы дня. Но Миллер начал понимать, что его образ действий приносит плохие результаты; монахи очень выиграли, очистив гору от надоедливых пришельцев; шведы сбежали вниз, в долину, и провели всю ночь в страхе нападения, зорко следя за подходами к лагерю. Поздно к ночи генерал надумал и созвал совет, но уже без неудачливого Вейхарда. Осадные орудия из Кракова не прибывали; полевые приносили мало пользы; переговоры и угрозы до сих пор ни к чему не приводили; надо было измыслить иные способы воздействия. О казни монахов перестали даже говорить. Садовский, воспользовавшись настроением Миллера и его неуверенностью в успехе, подал мысль освободить монахов.

   - Вы скорее расположите их этой мерой в свою пользу, - говорил он, - нежели застращиваньем. Страх и боязнь шведских зверств главное препятствие к выражению покорности. Покажите им себя доброжелателем, обойдитесь с ними по-человечески, и они к вам переменятся; а тогда гарнизон и монахи уже не станут сопротивляться сдаче.

   Князь Хесский был такого же мнения, но Вейхард, явившийся на совет без приглашения, очень противился плану Садовского. На счастье выдумки Вейхарда казались уже Миллеру весьма подозрительными; а еще больше подстрекала Миллера мысль, что вот он, генерал, назло графу, поступит наперекор. Таким образом и состоялось решение, чтобы с согласия Миллера освободить монахов.

   Вейхард только прикрикнул:

   - Генерал, вы губите блестящее дело!

   - Вашего совета я не спрашиваю, - гордо ответил Миллер, - довольно я их наслушался.

   Вейхард ушел, притворившись сердитым, послал, однако, Калинского на разведку: сам бессильный что-либо сделать, он действовал через него.

   Ксендзы Блэшинский и Малаховский сидели на сухом пне среди гама и шума, не дававшего им молиться; исповедавшись друг другу в грехах, они ждали смерти, в которой были уверены. Когда их попросили к столу, они приняли зов за насмешку и продолжали ожидать исполнения приговора. Шведский солдат, в котором уже не было старого рыцарского духа, далекий от понимания величия обоих приговоренных, в простоте сердца шедших на мученичество и готовых скромно, как дети, принять постыдную смерть, умышленно толкался вокруг да около них. Он то напевал; то давал им пинки; то подносил к их лицу дымящиеся головни, будто бы для острастки; то срывал с них каптуры, чтобы обнажить бритые головы; то дергал за четки и всячески неустанно тревожил. Они все переносили в молчании, хладнокровно и с покорностью воинов Христовых.

   В это время подошел к ним Садовский с веселым лицом, покручивая усы. Монахи думали, что он поведет их на смерть: встали, взглянули, как бы на прощанье, на свой монастырь, а отец Блэшинский преклонил колена.

   - Я рад, - сказал по-польски Садовский, - что являюсь к вам добрым вестником.

   - Не смейтесь над нами, - живо воскликнул Малаховский, - не пристало рыцарю издеваться; отнимите у нас жизнь, но не мучьте душу; такая мука хуже смерти!

   - Я никогда не насмехаюсь, - возразил Садовский мягко, - я на самом деле пришел объявить, что вы свободны.

   - Свободны? - повторили оба недоверчиво и с изумлением, а потом с большой радостью, а отец Малаховский поспешно подошел ближе к носителю радостной вести и спросил:

   - Какими путями?

   - А так! Генерал Миллер прощает вам упорство и фиктивные переговоры, бывшие пустой волокитой; идите и скажите Кордецкому, чтобы сдался. Последние слова Миллер поручил передать от своего имени. Сопротивляться вы не можете, зачем же раздражать врага, который сильнее вас?

   Но едва Садовский объявил о свободе, оба патера все равно уже его не слушали; они торопились вернуться в монастырь, чтобы их опять не схватили и не отменили решение. Только Малаховский поклонился Садовскому, и оба, подобрав свои рясы и взяв посохи, как бы ожили и пустились в путь по направлению к Ясной-Горе.

   Войско проводило их любопытными взглядами.

   Отойдя несколько сот шагов, они наткнулись на опрокинутую виселицу, приготовленную для их мученической смерти, и каждый из них взял по обломку на память о почти чудом минувшей их смерти. Ченстоховский гарнизон уже увидел со стен приближавшихся иноков, и громкий веселый крик раздался на банкетах, а вдали виднелся Кордецкий, точно благословлявший и приветствовавший их простертыми к ним руками.

   Брат Павел плакал, стоя у калитки с ключами; отбросил рясу, починкою которой был занят (так он обычно заполнял минуты досуга: обшивал весь монастырь, молясь в своей келье), упал ниц, когда увидел обоих ксендзов, целовал подолы их ряс и, обняв, ввел в монастырь с невыразимым восторгом и увлечением. Приняли их как мучеников и героев... О! Какой это был чудный миг, когда после всех претерпенных мук победители были встречены рукоплесканиями чистых духом людей! И невольно, по-людски, затрепетало в них сердце, не бившееся ни для суеты, ни для тщеславия, ибо в рукоплесканиях толпы слышен был глас Божий!.. Бывает, что человек ошибается, но народ не ошибается; он ничего не знает, не может доказать ни причин своего отвращения, ни любви, но когда любит и когда ненавидит, в его любви или ненависти слышен глас Божий.

   Монахов встречали, обливаясь слезами. Смиренные и смущенные, они, как могли, уклонялись от торжественной встречи. Их победа, упорство, мужество, готовность идти на смерть были примером и девизом для гарнизона; приор встретил их как брат и отец, с благодарением Богу за то, что мог встретить обоих живыми, увенчанными мученическими терниями.

   - Ничего мне не говорите, - сказал он в минуту приветствия, - я знаю, что вы еще под впечатлением шведской силы и будете уговаривать меня сдаться. Пусть займутся этим брацлавский староста и его единомышленники, мы же пойдем вместе к алтарю нашей Заступницы.

   Такова была всегда первая и последняя мысль Кордецкого.

   - Молитесь, прося; молитесь, благодаря; молитесь, страдая, или когда пострадали; молитесь, верьте и трудитесь! И молитесь всячески: делом, устами, сердцем, мыслью и всей своей жизнью!

   Прежде чем дошли до часовни, сколько вопросов, сколько назойливых приставаний пришлось выслушать обоим монахам о Миллере, о войске, о стане! Напрасно приор отталкивал дерзких.

   - После, после... прежде всего надлежит поклониться нашей Владычице.

   Стали петь лоретанское славословие Царице Небесной.

   После славословия прибывших направили в рефекториум {Трапезная.}, куда вслед за ними толпой стала напирать шляхта; все жадно стремились услышать историю обоих монахов, от них самих узнать характеристику Миллеру, шведского и польского лагерей, их силы, а также роль, которую играли у шведов заблудшие польские братья. Кто они, на цепи приведенные невольники, которые не смеют поднять меч и с сухими глазами и опущенной дланью смотрят, как шведы идут войной на их братьев?

   Оба ксендза, пораженные превосходством шведских сил, невольно расписывали могущество осаждавших, и морщил брови Замойский, видя, какое впечатление производит рассказ даже на бодрых духом. Приор также заметил и, взяв Малаховского за руку, сказал шепотом:

   - Оставьте в покое шведскую мощь и сами идите спать. Итак, не насытив своего любопытства, только слегка удовлетворив его обрывками слышанного, разошлись все из трапезной.

  

  

   На другой день, по освобождении монахов, посол за послом стали наезжать в монастырь и требовать сдачи, ссылаясь на оказанную милость (так называл Миллер отмену смертной казни монахов). Все уходили с одним и тем же ответом:

   - Обсудит рада, а приор сообщит.

   Кордецкий оттягивал решение, считая победой каждый отсроченный проволочкой час; в глубине души он был уверен, что должно случиться нечто неожиданное, внезапное, чему суждено не только прогнать шведов от Ясной-Горы, но и из всей Польши. Замойский также стоял за волокиту, один только Чарнецкий стремился в бой, но уже не говорил об этом. В полдень отправили в ставку генерала ходатаев просить, чтобы он дал пропуск двум монахам к Карлу-Густаву, который стоял в то время в Могиле под Краковом. Предлогом выставлено намерение просить у короля другие и, как надеялись, более льготные условия сдачи; скрытою целью был, конечно, выигрыш времени.

   Миллер, усмотрев в желании приора именно последнее, т. е. оттяжку, отвечал, что на посольство не согласен; действительно, оно было бы равносильно новому перемирию на время отсутствия послов. Он объяснил, что сам снабжен всеми полномочиями для заключения условий сдачи, а когда пункты будут составлены и приняты, он обязуется доставить монахам ратифицированный, подписанный королем и снабженный его печатью договор. Под предлогом необходимости передать столь важный ответ с верным человеком, Миллер отправил снова Калинского, который прибыл на Ясную-Гору под маской заботливости о благе Ченстохова и в роли доброго католика, принимающего близко к сердцу неприкосновенность святого места. Приор по обыкновению пожелал иметь свидетелями разговора старейших представителей шляхты и братии, потому Калинского ввели в дефиниториум, где, насколько хватило средств у осажденных, устроили прием для пана старосты. Калинский, более гордый, чем когда-либо, набравшийся еще пущей смелости и многословия, с самоуверенною важностью расселся в кресле и начал речь. Он повторял в ней все те же, знакомые нам аргументы.

   - На вас напало какое-то безумие, род сумасшествия, - говорил он, - вот, благодаря мягкости Миллера, вы сопротивляетесь дольше Кракова с ничтожной горсточкой людей! Не довольно ли? Вы ожидаете подкреплений? От кого? От хана? - и он рассмеялся со злобною иронией. - Денихоф и Вольф давно уже в руках короля шведского, и вся Польша покорилась: только эти двое могли придти вам на помощь. Войско киевского каштеляна в панике рассеялось; все пушки забраны, солдаты пали духом! Миллер только ради вас готов вести переговоры; но, говорю вам по секрету, как только подойдут от Кракова осадные орудия, то уже не будет ни малейшей надежды на капитуляцию и переговоры. Неужели вы думаете, что непобедимые повсюду шведы здесь дадут отбить себя и с позором удалятся? Может ли это быть? Не есть ли это с вашей стороны заносчивая слепота?..

   - Но, пан староста, - возразил Замойский, - Польша не успела еще опомниться, собраться с духом.

   В ответ Калинский набросился лично на Замойского с целым потоком острых слов и дерзких мин.

   - Вельможный пан Замойский, - начал он, - здесь не польский сеймик, чтобы вести словесную полемику и сражаться языком со шведским государем. Мы такие же поляки и так же заботимся о крае и о его судьбе; видя наше внутреннее и политическое состояние, мы отдались под покровительство Карла-Густава. Бросьте, почтеннейший, все свои пагубные и недобрые советы, которыми вы только доведете до того, что от святого места не останется камня на камне; это значит попросту вводить в обман легковерных иноков. Разве вы можете, почтеннейший, за счет своего Стшельча¹ возместить убытки, которые будут нанесены шведскими войсками общине и шляхте во время штурма? Эти убытки, нанесенные уже на много миль вокруг, все будут лежать на вашей совести. Можете ли вы собственными силами прогнать врагов? Что ж, хочется вам разве взять на свою душу кровь стольких людей, когда разъяренные солдаты не будут обращать внимания ни на рясу, ни на возраст, ни на пол? Прибегайте вы, все прочие, к чьему-либо иному совету, не к советам пана Замойского! И торопитесь сговориться, пока швед не пришел в ярость; только сегодня, но не позже, он пойдет навстречу вашему желанию.

   - Почтеннейший пан Калинский! - тем же тоном возразил Замойский и хотел уже, кипя гневом, проучить старосту, но приор взял его за руку и перебил:

   - Все, что вы говорите, нам давно известно; мы уважаем советы пана Замойского, но главный наш советник Господь Бог и Святая Богоматерь; потому обратите против них свое негодование на наше упорство, если пожелаете. И сами не так очень беспокойтесь о нашем благе.

   Калинский несколько понизил тон, стал менее заносчив и, притворившись, будто все было сказано экспромтом, добавил:

   - А в таком случае делайте как хотите! Я не хотел напророчить вам несчастий; все равно люди верят им не раньше, как почувствуют. Устраивайте свои дела по-своему, я их не касаюсь и умываю руки...

   - Лучше не мойте рук, как Пилат, - сказал Замойский, - а то и провинитесь, как Пилат.

   Из-за этих слов едва не вспыхнула еще более ожесточенная ссора, если бы не внезапный стук, раздавшийся у дверей дефиниториума. Появился брат Павел, держа под мышкой старую рясу Кордецкого, которую чинил, а в руке письмо от шведов. Калинский, стоявший у дверей, немедленно перехватил его, а так как письмо не было запечатано, то успел заглянуть в него одним глазком.

   - А! - сказал он. - Вероятно, прибыли из-под Кракова орудия или скоро прибудут; вот и письмо вам от Виттемберга.

   Действительно, письмо было от главнокомандующего шведских войск, который приказывал сдаться, грозил ослушникам и ручался, что шведы не затевают никакого изменнического подхода на гибель Ченстохова. Кордецкий прочел и задумался, как бы советуясь сам с собою. Он обернулся лицом к паулинам и минуту спустя сказал Калинскому:

   - Ведь я давно был склонен к переговорам. Кто виноват, что Миллер по-варварски нарушил их?

   - А кто его до этого довел? - спросил Калинский.

   - Вероятно, наше смирение, - отвечал Кордецкий.

   Стшелеч - родовое имение Замойских.

   - Скажите лучше: интриги...

   - Пан староста, на кого ты это намекаешь? - опять вскипел Замойский. - Интригуют только шведы и шведские прихвостни.

   - Мне нечего здесь больше говорить и делать, - сказал староста, собираясь уходить, - поступайте, как вам лучше, но помните, что Миллер не помилует побежденных, а он должен победить.

   С этими словами он ушел, а вслед ему раздался шум и споры, вызванные его речью. Все малодушные настаивали, чтобы приор соглашался на переговоры; он не мог один идти против стольких и, многозначительно взглянув на Замойского, сказал:

   - Хорошо, будем вести переговоры. Но хотите ли, чтобы спасая вас, я понапустил сюда лютеров, кальвинов и живших среди них католиков, научившихся от них кощунствовать?

   - Да хранит нас Бог от этого несчастья!

   - Хотите, значит, чтобы наш святой монастырь был обесчестен и запятнан?

   Все замолчали.

   - И я жажду мира, согласия, переговоров; но могу ли упасть так низко, чтобы, как Иуда, выдать святыни наши за сребреники мира? Кто согласен продать, спасая жизнь, Бога и то место, где он пролил столько чудес благости своей на неблагодарных?

   Никто не осмелился возвысить голос.

   - Успокойтесь, дети, - продолжал Кордецкий, - я буду вести переговоры, буду делать все, что можно и что позволяет совесть.

   Этим завершилось заседание, и приор удалился в свою келью писать письмо Миллеру.

   Калинский, как всегда, вернулся торжествующий; на полдороге встретил Вейхарда, дрожавшего от нетерпения и любопытства.

   - Ну, как дела, староста? - спросил он.

   - Да что! Задал я монахам перцу! - отвечал, смеясь, посредник. - Распушил Замойского, так как это он там вертит и крутит всеми, и вообще такого нагнал страха, что они, наверное, к вечеру сдадутся.

   Вейхард, зная самохвальство Калинского и его пустозвонство, чуть заметно повел плечами.

   - А где их парламентеры? - спросил он.

   - С минуты на минуту должны явиться.

   - Да ты не пускаешь ли пыль в глаза, пан староста? - сказал Вейхард.

   - Разве я вас когда-нибудь обманывал? - обиделся Калинский. - Они поражены, запуганы, изголодались, чем только дух в них держится; один только Замойский, который знает, чем для него пахнет сдача шведам, готов со страха драться. Но они его там, несомненно, свяжут, передадут нам из рук в руки, а сами будут просить помилования.

   - Вы так думаете?

   - Уверен!

   - Так пойдем, утешим Миллера!

   Отправились, а почти немедленно вслед за ними пришло письмо Кордецкого. Так, едва успел Калинский доложить о результатах своего посольства, как уже принесли доказательства покорности от недавних супротивников. Торжествующе взглянул староста на письмо и покрутил усы, как бы желая сказать:

   - А что? Не молодец ли я?

   Но в эту минуту Миллер, пробежав письмо, насупился и бросил его на стол.

   - Опять штуки! Опять затяжки!

   - Как это может быть, после моих вразумительных речей и убеждений... казалось, они так прониклись ими...

   - Они неизменно верны себе! - сказал швед. - Упрямы и увертливы, очевидно, имеют какую-то надежду... неужели же они не видят, что их окружает?

   - Сотни раз им это говорили...

   - Не верят!

   Миллер задумался, усталый.

   - Вот, прочитайте сами, - сказал он, - пишут, что им достаточно собственного гарнизона, другого им не надо... как будто я их спрашивал, как лучше? Путаники!.. А дальше еще лучше, - добавил с кислою усмешкой вождь, - не могут де впустить людей нашего исповедания, ни даже католиков, поднявших оружие против Ясногорского монастыря... Свои папистские увертки прикрывают святостью. Однако довольно этой блажи, будет... назавтра штурм...

   С этими словами Миллер встал и немедленно отдал приказ начать на утро враждебные действия и оставить без ответа письмо из монастыря. Миллер закусил губы и, пожевывая ус, вскочил на коня. Велел созвать пушкарей, раздать заряды, собрать на рассвете военный совет и с восходом солнца начать штурм. Калинский с Вейхардом, опустив носы, отправились к своим постам.

  

  

   На другое утро, когда снова начались военные действия, пан Чарнецкий не стерпел отбиваться от наступавшего врага одними только пищалями и органками и с сожалением поглядывал на отдыхающие тяжелые орудия. Наконец, он подстегнул полы, закрутил усы и направился к настоятелю.

   У него он встретился с Замойским.

   - Ксендз-приор, достоуважаемый, - сказал он у порога, - Держались как могли, а дальше тебе придется нас связать; позволь стрелять из пушек; шведы лезут к нам под самый нос, как мухи на мед, ну, право, нет терпения. Легко может случиться, что мы их шарнем самовольно, потому что кровь в нас не вода: играет. А неповиновение в военное время криминал! Так уж лучше ты изволь!

   - Только в крайнем случае, - ответил приор, - всегда наш пан Петр горячится. Я не хотел бы торопиться; помните, что мы только защищаемся, что мы солдаты-иноки... не желаем ничьей смерти, а только мира...

   - Вот именно, - возразил Чарнецкий, - чтобы нас оставили в покое, нужно их поколотить и основательно.

   - Так, но никоим образом не покушаться на их жизнь, а только отгонять. Надо помнить, что когда во время войн в XII столетии куши {Катапульты и баллисты, метательные орудия древних и начала средних веков.} оказались слишком смертоносны, Латеранский собор воспретил их употребление, и они снова были пущены в ход только в последовавших крестовых походах против неверных...

   - Отец и благодетель! Здесь ведь не куши, а совсем другое! Какое нам дело до Латеранского собора... да и шведы ведь неверные! Хуже того, отступники!.. Так позволите их фукнуть?

   - Ради Бога, дорогой пан Петр, без ярости, без ненавистничества! Я, ваш отец и вождь, прошу лишь об одном... ведь каждое несчастное человеческое создание, которое упадет здесь жертвою, будет на моей совести... не отягчайте ж этой совести!

   Чарнецкий покрутил головой, повел плечами, видимо, подыскивая новые аргументы, и, наконец, тихо произнес:

   - Да будет воля Твоя! А все-таки совершенно неизбежно, что стрелять придется, шведы окружают нас кольцом, крошат наши стены, а мы только гляди?

   - Ну, в таком случае стреляйте, - согласился приор, а Замойский добавил:

   - Палить, палить в них! Больше для острастки, чем для истребления... потому что раздражать и без того взбудораженных врагов и опасно и неполитично. И без того уже Миллер, глядя на своего Хорна, которого наши так славно подрезали косой, надседается от злости.

   - Да ведь его хватили только по животу, - воскликнул пан Петр, - велика, подумаешь, беда! И он еще жалуется?

   - Так-то так, а все же придется умереть...

   - Сдается мне, что эту штуку устроил Янаш Венгерец, царствие ему небесное, хороший был солдат... а я побегу на стены.

   - И я с вами, - крикнул ему вдогонку Замойский, схватив шапку, - пора к своим.

   - Конечно, идите, скорей идите, надо подбодрить гарнизон, это никогда не мешает.

   На этот раз не нужно было ободрять солдат; удачное начало, вид виселицы вызвали подъем. К тому же сердца согревались созерцанием неослабной энергии Кордецкого.

   Но и этот день не обошелся, увы, без жертв! Подобно тому как все имело оттенок чудесного в эту памятную ночь, так и пули, поражавшие людей на стенах крепости, казалось, направлялись невидимой рукой с непонятной целесообразностью. Еще раньше пали от шведских ядер четыре Яна (в том числе и Янаш Венгерец) ; а в этот день неприятельские пули уложили еще троих молодцов, и также Янов. Кто-то пустил об этом слух, и тогда все Яны стали убегать со стен; а так как имя это очень распространено в народе, то переполошились очень многие. Известили Кордецкого, он поспешил придти и застал еще внизу, на крепостном дворе, кучку перетрусивших Янов, не знавших, что с собой делать. Он подошел к ним и спросил:

   - Отчего вы ушли со стен, возлюбленные братья? Ни один не посмел признаться в своем страхе.

   - Знаю, - сказал Кордецкий медленно, - знаю, что вас охватила робость! Вместо того чтобы завидовать венцу Иоаннов-мучеников, вы бежите смерти избранных, предпочитая страхом сохранить свою бренную жизнь, взамен жизни в лоне Божием и в памяти людей. Что за престранный охватил вас ужас? Разве не высшее блаженство умереть за веру и отчизну? Идите, если живо в вас желание скрыть свой позор, идите и оплакивайте свою слабость, поддавшись которой, вы вообразили, что можете избегнуть участи, предназначенной вам от Бога...

   После речи приора новый прилив мужества вселился в Янов. Стыдясь и раскрасневшись, они стали снова занимать посты и отважно выстояли до конца боя. День этот был, впрочем, очень удачен для осажденных. Потому ли, что снаряды шведов, как болтали, были заколдованы мнимыми чарами монахов, потому ли, что шведы плохо целились, потому ли, что чудом милости Божией они перелетали через стены или падали во двор, но оказалось убитых только трое. А огонь со стен был, наоборот, чрезвычайно меток.

   Вечно носясь в мыслях с этим колдовством, обмениваясь о нем словами, шведы трусили все более и более, а потому стреляли небрежно, с опаскою и только по принуждению. На северо-восточной батарее второпях просыпавшимся порохом выкололо глаза пяти пушкарям, а цекварт {Цекварт - цейхгаузный смотритель.}, стоявший впереди, был убит наповал выстрелом из того же орудия. Несчастный случай еще больше встревожил шведов, так что, несмотря на настояния Миллера, на подбадривание и на водку, к концу дня огонь очень ослабел и не столько вредил осажденным, сколько пугал их. Шведские офицеры даже избегали подходить под стены, выскакивали вперед солдат, а те двигались очень неохотно; отброшенные, разбегались живо. Пробить брешь оказалось невозможным. Миллер, который и сам не был вполне свободен от суеверных страхов, хотя и смеялся над трусливыми, рано оставил поле битвы и тяжко задумался в своем шатре. Один только Вейхард гарцевал кругом, подгонял, грозил, подускивал и всюду таскал за собой Вахлера, указывавшего наиболее слабые места. Ему все хотелось что-то доказать, да не удавалось.

   Отступник, хотя еще не отрекшийся от католичества и в глубине души хранивший веру своего младенчества, Вейхард стал сомневаться в могуществе людей и допускать существование иной силы, непреодолимой. Калинский также молчал и, ставши сбоку, даже не давал советов, а только утешал:

   - Вот, когда придут орудия из Кракова...

   - Если и те будут стрелять как эти, - заметил Вейхард, - мы немного выиграем. Здесь есть что-то необъяснимое, пан староста.

   - Конечно, граф, колдовство какое-то... нельзя в него не верить, - ответил пан Северин, - а вы, граф, верите?

   Но Вейхард уже не слушал; он что-то соображал и взвешивал.

   - Не удивительная ли вещь: их отпор и наше путанье! Взяв Познань, Калиш, Краков, Варшаву, застрять под Ченстоховом!

   - Действительно, есть над чем задуматься, да и зима подходит, только...

   - Нет никакого только; мы сильней, чем раньше; отчего же мы здесь бессильны?

   Он пожал плечами, и оба неразлучные товарища поехали к Миллеру, чтобы поддать ему жару. Здесь ждала их новость. Рассыпанные повсюду шведские посты и конные разъезды захватили возвращавшегося из Пруссии пана Петра Слядковского, подкоморного {Высший гражданский чин в воеводстве.} из Равы, и притащили его в лагерь.

   Пан подкоморный ехал совсем спокойно, не обращая внимания на шведов, так как в качестве шведского сторонника воображал, что ему повсюду вольный путь. Но дозорцы, обрадовавшись, что кого-то удалось поймать, и вообразив, что имеют дело с парламентером или шпионом, захватили пана подкоморного со всею свитой и повлекли перед очи Миллера.

   Слядковский был, как говорится, на все руки. Со шведами говорил по-шведски, с поляками по-польски, а сердцем, по-старинному, его тянуло, конечно, к своим. Когда Миллер стал его допрашивать, он разразился жалобами, ссылаясь на свою приверженность шведам.

   - Пане генерале, - говорил он с негодованием, - что это значит? Неужели нам, подданным его величества короля Густава I, грозит опасность в самом государстве? Как смели задержать меня ваши солдаты?

   - Что делать? Времена военные!

   - Но я человек мирный.

   - А кто же мог знать, кто вы такой?

   - Я показал пропуск, выданный Дугласом {Один из шведских генералов.}.

   - А они неграмотные; убытку оттого что пришлось сделать крюк, вам немного, а мне польза.

   - И напугали меня, и заставили заехать в сторону.

   - А я повторяю, что вышло хорошо. Вы здесь человек свежий, сделайте мне одолжение, сходите завтра к упрямцам монахам. Я голову теряю с ними, а мне жаль их; давно бы можно было стереть их с лица земли, да милую. Скажите им, пусть перестанут сумасшествовать: вся Польша наша, и они должны сдаться.

   - Но, пане генерале, что я с ними сделаю?

   - Что-нибудь да сделаете; подтвердите все случившееся, уговорите их: вам они больше поверят, чем другим.

   Пан Слядковский странно повел бровями и покрутил усы.

   - Ведь в Пруссии все идет как по маслу? Ведь шведы везде взяли верх?

   - А как же, пане генерале, а как же? Так, конечно, так, - подтвердил Слядковский.

   - Ну! Это-то вы им все и расскажите... Расскажите и дайте добрый совет: пусть сдадутся.

   - По правде говоря, я давно знаком с ксендзом Кордецким.

   - Тем лучше, тем больше дадут веры. Эй, там! - ударил Миллер в ладоши. - Я позабочусь теперь о вашем приеме и отведу квартиру в Ченстохове.

   Стали хлопотать, как бы получше принять пана Слядковского. Когда же они стали расспрашивать его о шведских делах и победах шведского оружия, он и туда и сюда стал разводить турусы на колесах, завираться, путал, врал, а больше все распространялся насчет своего верноподданничества королю Карлу-Густаву. В действительности же он знал очень мало; съездил только по собственным делам в Жулавы, объезжал все военные заставы и выбирал спокойные дороги. Миллер, видя, что Слядковский из части новостей ничего не знает, пожалел даже, что надумал послать его в монастырь, но потом спохватился: пусть, так лучше, увидят свежего человека и от него кое-что услышат, пусть едет!

   Калинский предупредительно вызвался ему сопутствовать, но подкоморный вежливо отклонил предложение, заявил, что с глазу на глаз с Кордецким он лучше все обделает.

   Первым ушел Вейхард, питая новые надежды, а Слядковского рейтары проводили в местечко Ченстохов, где отвели ему квартиру у Гиацинта Бжуханьского. На утро Миллер должен был прислать за ним, снабдить трубачом и отправить на Ясную-Гору.

   Как только подкоморный отделался от шведского эскорта, он просветлел и осторожно стал расспрашивать своего домохозяина. Тот рассказал ему все перипетии обложения, и Слядковский отошел ко сну в значительно лучшем расположении духа.

  

  

   На следующее утро, 7 декабря, в самый канун дня безгрешного зачатия Пресвятой Девы Марии, приор, в новой рясе, был настроен весьма торжественно по случаю наступления великого праздника. Преисполненный новой надежды, он беседовал со своими приближенными:

   - Матерь Божия в день своего праздника пошлет нам бодрость и надежду. Все мы должны поститься сегодня по-старинному, как постились наши деды, сухоядением до вечера. Вечером подкрепимся поджаренным хлебом и глотком пива и будем ожидать наступления великого праздника.

   Все тогда и стар, и млад, возложили на себя пост, так что даже в кухнях не разводили огня. Швед неохотно шел по утрам к орудиям и подолгу не просыпался; в монастыре же готовились уже к обороне, когда звук трубы известил о приближении гонца. Это был пан подкоморный Слядковский, которому Миллер предварительно прочел наставление, как и что говорить. Он внушил ему торопить монахов, чтобы они, ради собственной безопасности, поскорей сдавались; а подкоморный клялся своей преданностью Карлу-Густаву и обещал все сделать.

   Его провели к ксендзу-настоятелю, немало удивившемуся гостю.

   - А вы что здесь поделываете, - спросил он, - неужели также со шведами?

   - Если и не по собственной воле и охоте, то по принуждению, отец настоятель. Вчера, представьте, я спокойненько ехал себе из Пруссии в Жулав, где у меня было дельце к панам Весло, когда вдруг перехватили меня шведские рейтары (да накажет их за это Бог) и притащили, точно бродягу, в лагерь.

   - Вот вам и друзья шведы! - заметил Кордецкий.

   - Расквитался бы я за такую дружбу, да что делать?.. А Миллер, когда меня схватили, приказал, чтобы я как свежий человек, а это будто лучше, ехал к вам и уговорил сдаться... ну, да ведь вы это, верно, знаете.

   - Ба! И говорено нам это сотни раз, - ответил приор, - дорогой наш подкоморный, а не споете ли вы нам песенку, получше той, избитой, о Карле-Густаве?

   Слядковский осторожно осмотрелся: вокруг стояли пан Замойский, Чарнецкий, двое шляхтичей, три ксендза... Он пожевал губами и не решался.

   - Э! Видите... с этими дьявольскими шведами шутить нельзя.

   - Нам можете довериться, - перебил Кордецкий, - что нового?

   - Может быть, нашлось бы... - с усмешкою сказал Слядковский.

   - Говорите же, и смело; а раньше всего садитесь. У нас сегодня пост в честь Божьей Матери: настоящий пост. Но для вас найдется что перекусить.

   - А я-то разве не почитатель Святой Девы? - запальчиво воскликнул подкоморный. - Не делайте из меня еретика; я с вами попощусь сухоядением, как все, отче настоятель.

   Кордецкий обрадовался, и глаза его сверкнули.

   &n