Доде Альфонс - Малыш

bsp;  Она была очень мила в этот день. В волосах у нее немного повыше уха - на этом месте теперь цветов не носят - была маленькая красная роза, ярко-красная... Говоря между нами, я подозреваю, что эта маленькая красная роза была волшебницей, настолько она красила маленькую филистимлянку...

   - Что же это такое, господин Даниэль, - проговорил Пьерот, смеясь своим добродушным громким смехом. - Все кончено? Вы больше не хотите бывать у нас?..

   Я начал извиняться, ссылаясь на свои литературные работы...

   - Знаю, знаю: Латинский квартал! - перебил севенец, толкая меня ногой под столом, и засмеялся еще громче, поглядывая на даму высоких качеств, которая многозначительно покашливала. Для этих людей слово "Латинский квартал" означало оргии, скрипки, маски, хлопушки, разбитую посуду, безумные ночи и прочее, и прочее.

   Как удивились бы они, если б я расказал им о моей отшельнической жизни на сен-жерменской колокольне! Но, ведь вы знаете, - в молодости бываешь не прочь прослыть кутилой. Слушая обвинения Пьерота, я принимал скромный, слегка смущенный вид и защищался весьма слабо:

   - Да нет же, уверяю вас... Это совсем не то, что вы думаете!..

   Если бы в эту минуту меня увидел Жак, он, наверно, расхохотался бы.

   В то время как мы допивали кофе, со двора донеслись звуки флейты, призывавшие Пьерота в магазин. Как только он вышел, дама высоких качеств отправилась в кухню сыграть с кухаркой партию в "пятьсот". Между нами говоря, одно из самых высоких качеств этой дамы было ее пристрастие к картам.

   Оставшись наедине с Красной розой, я подумал: "Вот удобный момент", - и у меня уже готово было сорваться с языка имя Жака... Но не успел я еще произнести слова, как мадемуазель тихо, не глядя на меня, вдруг спросила:

   - Это Белая кукушка мешает вам навещать ваших друзей?

   Сначала я подумал, что она смеется. Но нет, она не смеялась. По-видимому, она была очень взволнована, судя по румянцу ее щёк и частому дыханию, подымавшему тонкий тюль на ее груди. Вероятно, о Белой кукушке говорили в её присутствии, и она вообразила себе бог знает что. Я мог бы разуверить её одним словом, но какое-то глупое тщеславие удержало меня... Видя, что я не отвечаю, мадемуазель Пьерот повернулась ко мне и, подняв свои длинные опущенные ресницы, взглянула на меня... Нет. Я лгу... Это не она посмотрела на меня, а Чёрные глаза, полные слез и нежных упреков... Милые Чёрные глаза, отрада души моей!

   Но это было лишь мимолетное видение. Длинные ресницы тотчас же опустились. Чёрные глаза исчезли, и я снова видел около себя только мадемуазель Пьерот. Тогда, не ожидая нового появления Чёрных глаз, я заговорил о Жаке. Я начал с того, что рассказал, как он добр, честен, мужествен, великодушен; рассказал, о его безграничной преданности, его нежности и заботливости, которой могла бы позавидовать любая мать. Жак меня кормил, одевал, содержал, и все это ценою бог знает какого труда, каких лишений. Если бы не он, я до сих пор был бы все еще там, в этой мрачной сарландской тюрьме, где я так ужасно страдал...

   Эта часть моего повествования, по-видимому, растрогала мадемуазель Пьерот, и я увидел, как крупная слеза скатилась по ее щеке. Решив, что она плачет о Жаке, я сказал себе: "Ну, кажется, идет на лад". И, удвоив свое красноречие, я заговорил о тоске Жака, о глубокой тайной любви, терзавшей его сердце. Как счастлива будет та женщина, которая...

   В этот момент красная роза выскользнула из волос мадемуазель Пьерот и упала к моим ногам. А я как раз придумывал, как бы поделикатнее дать понять Камилле, кто была эта трижды счастливая женщина, в которую влюбился Жак. Красная роза разрешала эту задачу. Недаром я говорил вам, что эта маленькая роза была волшебницей. Я быстро поднял ее, но и не подумал вернуть владелице.

   - Я передам ее Жаку от вас, - сказал я мадемуазель Пьерот с многозначительной улыбкой.

   - Передайте ее Жаку, если хотите, - со вздохом ответила мадемуазель Пьерот. Но в эту самую минуту опять появились Чёрные глаза и нежно посмотрели на меня, как бы желая сказать: "Нет, не Жаку... Тебе!" И если бы вы только видели, как они это сказали! С какой пылкостью, искренностью, с какой целомудренностью и непреодолимой страстью! Но так как я все ещё колебался, то им пришлось повторить мне несколько раз: "Да!.. Тебе... Тебе..." Тогда я поцеловал маленькую красную розу и спрятал ее у себя на груди.

   В этот вечер Жак, вернувшись домой, застал меня, по обыкновению, у моего рабочего стола, склоненным над рифмами, и я ничего не сказал ему о моем утреннем визите. Но, точно на грех, когда я раздевался, красная роза, спрятанная у меня на груди, упала на пол, к ножке кровати - все волшебницы коварны! Жак ее увидел, поднял с пола и долго разглядывал. Не знаю, кто был в эту минуту краснее; я или красная роза.

   - Я узнаю её, - сказал Жак. - Она сорвана с того розана, который стоит там на окне в гостиной.

   И прибавил, возвращая мне розу:

   - Мне она никогда не дарила цветов....

   Он сказал это так грустно, что у меня слезы навернулись на глаза.

   - Жак, друг мой, Жак, клянусь тебе, что до сегодняшнего вечера...

   Он ласково прервал меня:

   - Не оправдывайся, Даниэль! Я уверен, что по отношению ко мне ты не сделал ничего такого, в чем мог бы себя упрекнуть. Я знал, давно знал, что она тебя любит. Помнишь, я тебе как-то сказал: "Тот, кого она любит, ничего не говорил ей. Ему не нужно было ничего говорить для того, чтобы быть любимым".

   И бедняга Жак принялся расхаживать по комнате большими шагами. Я следил за ним неподвижно, с красной розой в руке.

   - Случилось то, что должно было случиться, - снова начал он после минутного молчания. - Я давно уже все это предвидел. Знал, что если она тебя увидит, я перестану существовать для нее. Вот почему я так долго не решался вести тебя туда. Я заранее ревновал тебя... Прости меня, - я так её любил!.. Но настал день, когда я решил сделать опыт, и взял тебя с собой. В тот вечер я понял, друг мой, что всё кончено... Через какие-нибудь пять минут она взглянула на тебя: так, как ни на кого еще никогда не смотрела. Ты тоже заметил это... Не лги, не отрицай... Доказательством служит то, что ты более месяца туда не возвращался. Но, увы! Мне это не помогло... Для таких натур, как её, отсутствующие не бывают виноваты, наоборот... Каждый раз, когда я приходил туда, она говорила со мной исключительно о тебе, и так наивно, с таким доверием, с такой любовью... Это было настоящей пыткой... Теперь всё кончено... Так лучше...

   Жак долго ещё говорил со мной, говорил всё так же ласково, всё с той же покорной улыбкой. Его слова причиняли мне в одно и то же время и горе, и радость. Горе потому, что я чувствовал, что он несчастен; радость потому, что за каждой его фразой я видел Чёрные глаза, которые светились любовью ко мне. Когда он умолк, я подошел к нему, чувствуя себя немного сконфуженным, но не выпуская из рук красной розы.

   - Жак, ты теперь больше уж не будешь любить меня?!

   Он улыбнулся и, прижимая меня к своей груди, сказал:

   - Глупенький! Я буду любить тебя больше прежнего.

   И это было действительно так. История с красной розой не повлияла ни на отношение Жака ко мне, ни на его настроение. Я думаю, что он глубоко страдально он никогда не показывал этого. Ни вздоха, ни жалобы - ничего. Как и раньше, он продолжал ходить туда по воскресеньям и по-прежнему был со всеми приветлив. Но только он потерял всякий интерес к бантам своего галстука и совершенно упразднил их. Спокойный и гордый, работая до изнеможения, он мужественно шел вперед по жизненному пути, неуклонно стремясь к одной цели - к восстановлению домашнего очага... О, Жак, Мама Жак! -.

   Что касается меня, то, получив возможность свободно, без угрызений совести любить Чёрные глаза, я весь с головой окунулся в свою страсть. Я проводил целые дни у Пьеротов, где покорил все сердца... и ценой каких невинных хитростей!.. Я приносил кусочки сахара старому Лалуэту, играл в карты с дамой высоких качеств, был готов на всякие жертвы. В этом доме меня прозвали "Желанием нравиться". Обычно я приходил туда в середине дня. В этот час Пьерот бывал в магазине, а мадемуазель Камилла наверху, в обществе одной только дамы высоких качеств. Как только я входил, на сцену являлись Чёрные глаза, а дама высоких качеств почти тотчас же исчезала и оставляла нас одних. Эта благородная дама, которую севенец дал своей дочери в компаньонки, считала себя свободной от всех обязанностей, как только я приходил. Она спешила в кухню поиграть в карты с кухаркой. Я не обижался... Подумайте только: остаться наедине с Чёрными глазами!

   Сколько чудесных часов провел я в этой маленькой желтой гостиной! Я почти всегда приносил какую-нибудь книгу, одного из моих любимых поэтов, и читал вслух Чёрным глазам, которые то наполнялись слезами, то метали молнии, в зависимости от того, что я читал. А мадемуазель Пьерот в это время вышивала около нас туфли своему отцу или же играла свои бесконечные "Грезы" Рослена. Но мы не обращали на неё никакого внимания, можете быть в этом уверены. Случалось, что в самый патетический момент нашего чтения эта маленькая мещаночка делала вслух какое-нибудь нелепое замечание, вроде: "Нужно позвать настройщика", или "Я сделала два лишних крестика на туфле..." И это меня так раздражало, что я немедленно закрывал книгу, не желая читать дальше. Но Чёрные глаза обладали способностью бросать на меня выразительный взгляд, сразу успокаивающий меня, и я опять продолжал свое чтение.

   Конечно, было большой неосторожностью оставлять нас всегда одних в этой маленькой гостиной. Ведь нам вдвоем - Чёрным глазам и "Желанию нравиться" - было не более тридцати четырех лет! Хорошо, что мадемуазель Пьерот всегда была тут же, она была очень разумным, очень предусмотрительным, очень бдительным сторожем порохового погреба... Однажды, помню, мы - Чёрные глаза и я - сидели рядом на диване в этой маленькой желтой гостиной. Был теплый майский день. Окно было полуоткрыто, длинные занавеси спущены. Мы читали "Фауста". Когда я кончил, книга выскользнула у меня из рук, и несколько мгновений мы сидели в окружавшей нас тишине и полумраке, прижавшись друг к другу, не произнося ни слова... Она склонила голову на мое плечо, и я увидел, как в вырезе ее лифа, прикрытом прозрачной шейной косынкой, блеснули маленькие серебряные образки. Вдруг появилась мадемуазель Пьерот, Нужно было видеть, как быстро отправила она меня на другой конец дивана. И какое длинное наставление прочла она нам:

   "То, что вы делаете, очень дурно, милые дети! - говорила она. - Вы злоупотребляете оказываемым вам доверием... Вам нужно поговорить с отцом о ваших намерениях... Послушайте, Даниэль, когда же, наконец, вы с ним поговорите?!"

   Я обещал поговорить с Пьеротом в самом скором времени, как только закончу свою поэму. Это обещание немного успокоило нашу "гувернантку", но всё равно - в этот день Чёрным глазам было запрещено садиться на диван рядом с "Желанием нравиться".

   Вообще мадемуазель Пьерот была особа очень строгих правил. Представьте себе, что в первое время она не позволяла Чёрным глазам писать мне! В конце концов она согласилась, но с условием, чтобы ей показывали все письма. К сожалению, она не довольствовалась одним только чтением этих очаровательных, полных страсти писем, которые мне писали Чёрные глаза, и часто вставляла в них свои собственные фразы, вроде следующих:

   "...Сегодня с утра мне очень грустно: я нашла в своем шкафу паука. Паук утром - не к добру".

   Или еще:

   "Не заводят семьи, когда пусто в кармане".

   И потом этот вечный припев: "Вам надо поговорить с отцом".

   На что я неизменно отвечал:

   - Поговорю, как только закончу поэму.

  

   Наконец я закончил эту знаменитую поэму, закончил после четырехмесячного труда. Помню, что, дойдя до последних стихов, я не мог уже больше писать, так дрожали мои руки от лихорадочного возбуждения, гордости, радости и нетерпения.

   На сен-жерменской колокольне это было целым событием. Ради этого случая Жак превратился на один день в прежнего Жака, любителя картонажных изделий и горшочков с клеем. Он великолепно переплел тетрадь, в которую пожелал собственноручно переписать мою поэму, и от каждого стиха приходил в дикий восторг. Я относился более сдержанно к своему произведению. Жак слишком любил меня, и я не вполне доверял его суждению. Мне хотелось бы прочесть свою поэму какому-нибудь беспристрастному и надежному судье. Но, к несчастью, я никого не знал.

   А между тем в молочной мне представлялись случаи завести знакомства. С тех пор как мы "разбогатели", я обедал за табльдотом, в задней комнате. Там обедало обычно человек двадцать молодых людей - писателей, художников, архитекторов или, вернее сказать, - их "зародышей". Некоторые из них сделались теперь знаменитыми, и когда я читаю в журналах их имена, я глубоко страдаю, потому что сам я ничего ещё не добился. Когда я впервые появился за столом, вся эта молодежь встретила меня с распростертыми объятиями, но так как я был слишком застенчив, чтобы принимать участие в общих спорах, то меня скоро забыли, и среди всей этой публики я был так же одинок, как и за отдельным маленьким столиком в общей зале. Я слушал, но ничего не говорил.

   Раз в неделю с нами обедал один очень известный поэт. Не помню сейчас его фамилии, но все эти господа называли его Багхаватом по заглавию одной из его поэм. В эти дни все присутствующие пили бордо по восемнадцать су бутылка, а за десертом великий Багхават декламировал какую-нибудь из своих индийских поэм. Индийские поэмы были его специальностью. Одна из них называлась "Лаксамана", другая "Дасарата", потом еще "Калатсала", "Баджирата", "Судра", "Куносепа", "Васвамитра"... и другие. Но самой прекрасной была всё же "Багхавата". Когда поэт читал ее, наша зала неистовствовала. Ревели, топали ногами, вскакивали на столы... Справа от меня сидел маленький красноносый архитектор. Он начинал рыдать, как только поэт произноил первый стих, и потом все время вытирал глаза моей салфеткой.

   Поддаваясь общему восторгу, я кричал громче всех, но в Душе я вовсе не был в восторге от Багхавата. В общем, все эти поэмы были похожи одна на другую. Во всех непременно лотус, кондор, слон, буйвол. Иногда для разнообразия лотус назывался "лотосом", но за исключением этого варианта все эти рапсодии стоили друг друга: ни страсти, ни правды, ни фантазии. Рифма на рифме. Какая-то мистификация... Вот что я думал про себя о Великом Багхавате. Возможно, что я судил бы его менее строго, если б меня попросили прочитать мои стихи. Но, к сожалению, меня об этом никто не просил, и это делало меня безжалостным... Впрочем, надо сказать, что не я один был такого мнения об индусской поэзии. Моего соседа слева она тоже не трогала. Странный тип этот сосед мой слева: в поношенном, лоснящемся сюртуке, с блестящим, точно смазанным маслом, лицом, с большой лысиной и с длинной бородой, в которой всегда путались несколько ниточек вермишели. Это был самый пожилой и самый развитой из всех присутствующих за столом. Как все великие умы, он говорил мало и не расточал своих знаний. Все уважали его. "У него ум мыслителя", - говорили про него. Что касается меня, то, видя ироническую улыбку, кривившую его рот, когда он слушал чтение стихов знаменитого Багхавата, я составил о своем соседе, слева самое высокое мнение и думал: "Вот это - человек со вкусом!.. Что, если б я прочитал ему свою поэму?!"

   Однажды вечером, когда кончали обедать, я велел подать себе графинчик водки и предложил "мыслителю" выпить со мной рюмочку. Он принял мое предложение, - его слабость в этом отношении была мне известна, - и, наведя разговор на великого Багхавата, я начал издеваться над его лотосами, кондорами, слонами и буйволами. Это было, конечно, большой дерзостью с моей стороны, - слоны ведь так мстительны!.. Пока я говорил, мыслитель молча наливал себе рюмку за рюмкой. Время от времени он улыбался и, кивая одобрительно головой, мычал:

   - У-а-а... У-а-а!..

   Ободренный этим первым успехом, я признался ему, что тоже сочинил поэму и желал бы ее показать.

   - У-а-а... У-а-а... - опять промычал мыслитель. Видя его так благодушно настроенным, я подумал:

   "Вот подходящая минута", и вытащил поэму из кармана. Философ невозмутимо наливал себе пятую рюмку, спокойно глядя, как я развертывал рукопись, но когда я собрался приступить к чтению, он положил свою руку цвета старой слоновой кости на мой рукав:

   - Прежде чем приступить к чтению, молодой человек, позвольте узнать, каков ваш критерий?..

   Я взглянул на него с беспокойством.

   - Ваш критерий! - повторил страшный мыслитель, повышая голос. - Какой ваш критерий?!

   Увы, мой критерий... У меня его не было. Я никогда не думал им обзаводиться. Об этом свидетельствовали мой удивленный взгляд, мое смущение, мой румянец.

   Возмущенный мыслитель встал из-за стола.

   - Как, несчастный молодой человек, у вас нет критерия?! В таком случае, незачем и читать мне вашу поэму: я заранее знаю, чего она стоит.

   И, выпив одну за другой три последние рюмки водки, остававшиеся еще на дне графина, он взял свою шляпу и вышел, свирепо вращая глазами.

   Когда я вечером рассказал об этом приключении моему другу Жаку, он страшно рассердился.

   - Твой мыслитель дурак, - сказал он. - Для чего, в сущности, нужно иметь критерий? Разве у зябликов он есть?.. Критерий!? Что это такое, в сущности?.. Где это фабрикуется?.. Видел ли его кто-нибудь?.. Наплевать на твоего торговца критериями!

   Добрый Жак! У него слезы навернулись на глаза от обиды, нанесенной моему шедевру.

   - Послушай, Даниэль, - сказал он после минутного раздумья, - мне пришла в голову вот какая мысль: раз гебе хочется прочитать свою поэму, то отчего бы тебе не прочитать ее в одно из воскресений у Пьеротов?..

   - У Пьеротов?.. Жак!

   - Почему нет?.. Пьерот, правда, не орел, но и не крот. У него много здравого смысла и верного чутья... Камилла же будет прекрасным судьей, хотя и немного пристрастным... Дама высоких качеств много читала... Даже эта старая птица Лалуэт не так ограничен, как это кажется... К тому же у Пьерота в Париже много знакомых, очень почтенных людей, которых можно было бы пригласить на этот вечер... Что ты на это скажешь? Хочешь, я поговорю с ним об этом?..

   Идея Жака искать судей в Сомонском пассаже мне не очень улыбалась, но мне так хотелось прочитать мои стихи, что я очень скоро перестал хмуриться и согласился на его предложение. На следующий же день он переговорил с Пьеротами. Очень сомнительно, чтобы Пьерот ясно понял, о чем шла речь, но так как это давало ему повод сделать приятное детям "мадемуазель", то добряк согласился, не раздумывая, и приглашения были тотчас же разосланы.

   Никогда еще маленькая желтая гостиная не была свидетельницей такого празднества. Пьерот в мою честь пригласил самых важных лиц из мира торговцев фарфором. Кроме обычных посетителей, были господин и госпожа де Пассажан с сыном - ветеринаром, одним из лучших учеников альфортской школы; Феррулья младший, масон, прекрасный оратор, имевший чертовский успех в ложе Великого Востока; потом супруги Фужеру с шестью дочерьми, сидевшими все в ряд по росту и напоминавшими собой органные трубы, и, наконец, Феррулья старший, член общества "Каво" [литературный кружок поэтов-песенников], самая знатная персона на этом вечере.

   Можете себе представить мое волнение, когда я очутился перед таким внушительным ареопагом [Ареопаг - высший судебный орган в древних Афинах]. Так как гостей предупредили, что они должны будут дать свое заключение о поэтическом произведении, то господа сочли своим долгом состроить подходящие для этого случая физиономии - холодные, равнодушные, без тени улыбки - и разговаривали между собой шепотом, важно покачивая головами, как судьи. Пьерот, не придававший всему этому такого значения, смотрел на них с удивлением... Наконец все уселись по местам. Я сидел спиной к роялю; против меня, полукругом - вся моя аудитория, за исключением старика Лалуэта, который грыз сахар на своем обычном месте. После первых шумных минут водворилась тишина, и я начал читать взволнованным голосом свою поэму...

   Это была драматическая поэма, носившая громкое название "Пасторальной комедии"... Читатель, конечно, помнит, что в первые дни своего заключения в Сарландском Коллеже Малыш забавлялся тем, что рассказывал своим ученикам фантастические историйки, действующими лицами которых были сверчки, бабочки и разные другие букашки. И вот из трёх таких сказок, переложив их в стихи, я и составил свою "Пасторальную комедию". Моя поэма была разделена на три части, но в этот вечер у Пьеротов я прочел только первую часть. Я прошу позволения вписать сюда этот отрывок "Пасторальной комедии" не как образцовое литературное произведение, но как пояснительный документ к "Истории Малыша". Вообразите себе на минуту, мои дорогие читатели, что, вы сидите полукругом в маленькой гостиной Пьеротов и что Даниэль Эйсет дрожащим от волнения голосом декламирует перед вами:

   Мотылек.

   Как! Ты уже домой!..

   Божья Коровка.

   Ну да, ведь поздно, что ты!

   Давно, Давно пора.

   Мотылек

   Брось всякие заботы! Не поздно никогда вернуться нам домой.

   Мне скучно дома, а тебе, скажи, друг мой?

   Тоска такая - дверь, стена и в ней оконце.

   Тогда как здесь - роса, трава и свет, и солнце,

   И маки, посмотри, и воля, и простор.

   Иль мак в цвету еще не радует твой взор?

   Тогда скажи.

   Божья Коровка

   Увы, мой друг, я маки обожаю!

   Мотылек

   Ну, так останься, плут, порадуемся маю.

   Смотри, как хорошо, как чудно все кругом.

   Божья Коровка

   Да, но...

   Мотылек (толкая Божью Коровку)

   Э, брось! В траву зароемся вдвоем.

   Божья Коровка (отбиваясь)

   Нет, дай мне уйти. Я все брожу без толка.

   Мотылёк

   Шш... Слушай!..

   Божья Коровка (в испуге)

   Что?

   Мотылек

   Постой! Ты слышишь? Перепелка.

   Весенней красотой совсем опьянена,

   Там в винограднике о ней поет она.

   А как прелестно здесь, где мы в таком уюте!..

   Божья Коровка

   Ну да, конечно, да!

   Мотылёк

   Молчи!

   Божья Коровка

   А что?

   Проходят крестьяне.

   Мотылёк

   Вот люди!..

   Божья Коровка (шепотом, после молчания)

   А! люди? Говорят, что злы они.

   Мотылёк

   О, да!

   Божья Коровка

   Раздавят на ходу, я так боюсь всегда.

   Их ноги велики, я ж в ребрах слабоватый.

   Ты не велик собой, зато ведь ты крылатый,

   А в этом - всё!

   Мотылёк

   Коль ты боишься мужиков,

   Вскарабкайся ко мне на спину. Я готов!

   Я крепок в ребрышках, и крылья не сквозные,

   Не перья лука, как видал у стрекозы я.

   С тобой могу летать повсюду я теперь,

   Куда захочешь ты.

   Божья Коровка

   Нет, не могу, поверь!

   Никак я не решусь...

   Мотылёк

   Неужто так уж трудно

   Вскарабкаться тебе?

   Божья Коровка

   Нет, но...

   Мотылёк

   Какой ты нудный!

   Божья Коровка

   Ну, хорошо, но ты доставь меня к моим.

   Иначе, знаешь ли...

   Мотылёк

   В два счета долетим.

   Божья Коровка (карабкаясь на спину приятеля)

   По вечерам всегда мы молимся все вместе. Вы поняли?

   Мотылёк

   О, да!.. Подвинься-ка на месте.

   Так! Ну теперь молчи! Я поднял якорь!

   В путь!

   Прекрасно, милый мой! Ты не тяжёл ничуть!

   Божья Коровка (в ужасе)

   Ах, сударь, ах!

   Мотылёк

   Ну что?

   Божья Коровка

   Ах, головокруженье! Не снизиться ли нам?

   Мотылёк

   Какое заблужденье!

   Чтоб не кружилось, ты закрой глаза скорей!

   Закрыл?

   Божья Коровка (закрывая глаза)

   Да...

   Мотылёк

   Лучше?

   Божья Коровка (с усилием)

   Да, немножко повольней.

   Мотылёк (смеясь про себя)

   К аэронавтике, как видно, нет призванья

   В роду у вас.

   Божья Коровка

   О, нет!..

   Мотылёк

   Не вам и наказанье

   За то, что шаром мы не можем управлять.

   Божья Коровка

   О, да!

   Мотылёк (садясь на Ландыш)

   Пожалуйте. У цели мы опять!

   Божья Коровка (открывая глаза)

   Прошу прощения, не здесь мое жилище.

   Мотылёк

   Я знаю, но ещё ведь ранний час, дружище.

   На ужин к Ландышу явились мы сюда.

   Так всюду принято! Он друг мне. Ну, айда!

   Божья Коровка

   О нет, мне некогда.

   Мотылёк

   Ну, что - одну минуту!

   Божья Коровка

   Не принят в свете я...

   Мотылёк

   Тебя я выдам в шутку

   За незаконное мое дитя. Поверь,

   Нам рады будут все.

   Божья Коровка

   Но поздно уж теперь...

   Мотылёк Совсем не поздно. Слышишь, кузнечик как играет...

   Божья Коровка (тихо)

   И... денег нет...

   Мотылёк (увлекая ее за собой)

   Идем! Ведь Ландыш угощает...

   Мотылёк (подставляя спину)

   Ну, вот теперь - домой.

   Божья Коровка (бодро карабкаясь)

   Домой!

   Мотылек

   Ну что, мой Ландыш мил? Понравился тебе?

   Божья Коровка

   Ах, он меня пленил! Открыл свой погреб всем - и незнакомым даже!

   Мотылёк (глядя на небо)

   Ого! Уж Феб, глянув в окно, стоит на страже. Мы поторопимся. Скорей!

   Божья Коровка

   Зачем, мой Друг?

   Мотылёк

   Как? Нет уж крайности спешить тебе домой?

   Божья Коровка

   О, лишь бы мне успеть... Я помолюсь... немножко...

   К тому же близко мне: там, сзади, к нам дорожка.

   Мотылёк

   Ну, если ты готов, я не спешу совсем.

   Божья Коровка (с увлечением)

   Ты славный парень. Я не пойму, зачем

   С тобой не дружны все? "Вот, - говорят, - повеса.

   Бродяга, мот, чудак он, щелкопёр без веса.

   Плясун..."

   Мотылёк

   Кто говорит? Скажи, мне, милый друг.

   Божья Коровка

   О боже! Майский Жук.

   Мотылёк

   Набитый куль - твой Жук!

   Для пляски он тяжел, и брюхо так надуто...

   Божья Коровка

   Так про тебя не он один болтает.

   Мотылёк

   Будто?

   Божья Коровка

   Улитка, например, согласна с ним, пойми.

   И Скорпион, поди, и даже муравьи...

   Мотылёк

   Неужто?

   Божья Коровка (конфиденциально)

   Ты с Пауком уж лучше не сближайся, - Он враг тебе.

   Мотылёк

   Его настроили - признайся?

   Божья Коровка

   У Гусениц такой же взгляд, дружок.

   Мотылёк

   Ещё бы!.. Но скажи: ведь в свете ты ходок,

   И Черви не одни с тобой, поди, знакомы,

   Я в свете не любим?

   Божья Коровка

   С тобой, признаться нужно,

   Согласна молодежь, а старики твердят,

   Что есть в твоей душе безнравственности яд.

   Мотылёк

   Да, вижу - беден я симпатией на диво... Так, вообще...

   Божья Коровка

   Ну, да, бедняжка!

   Вот Крапива

   И Жаба зла, да и Кузнечик-длинноног,

   Всe говорят: "Уж э-т-тот... Мот-т-тылёк..."

   Мотылёк

   А ты меня, скажи, как все, не любишь тоже?

   Божья Коровка

   О, нет, я на тебе - как бы на мягком ложе.

   И водишь ты меня так мило по гостям.

   Скажи, коль ты устал; зайдем опять - вот там

   Мы можем посидеть и отдохнуть немного.

   Не слишком ли тебя измучила дорога?

   Мотылёк

   Хоть ты тяжеловат, мне это нипочем.

   Божья Коровка (указывая на Ландыш)

   Так вот, зайдем сюда и снова отдохнем.

   Мотылёк (легкомысленным тоном)

   Как? К Ландышу опять?! Да мы помрем со скуки.

   Уж лучше вот сюда, к соседке, там рядком...

   Божья Коровка(краснея до корней волос)

   Как? К Розе?! Никогда!

   Мотылёк (увлекая её)

   Не видят нас - пойдем!

   Мотылёк

   (Перевод А. А. Соколовой.)

   Но я не хотел бы, дорогие читатели, злоупотреблять вашим терпением. Я знаю, что стихи в наше время не в моде, а потому прекращаю чтение своей "Пасторальной комедии" и ограничусь лишь кратким пересказом содержания остальной части поэмы.

   В третьем акте на сцене уже глубокая ночь... Друзья выходят вместе из жилища Розы... Мотылек хочет проводить Божью Коровку к ее родителям, но она не соглашается; она совершенно пьяна, прыгает в траве и неистово кричит... Мотылек принужден отнести ее домой. На пороге они расстаются, обещая друг другу вскоре снова увидеться. Мотылек в полном одиночестве продолжает во мраке свой путь. Он тоже немного пьян, но вино приводит его в грустное настроение: он вспоминает признанья Божьей Коровки и с горечью спрашивает себя, почему все так ненавидят его... его, который никому не сделал зла... Луны не видно, ветер завывает, кругом все черно... Мотыльку страшно, ему холодно, но он утешается тем, что его друг находится в это время в полной безопасности в своей теплой постельке... Тем временем в окружающем его мраке появляются огромные птицы и бесшумно пролетают по сцене. Сверкает молния. Злые твари, прятавшиеся под камнями, издеваются над Мотыльком, со смехом указывая на него друг другу. "Теперь он от нас не уйдет!" - говорят они. И в то время как несчастный в ужасе кидается от них из стороны в сторону, Чертополох колет его сильным ударом своей шпаги, Скорпион распарывает ему брюхо своими клещами, большой Мохнатый Паук обрывает фалды его голубого атласного плаща, Летучая Мышь ударом крыла перебивает ему поясницу... Мотылёк падает, смертельно раненный. Когда в траве раздается его предсмертный хрип, Крапива выражает свою радость, а Жабы говорят: "Так ему и надо!"

   На рассвете Муравьи, отправляясь на работу со своими мешочками и фляжками, находят на дороге труп Мотылька. Они бросают на него мимолетный взгляд и продолжают свой путь, не желая хоронить его. Муравьи даром не работают... К счастью, по этой же дороге проходит отряд Жуков-Могильщиков. Это, как вы знаете, маленькие черные букашки, давшие обет хоронить мертвецов.... Они с благоговением поднимают безжизненного Мотылька и тащат его на кладбище... Толпа любопытных смотрит на это шествие и делает вслух свои замечания... Маленькие коричневые Сверчки, греясь на солнце у порога своих жилищ, важно говорят: "Он слишком любил цветы". "Он слишком много странствовал по ночам", - прибавляют Улитки, а Жучки с толстыми брюшками, охорашиваясь в своих золотистых одеждах, ворчат: "Настоящая богема!" И во всей этой толпе ни одного слова сожаления о бедном усопшем; только в соседних долинах стройные лилии закрыли свои чашечки, а Кузнечики перестали петь...

   Последняя сцена происходит на кладбище Мотыльков. После того, как Могильщики закончили свою работу, Майский Жук, торжественно сопровождавший похоронную процессию, подходит к могиле, ложится на спину и начинает хвалебную речь о покойнике. К несчастью, память ему изменяет, и он целый час остается лежать на спине, с поднятыми вверх лапками, энергично жестикулируя и путаясь в бесконечных периодах... После речи оратора все присутствующие расходятся по домам, и вскоре на опустевшем кладбище появляется Божья Коровка, скрывавшаяся до тех пор за одним из надгробных камней. Вся в слезах, она становится на колени у свежей могилы и молится за своего маленького друга.

  

   При последнем стихе моей поэмы Жак в порыве энтузиазма вскочил с места и собирался уже закричать "браво", но остановился, увидев испуганные лица всех присутствующих.

   Я серьезно думаю, что если бы апокалиптический огненный конь внезапно влетел в маленькую гостиную, он не произвел бы более ошеломляющего впечатления, чем мой "Голубой Мотылек". Пасеажоны и Фужеры, пораженные тем, что услышали, смотрели на меня вытаращенными от изумления глазами. Оба Феррулья делали друг другу какие-то знаки. Никто не произносил ни слова. Подумайте, что я должен был чувствовать...

   И вдруг, среди этой тишины и всеобщего оцепенения, раздался голос из-за рояля, и какой голос... глухой, беззвучный, холодный, точно замогильный. Впервые за все последние десять лет заговорил человек с птичьей головой, почтенный господин Лалуэт:

   - Я очень рад, что убили этого мотылька, - проговорил этот странный старик, грызя со свирепым видом свой сахар. - Не люблю я этих мотыльков...

   Все рассмеялись и начали обсуждать мою поэму.

   Член общества "Каво" нашел мое произведение немного длинным и советовал сократить его до одной или двух песен. Ученик альфортской школы, ученый натуралист, обратил мое внимание на то, что у божьих коровок есть крылья, а следовательно, это лишало мой вымысел всякого правдоподобия. Феррулья младший утверждал, что он все это где-то уже читал.

   - Не слушай их! - шепнул мне Жак, - Это шедевр!

   Пьерот ничего не говорил и казался очень озабоченным. Возможно, что добряк, сидевший во время чтения рядом со своей дочерью, почувствовал, как дрожала в его руке её маленькая, чересчур впечатлительная ручка, или, может быть, он поймал на лету слишком пламенный взгляд её чёрных глаз, - во всяком случае, в этот вечер, - вот уже, правда, можно сказать - у Пьерота был очень странный вид: он не отходил от юбки своей дочери, так что я не мог сказать ни одного слова Чёрным глазам и ушел очень рано, не оставшись послушать новую песенку члена общества "Каво", - невнимание, которое этот последний не простил мне.

   Спустя два дня после этого достопамятного чтения я получил от мадемуазель Пьерот записку, столь же краткую, сколь красноречивую:

   "Приходите поскорее; отец все знает".

   А немного н