Доде Альфонс - Малыш

Дама из бельэтажа!??

   Этим намеком он зажимал мне рот.

   Дело в том, что в первые дни нашей совместной жизни на мне лежала обязанность ходить вниз во двор за водой. В другое время дня я не решился бы на это, но утром весь дом еще спал, и мое тщеславие было в безопасности. Я не боялся, что кто-нибудь встретит меня на лестнице с кувшином в руках. Я отправлялся за водой прямо с постели, полуодетый. В этот час двор был безлюден. Иногда только конюх в красном казакине чистил там сбрую у колодца. Это был кучер Дамы из бельэтажа, очень элегантной молодой креолки, которой в доме все очень интересовались. Присутствия этого человека было достаточно, чтобы смутить меня; мне делалось стыдно, я спешил накачать воду и возвращался домой с кувшином, наполненным только до половины. Очутившись наверху, я, сам над собой смеялся, но это не мешало мне на следующий же день чувствовать такое же смущение, стоило только показаться во дворе красному казакину... И вот однажды, когда мне посчастливилось избежать с ним встречи и я весело возвращался домой с доверху наполненным кувшином, я очутился лицом к лицу с дамой, спускавшейся с лестницы. Это была Дама из бельэтажа....

   Стройная, гордая, с опущенными на книгу глазами, она шла медленно, окутанная, точно облаком, легкими шелковистыми тканями. С первого взгляда она показалась мне красивой, но несколько бледной, и особенно запечатлелся в моей памяти маленький белый шрам в уголке рта, под губой. Проходя мимо меня, дама подняла глаза. Я стоял прислонившись к стене, с кувшином в руках, красный от смущения. Подумайте, быть застигнутым вот так врасплох... Непричесанный, мокрый, с раскрытым воротом рубашки - настоящий водонос...

   Какое унижение! Мне хотелось провалиться сквозь землю... Дама посмотрела на меня милостивым взглядом королевы и, слегка улыбнувшись, прошла мимо. Я пришел к себе разозленный и рассказал об этом случае Жаку. Он очень смеялся над моим тщеславием, но на другой день, ни слова не говоря, взял кувшин и отправился за водой. С тех пор он делал это каждое утро, и, несмотря на угрызение совести, я не противился: я слишком боялся опять встретить Даму из бельэтажа.

   Покончив с хозяйством, Жак уходил к своему маркизу, и я не видел его до самого вечера. Я проводил все дни наедине с моей Музой. Сидя у открытого окна, за моим рабочим столиком, я с утра до вечера нанизывал свои рифмы. Время от времени воробей прилетал пить из желоба у моего окошка. Он бросал на меня дерзкий взгляд и спешил сообщить другим воробьям, чем я занимаюсь; я слышал стук их маленьких лапок по черепицам... Несколько раз в день меня навещали также сен-жерменские колокола. Я очень любил их посещения. Они с шумом врывались в открытое окно и наполняли комнату музыкой. То это был веселый быстрый перезвон, то мрачные, полные скорби звуки, падавшие медленно, один за другим, как слезы. Потом меня навещали angelus'ы. В полдень это был архангел в солнечных одеждах; он являлся ко мне весь залитый сверкающим светом; вечерний angelus - печальный серафим, спускался ко мне в потоке лунного света, и воздух в комнате становился влажным, когда он встряхивал своими большими крыльями...

   Муза, воробьи, колокола были моими единственными посетителями. Да и кто еще мог навещать меня? Никто меня не знал. В молочной на улице Сен-Бенуа я всегда старался усесться за маленький столик в стороне от всех, ел быстро, не отрывая глаз от тарелки, и тотчас по окончании обеда тихонько брал свою шляпу и со всех ног бежал домой. Никогда никаких развлечений, никаких прогулок, - я не бывал даже на музыке в Люксембургском саду. Болезненная застенчивость, которую я унаследовал от госпожи Эйсет, усиливалась благодаря ветхости моего костюма и моим несчастным калошам, которые еще не удалось заменить ботинками.

   Улица смущала, пугала меня. Я был бы рад никогда не спускаться со своей колокольни. Иногда, впрочем, в эти прелестные парижские весенние вечера я встречал, возвращаясь из молочной, целые ватаги веселых студентов, в больших шляпах, с трубками в зубах, шедших под руку со своими возлюбленными, и это возбуждало во мне разные желания... Тогда я быстро вбегал на свой пятый этаж, зажигал свечу и бешено работал до самого прихода Жака.

   С его приходом комната сразу меняла свой вид: она наполнялась весельем, шумом, движением. Мы пели, смеялись, обменивались впечатлениями.

   - А ты хорошо поработал? - спрашивал меня Жак. - Подвигается твоя поэма? - Потом он сообщал мне о какой-нибудь новой выдумке своего маркиза, вынимал из кармана припрятанные для меня от десерта лакомства и радовался, глядя, как я их уплетал. Затем я возвращался к своим рифмам. Жак расхаживал некоторое время по комнате, а потом, когда замечал, что я увлекся работой, исчезал, сказав мне на прощанье: "Так как ты работаешь, я пойду ненадолго туда". Это туда означало к Пьеротам, и если вы еще не угадали, почему Жак так часто ходил туда, то вы не очень-то догадливы! Я же понял все, понял с первого дня, как только увидел, что он перед уходом приглаживал перед зеркалом свои волосы и по нескольку раз перевязывал свой галстук. Но, не желая стеснять его, я делал вид, что не догадываюсь ни о чем, и довольствовался тем, что смеялся в душе, строя всякие предположения.

   После ухода Жака я опять принимался за рифмы, В этот час все замолкало; воробьи, колокола, все мои друзья уже спали. Я оставался наедине со своей Музой... Около девяти часов до меня доносились какие-то шаги по лестнице, по маленькой деревянной лестнице, составлявшей продолжение большой - парадной. Это возвращалась наша соседка Белая кукушка. С этой минуты я больше не мог работать. Все мои мысли дерзко эмигрировали к моей соседке и уже не уходили оттуда... Что она собой представляла, эта таинственная Белая кукушка?.. Невозможно было что-нибудь узнать о ней... Когда я спрашивал Жака, он бросал на меня лукавый взгляд и говорил: "Как, ты еще ни разу не встретил нашу восхитительную соседку?.." И никаких других объяснений. Я говорил себе: "Он не хочет, чтобы я с ней знакомился; вероятно, это какая-нибудь гризетка из Латинского квартала". И эта мысль кружила мне голову. Я представлял себе что-то свежее, юное, веселое - одним словом, гризетку. Все, даже самое прозвище - Белая кукушка, - казалось мне очень поэтичным, таким же ласкающим слух, как Мюзетта или Мими Пенсон [Мюзетта - героиня романа Анри Мюрже (1822-1861) "Сцены из жизни богемы". Мимц Пенсом, - персонаж одноименной новеллы Альфреда де Мюссе (1810-1857) - тип городской девушки-работницы, великодушной, трудолюбивой, веселой, несмотря на материальные затруднения]. Во всяком случае, это была очень благоразумная и скромная Мюзетта, возвращавшаяся ежедневно в один и тот же час и всегда в одиночестве. Я знал это потому, что несколько вечеров подряд прислушивался, приложив ухо к перегородке. И каждый раз я неизменно слышал одно и то же: сначала звук, похожий на звук откупориваемой бутылки, спустя несколько минут шум от падения на паркет какого-то тяжелого тела и почти тотчас же вслед за ним тонкий, резкий, голос, похожий на голос больного сверчка, затягивал какую-то мелодию, состоявшую всего из трех нот и такую грустную, что хотелось плакать. Слов этой мелодии я не мог разобрать, за исключением только этих совершенно непонятных для меня слогов: Толокототиньян!.. Толокототиньян, которые повторялись, как припев, и звучали более выразительно, чем все остальные. Эта странная музыка продолжалась около часа; потом на последнем Толокототиньян голос сразу обрывался, и до моего уха долетало только медленное, тяжелое дыхание... Все это очень интриговало меня.

   Однажды утром Жак, ходивший во двор за водой, вошел в комнату с таинственным видом и, подойдя ко мне, прошептал:

   - Если хочешь видеть нашу соседку... Тсс!.. Она здесь.

   Я выскочил на площадку лестницы... Жак не обманул меня. Белая кукушка была в своей комнате, дверь в которую была открыта настежь, так что я мог, наконец, увидеть ее. Боже!.. Это было только мимолетное виденье, но какое!.. Представьте себе маленькую мансарду, почти совершенно пустую. На полу - соломенный тюфяк, на камине - бутылка водки. На стене над тюфяком висела какая-то таинственная громадных размеров подкова, похожая на кропильницу. И посреди этой конуры - безобразная негритянка с круглыми, блестящими, точно перламутр, глазами, с короткими курчавыми, как шерсть черного барана, волосами, в полинялой кофте и старом красном кринолине на голом теле. В таком виде предстала передо мной моя соседка. Белая кукушка, Белая кукушка моих грез, сестра Мими Пеноон и Бернареты! [тип простой девушки, морально независимой от власти денег, в новелле Мюссе "Фредерик и Бернарета"] О, романтическая провинция! Да послужит это тебе уроком?..

   - Что, какова? - спросил Жак, когда я вернулся к себе. - Как ты находишь её...

   Он не кончил фразы при виде моей разочарованной физиономии и разразился гомерическим хохотом. Я счел за лучшее последовать его примеру, и, стоя друг перед другом, мы неудержимо смеялись, не в силах вымолвить ни слова.

   В эту минуту в полуоткрытую дверь нашей комнаты просунулась большая черная голова и тотчас же скрылась, прокричав нам: "Белые насмехаться неграми... Не... красиво..." Вы понимаете, конечно, что эти слова заставили нас только рассмеяться еще громче.

   Когда наша веселость понемногу улеглась, Жак сообщил мне, что негритянка Белая кукушка находится в услужении у Дамы из бельэтажа и что в доме её считают кем-то вроде колдуньи, что подтверждала и висевшая над ее матрацем подкова - символ культа Воду. Рассказывали также, что каждый вечер, когда ее хозяйка уходила из дому, Белая кукушка запиралась в своей мансарде и так напивалась, что валилась на пол мертвецки пьяная, а потом до поздней ночи распевала негритянские песни. Это объясняло мне происхождение таинственных звуков, которые доносились из комнаты моей соседки: звук раскупориваемой бутылки, падение на пол тяжелого тела и монотонная мелодия, состоявшая всего из трех нот. Что же касается Толокототиньян, то, по-видимому, это звукоподражательное слово, очень распространенное среди негров Капской колонии, нечто вроде наших лон, лан ла; чернокожие пафы, дюпоны вставляют его во все свои песенки.

   С этого дня - нужно ли упоминать об этом - соседство Белой кукушки не отвлекало меня больше от работы. По вечерам, когда она поднималась к себе, мое сердце уже не билось, как прежде; я больше не бросал работы для того, чтобы приложиться ухом к перегородке... Но все же порой, среди ночной тишины эти Толокототиньян доносились до моего стола, и я испытывал какое-то смутное беспокойство, вслушиваясь в этот грустный припев; я точно предчувствовал ту печальную роль, какую ему предстояло сыграть в моей жизни...

   Тем временем Мама Жак нашел себе место бухгалтера с жалованьем в пятьдесят франков в месяц у одного мелкого торговца железом, где он должен был работать каждый вечер после своих занятий у маркиза. Бедняга сообщил мне эту новость полурадостно, полупечально.

   - Когда же ты будешь бывать там? - спросил я его. Он ответил мне со слезами на глазах:

   - Воскресенья у меня свободны.

   И с этого дня он действительно ходил туда только по воскресеньям. Но это было ему очень нелегко, конечно... Что же это было за соблазнительное там, так привлекавшее Маму Жака?.. Мне очень хотелось это узнать. К сожалению, мне никогда не предлагали пойти туда, а я был слишком самолюбив, чтобы самому об этом просить. Да и как можно было пойти куда-нибудь в моих калошах... Но в одно воскресенье, собираясь к Пьеротам, Жак спросил меня с некоторым смущением:

   - А тебе не хотелось бы пойти туда со мной, Даниэль? Они были бы очень рады тебе.

   - Но, милый мой, ты шутишь...

   - Да, прекрасно знаю... Гостиная Пьеротов не очень-то подходящее место для поэта... Все они старые, мало развитые люди...

   - Да нет, Жак, я говорю не о том: мой костюм...

   - Ах, да, в самом деле... Я об этом не подумал... - сказал Жак.

   И он ушел, точно обрадовавшись предлогу не брать меня с собой.

   Но не успел он спуститься с лестницы, как возвратился запыхавшись.

   - Даниэль, - сказал он, - скажи, если бы у тебя были ботинки и приличный пиджак, ты пошел бы со мной к Пьеротам?

   - Конечно. Почему бы мне не пойти?

   - Ну, в таком случае идем... Я куплю тебе все, что нужно, и мы отправимся туда.

   Я смотрел на него с удивлением.

   - Сегодня конец месяца и деньги у меня есть, - прибавил он, чтобы убедить меня.

   Я так обрадовался тому, что у меня будет новый костюм, что не заметил ни волненья Жака, ни его странного тона. Я отдал себе в этом отчет только гораздо позже, а в ту минуту бросился ему на шею, и мы отправились С ним к Пьеротам, зайдя по дороге в Пале-Рояль, где в лавке старьевщика меня одели во все новое.

  

   Если бы Пьероту, когда ему было двадцать пять лет, предсказали, что он будет преемником господина Лалуэта, торговца фарфоровой посудой, что у него будет собственная великолепная лавка на углу Сомонского пассажа и двести тысяч франков у нотариуса (Пьерот и нотариус!), то это очень удивило бы его.

   До двадцати лет Пьерот никогда не выезжал из своей деревни, носил грубые деревянные башмаки из севенской ели, не знал ни слова по-французски и зарабатывал сто экю в год, занимаясь культурой шелковичного червя. Он был хороший товарищ, любил посмеяться, потанцевать и выпить, но никогда не переходил при этом границ приличия. Как у всех парней его возраста, у Пьерота была подружка, которую он поджидал по воскресеньям у выхода из церкви и водил танцевать гавот под тутовые деревья. Подругу Пьерота звали Робертой, "Большой Робертой". Это была красивая восемнадцатилетняя девушка, работавшая на заводе по разведению шелковичных червей, такая же круглая сирота, как Пьерот, такая же бедная, как он сам, но умевшая читать и писать, что в севенских деревнях встречается реже, чем хорошее приданое. Пьерот очень гордился своей Робертой и рассчитывал на ней жениться тотчас после рекрутского набора. Но в день жеребьевки бедный севенец, несмотря на то, что три раза опускал руку в святую воду, прежде чем подойти к урне, вынул четвертый номер! Приходилось уезжать... Какое горе!.. К счастью, госпожа Эйсет, которую вскормила и почти вырастила мать Пьерота пришла на помощь своему молочному брату и дала ему две тысячи франков, чтобы он нанял вместо себя рекрута. В то время Эйсеты были ещё богаты!

   Счастливый Пьерот никуда не поехал и женился на своей Роберте. Но так как эти славные люди заботились, главным образом, о том, чтобы вернуть деньги госпоже Эйеет, а сделать это, живя в деревне, было невозможно, то они решили покинуть свою родину и отправились искать счастья в Париже.

   В течение целого года ничего не было слышно о наших горцах, потом, в одно прекрасное утро госпожа Эйсет получила трогательное письмо, подписанное: "Пьерот и его жена", со вложением трехсот франков - первых сбережений молодых. Через год новое письмо от "Пьерота и его жены" со вложением пятисот франков. На третий год - ничего. Вероятно, дела их шли плохо. В конце четвертого года получилось третье письмо от "Пьерота и его жены" и в нем последние тысяча двести франков и горячие благословения всей семье Эйсет. К несчастью, когда пришло это письмо, мы были уже разорены, фабрика продана, и мы собирались уезжать. Удрученная горем госпожа Зйсет позабыла ответить "Пьероту и его жене". С тех пор мы ничего о них не слышали до того дня, когда Жак, приехав в Париж, нашел добряка Пьерота (увы, уже без жены) в конторе бывшего торгового дома Лалуэт.

   Нет ничего менее поэтичного, но более трогательного, как история Пьерота. По приезде в Париж Роберта стала ходить по домам - помогать по хозяйству. Первым домом, куда она поступила, был дом Лалуэтов. Эти Лалуэты были богатые коммерсанты, скупые и с большими причудами, не желавшие брать себе в дом ни приказчика, ни служанки на том основании, что "все нужно делать самим" ("до пятидесяти лет я сам шил себе брюки", - говорил с гордостью старик Лалуэт), и позволившие себе только на старости лет эту небывалую роскошь - иметь в доме прислугу за двенадцать франков в месяц... Но работа в их доме стоила двенадцати франков! Магазин, комната при нем, квартира в четвертом этаже, два чана в кухне, которые каждое утро нужно было наполнять водой... Только приехав из Севенн, можно было согласиться на такие условия. Но севенка была молода, проворна, сильна, как молодая телка, и трудолюбива; она легко и быстро справлялась с этой тяжелой работой и вдобавок еще веселила стариков своим милым смехом, который один стоил дороже двенадцати франков. В конце концов своим прекрасным характером, трудолюбием мужественная женщина; завоевала симпатию хозяев. Они заинтересовались ею, стали беседовать с нею, и в один прекрасный день - у самых черствых людей бывают неожиданные порывы великодушия - старый Лалуэт предложил Пьероту взаймы небольшую сумму, чтобы тот мог начать какое-нибудь торговое дело по своему вкусу.

   И вот что придумал Пьерот: он приобрел старую лошадь и тележку и стал разъезжать по Парижу, выкрикивая изо всех сил: "Сбывайте все, что вам не нужно!" Наш хитрый севенец не продавал - он покупал... Что именно? Все. Битые горшки, пустые бутылки, старое железо, старую бумагу, пришедшую в негодность мебель, которую нельзя уже было продать, старые галуны, от которых отказывались торговцы, - словом, все, что не имеет уже никакой цены и хранится только по привычке или по небрежности, потому что не знают, что с этим делать, словом, все, что мешает!.. Пьерот ничем не пренебрегал: он все покупал, или, лучше сказать, все принимал, так как чаще всего ему не продавали, но отдавали ненужный хлам... "Сбывайте все, что вам не нужно!"

   В квартале Монмартр севенец пользовался большой популярностью. Подобно всем мелким уличным торговцам, желающим быть услышанными в окружающем их шуме и гаме, он придумал свою собственную "мелодию", по которой домашние хозяйки всегда узнавали его... Сначала он выкрикивал зычным голосом во всю силу своих легких: "Сбывайте все, что вам не нужно!", потом медленным, плаксивым голосом вел длинные разговоры со своей лошаденкой, со своей Анастажиль, как он ее называл, думая, что говорит "Анастази": "Ну, живей, Анастажиль, живей, голубушка!" И добродушная Анастажиль, опустив голову, печально плелась вдоль тротуаров, а из окон кричали: "Стой, Анастажиль, стой!" Постепенно тележка наполнялась, и, когда она была полна доверху, Анастажиль и Пьерот отправлялись к тряпичнику, который торговал оптом и хорошо оплачивал всё, что сбывают за ненадобностью, - весь этот хлам, полученный задаром или почти задаром.

   Странный промысел этот не обогатил Пьерота, но доставлял ему хороший заработок. В первый же год он отдал деньги Лалуэту и послал триста франков "мадемуазель" - так Пьерот называл госпожу Эйсет, когда она была девушкой, и с тех пор все не решался называть ее иначе. Третий год был для него несчастливым. Это был 1830 год. Пьерот тщетно кричал: "Сбывайте все, что вам мешает!" - парижане, решившие избавиться от старого короля, который им мешал, оставались глухи ко всем выкрикиваниям Пьерота, предоставляя ему драть глотку на улицах, и его тележка возвращалась каждый вечер домой пустою. К довершению несчастья Анастажиль умерла. В это время старики Лалуэт, убедившись, что они уже не в состоянии делать все сами, предложили Пьероту поступить к ним в приказчики. Пьерот согласился, но он недолго занимал эту скромную должность. Дело в том, что со времени их переселения в Париж Роберта каждый вечер учила его читать и писать, и он мог теперь сам написать письмо и довольно сносно объяснялся по-французски. Поступив к Лалуэтам, он удвоил старания, стал даже посещать курсы для взрослых, чтобы выучиться хорошенько считать, и делал такие успехи, что через несколько месяцев мог уже заменять за конторкой почти ослепшего старика Лалуэта, а в магазине за прилавком - госпожу Лалуэт, ноги которой уже отказывались служить.

   Как раз в это время появилась на свет мадемуазель Пьерот, и с тех пор благосостояние севенца пошло в гору. Сделавшись сначала участником торгового дома Лалуэ-тов, он позже стал его компаньоном, а вскоре затем старик Лалуэт, окончательно потеряв зрение, передал Пьероту всё дело, и тот выплачивал ему ежегодно известную сумму. Оставшись полным хозяином этого дела, севенец так его расширил, что в три года смог выплатить всё Лалуэту и, освободившись от всяких обязательств, стал во главе прекрасного, великолепного обставленного магазина... Именно в этот момент, точно выждав время, когда её муж больше не будет в ней нуждаться, Большая Роберта заболела и умерла от переутомления.

   Вот история Пьерота в том виде, в каком передал мне ее в этот вечер Жак по дороге в Сомонский пассаж, и так как путь туда был длинный, - мы выбрали самую дальнюю дорогу для того, чтобы показать парижанам мой новый пиджак, - то я успел близко познакомиться со славным севенцем раньше, чем увидел его. Я узнал, между прочим, что у добряка Пьерота было два кумира, которых нельзя было касаться: его дочь и старик Лалуэт. Узнал также, что он немножко болтлив и что его утомительно слушать, так как он говорит медленно, подыскивая слова, вечно что-то бормочет и не может произнести трёх слов сряду, не прибавив: "Вот уж, правда, можно сказать..." Это объяснялось тем, что севенец никак не мог привыкнуть к нашему языку, и думал всегда на лангедокском наречии, постепенно переводя все это на французский язык, и фраза "вот уж, правда, можно сказать", которую он так часто вставлял в свою речь, давала ему время на то, чтобы проделать эту работу. По словам Жака, он не говорил, а переводил. О мадемуазель Пьерот я узнал только, что ей шестнадцать лет и что зовут ее Камиллой. Ничего больше. В этом пункте Жак был нем, как рыба.

   Было около девяти часов, когда мы пришли в магазин бывший Лалуэта. Собирались запирать. Болты, ставни, железные брусья - все принадлежности основательных запоров - лежали в куче на тротуаре у полуоткрытой двери. Газ был потушен, весь магазин погружен во мрак, за исключением конторки, на которой стояла фарфоровая лампа, освещавшая столбики золотых монет и чье-то толстое, красное, смеющееся лицо. В комнате, смежной с магазином, кто-то играл на флейте.

   - Здравствуйте, Пьерот! - воскликнул Жак, подходя к конторке (я стоял рядом с ним, и свет лампы падал прямо на меня). - Здравствуйте, Пьерот!

   Пьерот проверял кассу. Услыхав голос Жака, он поднял глаза и, увидев меня, громко вскрикнул, всплеснул руками и уставился на меня с раскрытым от изумления ртом.

   - Ну, что?! - с торжествующим видом спросил Жак, - что я вам говорил?!

   - О, господи, боже мой! - прошептал Пьерот. - Мне кажется, что... Вот уж, правда, можно сказать... Мне кажется, что я вижу её.

   - Особенно глаза, - прервал его Жак, - посмотрите на глаза, Пьерот!..

   - И подбородок, господин Жак, подбородок с ямочкой, - ответил Пьерот и приподнял абажур, чтобы лучше меня разглядеть.

   Я ничего не понимал. Они рассматривали меня, подмигивая и делая друг другу какие-то знаки.

   Вдруг Пьерот встал, вышел из-за конторки и с распростертыми руками подошел ко мне.

   - Разрешите обнять вас, господин Даниэль... Вот уж, правда, можно сказать!.. Я буду думать, что обнимаю мадемуазель...

   Последнее слово все объяснило мне. Дело в том, что в то время я был очень похож на госпожу Эйсет, и Пьерота, не видевшего "мадемуазель" около двадцати пяти лет, это сходство особенно поразило. Добряк не переставал жать мне руки, обнимал меня и, улыбаясь, смотрел на меня глазами, полными слез. Потом он заговорил о нашей матери, о её двух тысячах франков, о своей Роберте, о Камилле, об Анастажиль, и все это так медленно, такими длинными периодами, что мы и до сих пор все еще были бы там, в этом магазине, - вот уж, правда, можно сказать! - если бы Жак, потерявший терпение, не напомнил ему о его кассе:

   - А ваша касса, Пьерот?!

   Пьерот сразу умолк, смущенный своей болтовней.

   - Вы правы, господин Жак. Я болтаю... болтаю... А потом моя "малютка"... Вот уж, правда, можно сказать... будет бранить меня за то, что я вернулся так поздно.

   - А разве Камилла наверху? - спросил Жак равнодушно.

   - Да, да, господин Жак, она наверху... Она томится... вот уж, правда, можно сказать. Томится желанием познакомиться с господином Даниэлем, Идите к ней, а я проверю сейчас кассу и присоединюсь к вам... Вот уж, правда, можно сказать...

   Жак больше не слушал его и, взяв меня под руку, увлек в соседнее помещение, где кто-то играл на флейте. Магазин Пьерота поразил меня своим величием и количеством нагроможденного в нем товара, В полумраке поблескивали графины, матовые шары, позолоченные стаканы из богемского стекла, большие хрустальные вазы, суповые фарфоровые миски, а справа и слева целые груды тарелок, поднимавшихся до самого потолка. Настоящий дворец феи Фарфора при ночном освещении. В комнате за магазином тускло горел газовый рожок, лениво высунувший только самый кончик своего языка... Мы прошли через эту комнату. Сидевший на краю дивана высокий молодой человек меланхолично играл на флейте. Проходя мимо него, Жак промолвил очень сухо: "Добрый день", на что молодой человек ответил двумя короткими нотами своей флейты, тоже очень сухими. Так, вероятно, здороваются друг с другом флейты, когда они в ссоре.

   - Это приказчик, - сказал мне Жак, когда мы вышли на лестницу. - Этот белокурый молодой человек просто изводит нас своей игрой на флейте... Ты любишь флейту, Даниэль?

   Мне хотелось спросить его: "А "малютка" её любит?", но я побоялся его огорчить и серьезно ответил:

   - Нет, нет, Жак, я не люблю флейту.

   Квартира Пьерота была в этом же доме в четвертом этаже. Мадемуазель Камилла, слишком большая аристократка, чтобы показываться в магазине, целые дни проводила наверху и виделась с отцом только за столом.

   - Вот ты увидишь, - говорил Жак, подымаясь по лестнице, - их дом поставлен совсем на барскую ногу. У Камиллы есть компаньонка, госпожа Трибу, вдова, которая всегда при ней неотлучно... Я не знаю, собственно, откуда она, эта госпожа Трибу, но Пьерот её хорошо знает и уверяет, что она особа очень высоких качеств... Позвони, Даниэль, мы пришли!

   Я позвонил; нам открыла севенка в большом чепце и, улыбнувшись Жаку, как старому знакомому, ввела нас в гостиную.

   Когда мы вошли, мадемуазель Пьерот сидела у рояля. Две пожилые, довольно полные дамы - госпожа Лалуэт и вдова Трибу, дама высоких качеств - играли в карты. При нашем появлении все встали. Наступила минута замешательства, затем обменялись приветствиями, и Жак, представив меня присутствующим, попросил Камиллу, - он назвал ее просто Камиллой, - опять сесть за рояль. Дама высоких качеств воспользовалась этим для того, чтобы продолжать играть в карты с госпожой Лалуэт, а мы с Жаком заняли места по обеим сторонам мадемуазель Пьерот, которая весело болтала с нами и смеялась, в то время как её пальчики бегали по клавишам. Я внимательно смотрел на нее. Её нельзя было назвать красивой. Беленькая, розовая, с маленькими ушами, пышными волосами, румяными щеками, она слишком дышала здоровьем, а ее красные руки и несколько сдержанные манеры напоминали пансионерку, приехавшую на каникулы. Она была настоящей дочерью Пьерота, горным цветком, выросшим за стеклами Сомон-ского пассажа.

   Таково было, по крайней мере, мое первое впечатление. Но вдруг, отвечая на какую-то мою фразу, мадемуазель Пьерот, глаза которой оставались до сих пор опущенными, медленно подняла их на меня, и в то же мгновение, точно по волшебству, маленькая мещаночка исчезла... Я видел теперь одни только ее глаза, большие, сияющие, черные глаза, которые я тотчас же узнал...

   О, чудо! Это были те же Чёрные глаза, которые так кротко светили мне там, в холодных стенах старого коллежа; Чёрные глаза, которыми распоряжалась старая колдунья в очках, одним словом, "мои" Чёрные глаза... Мне казалось, что это сон. Мне хотелось закричать им: "Вы ли это, прекрасные Чёрные глаза? Вас ли я опять нашёл на другом лице?.. Да, это были они, и невозможно было не узнать их. Те же ресницы, тот же блеск, тот же сдержанный огонь. Было бы безумием думать, что на свете могут найтись другие такие глаза. К тому же доказательством того, что это были именно те самые, Чёрные глаза, а не какие-нибудь другие, на них похожие, служило то, что они тоже узнали меня, и мы, конечно, не замедлили бы завести один из наших прежних безмолвных диалогов, если бы в эту минуту я не услышал над самым ухом какой-то странный звук, точно мышь грызла что-то. Я повернул голову и увидел в кресле, стоявшем у изгиба рояля, человека, которого я раньше не заметил. Это был высокий, худой, мертвенно бледный старик с птичьей головой, с острым носом и круглыми безжизненными глазами, расставленными далеко от носа, почти у самых висков... Если бы не кусок сахара, который старик держал в руке и время от времени грыз, можно было бы подумать, что он спит. Несколько смущенный этим призраком, я отвесил ему глубокий поклон, на который он не ответил...

   - Он тебя не видит, - сказал мне Жак. - Это слепой... Господин Лалуэт.

   "К нему очень подходит это имя" [Лалуэт (L'alouette) - по-французски - жаворонок], - подумал я, и чтобы не видеть этого страшного старика с птичьей головой, я поспешил опять повернуться к Чёрным глазам, но, увы, очарованье рассеялось, - Чёрные глаза исчезли!

   Вместо них на табурете у рояля чинно сидела обыкновенная мещаночка...

   В эту минуту дверь гостиной отворилась, и Пьерот шумно вошел в комнату. За ним следовал молодой человек с флейтой под мышкой. При его появлении Жак бросил на него молниеносный взгляд, способный убить буйвола. Но он, вероятно, не попал в цель, так как флейтист и глазом не моргнул.

   - Ну что, малютка, - сказал севенец, целуя дочь в обе щеки, - ты довольна? Тебе привели, наконец, твоего Даниэля... Как же ты его находишь?.. Очень мил, не так ли? Вот уж, правда, можно сказать... вылитый портрет мадемуазель...

   И добряк, повторяя сцену, разыгравшуюся в магазине, вытащил меня на середину комнаты, чтобы все могли видеть глаза мадемуазель... нос мадемуазель... подбородок с ямочкой мадемуазель...

   Этот осмотр очень смутил меня. Госпожа Лалуэт и ее партнерша, дама высоких качеств, прервали игру и, откинувшись на спинку кресел, рассматривали меня с полнейшим хладнокровием, громко критикуя или расхваливая ту или другую часть моей особы, точно я был откормленным цыпленком, вынесенным для продажи на рынок. Между нами говоря, дама высоких качеств была, по-видимому, хорошим знатоком по части молодой живности.

   К счастью, Жак положил конец этой пытке, попросив мадемуазель Пьерот сыграть что-нибудь.

   - Да, да, сыграем что-нибудь, - подхватил флейтист, бросаясь к роялю с флейтой в руках.

   - Нет, нет... не надо дуэта, не надо флейты! - воскликнул Жак. Голубые глаза флейтиста бросили на него ядовитый, как караибская стрела, взгляд. Но Жак невозмутимо продолжал кричать: - Не надо флейты!

   В конце концов он остался победителем, и мадемуазель Пьерот сыграла нам без всякой флейты одну из очень известных пьес - "Грезы" Рослена. Во время её игры Пьерот плакал от восхищения; Жак плавал в блаженстве; безмолвный, с флейтой у губ, флейтист подергивал в такт плечами и мысленно аккомпанировал.

   Покончив с Росленом, мадемуазель Пьерот повернулась ко мне:

   - А вас, господин Даниэль, - проговорила она, опуская глаза, - мы разве не услышим? Ведь вы поэт.

   - И прекрасный поэт, - прибавил Жак, этот нескромный Жак...

   Вы понимаете, конечно, что мне совсем не улыбалось читать стихи перед всеми этими амалекитянами [упоминаемое в библии древнее племя арабского происхождения]. Если б еще Чёрные глаза были здесь! Но нет! Вот уже целый час, как они погасли. И я напрасно искал их... Надо было слышать, каким развязным тоном я ответил маленькой Пьерот:

   - На этот раз простите меня, мадемуазель, я не захватил с собой своей лиры.

   - Не забудьте же принести ее в следующий раз, - сказал Пьерот, приняв эту метафору в буквальном смысле. Бедняга искренно думал, что у меня есть лира и что я играю на ней так же, как его приказчик на флейте... Да, прав был Жак, предупреждая, что ведёт меня в курьезный мирок.

   Около одиннадцати часов подали чай. Мадемуазель Пьерот ходила взад и вперед по комнате, предлагала сахар, наливала молоко, приветливая, с улыбкой на устах, с поднятым в воздух мизинцем.

   Тут я опять увидел Чёрные глаза. Они неожиданно появились передо мной, сияющие, полные участья, но они снова исчезли, прежде чем я успел с ними заговорить... И только тогда я понял, что в образе мадемуазель Пьерот слились два совершенно различных существа: мадемуазель Пьерот - маленькая мещаночка с гладко причесанными на пробор волосами, созданная для того, чтобы царить в бывшем доме Лалуэт, и Чёрные глаза, - эти большие, полные поэзии глаза, раскрывавшиеся, как два бархатных цветка, и точно по волшебству преображавшие, весь этот смешной мирок торгашей. Мадемуазель Пьерот совершенно не привлекала меня, но Чёрные глаза... О Чёрные глаза!..

   Пора было расходиться. Госпожа Лалуэт поднялась первая. Она укутала мужа в большой клетчатый плед и потащила его, как забинтованную мумию. После их ухода Пьерот долго еще стоял с нами на площадке лестницы, задерживая нас своей бесконечной болтовней.

   - Ну, теперь, господин Даниэль, когда вы уже узнали наш дом, я надеюсь, что мы вас будем часто видеть. У нас не бывает большого общества, но зато это избранное общество. Вот уж, правда, можно сказать... Во-первых, господин и госпожа Лалуэт, прежние мои хозяева; во-вторых, госпожа Трибу, дама высоких качеств, с ней вы всегда можете поговорить; затем мой приказчик, добрый малый, который играет нам иногда на флейте... вот уж, правда, можно сказать... С ним вы можете разыгрывать дуэты. Это будет очень мило.

   Я робко ответил, что очень занят и поэтому, может быть, не смогу бывать так часто, как мне хотелось бы.

   Мои слова заставили его рассмеяться.

   - Полноте! Заняты... господин Даниэль?! Знаем мы ваши занятия в Латинском квартале!.. Вот уж, правда, можно сказать... Наверно, тут замешана какая-нибудь гризетка.

   - Надо признаться, - сказал со смехом Жак, - мадемуазель Белая кукушка не лишена известного очарования...

   Это имя - Белая кукушка - еще больше развеселило Пьерота.

   - Как вы сказали, господин Жак?.. Белая кукушка?.. Её зовут Белой кукушкой?.. Ха-ха-ха! Подумайте, какой шалун!.. В его-то годы!

   Он сразу умолк, заметив, что дочь слушает его. Но он продолжал хохотать, и, уже спустившись с лестницы, мы все еще слышали его громкий смех, сотрясавший перила лестницы.

   - Ну, как ты находишь их? - спросил Жак, как только мы очутились на улице.

   - Дорогой мой, господин Лалуэт очень безобразен, а мадемуазель Пьерот очаровательна.

   - Не правда ли?! - воскликнул бедный влюбленный с такой живостью, что я не мог удержаться от смеха.

   - Ну, Жак, ты себя выдал, - сказал я, беря его за руку.

   В этот вечер мы с ним долго гуляли по набережным. У наших ног тихая темная река отражала тысячи звезд, похожих на рассыпанный жемчуг. Скрипели якорные канаты больших судов. Так приятно было не спеша бродить в полумраке, слушая Жака, говорившего мне о своей любви... Он любил всей душой, но его не любили; он прекрасно знал, что его не любят.

   - Так она, наверно, любит кого-нибудь другого, Жак.

   - Нет, Даниэль, я не думаю, чтобы до сегодняшнего вечера она кого-нибудь любила.

   - До сегодняшнего вечера! Жак, что ты хочешь этим сказать?

   - Да то, что тебя все любят, Даниэль, и она тоже может тебя полюбить...

   Бедный, милый Жак! Нужно было слышать, каким грустным и покорным тоном он говорил это. Чтобы успокоить его, я громче расхохотался, громче, может быть, даже, чем хотел.

   - Черт возьми, какие у тебя фантазии!.. Неужели же я так неотразим, и разве мадемуазель Пьерот так легко воспламеняется?.. Нет, нет, успокойся, Мама Жак: мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее. Не меня тебе бояться, во всяком случае.

   Я говорил вполне искренне: мадемуазель Пьерот не существовала для меня... Другое дело - Чёрные глаза!

  

   После первого посещения бывшей фирмы Лалуэт я некоторое время не возвращался туда. Но Жак продолжал свои воскресные паломничества и всякий раз придумывал для своего галстука какую-нибудь новую обольстительную форму банта. Галстук Жака представлял собою целую поэму, поэму пылкой и в то же время сдержанной любви, нечто вроде восточного селяма [восточное приветствие, сокращенное "селям-алейкум" - мир вам"], один из тех эмблематических букетов, которые турецкие аги [Ага (турецк.) - господин] преподносят своим возлюбленным, искусно выражая подбором цветов оттенки страсти.

   Если б я был женщиной, то галстук Жака с его бесконечно разнообразными бантами тронул бы меня больше всяких объяснений в любви. Но должен вам сказать, что женщины в этом ровно ничего не смыслят... Каждое воскресенье, перед уходом, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:

   - Я иду туда, Даниэль... Ты пойдешь? На что я неизменно отвечал:

   - Нет, Жак, я работаю.

   Он быстро удалялся, а я оставался один, совсем один, склонённый над рабочим столом.

   Я определенно и твердо решил не ходить больше к Пьеротам: я боялся встречи с Чёрными глазами. Я говорил себе: "Если ты их увидишь - ты погиб", и я не хотел их видеть. Но они не выходили у меня из головы, эти демонические Чёрные глаза. Они мерещились мне повсюду; я думал о них постоянно - во время работы, ночью, во сне. На всех моих тетрадях вы могли бы увидеть нарисованные пером большие глаза с длинными ресницами... Это было какое-то наваждение!

   Ах, когда Мама Жак с сияющими от удовольствия глазами, в завязанном по-новому галстуке, отправлялся, весело подпрыгивая, в Сомонский пассаж, один бог знает, как хотелось мне броситься вслед за ним по лестнице и закричать ему: "Подожди меня!" Но нет! Какой-то внутренний голос говорил мне, что я дурно поступлю, если пойду туда, и у меня хватало мужества оставаться за своим рабочим столом и спокойно отвечать Жаку: "Нет, благодарю тебя, Жак, я буду работать".

   Так длилось некоторое время. В конце концов с помощью Музы мне, вероятно, удалось бы изгнать из головы мысль о Чёрных глазах, но, к несчастью, я имел неосторожность увидеться с ними ещё раз... И это меня погубило. Я потерял и сердце, и голову. Вот при каких обстоятельствах это было.

   После откровенного разговора со мной на берегу реки Мама Жак больше ничего не говорил мне о своей любви, но по его виду я прекрасно понимал, что всё шло не так, как ему хотелось бы... По воскресеньям, возвращаясь от Пьеротов, он бывал всегда очень грустен. По ночам я слышал, как он тяжело вздыхал. Если я его спрашивал: "Что с тобой, Жак?" - он резко отвечал: "Ничего". Но по одному его тону я понимал, что с ним что-то происходит. Он, такой добрый и терпеливый, теперь часто бывал раздражителен, а иногда смотрел на меня так, точно мы были с ним в ссоре. Я догадывался, конечно, что под этим скрывалось какое-то большое сердечное горе, но так как Жак упорно молчал, то я не смел заговорить с ним об этом. Однако в одно из воскресений, когда он вернулся домой еще более мрачный, чем обыкновенно, я решил выяснить положение дела.

   - Послушай, Жак, что с тобой? - спросил я, взяв его за руку. - Разве твои шансы там плохи?..

   - Да, плохи... - ответил бедный малый разочарованным тоном.

   - Но все-таки в чем же дело? Может быть, Пьерот что-нибудь заметил? Мешает вам любить друг друга?!

   - О, нет, Даниэль, Пьерот ничему не мешает... Но она меня не любит и не полюбит никогда.

   - Что за фантазия, Жак! Как можешь ты знать, что она никогда тебя не полюбит?.. Разве ты признавался ей в своей любви?.. Ведь нет?.. Но тогда...

   - Тот, кого она любит, ничего ей не говорил... ему не надо было говорить для того, чтобы его полюбили...

   - Но неужели же ты думаешь, Жак, что этот флейтист?..

   Жак точно не расслышал моего вопроса.

   - Тот, кого она любит, ничего ей не говорил, - повторил он.

   И больше я ничего не мог добиться у него.

   В эту ночь никто не спал на сен-жерменской колокольне.

   Жак почти всю ночь просидел у окна, глядя на звезды и вздыхая. Я же думал в это время о том, как бы помочь Жаку.

   "Что, если бы я пошел туда выяснить, в чём дело. Ведь Жак может ошибаться. Мадемуазель Пьерот, очевидно, не поняла, сколько любви скрывается в складках его галстука... Раз Жак не осмеливается говорить ей о своем чувстве, может быть, мне следует поговорить за него... Да, я пойду и поговорю с этой молоденькой филистимлянкой... И тогда мы увидим..."

   На следующий день, не говоря ни слова Жаку, я привел этот план в исполнение. Клянусь, что у меня не было никаких задних мыслей. Я пошел туда ради Жака, исключительно ради Жака... Тем не менее, когда я увидел на углу Сомонского пассажа бывший торговый дом Лалуэт с его зелеными ставнями и большой вывеской, гласившей: "Фарфор и хрусталь", у меня замерло сердце, что должно было послужить мне предостережением... Я вошел. В магазине никого не было. В задней комнате завтракал флейтист. Даже во время еды он не расставался со своим инструментом, который лежал тут же на столе. "Совершенно невероятно, чтобы Камилла могла колебаться в выборе между этой ходячей флейтой и Мамой Жаком, - подумал я, поднимаясь по лестнице, - впрочем, увидим".

   Я застал Пьерота, его дочь и даму высоких качеств за столом. Чёрных глаз, к счастью, не было. Мое появление было встречено возгласами изумления.

   - Наконец-то! - воскликнул добряк Пьерот своим громовым голосом. - Вот уж, правда, можно сказать... Он сейчас выпьет с нами кофе...

   Меня усадили за стол. Дама высоких качеств принесла мне красивую чашку с золотыми цветами, и я сел рядом с мадемуазель Пьерот...

  &n