Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

), я чувствовала бы себя одинокой и покинутой, чувствовала бы, что рядом со мной нет твердого и надежного человека. Мне показалось даже, что и она чувствует это, сама того не сознавая. Но не огорчайтесь чересчур, потому что она "вполне здорова и очень счастлива". И какая красавица!

   "Я надеюсь встретиться с ней опять и скоро; я даже рассчитывала видеть ее на этих днях. Я постараюсь быть ей верным другом, ради вас. Дорогой мистер Кленнэм, вы, верно, не придаете значения тому, что были для меня другом, когда других друзей у меня не было (да и теперь нет, я не приобрела новых друзей), но для меня это очень, очень много значит, и я никогда этого не забуду

   "Хотелось бы мне знать (но лучше, если никто не будет писать мне), хорошо ли идет дело мистера и миссис Плорниш, которое устроил им мой дорогой отец, с ними ли дедушка Нэнди, счастлив ли он и распевает ли свои песенки. Я едва удерживаюсь от слёз, когда вспоминаю о моей бедной Мэгги и думаю, какой одинокой она должна себя чувствовать без своей маленькой мамы, хотя бы все относились к ней ласково. Будьте добры, сходите к ней и передайте под строгим секретом, что я люблю ее и жалею о нашей разлуке не меньше, чем она сама. Скажите им всем, что я вспоминаю о них каждый день и что мое сердце всегда неизменно с ними; о, если бы вы знали, как неизменно, вы пожалели бы меня за то, что я так далеко и стала такой важной.

   "Вам, конечно, будет приятно услышать, что мой дорогой отец здоров, что перемена очень благоприятно отразилась на нем и что он теперь совсем не такой, каким вы его знали. Дядя, как мне кажется, тоже очень поправился, хотя он не жаловался прежде и не радуется теперь. Фанни очень мила, жива и остроумна. Она рождена быть леди: удивительно легко освоилась она с новым положением. Мне это не дается и, кажется, никогда не дастся. Я неспособна чему-нибудь научиться. Миссис Дженераль всегда с нами, мы говорим с ней по-французски и по-итальянски, и вообще она очень заботится о нашем образовании. Я сказала: мы говорим по-французски и по-итальянски, но собственно - говорят они; я так глупа, что вряд ли выучусь. Когда я начинаю думать, соображать, рассчитывать, все мои мысли, соображения, расчеты обращаются к прошлому, я снова погружаюсь в заботы о сегодняшнем дне, о моем дорогом отце, о моей работе и вдруг вспоминаю, что никаких забот у меня теперь нет, и это кажется мне настолько странным и невероятным, что я снова задумываюсь о том же. У меня нехватило бы духа признаться в этом никому, кроме вас.

   "То же самое со всеми этими новыми странами и чудными видами. Они прекрасны и поражают меня, но я недостаточно сосредоточена, недостаточно освоилась сама с собой, - не знаю, поймете ли вы меня, - чтобы наслаждаться всем этим. Всё, что я видела и испытала раньше, так странно переплетается с этими новыми впечатлениями. Например, когда мы были в горах, мне нередко чудилось (я стыжусь писать о таком ребячестве даже вам, дорогой мистер Кленнэм), что за какой-нибудь громадной скалой окажется Маршальси или за снежной вершиной - комната миссис Кленнэм, где я работала столько времени и где впервые увидела вас. Помните тот вечер, когда мы с Мэгги явились к вам в Ковент-гарден. Сколько раз мне казалось, что я вижу перед собой эту комнату, когда я смотрела из окна кареты после наступления темноты. В тот вечер мы не попали в тюрьму, так что нам пришлось до самого утра бродить по улицам и сидеть у ворот. Часто, глядя на звезды с балкона здесь, в Венеции, я воображаю себя на улице с Мэгги. То же самое и с другими, кого я оставила на родине.

   "Катаясь на лодке, я ловлю себя на том, что заглядываю в другие гондолы, точно ищу там знакомые лица. Я бы ужасно обрадовалась, увидев их, но вряд ли бы удивилась, - по крайней мере, в первую минуту. По временам - в самые фантастические минуты - мне кажется, что они могут встретится мне везде, и я почти ожидаю увидеть их милые лица на мостах или набережных.

   "Есть у меня другая забота, которая покажется вам очень странной. Она должна показаться странной всякому, кроме меня, и даже мне самой: я часто испытываю прежнюю болезненную жалость к... вы знаете, о ком я говорю... к нему. Хотя он сильно изменился и хотя я невыразимо благодарна за эту перемену, но прежнее мучительное чувство сострадания охватывает меня подчас с такой силой, что мне хочется обнять его, сказать, как я люблю его, и плакать на его груди. Это облегчило бы меня, и я была бы снова горда и счастлива. Но я знаю, что этого нельзя делать, что он будет недоволен, Фанни рассердится, а миссис Дженераль удивится, и потому я сдерживаюсь. А вместе с тем у меня является чувство, которого я не в силах побороть, будто я удаляюсь от него, и он среди всех своих слуг и помощников чувствует себя покинутым и нуждается во мне.

   "Дорогой мистер Кленнэм, я и без того много написала о себе, но прибавлю еще несколько слов, так как иначе и этом письме не будет упомянуто именно о том, о чем я всего более желала написать. Среди всех этих ребяческих мыслей, в которых я так смело призналась нам, так как знаю, что вы меня поймете скорее, чем кто-либо, и отнесетесь ко мне снисходительнее, чем кто-либо, - среди всех этих мыслей есть одна, которая никогда не оставляет меня: это надежда, что иногда, в спокойные минуты, вы вспоминаете обо мне... Сознаюсь вам, что с самого отъезда меня томит беспокойство по этому поводу, - беспокойство, от которого мне хотелось бы избавиться. Я боюсь, вы думаете, что я переменилась, что я стала другая. Не думайте этого, вы не можете себе представить, как огорчит меня такое предположение; я просто не вынесу его. Вы разобьете мне сердце, если будете считать меня другой, если будете думать, что я отношусь к вам иначе, чем прежде, когда вы были так добры ко мне. Прошу и умоляю вас не думать обо мне как о дочери богатого человека, забыть о том, что я лучше одеваюсь и живу в лучшей обстановке, чем при нашем первом знакомстве. Пусть я останусь для вас бедной девушкой, которой вы покровительствовали с таким нежным участием, чье поношенное платье защищали от дождя, чьи мокрые ноги сушили у своего огня. Вспоминайте обо мне (если будете вспоминать) как о вашем бедном, неизменно преданном и благодарном ребенке

   "P. S. Помните в особенности, что вам не нужно беспокоиться о миссис Гоуэн. Это ее собственные слова: (Вполне здорова и очень счастлива". И какая она красавица!"

  

  

   Семья провела в Венеции месяц или два, когда мистер Доррит, вращавшийся в обществе графов и маркизов и не имевший ни одной свободной минутки, решился уделить часок для совещания с миссис Дженераль.

   Когда наступило время, назначенное для этого совещания, он направил мистера Тинклера, своего камердинера, в апартаменты миссис Дженераль (равные по размерам доброй трети Маршальси) засвидетельствовать этой леди его почтение и передать его покорнейшую просьбу удостоить его аудиенции. Это происходило утром, когда члены семейства пили кофе по своим комнатам, незадолго до завтрака, который подавался в полинявшей зале, когда-то роскошной, теперь же ставшей добычей сырости и вечной меланхолии. Миссис Дженераль была у себя. Камердинер застал ее в кресле, на маленьком квадратном ковре, таком миниатюрном по сравнению с гигантской площадью мраморного пола, точно она разостлала его для примерки новых башмаков или точно это был ковер-самолет, купленный за сорок кошельков с золотыми принцем из "Тысячи одной ночи" {"Тысяча и одна ночь" - сборник старинных арабских сказок.} и случайно попавший к миссис Дженераль, только что прилетевшей на нем в эту палату.

   Миссис Дженераль, поставив на стол пустую чашку, сказала послу, что она сейчас же отправится к мистеру Дорриту и избавит его от беспокойства приходить к ней (как он предложил по своей любезности). Посол распахнул двери и проводил миссис Дженераль на аудиенцию.

   Надо было совершить целое путешествие по таинственным лестницам и коридорам, чтобы добраться из ее комнаты - довольно темной, благодаря узкому переулку с низеньким мрачным мостом и противоположным зданиям в виде башен с бесчисленными пятнами и подтеками на стенах, точно они целые столетия проливали свои ржавые слезы в Адриатику, - до комнаты мистера Доррита, со множеством окон, которых хватило бы на целый фасад английского дома. Из комнаты открывался прекрасный вид на купола и шпили церквей, которые, казалось, подымались в голубое небо прямо из воды, отражавшей их очертания; в окна доносилось тихое журчание канала Гранде, омывавшего подъезд, где гондольеры со своими гондолами стояли наготове, к услугам знатного путешественника.

   Мистер Доррит, в роскошном халате и ермолке (из куколки, так долго таившейся в Маршальси, появилась великолепная бабочка), поднялся навстречу миссис Дженераль.

   - Кресло миссис Дженераль! Кресло, говорят вам, что вы делаете? О чем вы думаете? Что это значит? Теперь ступайте!

   - Миссис Дженераль, - сказал мистер Доррит, - я взял на себя смелость...

   - Ничуть, - возразила миссис Дженераль. - Я к вашим услугам. Я кончила пить кофе.

   - Я взял на себя смелость, - повторил мистер Доррит с великолепным благодушием человека, который не обращает внимания на мелкие поправки, - обратиться к вам с просьбой уделить мне несколько минут для конфиденциальной беседы. Меня несколько беспокоит моя... кха... моя младшая дочь. Быть может, вы обратили внимание, сударыня, на огромную разницу в характере моих двух дочерей?

   Миссис Дженераль, скрестив свои руки в перчатках (она всегда была в перчатках, и никогда на них не было заметно ни единой складки), отвечала:

   - Между ними огромная разница.

   - Могу я спросить, как вы определяете ее? - спросил мистер Доррит с прежней почтительностью, не лишенной ясного величия.

   - Фанни, - отвечала миссис Дженераль, - обладает силой характера и самостоятельностью. Эми - нет.

   Нет? О миссис Дженераль, спросите у камней и решеток Маршальси! Спросите у портнихи, которая обучала ее шитью, и у балетмейстера, который обучал ее сестру танцам. О миссис Дженераль, миссис Дженераль, спросите у меня, ее отца, чем я обязан ей, и выслушайте из моих уст историю жизни этого хрупкого маленького существа с первых дней ее детства!

   Мистеру Дорриту и в голову не пришло разразиться такой тирадой. Он посмотрел на миссис Дженераль, восседавшую в окаменелой позе на колеснице приличий, и глубокомысленно заметил:

   - Это правда, сударыня.

   - Заметьте, - продолжала миссис Дженераль, - я не хочу сказать, что характер Фанни не нуждается в исправлении. Но в ней есть материал, быть может даже слишком много материала...

   - Будьте любезны, сударыня, - сказал мистер Доррит, - потрудитесь... кха... объяснить вашу мысль. Я не совсем понимаю, как это в моей старшей дочери слишком много материала. Какого материала?

   - Фанни, - отвечала миссис Дженераль, - высказывает слишком много собственных мнений. Безукоризненное воспитание не допускает высказывания собственных мнений и исключает всякую демонстративность.

   Чтобы не обнаружить недостатка безукоризненного воспитания, мистер Доррит поспешил ответить:

   - Бесспорно, сударыня, вы правы.

   Миссис Дженераль возразила своим бесстрастным и безжизненным тоном:

   - Я так полагаю.

   - Но вам известно, сударыня, - сказал мистер Доррит, - что мои дочери имели несчастье лишиться своей горько оплакиваемой матери в раннем детстве и с тех пор жили со мной; что я, утвержденный в правах наследства лишь недавно, вел раньше... кха... уединенное существование сравнительно бедного, хотя и гордого джентльмена.

   - Я не упускаю из виду этого обстоятельства, - сказала миссис Дженераль.

   - Сударыня, - продолжал мистер Доррит, - насчет моей дочери Фанни, пользующейся таким руководством, видящей перед собой такой пример... - (Миссис Дженераль закрыла глаза)... - я не питаю никаких опасений. Фанни умеет приспособляться к обстоятельствам. Но моя младшая дочь, миссис Дженераль, смущает и тревожит меня. Должен заметить, что она всегда была моей любимицей.

   - Нет никакого основания, - заметила миссис Дженераль, - для таких пристрастий.

   - Кха... никакого, - согласился мистер Доррит, - никакого. Теперь, сударыня, я с огорчением замечаю, что Эми, если можно так выразиться, - не из нашего круга, она стоит особняком от нас. Она не любит ездить с нами, теряется в обществе наших гостей; наши вкусы, очевидно, не ее вкусы. Иными словами, - заключил мистер Доррит с истинно судейской важностью, - в характере... кха... Эми чего-то нехватает.

   - Нельзя ли допустить, - сказала миссис Дженераль, прибегая к своей кисточке с лаком, - что это объясняется новизной ее положения?

   - Извините, сударыня, - заметил мистер Доррит с живостью, - для дочери джентльмена, хотя бы... кха... сравнительно небогатого... сравнительно... и хотя бы воспитанной... хм... в уединении, наше положение не может казаться совершенно новым.

   - Вы правы, - сказала миссис Дженераль.

   - Итак, сударыня, - продолжал мистер Доррит, - я взял на себя смелость, - (он повторил эту фразу с некоторым пафосом, как будто хотел заметить вежливо, но твердо, что не допускает возражений в этом отношении), - я взял на себя смелость побеседовать с вами лично, дабы обсудить этот вопрос и просить вашего совета.

   - Мистер Доррит, - отвечала миссис Дженераль, - со времени нашего приезда сюда я не раз беседовала с Эми на тему об умении держать себя вообще. Она заметила, между прочим, что Венеция поражает ее. Я возразила ей, что лучше было бы не поражаться. Я указала ей, что знаменитый мистер Юстес, {Юстес - автор современного Диккенсу путеводителя по Италии.} признанный авторитет туристов, невысокого мнения об этом городе, и сравнивая Риальто {Риальто - небольшой островок в Венеции, центр торговой и финансовой жизни города. Здесь - мост, соединяющий этот остров с городом.} с Вестминстерским и Блэкфрайерским мостами, высказывается решительно не в пользу первого. Считаю излишним прибавлять после всего сказанного вами, что мои аргументы до сих пор не произвели желательного действия. Вы делаете мне честь, спрашивая моего совета. Мне всегда казалось (если это неосновательное мнение, то, надеюсь, оно не будет поставлено мне в вину), что мистер Доррит привык оказывать влияние на умы окружающих.

   - Хм... сударыня, - сказал мистер Доррит, - я стоял во главе.. кха... большого общества. Вы не ошиблись, предположив, что я привык занимать... влиятельное положение.

   - Я рада, - отвечала миссис Дженераль, - что мое предположение подтвердилось. Тем с большей уверенностью я могу рекомендовать следующее: пусть мистер Доррит сам объяснится с Эми и выскажет ей свои замечания и пожелания. Как его любимица, которая, без сомнения, отвечает ему такой же любовью, она тем легче подчинится его влиянию.

   - Я предвидел этот совет, сударыня, - сказал мистер Доррит, - но сомневался... кха... могу ли я... хм... вмешиваться...

   - В мою область, мистер Доррит? - сказала миссис Дженераль с любезной улыбкой. - Пожалуйста, не стесняйтесь!

   - В таком случае, с вашего позволения, сударыня, - заключил мистер Доррит, протягивая руку к колокольчику, - я сейчас же пошлю за ней.

   - Угодно ли мистеру Дорриту, чтобы я осталась?

   - Если вы свободны, то, может быть, не откажетесь уделить минуты две...

   - К вашим услугам.

   Итак, мистер Тинклер, камердинер, получил инструкцию отыскать горничную мисс Эми и приказать ей сообщить мисс Эми, что мистер Доррит просит дочь к себе. Возлагая это поручение на Тинклера, мистер Доррит сурово взглянул на него и столь же суровым взглядом проводил его до дверей, как бы подозревая, нет ли у того на уме чего-нибудь предосудительного для фамильного достоинства, не слыхал ли он чего-нибудь о Маршальси, еще до поступления к мистеру Дорриту, или какой-нибудь шуточки тамошнего изобретения и не вспоминает ли о ней с насмешкой в эту самую минуту. Если бы мистер Тинклер улыбнулся, хотя бы самой легкой и невинной улыбкой, мистер Доррит увидел бы в этой улыбке подтверждение своих подозрений и так бы и умер с этим убеждением. Но, к счастью для Тинклера, он был человек серьезный, сдержанный, так что благополучно избежал грозившей ему опасности. Когда же он вернулся (причем мистер Доррит снова уставился на него) и доложил о мисс Эми таким тоном, словно она пришла на похороны, у мистера Доррита даже мелькнула смутная мысль, что его камердинер - порядочный малый, воспитанный в правилах благочестия вдовицей-матерью.

   - Эми, - сказал мистер Доррит, - я только что говорил о тебе с миссис Дженераль. Мы оба пришли к заключению, что ты чувствуешь себя как будто среди чужих людей. Кха... почему это?

   Пауза.

   - Я думаю, отец, потому, что мне трудно привыкнуть так скоро.

   - Папа - более подходящая форма обращения, - заметила миссис Дженераль. - Отец - это довольно вульгарно, душа моя. Кроме того, слово папа придает изящную форму губам. Папа, помидор, птица, персики и призмы - прекрасные слова для губ, особенно персики и призмы. Было бы очень полезно, в смысле образования хороших манер, если бы вы время от времени, будучи в гостях или, например, входя в комнату, повторяли про себя: папа, помидор, птица, персики и призмы.

   - Пожалуйста, дитя мое, - сказал мистер Доррит, - исполняй... хм... наставления миссис Дженераль.

   Бедная Крошка Доррит, растерянно взглянув на эту знаменитую лакировщицу, обещала постараться.

   - Ты говоришь, Эми, - продолжал мистер Доррит,- что не успела привыкнуть. К чему привыкнуть?

   Снова пауза.

   - Привыкнуть к новой для меня жизни - я только это хотела сказать, - отвечала Крошка Доррит, взглянув любящими глазами на отца, которого чуть было не назвала птицей, даже персиком и призмой - в своем желании угодить миссис Дженераль ради его удовольствия.

   Мистер Доррит нахмурился, не обнаружив никакого удовольствия.

   - Эми, - сказал он, - признаюсь, мне кажется, времени у тебя было довольно, чтобы привыкнуть. Кха... ты удивляешь меня, ты огорчаешь меня. Фанни справилась с этими маленькими затруднениями, почему же.. хм... ты не можешь справиться?

   - Я надеюсь скоро справиться с ними, - сказала Крошка Доррит.

   - Я тоже надеюсь, - отвечал отец. - Я... кха... от всего сердца надеюсь на это, Эми. Я послал за тобою, имея в виду сказать... хм... серьезно сказать тебе в присутствии миссис Дженераль, которой мы все так много обязаны за ее любезное согласие присутствовать среди нас... кха... как в этом, так и в других случаях, - (миссис Дженераль закрыла глаза), - что я... кха.. хм... недоволен тобой. Ты заставляешь миссис Дженераль брать на себя неблагодарную задачу. Ты... кха... ставишь меня в крайне затруднительное положение. Ты всегда была (как я говорил и миссис Дженераль) моей любимицей, я всегда был тебе... хм... другом и товарищем; взамен этого я прошу... я... кха... прошу тебя применяться... хм... к обстоятельствам и поступать соответственно твоему... твоему положению.

   Мистер Доррит путался более обыкновенного, так как был крайне взволнован и старался выражаться внушительнее.

   - Прошу тебя, - повторил он, - иметь в виду мои слова и сделать над собой серьезное усилие вести себя соответственно своему положению и ожиданиям моим и миссис Дженераль.

   Услышав свою фамилию, эта леди снова закрыла глаза, затем, медленно открывая их и вставая, произнесла следующие слова:

   - Если мисс Доррит приложит старание со своей стороны и примет слабую помощь с моей во всем, что касается элегантных манер, то у мистера Доррита не будет поводов к дальнейшему беспокойству. Пользуюсь этим случаем, дабы заметить, в виде примера, относящегося к затронутой нами теме, что молодой девушке вряд ли прилично смотреть на уличных бродяг с тем вниманием, какого удостаивает их мой милый юный друг. Их вовсе не следует замечать. Вообще замечать что-либо неприятное не следует. Помимо того, что это несовместимо с изящным видом равнодушия - первым признаком хорошего воспитания, - подобная привычка вряд ли уживается с утонченностью ума. Истинно утонченный ум как бы не подозревает о существовании чего-либо, кроме приличного, благопристойного и приятного.

   Высказав эти возвышенные мысли, миссис Дженераль церемонно поклонилась и выплыла из комнаты с выражением губ, напоминавшим о персиках и призмах.

   До сих пор, говорила ли она или молчала, лицо Крошки Доррит сохраняло выражение серьезного спокойствия и глаза ее смотрели прежним любящим взглядом. До сих пор лицо ее не омрачалось, - разве на мгновение. Но теперь, когда она осталась наедине с отцом, пальцы ее задвигались и на лице появилось выражение подавленного волнения.

   Не за себя. Быть может, она чувствовала себя оскорбленной, но она не заботилась о себе. Ее мысли, как всегда, обращались к нему. Смутное подозрение, угнетавшее ее с тех пор, как они разбогатели, - подозрение, что она не увидит его таким, каким он был до заключения в тюрьму, - приняло теперь определенную форму. Она чувствовала в том, что он сейчас говорил ей, и вообще в его отношении к ней, знакомую тень стены Маршальси. Она приняла новую форму, но это была старая мрачная тень тюремной стены. Неохотно, с горьким изумлением, но она должна была сознаться, что не в силах совладать с опасением, превращавшимся в уверенность, - уверенность, что никакие годы не сгладят четверти века жизни в тюрьме. Она не порицала, не упрекала его, но безграничная жалость и скорбь охватили ее сердце.

   Вот почему, хотя он сидел перед ней на диване, в ярком свете лучезарного итальянского дня, в великолепном дворце волшебного города, она видела его попрежнему в знакомой сумрачной келье Маршальси, и ей хотелось подсесть поближе к нему, приласкать его, быть попрежнему его другом и опорой. Если он угадал ее мысли, то, очевидно, они не гармонировали с его взглядами на этот счет. Беспокойно поерзав на диване, он встал и принялся расхаживать по комнате с самым недовольным видом.

   - Может быть, вы хотите сказать мне еще что-нибудь, дорогой отец?

   - Нет, нет, больше ничего.

   - Мне очень грустно, что вы недовольны мной, милый отец. Я надеюсь, что у вас не будет больше причин для недовольства. Я постараюсь примениться к этой обстановке, я и раньше старалась, но знаю, что безуспешно.

   - Эми, - сказал он, круто повернувшись к ней, - ты... кха... постоянно оскорбляешь меня.

   - Оскорбляю вас, отец! Я!

   - Есть... хм... известная тема, - продолжал мистер Доррит, блуждая глазами по комнате, но ни разу не остановив взгляда на внимательном, взволнованном и покорном личике, - мучительная тема, целый ряд событий, которую я желал бы... кха... совершенно вычеркнуть из моей памяти. Твоя сестра, упрекавшая тебя в моем присутствии, понимает это; твой брат понимает это; всякий... кха... хм... деликатный и чуткий человек, понимает это, кроме... кха... мне грустно говорить это... кроме тебя, Эми. Ты, Эми... хм.. ты одна и только ты... постоянно напоминаешь мне об этом, хотя и не словами.

   Она положила свою руку на его руку. Она не сделала ничего больше. Она едва прикоснулась к нему. Ее рука могла бы сказать: "Вспомни обо мне, вспомни, как я работала, вспомни о моих заботах!". Но сама она ничего не сказала.

   Но в ее прикосновении был упрек, которого она не предвидела; иначе она удержала бы руку. Он начал оправдываться, горячо, бестолково, сердито:

   - Я провел там все эти годы. Я был... кха... единодушно признан главой общежития. Я... хм... заставил их уважать тебя, Эми. Я и там... кха... хм... создал для моей семьи положение. Я заслуживаю награды. Я требую награды. Я говорю: сметем это с лица земли и начнем сызнова. Неужели это много? Спрашиваю: неужели это много?

   Он ни разу не взглянул на нее во время своей запутанной речи, но жестикулировал и взывал к пустому пространству.

   - Я страдал. Кажется, я лучше любого другого знаю, как я страдал... кха... лучше всякого другого! Если я могу отрешиться от прошлого, если я могу вытравить следы моих испытаний и явиться перед светом... незапятнанным, безукоризненным джентльменом, то неужели я требую слишком многого... повторяю, неужели я требую слишком многого, ожидая... что и мои дети... хм... сделают то же самое и сметут с лица земли это проклятое прошлое?

   Несмотря на свое волнение, он говорил вполголоса, чтобы его как-нибудь не услышал камердинер

   - И они делают это. Твоя сестра делает это. Твой брат делает это. Ты одна, мое любимое дитя, мой друг и товарищ с тех пор, как ты была еще... хм... младенцем, не хочешь сделать этого. Ты одна говоришь: я не могу сделать этого. Я даю тебе достойную помощницу. Я приглашаю для тебя превосходную, высокообразованную леди... кха.. миссис Дженераль, собственно для того, чтобы она помогла тебе сделать это. И ты удивляешься, что я недоволен? Нужно ли мне оправдываться в том, что я высказал недовольство? Нет!

   Тем не менее он продолжал оправдываться с прежним раздражением:

   - Прежде чем выразить свое недовольство, я счел нужным поговорить с этой леди. Я... хм... по необходимости должен был лишь слегка коснуться этой темы, так как иначе я кха... выдал бы этой леди то, что желаю скрыть. Разве я руководился себялюбием? Нет и нет. Я беспокоюсь главным образом за... кха... за тебя, Эми!

   Из его последующих слов было ясно, что это соображение только сейчас пришло ему в голову.

   - Я сказал, что я оскорблен. Да, я оскорблен. Утверждаю, что я... кха... оскорблен, как бы ни старались уверить меня в противном. Я оскорблен тем, что моя дочь, на долю которой выпало... хм... такое счастье, смущается, отнекивается и объявляет, что ей не по плечу это счастье. Я оскорблен тем, что она... кха... систематически воскрешает то, что все мы решили похоронить; и как будто... хм... я чуть не сказал - во что бы то ни стало - желает... сообщить богатому и избранному обществу, что она родилась и воспитывалась... кха, хм... в таком месте, которое я, со своей стороны, не желаю называть. Но, Эми, в том, что я чувствую себя оскорбленным и тем не менее беспокоюсь главным образом за тебя, нет ни малейшей непоследовательности. Да, повторяю, я беспокоюсь за тебя. Ради тебя самой я желаю, чтобы ты приобрела под руководством миссис Дженераль... хм... элегантные манеры. Ради тебя самой я желаю, чтобы ты приобрела... истинную утонченность ума и (употребляя меткое выражение миссис Дженераль) не подозревала, что на свете есть что-либо, кроме приличного, пристойного и приятного.

   Его речь шла скачками, точно испорченный будильник. Ее рука всё еще лежала на его руке. Он замолчал, посмотрел на потолок, потом взглянул на нее. Она сидела, опустив голову, так что он не мог видеть ее лица, но прикосновение ее руки было спокойно и нежно, и во всем ее грустном облике не было порицания, была только любовь. Он начал хныкать, как в ту ночь в тюрьме, когда она сидела до утра у его постели; воскликнул, что он жалкая развалина, жалкий бедняк при всем своем богатстве, и сжал ее в своих объятьях. "Полно, полно, милый, голубчик! Поцелуйте меня!" - вот всё, что она ему сказала. Слезы его скоро высохли, - скорее, чем в тот раз, - немного погодя он особенно высокомерно отнесся к лакею, точно желая загладить эту слезливость.

   За одним замечательным исключением, о котором будет сообщено в своем месте, это был первый случай со времени получения наследства и свободы, когда он заговорил со своей дочерью Эми о старых днях.

   Наступило время завтрака, а к завтраку выползли из своих апартаментов мисс Фанни и мистер Эдуард. Эти молодые и благородные особы несколько утратили свою свежесть вследствие поздних вставаний. Мисс Фанни сделалась жертвой ненасытной мании выезжать в свет и готова была посетить пятьдесят вечеров между закатом и восходом солнца, если бы только это оказалось возможным. Мистер Эдуард тоже приобрел обширный круг знакомых и каждую ночь был занят (в кружках, где играли в кости, или в других кружках такого же сорта). Этот джентльмен еще до перемены фортуны подготовился к самому избранному обществу, так что ему не приходилось учиться. Особенно полезным оказался для него практический опыт, извлеченный из знакомства с торговцами лошадьми и игрой на бильярде.

   Мистер Фредерик Доррит тоже явился к завтраку. Старик жил на самой вышке дворца, где мог бы практиковаться в стрельбе из пистолета, не рискуя потревожить других жильцов; ввиду этого младшая племянница рискнула предложить вернуть ему кларнет, отобранный у него по приказанию мистера Доррита, но сохраненный ею. Несмотря на возражения мисс Фанни, доказывавшей, что это вульгарный инструмент и что она ненавидит его звук, мистер Доррит уступил. Но оказалось, что старик уже сыт по горло музыкой и не намерен играть, раз это не нужно для хлеба насущного. Он мало-помалу приобрел новую привычку - бродить по картинным галлереям со своим неизменным пакетиком нюхательного табаку (к великому негодованию мисс Фанни, которая вздумала ради поддержания семейного достоинства купить ему золотую табакерку; но старик наотрез отказался от нее) и проводить целые часы перед портретами знаменитых венецианцев. Что видели в них его тусклые глаза - оставалось тайной: любовался ли он ими как картинами, или они возбуждали в нем смутные представления о славе, угасшей, как и его разум. Но он являлся к ним на поклон очень регулярно и, очевидно, находил в этом удовольствие. Спустя несколько дней по прибытии в Венецию Крошке Доррит случилось сопровождать его во время такого паломничества. Он так был обрадован этим, что с тех пор она не раз сопровождала его. Кажется, со времени своего разорения старик не испытывал такого несомненного удовольствия, как во время этих экскурсий. Он ходил oт картины к картине со стулом в руках, усаживал свою спутницу, а сам становился за стулом, несмотря ни на какие возражения с ее стороны, и молча представлял ее благородным венецианцам.

   За завтраком, о котором идет речь, он случайно упомянул, что видел накануне в галлерее джентльмена и леди, с которыми они встретились на Большом Сенбернаре.

   - Я забыл их фамилию, - прибавил он. - Ты, верно, помнишь, Вильям? Ты, верно, помнишь, Эдуард?

   - Я очень хорошо помню, - отвечал последний.

   - Я думаю, - сказала мисс Фанни, тряхнув головой и поглядывая на сестру. - Но вряд ли бы мы вздумали о них вспоминать, если бы дядя не набрел на эту тему.

   - Душа моя, какое странное выражение, - заметила миссис Дженераль. - Не лучше ли сказать: "нечаянно упомянув" или "случайно затронул эту тему".

   - Благодарю вас, миссис Дженераль, - возразила молодая леди. - Я этого не думаю. Я предпочитаю свое выражение,

   Это была обычная манера мисс Фанни отвечать на замечания миссис Дженераль. Но она принимала их к сведению и пускала в ход впоследствии.

   - Я бы упомянула о нашей встрече с мистером и миссис Гоуэн, - сказала Крошка Доррит, - если бы этого не сделал дядя. Но я еще не видела вас с тех пор. Я намеревалась упомянуть об этом за завтраком, так как мне хочется сделать визит миссис Гоуэн и познакомиться с ней поближе, если папа и миссис Дженераль ничего не имеют против этого.

   - Ну, Эми, - сказала Фанни, - я очень рада, что ты, наконец, выразила желание познакомиться с кем-нибудь в Венеции. Хотя еще вопрос, следует ли знакомиться с мистером и миссис Гоуэн.

   - Я говорю о миссис Гоуэн, милочка.

   - Без сомнения, - отвечала Фанни. - Но ведь ты не можешь развести ее с мужем без парламентского акта {Парламентский акт. - Во времена Диккенса на развод требовалось специальное разрешение парламента.}.

   - Вы имеете что-нибудь против этого визита, папа? - нерешительно спросила Крошка Доррит.

   - Право, - отвечал он, - я... кха... что думает об этом миссис Дженераль?

   Миссис Дженераль думала, что, не имея чести быть знакомой с мистером и миссис Гоуэн, она не может навести лак на этот предмет. Она может только заметить, что с точки зрения, принятой в лакировальном деле, весьма важно знать, пользуется ли означенная леди достаточными связями в обществе, чтобы поддерживать знакомство с семейством, занимающим такое высокое место в общественном храме, какое занимает семья мистера Доррита.

   При этом заявлении лицо мистера Доррита заметно омрачилось. Он уже хотел (вспомнив по поводу связей в обществе о некоем навязчивом господине, по имени Кленнэм, с которым ему, кажется, приходилось встречаться в прежнее время) подать свои голос против Гоуэнов, когда Эдуард Доррит, эсквайр, вмешался в разговор, вставив стеклышко в глаз и крикнув:

   - Эй... вы, ступайте вон! - Это восклицание относилось к двум лакеям, прислуживавшим за столом, и вежливо давало им понять, что господа пока обойдутся без их услуг.

   Когда те повиновались приказу, Эдуард Доррит, эсквайр, продолжал:

   - Может быть, не лишнее будет сообщить вам,- хотя я отнюдь не питаю расположения к этим господам, по крайней мере к мужу, - что они люди со связями, если это играет какую-нибудь роль.

   - Огромную роль, смею сказать, - заметила великолепная лакировщица. - Если вы подразумеваете связи с влиятельными и важными людьми...

   - Насчет этого судите сами,- сказал Эдуард Доррит, эсквайр. - Вы, вероятно, слыхали о знаменитом Мердле?

   - О великом Мердле? - воскликнула миссис Дженераль.

   - Именно, - сказал Эдуард Доррит, эсквайр. - Они знакомы с ним. Миссис Гоуэн, - я разумею вдову, мать моего учтивого друга, - приятельница миссис Мердль, и я знаю, что эти двое тоже знакомы с нею.

   - Если так, то более веского ручательства нельзя и придумать, - сказала миссис Дженераль, обращаясь к мистеру Дорриту, вознося ввысь свои перчатки и наклоняя голову, точно поклоняясь какому-нибудь божеству.

   - Я бы желал спросить моего сына из... кха... из чистого любопытства, - сказал мистер Доррит совершенно другим тоном, - откуда он получил эти... хм... своевременные сведения.

   - Это очень простая история, сэр, - отвечал Эдуард Доррит, эсквайр, - сейчас я вам объясню. Во-первых, миссис Мердль - та самая дама, с которой вы объяснялись в... как это место...

   - В Мартиньи, - подсказала Фанни с невыразимо томным видом.

   - Мартиньи, - подтвердил брат, подмигивая сестре, которая в ответ на это сделала большие глаза, потом засмеялась и покраснела.

   - Как же это, Эдуард, - сказал мистер Доррит, - ты говорил мне, что фамилия джентльмена, с которым ты объяснялся... кха... Спарклер. Ты еще показывал мне карточку. Хм... Спарклер.

   - Без сомнения, отец; но из этого не следует, что его мать носит ту же фамилию. Он ее сын от первого мужа. Теперь она в Риме, где мы, по всей вероятности, познакомимся с ней поближе, так как вы решили провести там зиму. Спарклер только что приехал сюда. Я вчера провел с ним вечер в одной компании. Он в сущности славный малый, только слишком уж носится со своей несчастной страстью к одной молодой девице, в которую врезался по уши. - Тут Эдуард Доррит, эсквайр, направил свой монокль на мисс Фанни. - Мы сравнивали вчера наши путевые заметки, и я получил от самого Спарклера те сведения, которые сообщил вам.

   Тут он умолк окончательно, продолжая смотреть в монокль на мисс Фанни, с трудом удерживая стеклышко в глазу и пытаясь изобразить необычайно тонкую улыбку, что отнюдь не украшало его физиономии.

   - Если обстоятельства таковы, - сказал мистер Доррит, - то я полагаю, что ни миссис Дженераль, ни я не можем иметь ничего против... скорее, выскажемся за удовлетворение твоего желания, Эми. Надеюсь, я могу усматривать в этом... кха... желании, - продолжал он с видом всепрощения и ободрения, - доброе предзнаменование. С такими людьми следует знакомиться. Мистер Мердль пользуется... кха... всемирной славой. Предприятия мистера Мердля грандиозны. Они приносят ему такие громадные суммы, что считаются. хм... национальными доходами. Мистер Мердль - герой нашего времени. Имя Мердля - имя века. Прошу тебя засвидетельствовать от моего имени почтение мистеру и миссис Гоуэн, так как мы... кха... мы не упустим их из виду.

   Эта великолепная резолюция решила вопрос. Никто не заметил, что дядя оттолкнул от себя тарелку и забыл о завтраке; но на него вообще никто не обращал внимания, кроме Крошки Доррит... Лакеев снова позвали, и завтрак кончился своим порядком. Миссис Дженераль встала из-за стола и ушла. Крошка Доррит встала из-за стола и ушла. Эдуард и Фанни перешептывались через стол, мистер Доррит доедал винные ягоды, читая французскую газету, как вдруг дядя привлек внимание всех троих, поднявшись со стула, ударив кулаком по столу и воскликнув:

   - Брат, я протестую!

   Если б он произнес заклинание на неведомом языке и вызвал духа, его слушатели изумились бы не более, чем теперь. Газета выпала из рук мистера Доррита; он окаменел с винной ягодой на полдороге ко рту.

   - Брат, - продолжал старик, и удивительная энергия звучала в его дрожащем голосе, - я протестую! Я люблю тебя; ты знаешь, как я люблю тебя. В эти долгие годы я ни разу не изменил тебе даже помышлением. Я слаб, но я ударил бы человека, который вздумал бы дурно отзываться о тебе. Но, брат, брат, брат, против этого я протестую!

   Странно было видеть такой порыв вдохновения в этом дряхлом старике. Глаза его загорелись, седые волосы поднялись дыбом на лбу, и на лице отпечатлелись следы воли, покинувшей его четверть века назад, в энергичных жестах руки чувствовалось одушевление.

   - Дорогой Фредерик, - пролепетал мистер Доррит, - что такое? Что случилось?

   - Как ты смеешь! - продолжал старик, обращаясь к Фанни. - Или у тебя нет памяти? Или у тебя нет сердца?

   - Дядя, - воскликнула испуганная Фанни, заливаясь слезами, - за что вы нападаете на меня так жестоко? Что я сделала?

   - Что сделала? - повторил старик, указывая на стул ее сестры. - Где твой нежный, бесценный друг? Где твой верный хранитель? Где та, которая была для тебя больше, чем матерью? Как ты смеешь возноситься над той, которая была для тебя всем? Стыдись, неблагодарная девушка, стыдись!

   - Я люблю Эми, - говорила Фанни, рыдая и всхлипывая, - как свою жизнь и больше жизни. Я не заслужила такого обращения. Я так благодарна Эми, я так люблю Эми, как только может любить человек. Лучше бы мне умереть. Меня никогда не оскорбляли так жестоко - и только за то, что я дорожу фамильным достоинством.

   - К чёрту фамильное достоинство! - крикнул старик, дрожа от гнева и негодования. - Брат, я протестую против гордости! Я протестую против неблагодарности! Я протестую против каждого из нас, кто, зная всё, что мы знаем, и испытав всё, что мы испытали, вздумает выступить с претензиями, которые хоть на ноту роняют Эми, хоть на минуту причиняют ей огорчение! Этого довольно, чтоб признать подобные претензии низкими. Они навлекут на нас кару божию. Брат, я протестую против них перед лицом господа!

   Рука его поднялась над головой и опустилась на стол, как молот кузнеца. После молчания, длившегося несколько минут, он снова впал в свое обычное состояние. Он подошел к брату, едва волоча ноги, как обычно, положил ему руку на плечо и сказал слабым голосом:

   - Вильям, дорогой мой, я должен был высказать это. Прости меня, но я должен был высказать это, - и вышел из роскошной залы, сгорбившись, как выходил из кельи Маршальси.

   Все это время Фанни рыдала и всхлипывала. Эдуард сидел, разинув рот от изумления и вытаращив глаза. Мистер Доррит был крайне поражен и совершенно растерялся. Фанни первая нарушила молчание.

   - Никогда, никогда, никогда со мной так не обращались! - рыдала она. - Так жестоко и несправедливо, так грубо и свирепо! Милая, добрая, ласковая крошка Эми, что бы она почувствовала, если б узнала, что меня так оскорбили из-за нее. Но я никогда не скажу ей об этом. Нет, я не скажу об этом моей доброй девочке!

   Эти слова развязали язык мистеру Дорриту.

   - Душа моя, - сказал он, - я... кха... одобряю твое решение. Лучше... кха... хм... не говорить об этом Эми. Это могло бы... хм... могло бы огорчить ее... кха... без сомнения, это жестоко огорчит ее. Желательно избежать этого. Пусть... кха... всё происшедшее останется между нами.

   - Но какой жестокий дядя! - воскликнула мисс Фанни. - О, я никогда не прощу ему этой жестокости!

   - Душа моя, - сказал мистер Доррит, возвращаясь к своему прежнему тону, хотя лицо его оставалось страшно бледным, - прошу тебя, не говори этого. Ты должна помнить, что твой дядя... кха... не таков, каким он был прежде. Ты должна помнить, что состояние дяди требует... хм... большего снисхождения с нашей стороны, большего снисхождения.

   - Я уверена, - жалобно сказала Фанни, - что у него что-нибудь не в порядке, иначе он никогда бы не набросился так именно на меня.

   - Фанни, - возразил мистер Доррит тоном глубокой братской привязанности, - ты знаешь, какая... хм... развалина твой дядя при всех его достоинствах, и я прошу тебя именем братской привязанности, которую я всегда питал к нему, верности, которую, как тебе известно, я всегда сохранял к нему, прошу тебя выводить какие угодно заключения, но не оскорблять моих братских чувств.

   На этом беседа кончилась. Эдуард Доррит, эсквайр, так и не вставил ни словечка со своей стороны, хотя до последней минуты казался крайне смущенным и взволнованным. Мисс Фанни весь день повергала в смущение свою сестру, осыпая ее поцелуями и то даря ей брошки, то выражая желание умереть.

  

  

   Двусмысленное положение мистера Гоуэна, - положение человека, который рассорился с одной державой, не сумел устроиться при другой и, проклиная обе, бесцельно слоняться на нейтральной почве, - такое положение не благоприятствует душевному спокойствию, и против него бессильно даже время.

   Худшие итоги в обыденной жизни достаются на долю тем неудачным математикам, которые привыкли применять правила вычитания к успехам и заслугам ближних и не могут применить правила сложения к своим.

   Привычка искать утешения в напускном и хвастливом разочаровании не проходит даром. Результатами ее являются ленивая беспечность и опрометчивая непоследовательность. Унижать достойное, возвышая недостойное, - одно из противоестественных удовольствий, связанных с этой привычкой, а играть с истиной, не стесняясь подтасовками и передержками, значит в любой игре проиграть наверняка.

   К художественным произведениям, лишенным всякого достоинства, Гоуэн относился необыкновенно снисходитель