Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

сяча извинений!

   - Слушайте, Кавалетто, - продолжал Кленнэм, тихонько поворачивая его за руку, так что их глаза встретились. - Я убежден, что вы искренно благодарны мне за те ничтожные услуги, которые я мог вам оказать.

   - Клянусь в этом! - воскликнул Кавалетто.

   - Я знаю. Если бы вы могли отыскать этого человека или узнать, что с ним сталось, или вообще раздобыть какие-нибудь сведения о нем, вы оказали бы мне величайшую услугу, за которую я был бы благодарен вам так же, как вы мне, и с гораздо большим основанием.

   - Я не знаю, куда направиться, - воскликнул итальянец, поцеловав руку Кленнэма в порыве восторга. - Не знаю, с чего начать. Не знаю, к кому обратиться. Но смелей, довольно. Сейчас же примусь за поиски!

   - Только никому ни слова, Кавалетто.

   - Altro! - крикнул Кавалетто. И очень быстро куда-то убежал.

  

  

   Оставшись один под впечатлением выразительных взглядов и жестов мистера Батиста, иначе Джованни-Батиста Кавалетто, Кленнэм вскоре пришел в очень мрачное настроение. Напрасно он старался сосредоточить свои мысли на каком-нибудь деловом вопросе: они неизменно возвращались всё к той же мучительной теме. Точно убийца, прикованный к лодке, неподвижно стоящей на глубокой светлой реке, осужденный вечно видеть сквозь струи неустанно бегущего потока тело утопленной им жертвы на дне, неподвижное и только слегка изменяющее свои ужасные очертания, то удлиняясь, то расширяясь по воле прихотливых струй, - так точно Кленнэм сквозь быстрый, прозрачный поток мыслей и образов, сменявшихся одни другими, различал всё тот же мрачный, неподвижный предмет, от которого тщетно пытался отделаться.

   Уверенность, что Бландуа, каково бы ни было его настоящее имя, действительно отъявленный негодяй, усиливала его тревогу. Хотя бы его исчезновение и объяснилось, - всё же оставался факт отношений его с матерью Кленнэма. Что эти отношения были тайные, что она зависела от него и боялась его, было для него несомненно. Он надеялся, что никто, кроме него, не знает об этом; но, зная это, мог ли он забыть о своих старых подозрениях и поверить, что в этих отношениях не было ничего дурного?

   Ее решительный отказ вступать с ним в какие-либо объяснения по этому вопросу заставлял его ясно чувствовать свое бессилие. Он знал ее непреклонный характер. Это был просто кошмар: подозревать, что позор и бесславие угрожают ей и памяти его отца, - и быть отрезанным от них точно каменной стеной и не иметь возможности явиться к ним на помощь. Цель, которая привела его домой и которую он постоянно имел в виду, встречала непреодолимое препятствие со стороны его матери в самую решительную минуту. Его опыт, энергия, деньги, кредит - все его ресурсы оказывались бесполезными. Если бы она обладала сказочной способностью превращать в камень тех, на кого глядела, то не могла бы сделать его более беспомощным (так, по крайней мере, ему казалось в его унылом настроении), чем теперь, когда обращала на него свои непроницаемые глаза в угрюмой комнате.

   Однако сведения, полученные им в этот день, побудили его действовать более решительно. Уверенный в правоте своей цели и побуждаемый сознанием грозящей опасности, он решил, если мать категорически откажется от объяснений, приняться за Эффри. Если ему удастся вызвать ее на разговор и выведать от нее всё, что она могла сообщить ему по поводу тайны, тяготевшей над их домом, то, может быть, он получит возможность порвать с бездействием, которое с каждой минутой становилось для него всё более и более мучительным. Придя к такому решению после всех тревог этого дня, он не стал откладывать его исполнение и в тот же вечер отправился к матери.

   Когда он подошел к дому, дверь оказалась открытой и мистер Флинтуинч сидел на пороге, покуривая трубочку. Это было первой неудачей. При благоприятных обстоятельствах дверь оказалась бы запертой, как обыкновенно бывало, и ему отворила бы Эффри. При неблагоприятных обстоятельствах дверь оказалась открытой, чего никогда не бывало, и мистер Флинтуинч сидел на пороге, покуривая трубочку.

   - Добрый вечер, - сказал Артур.

   - Добрый вечер, - сказал мистер Флинтуинч.

   Дым выходил извилистой струей изо рта мистера Флинтуинча, как будто проходил через всю скрюченную фигуру этого джентльмена и возвращался обратно через его скрюченную глотку, прежде чем смешаться с дымом извилистых труб и с туманами извилистой реки.

   - Есть какие-нибудь известия? - спросил Артур.

   - Нет никаких известий, - отвечал Иеремия.

   - Я говорю об иностранце, - пояснил Артур.

   - Я говорю об иностранце, - сказал Иеремия.

   Его кривая фигура с болтавшимися под ухом концами галстука имела такой зловещий вид, что у Кленнэма мелькнула мысль, впрочем уже не в первый раз, мог ли бы Флинтуинч отделаться от Бландуа? Уж не его ли тайне грозила опасность быть открытой и не его ли благополучие было поставлено на карту? Он был мал ростом и сутуловат и, вероятно, не особенно силен, но крепок, как старый дуб, и хитер, как старый ворон. Такой человек, подойдя сзади к более молодому и сильному противнику и решившись покончить с ним не теряя времени, мог бы превосходно обделать это дельце в глухом месте в позднюю пору.

   Пока эти мысли, соответствовавшие мрачному настроению Кленнэма, проносились в его голове, не вытесняя другой главной мысли, мистер Флинтуинч, поглядывая на противоположный дом, скривив шею и зажмурив один глаз, курил свою трубку с таким видом, как будто старался перекусить мундштук, а отнюдь не наслаждаться ею. Тем не менее он наслаждался по-своему.

   - Вы будете в состоянии нарисовать мой портрет, когда придете в следующий раз, - сказал он сухо, выколачивая пепел из трубки.

   Артур смутился и извинился за такое бесцеремонное рассматривание.

   - Но я так озабочен этим происшествием, - прибавил он, - что голова идет кругом.

   - А! Не понимаю, однако, - сказал мистер Флинтуинч самым спокойным тоном, - почему он так заботит вас?

   - Нет?

   - Нет, - отвечал мистер Флинтуинч отрывисто и решительно, точно он был представителем собачьей породы, и цапнул Кленнэма за руку.

   - Так для меня ничего не значит видеть эти объявления? Знать, что имя и дом моей матери всюду упоминаются в связи с именем подобного субъекта?

   - Не вижу, - возразил мистер Флинтуинч, царапая свою жесткую щеку, - почему это должно много значить для вас. Но я скажу вам, что я вижу, Артур, - прибавил он, взглянув вверх на окна: - я вижу свет свечи и отблеск огня из камина в комнате вашей матери.

   - Что же из этого следует?

   - Видите ли, сэр, - сказал мистер Флинтуинч, подвигаясь к нему винтообразным способом, - он напоминает мне, что если спящую собаку следует оставить в покое (как говорит пословица), то и сбежавшую собаку следует оставить в покое. Пусть себе бежит. Прибежит обратно в свое время.

   С этими словами мистер Флинтуинч повернулся и вошел в темную переднюю. Кленнэм оставался на месте и следил за ним глазами, пока он чиркал спичками в маленькой боковой комнате и, наконец, зажег тусклую стенную лампу. Всё это время Кленнэм обдумывал - почти против своей воли, - каким способом мистер Флинтуинч мог совершить свое черное дело и в каких темных углах он мог запрятать его следы.

   - Ну, сэр, - брюзгливо сказал Иеремия, - угодно вам пожаловать наверх?

   - Матушка, я полагаю, одна?

   - Не одна, - сказал мистер Флинтуинч, - у нее мистер Кэсби с дочерью. Я курил, когда они пришли, и остался докуривать трубку.

   Вторая неудача. Артур не высказал этого и отправился в комнату матери, где мистер Кэсби и Флора угощались чаем, анчоусами и горячими гренками. Следы этого угощения еще виднелись на столе и на раскрасневшемся от огня лице миссис Эффри, которая стояла у камина с вилкой для поджаривания гренков в руке, напоминая аллегорическую фигуру, но выгодно отличаясь от обычных изображений в этом роде ясностью аллегории.

   Флора положила шляпку и шаль на кровать, очевидно намереваясь посидеть подольше. Мистер Кэсби сиял благодушием, расположившись поближе к камину, шишки на его лучезарной голове блестели, точно масло гренков просачивалось сквозь патриарший череп, а лицо раскраснелось, как будто красящее вещество анчоусного соуса проступило сквозь патриаршую кожу. Видя, что свободной минуты всё равно не улучить, Кленнэм решился поговорить с матерью немедленно.

   Издавна вошло в обычай, так как она никогда не покидала этой комнаты, что те, кто хотел поговорить с нею, подкатывали ее кресло к высокому столу; тут она сидела спиной к остальным присутствующим, а ее собеседник усаживался в уголке на стуле, который всегда стоял здесь для этой цели. Поэтому гости, привыкшие к порядкам этого дома, ничуть не удивились, когда Артур, извинившись, обратился к матери с вопросом, может ли она уделить ему несколько минут, и, получив утвердительный ответ, подкатил ее кресло к столу. Но это могло показаться странным хотя бы потому, что он уже давно не разговаривал с матерью без вмешательства третьего лица.

   Итак, когда он это сделал, миссис Финчинг только начала говорить громче и быстрее, в виде деликатного намека на то, что она ничего не слышит, а мистер Кэсби с безмятежно-сонливым видом принялся разглаживать свои серебристые кудри.

   - Матушка, сегодня я узнал кое-какие подробности, которых вы, наверно, не знаете и о которых я считаю своим долгом сообщить вам, относительно прошлого того человека, которого я видел у вас.

   - Я ничего не знаю о прошлом человека, которого ты видел у меня, Артур.

   Она говорила громко. Он было понизил голос, но она отвергла эту попытку к интимной беседе, как отвергала все другие, и говорила своим обычным тоном, своим обычным резким голосом.

   - Я получил эти сведения не косвенным путем, а из первых рук.

   Она спросила прежним тоном, намерен ли он передать ей их содержание.

   - Я полагал, что вам следует знать его.

   - В чем же дело?

   - Он сидел в тюрьме во Франции.

   Она отвечала совершенно спокойно:

   - Этого можно было ожидать.

   - В тюрьме для уголовных преступников, матушка, по обвинению в убийстве.

   Она вздрогнула, и в глазах ее мелькнуло невольное отвращение. Однако она спросила, ничуть не понизив голоса:

   - Кто тебе сказал это?

   - Человек, который был его товарищем по заключению.

   - Я полагаю, ты не знал раньше о прошлом этого человека?

   - Нет.

   - А его самого знал?

   - Да.

   - Те же отношения, что у меня и Флинтуинча к этому человеку! Сходство окажется еще ближе, если твой знакомый явился к тебе впервые с рекомендательным письмом от твоего корреспондента, поручившего выдать ему деньги. Скажи, так ли это было?

   Артуру оставалось только сознаться, что их знакомство произошло без всяких рекомендательных писем. Выражение внимания на хмуром лице миссис Кленнэм сменилось выражением сурового торжества.

   - Не суди же других так поспешно. Говорю тебе, Артур, для твоего же блага, не суди других так поспешно!

   Суровый пафос, которым дышали эти слова, светился в ее взгляде. Она глядела на него, и если раньше, когда он входил в этот дом, в его сердце таилась надежда смягчить ее, то своим взглядом она погасила всякую надежду.

   - Матушка, неужели я ничем не могу помочь вам?

   - Ничем.

   - И вы не имеете ничего доверить мне, поручить, объяснить? Вы не хотите посоветоваться со мной? Не позволите мне лучше понять вас?

   - Как у тебя хватает духа спрашивать меня об этом? Ты сам отказался от участия в моих делах. Это было твое решение, не мое. И после этого ты можешь обращаться ко мне с подобным вопросом? Ты добровольно уступил свое место Флинтуинчу.

   Взглянув на Иеремию, Кленнэм убедился, что даже самые гетры его прислушивались к их разговору, хотя он стоял беззаботно, прислонившись к стене, почесывая щеку и делая вид, что слушает Флору, которая в это время увязла по уши в хаосе разнообразнейших вещей, где макрель и тетка мистера Финчинга переплетались с майскими жуками и торговлей вином.

   - Арестант, во французской тюрьме, по обвинению в убийстве, - повторила миссис Кленнэм. - Это всё, что ты узнал от его товарища по заключению?

   - По существу, всё.

   - А этот товарищ был его соучастником и тоже обвинялся в убийстве? Впрочем, нет; конечно, он отзывался о себе лучше, чем о своем товарище, об этом и спрашивать незачем. Ну, по крайней мере, мне есть о чем рассказать гостям Кэсби, Артур сообщил мне.

   - Остановитесь, матушка, остановитесь! - торопливо перебил он, так как в его расчеты вовсе не входило объявлять во всеуслышание то, о чем они говорили.

   - Что такое? - спросила она с неудовольствием - Что еще?

   - Извините, пожалуйста, мистер Кэсби. и вы, миссис Финчинг... мне нужно сказать матушке еще два слова...

   Он положил руку на спинку ее кресла, так как она хотела откатить его от стола, упираясь ногой о пол. Они всё еще сидели лицом к лицу. Она взглянула на него, между тем как он торопливо обдумывал, не приведет ли огласка сведений, доставленных Кавалетто, к каким-нибудь неожиданным и непредвиденным последствиям. Он решил, что лучше избежать огласки, хотя единственным мотивом этого решения была его прежняя уверенность, что мать не сообщит об этом никому, кроме своего компаньона.

   - Что же? - спросила она нетерпеливо. - Что такое?

   - Я не имел в виду, матушка, что вы будете сообщать другим полученные от меня сведения. Мне кажется, лучше этого не делать.

   - Ты ставишь это условием?

   - Пожалуй, да.

   - Помни же, ты делаешь из этого тайну, - сказала она, поднимая руку, - а не я. Ты, Артур, явился сюда с сомнениями, подозрениями и требованиями объяснений, ты же являешься сюда и с тайнами. Почему ты вообразил, что меня интересует, где жил или чем был раньше этот человек? Какое мне дело до этого? Пусть целый свет узнает об этом, если ему интересно знать; меня это ничуть не касается. Теперь довольно, позволь мне вернуться к гостям!

   Он повиновался ее повелительному взгляду и откатил кресло на прежнее место. При этом он заметил выражение торжества на лице мистера Флинтуинча, без сомнения вызванное не Флорой. Этот результат, ясно показывавший, что все его планы и намерения обратились против него самого, убедил его сильнее, чем упорство и непреклонность матери, в тщетности его усилий. Оставалось только обратиться к его старому другу, Эффри.

   Но даже приступить к исполнению этого сомнительного и малообещающего плана казалось одной из безнадежнейших человеческих задач. Она до того подпала под влияние обоих хитрецов, находилась под таким строгим наблюдением, так боялась ходить одна по дому, что поговорить с ней наедине казалось решительно невозможным.

   В довершение всего миссис Эффри (надо полагать, под влиянием энергичных аргументов своего повелителя) до такой степени прониклась убеждением в рискованности каких-либо заявлений со своей стороны, что сидела в уголке, защищаясь своим символическим инструментом от всяких попыток подойти к ней. Когда Флора или даже сам бутылочно-зеленый патриарх обращались к ней с каким-нибудь вопросом, она только отмахивалась вилкой.

   После нескольких неудачных попыток встретиться с ней глазами, пока она мыла и убирала посуду, Артур решил обратиться за помощью к Флоре. С этой целью он шепнул ей:

   - Скажите, что вам хотелось бы осмотреть дом.

   Бедная Флора, вечно пребывавшая в трепетном ожидании той минуты, когда Кленнэм вернется к годам своей юности и снова обезумеет от любви к ней, отнеслась к этому шёпоту с величайшим восторгом не только потому, что радовалась вообще всякой тайне, но и потому, что за ним должно было последовать нежное объяснение, причем он, конечно, признается в своей страсти Она тотчас начала действовать.

   - Ах, эта бедная старая комната, - сказала она, оглядываясь, - всегда одинакова, миссис Кленнэм, даже трогательно видеть, только сильнее закопчена дымом, но это вполне естественно, и со всеми нами то же будет, приятно ли нам, нет ли, вот и я, например, если не закопчена, то стала гораздо толще, а это то же самое и даже, пожалуй, еще хуже, ведь было же время, когда папа приносил меня сюда крошечной девочкой с отмороженными щеками и сажал на стул с подножкой, и я всё смотрела на Артура, - пожалуйста, извините - на мистера Кленнэма, - тоже крошечного мальчика в курточке с огромнейшим воротником, а мистер Финчинг еще не показывался в туманной дали с своим предложением, как известный призрак в Германии, в местечке, название которого начинается на Б, - нравственный урок, который показывает, что все жизненные пути подобны дорогам в северной Англии, где добывают уголь, делают железо и всё покрыто пеплом! - Испустив вздох по поводу не прочности всего земного, Флора продолжала:

   - Конечно, даже злейший враг этого дома не скажет, чтобы он выглядел когда-нибудь веселым, да и не для того он был выстроен, но всё-таки всегда оставался крайне внушительным, и притом с ним связаны нежные воспоминания, особенно один случай, когда мы были еще совсем глупенькие, и Артур, - неистребимая привычка - мистер Кленнэм, - завел меня в старую кухню с удивительным количеством плесени и предложил спрятать меня тут на всю жизнь, и кормить тем, что ему удастся спрятать от обеда, а когда будет наказан, что случалось очень часто в те блаженные времена, сухим хлебом, не будет ли неприлично или слишком смело с моей стороны, если я попрошу позволения осмотреть дом и оживить в моей памяти эти сцены?

   Миссис Кленнэм, которая к посещению Флоры относилась скрепя сердце, хотя это посещение служило только доказательством доброго сердца гостьи (так как она не могла рассчитывать на встречу с Кленнэмом), сказала, что весь дом к ее услугам. Флора встала и взглянула на Артура.

   - Конечно, - сказал он громко, - а Эффри нам посветит.

   Эффри ответила было: "Не требуйте от меня ничего, Артур!" - но мистер Флинтуинч перебил ее:

   - Это почему? Эффри, жена, что с тобой? Почему же нет, кляча?

   Повинуясь этому приказанию, она неохотно вышла из своего угла, отдала вилку мужу и взяла от него свечку

   - Ступай вперед, дура! - сказал Иеремия. - Куда вы пойдете, вниз или вверх, миссис Финчинг?

   Флора отвечала:

   - Вниз.

   - Ступай же вперед, Эффри, - сказал Иеремия, - да свети хорошенько, а не то я скачусь прямо на тебя по перилам!

   Эффри возглавляла исследовательскую экспедицию. Иеремия замыкал шествие. В его намерения не входило оставить их одних. Кленнэм оглянулся и, убедившись, что он следует за ними шагах в трех со спокойным и методическим видом, шепнул Флоре:

   - Неужели нельзя избавиться от него!

   Флора поспешила ответить успокоительным тоном:

   - Ничего, Артур, конечно, это было бы неприлично перед молодым или чужим человеком, но при нем можете, только не обнимайте меня слишком крепко.

   Не решаясь объяснить, что ему вовсе не это нужно, Артур обвил рукой ее талию.

   - Какой вы послушный и милый, - сказала она, - это очень благородно с вашей стороны, но если вы обнимете меня покрепче, то я не приму этого за дерзость.

   В таком нелепом положении, совершенно не соответствовавшем его душевному настроению, Кленнэм спустился с лестницы, чувствуя, что в темных местах Флора становилась заметно тяжелее. Так осмотрели они грязную и мрачную кухню, потом бывший кабинет отца Кленнэма и старую столовую, причем миссис Эффри всё время шла впереди со свечкой, безмолвная как призрак, не оборачиваясь и не отвечая, когда Артур шептал ей: "Эффри, мне нужно поговорить с вами!".

   Когда они были в столовой, у Флоры явилось сентиментальное желание заглянуть в чуланчик, куда Артура часто запирали в детстве. Весьма возможно, что это желание было вызвано темнотой чуланчика, благодаря которой представлялся случай повиснуть еще тяжелее на руке Артура. Последний в полном отчаянии отворил дверь чулана, как вдруг послышался стук в наружную дверь.

   Миссис Эффри с глухим криком набросила передник на голову.

   - Что такое? Тебе хочется еще порцию? - сказал мистер Флинтуинч. - Ты получишь ее, жена, ты получишь ха-а-рошую порцию! О, я тебя попотчую!

   - А пока не пойдет ли кто-нибудь отворить дверь? - спросил Артур.

   - А пока я пойду отворить дверь, сэр, - отвечал мистер Флинтуинч с такой злобой, что видно было - делает он это только по необходимости. - Подождите меня здесь. Эффри, жена, попробуй сойти с места или пикнуть хоть слово, получишь та-акую порцию!

   Как только он ушел, Артур выпустил миссис Финчинг - не без труда, потому что эта леди, совершенно превратно понявшая его намерения, приготовилась было повиснуть на нем еще сильнее.

   - Эффри, теперь говорите.

   - Не трогайте меня, Артур! - крикнула она, отскакивая. - Не подходите ко мне. Он увидит, Иеремия увидит. Не трогайте!

   - Он ничего не увидит, если я погашу свечу, - сказал Артур, приводя в исполнение эти слова.

   - Он услышит вас, - крикнула Эффри.

   - Он ничего не услышит, если я отведу вас в чуланчик, - возразил Артур, исполняя эти слова. - Почему вы закрываете свое лицо?

   - Потому что боюсь увидеть что-нибудь!

   - Вы не можете ничего увидеть в темноте, Эффри

   - Нет, могу. Еще скорее, чем при свете.

   - Да почему же вы боитесь?

   - Потому что дом наполнен тайнами и секретами, перешептываниями и совещаниями, потому что в нем то и дело слышатся шорохи. Я думаю, не найдется другого дома, где бы слышалось столько шорохов и шумов. Я умру от страха, если Иеремия не задушит меня раньше. Но он, наверно, задушит.

   - Я никогда не слышал тут шумов, о которых стоило бы говорить.

   - Ах, если бы вы пожили столько, сколько я в этом доме, так услыхали бы, - сказала Эффри, - и не сказали бы, что о них не стоит говорить. Нет, вы так же, как я, готовы были бы лопнуть из-за того, что вам не позволяют говорить. Вот Иеремия, вы добьетесь того, что он убьет меня.

   - Милая Эффри, уверяю вас, что я вижу свет отворенной двери на полу передней, и вы могли бы видеть его, если бы сняли передник с головы.

   - Не смею, - сказала Эффри, - не смею, Артур. Я всегда закрываюсь, когда нет Иеремии, и даже иногда при нем.

   - Я увижу, когда он закроет двери, - сказал Артур. - Вы в такой же безопасности, как если бы он был за пятьдесят миль отсюда.

   - Желала бы я, чтобы он был за пятьдесят миль! - воскликнула Эффри.

   - Эффри, я хочу знать, что тут такое происходит, хочу пролить свет на здешние тайны.

   - Говорю же вам Артур, - перебила она, - это шорохи, шумы, шелест и шёпот, шаги внизу и шаги над головой.

   - Но не в одном же этом тайны?

   - Не знаю, - сказала Эффри. - Не спрашивайте меня больше! Ваша прежняя зазноба здесь, а она болтушка.

   Его прежняя зазноба, действительно находившаяся здесь, повиснув на его руке под углом в сорок пять градусов, вмешалась в разговор, и если не особенно толково, то горячо принялась уверять миссис Эффри, что она сохранит всё в тайне и ничего не разболтает, "если не ради других, то ради Артура, - но это слишком фамильярно, - Дойса и Кленнэма".

   - Умоляю вас, Эффри, - вас, одну из тех, которой я обязан немногими светлыми воспоминаниями детства, - расскажите мне всё ради моей матери, ради вашего мужа, ради меня самого, ради всех нас. Я уверен, что вы можете сообщить мне что-нибудь об этом человеке, если только захотите.

   - Ну, так я вам скажу, Артур... - отвечала Эффри. - Иеремия!

   - Нет, нет, дверь еще открыта, и он разговаривает с кем-то на крыльце.

   - Так я вам скажу, - повторила Эффри, прислушавшись, - что в первый раз, как он явился, он сам слышал эти шорохи и шумы. "Что это такое?" - спросил он. "Я не знаю, что это такое, - отвечала я, - но постоянно их слышу". Пока я говорила это, он стоял и смотрел на меня, а сам трясется, да!

   - Часто он бывал здесь?

   - Только в ту ночь да еще в последнюю ночь.

   - Что же он делал в последний раз, когда я ушел?

   - Хитрецы заперлись с ним в ее комнате. Когда я затворила за вами дверь, Иеремия подобрался ко мне бочком (он всегда подбирается ко мне бочком, когда хочет поколотить меня) и говорит: "Ну, Эффри, - говорит, - пойдем со мной, жена, вот я тебя подбодрю". Потом схватил меня сзади за шею, стиснул, так что я даже рот разинула, да так и проводил до постели и всё время душил. Это он называет - подбодрить. О, какой он злющий!

   - И больше вы ничего не видали и не слыхали, Эффри?

   - Ведь я же сказала, что он меня послал спать, Артур!.. Идет!

   - Уверяю вас, он всё еще стоит за дверью. Но вы говорили, что тут перешептываются и совещаются. О чем?

   - Почем я знаю. Не спрашивайте меня об этом, Артур. Отстаньте!

   - Но, дорогая Эффри, я должен узнать об этих тайнах, иначе произойдет несчастье.

   - Не спрашивайте меня ни о чем, - повторила Эффри. - Я всё время вижу сны наяву. Ступайте, ступайте!

   - Вы и раньше говорили это, - сказал Артур. - Вы то же самое сказали в тот вечер, когда я спросил вас, что вы делаете. Что же это за сны наяву?

   - Не скажу. Отстаньте. Я не сказала бы, если б мы были одни, а при вашей старой зазнобе и подавно не скажу!

   Напрасно Артур уговаривал ее, а Флора протестовала. Эффри, дрожавшая как лист, оставалась глухой ко всем увещаниям и рвалась вон из чуланчика.

   - Я скорей крикну Иеремию, чем скажу хоть слово! Я позову его, Артур, если вы не отстанете. Ну, вот вам последнее слово: если вы вздумаете когда-нибудь расправиться с хитрецами (вам следовало бы сделать это, я вам говорила в первый же день, когда вы приехали, потому что вы не жили здесь и не запуганы так, как я), тогда сделайте это при мне, и скажите мне: "Эффри, расскажите ваши сны!". Может быть, тогда я расскажу.

   Стук затворяемой двери помешал Артуру ответить. Они вернулись на то же место, где Иеремия оставил их, и Кленнэм сказал ему, что погасил свечку нечаянно. Мистер Флинтуинч смотрел на него, пока он зажигал ее снова о лампу, и хранил глубокое молчание насчет посетителя, с которым беседовал на крыльце. Быть может, его раздражительный характер требовал возмездия за скуку, доставленную этим гостем; только он страшно разозлился, увидев свою супругу с передником на голове, подскочил к ней и, ущемив ее нос между большим и указательным пальцами, повернул его так, точно собирался вывинтить прочь.

   Флора, окончательно отяжелевшая, не хотела отпускать Кленнэма, пока они не осмотрели весь дом, вплоть до его старой спальни на чердаке. Хотя голова его была занята совсем другим, но всё-таки он не мог не обратить внимания - и вспомнил об этом впоследствии - на спертый затхлый воздух, на густой слой пыли в верхних этажах, на дверь одной из комнат, отворявшуюся с таким трудом, что Эффри вообразила, будто за нею кто-то прячется, и осталась при этом убеждении, хотя, осмотрев комнату, они не нашли никого. Когда, наконец, они вернулись в комнату миссис Кленнэм, она вполголоса разговаривала с патриархом, стоявшим у камина. Его голубые глаза, отполированная голова и шелковые кудри придавали необыкновенно глубокое и любвеобильное выражение немногим словам, с которыми он обратился к ним:

   - Итак, вы осмотрели постройку, осмотрели постройку... постройку... осмотрели постройку.

   Сама по себе эта фраза, конечно, не была перлом мудрости или благосклонности, но в устах патриарха казалась образцом того и другого, так что иному слышавшему захотелось бы даже записать ее.

  

  

   Знаменитый муж, украшение отечества, мистер Мердль продолжал свое ослепительное шествие. Мало-помалу все начинали понимать, что человек с такими заслугами перед обществом, из которого он выжал такую кучу денег, не должен оставаться простым гражданином. Говорили, что его сделают баронетом, поговаривали и о звании пэра. Молва утверждала, будто мистер Мердль отвратил свой золотой лик от баронетства, будто он объявил лорду Децимусу, что баронетства для него мало, прибавив: "Нет, или пэр, или просто Мердль". Говорили, будто это заявление повергло лорда Децимуса в пучину сомнений, где он увяз бы по самый подбородок, если бы это было возможно для такой высокой особы, потому что Полипы, как совершенно самостоятельная группа существ в мироздании, были твердо уверены, что все подобные отличия принадлежат собственно им, и если какой-нибудь военный, моряк или юрист получал титул лорда, они единственно из снисхождения впускали его в семейную дверь и тотчас же захлопывали ее. Но (говорила молва) не одно это обстоятельство смущало Децимуса, он знал, что несколько человек Полипов уже заявили права на тот же титул. Правдивая или, быть может, лживая молва во всяком случае была очень деятельна, и лорд Децимус, размышляя - по крайней мере делая вид, что размышляет, - над своим затруднительным положением, доставлял ей новую пищу, пускаясь при каждом удобном случае ковылять своей слоновой походкой по зарослям шаблонных фраз насчет колоссальных предприятий мистера Мердля, столь важных для национального богатства Англии, ее благосостояния, процветания, кредита, капитала и пр.

   Между тем старый серп времени пожинал понемногу свою жатву, и вот прошло полных три месяца с того дня, как тела двух братьев-англичан были опущены в одну могилу на иностранном кладбище в Риме. Мистер и миссис Спарклер водворились на собственной квартире, в небольшом домике во вкусе Тита Полипа, истинном шедевре неудобства, с вечным ароматом позавчерашнего обеда и конюшни, но страшно дорогом, так как именно в этом месте находился центр земного шара. Водворившись в этом завидном приюте (которому, действительно, завидовали многие), миссис Спарклер решилась немедленно приступить к уничтожению бюста, когда приезд посланца с печальными вестями заставил ее приостановить активные военные действия. Миссис Спарклер отнюдь не была бесчувственной и встретила печальную весть настоящим взрывом отчаяния, длившимся ровно двенадцать часов, после чего воспрянула духом и принялась обдумывать свой траур, который должен был оказаться не хуже, чем у миссис Мердль. Затем многие аристократические семьи были опечалены прискорбным известием (если верить благороднейшим источникам), и посланец уехал обратно.

   Мистер и миссис Спарклер только что пообедали вдвоем в атмосфере скорби, окружавшей их, и миссис Спарклер перешла в гостиную, на кушетку. Был жаркий летний вечер. Резиденция в центре земного шара всегда отличавшаяся спертым и затхлым воздухом, в этот вечер была особенно убийственна. Церковные колокола отзвонили, сливаясь в нестройное целое с уличным шумом, освещенные церковные окна, казавшиеся желтыми в сером тумане, угасли и потемнели. Миссис Спарклер, лежавшая на кушетке, глядя через горшки с цветами на противоположную сторону улицы, была утомлена этим зрелищем. Миссис Спарклер, поглядывавшая в другое окно, сквозь которое виднелся на балконе ее муж, была утомлена и этим зрелищем. Миссис Спарклер, окинув взором себя самоё в траурном платье, была утомлена даже этим зрелищем, хотя не так, как первыми двумя.

   - Точно в колодце лежишь, - сказала миссис Спарклер, сердито меняя позу. - Господи, Эдмунд, если у тебя есть что сказать, отчего ты не говоришь?

   Мистер Спарклер мог бы ответить совершенно искренно: "Жизнь моя, мне нечего сказать". Но так как этот ответ не пришел ему в голову, он только перешел с балкона в комнату и остановился подле кушетки.

   - Боже милостивый, Эдмунд, - сказала миссис Спарклер еще сердитее, - ты совсем засунул резеду себе в нос. Пожалуйста, не делай этого!

   Мистер Спарклер в рассеянности так крепко прижимал к носу веточку резеды, что, пожалуй, оправдывал это замечание. Он улыбнулся, сказав: "Извини, милочка", - и выбросил веточку за окно.

   - У меня голова болит, когда я гляжу на тебя, Эдмунд, - сказала миссис Спарклер минуту спустя, поднимая на него глаза. - Ты такой огромный при этом освещении, когда стоишь. Сядь, пожалуйста!

   - Изволь, милочка, - сказал Спарклер и уселся на стул.

   - Если бы я не знала, что самый длинный день в году уже прошел, - заметила миссис Спарклер, отчаянно зевая, - то подумала бы, что сегодня самый длинный день. Я не запомню такого дня.

   - Это твой веер, радость моя? - спросил мистер Спарклер, поднимая с пола веер.

   - Эдмунд, - простонала его супруга, - сделай милость, не предлагай глупых вопросов. Чей же он может быть, если не мой?

   - Да, я и думал, что это твой, - сказал мистер Спарклер.

   - Так незачем было спрашивать, - возразила Фанни. Немного погодя она повернулась на кушетке и воскликнула:

   - Боже мой, боже мой. Никогда еще не бывало такого длинного дня! - После непродолжительной паузы она встала, прошлась по комнате и вернулась на прежнее место.

   - Милочка, - сказал мистер Спарклер, внезапно озаренный оригинальной мыслью, - я думаю, что ты немножко расстроена.

   - О, расстроена! - сказала миссис Спарклер. - Не говори глупостей!

   - Бесценная моя, - убеждал мистер Спарклер. - понюхай туалетного уксуса. Я часто слышал от моей матери, что он очень освежает. А ведь ты знаешь, она замечательная женщина, без всяких этаких...

   - Боже милостивый, - воскликнула Фанни, снова вскакивая с кушетки, - это свыше всякого терпения! Я уверена, что такого скучного дня еще не бывало с начала мира.

   Мистер Спарклер жалобно следил за ней глазами, пока она металась по комнате, и казался несколько испуганным. Разбросав во все стороны несколько безделушек и выглянув из всех трех окон на потемневшую улицу, она снова бросилась на кушетку.

   - Ну, Эдмунд, поди сюда. Поди ближе, чтобы я могла достать до тебя веером, когда буду говорить: так ты лучше поймешь. Вот так, довольно. О, какой ты громадный!

   Мистер Спарклер извинился, оправдываясь тем, что он не в силах исправить этот недостаток, и прибавил, что "наши ребята" (не указывая точнее, кто именно были эти ребята) обыкновенно называли его Куинбусом Флестрином, или Человеком-Горою Младшим. {Куинбус Флестрин-Человек-гора. Так называли лилипуты Гулливера в романе английского писателя-сатирика Джонатана Свифта (1667-1745).}

   - Ты бы должен был сказать мне об этом раньше, Эдмунд, - упрекнула его Фанни.

   - Душа моя, - отвечал польщенный мистер Спарклер, - я не думал, что это будет интересно для тебя, а то бы непременно сказал.

   - Ну, хорошо. Помолчи, ради бога, - сказала Фанни, - я сама хочу поговорить с тобой Эдмунд, мы не можем больше жить отшельниками. Надо принять меры, чтобы не повторялись такие невыносимые вечера, как сегодняшний.

   - Душа моя, - ответил мистер Спарклер, - конечно, такая чертовски красивая женщина, как ты, без всяких этаких...

   - О боже мой - воскликнула Фанни.

   Мистер Спарклер был так смущен энергией этого восклицания, сопровождавшегося прыжком с кушетки и обратно, что прошло минуты две, пока он собрался с духом и объяснил:

   - Я хочу сказать, дорогая моя, что твое назначение, как всякий понимает, - блистать в обществе.

   - Мое назначение - блистать в обществе, - возразила Фанни с гневом, - да, конечно! А что же выходит на самом деле? Не успела я оправиться - с светской точки зрения - от удара, нанесенного мне смертью бедного папы и бедного дяди, хотя я не стану скрывать от себя, что смерть дяди была, пожалуй, счастливой случайностью, так как если ты не представителен, то лучше уж умереть...

   - Надеюсь, ты это не про меня, душечка? - смиренно перебил мистер Спарклер.

   - Эдмунд, Эдмунд, ты святого выведешь из терпения. Ведь ты же слышал, что я говорю о дяде.

   - Ты так выразительно посмотрела на меня, моя милая крошечка, - сказал мистер Спарклер, - что мне стало не по себе. Спасибо, радость моя.

   - Ну вот, ты сбил меня с толку, - заметила Фанни, тряхнув веером с видом покорности судьбе. - Пойду-ка я лучше спать.

   - Нет, не уходи, радость моя, - упрашивал мистер Спарклер. - Погоди, может быть вспомнишь.

   Фанни вспоминала довольно долго, лежа на спине, закрыв глаза и подняв брови с безнадежным выражением, как будто окончательно отрешилась от всего земного. Наконец совершенно неожиданно она открыла глаза и заговорила сухим, резким тоном:

   - Да, так что же выходит на самом деле? Что выходит на деле? В то самое время, когда я могла бы блистать в обществе и когда мне хотелось бы, по самым основательным причинам, блистать в обществе, я оказываюсь в таком положении, которое до некоторой степени мешает мне являться в обществе. Право, это уж чересчур!

   - Душа моя, - сказал мистер Спарклер, - мне кажется, твое положение не обязывает тебя сидеть дома.

   - Эдмунд, ты просто смешон, - возразила Фанни с негодованием. - Неужели ты думаешь, что женщина в цвете лет и не лишенная привлекательности может, находясь в таком положении, соперничать в отношении фигуры с другой женщиной, хотя бы та и уступала ей во всех остальных отношениях; если ты действительно так думаешь, - ты безгранично глуп.

   Мистер Спарклер решился намекнуть, что на ее положение "быть может, не обратят внимания".

   - Не обратят внимания! - повторила Фанни с бесконечным презрением.

   - Пока, - заметил мистер Спарклер.

   Не обратив внимания на эту жалкую поправку, миссис Спарклер с горечью объявила, что это положительно слишком и что от этого поневоле захочется умереть.

   - Во всяком случае, - сказала она, несколько оправившись от обиды, - как это ни возмутительно, как это ни жестоко, но приходится покориться.

   - Тем более, что этого следовало ожидать, - оказал мистер Спарклер.

   - Эдмунд, - возразила его жена, - если ты не находишь более приличного занятия, чем оскорблять женщину, которая сделала тебе честь, выйдя за тебя замуж, женщину, которой и без того тяжело, то, я полагаю, тебе лучше идти спать.

   Мистер Спарклер был очень огорчен этим упреком и нежно просил прощения. Прощение было ему дано, но миссис Спарклер потребовала, чтобы он сел на другую сторону кушетки, у окна за занавеской, и угомонился наконец.

   - Слушай же, Эдмунд, - сказала она, дотрагиваясь до него веером, - вот что я хотела сказать тебе, когда ты по обыкновению перебил меня и начал молоть вздор: я не намерена оставаться в одиночестве, и так как обстоятельства не позволяют мне показываться в свет, то я желаю, чтобы гости навещали нас, так как решительно не вынесу другого такого дня, как этот.

   По мнению мистера Спарклера, этот план был весьма разумен, без всяких этаких глупостей.

   - Кроме того, - прибавил он, - твоя сестра скоро приедет.

   - Да, моя бесценная Эми! - воскликнула миссис Спарклер с сочувственным вздохом. - Милая крошка! Но, конечно, одной Эми еще недостаточно.

   Мистер Спарклер хотел было спросить: "Да?" - но во-время догадался об опасности и сказал утвердительно:

   - Да, конечно, одной Эми недостаточно!

   - Нет, Эдмунд. Во-первых, достоинства этого бесценного ребенка, ее тихий, кроткий характер требуют контраста, требуют жизни и движения вокруг нее, только тогда они выступят ярко, и всякий оценит их. Во-вторых, ее нужно расшевелить.

   - Именно, - сказал мистер Спарклер, - расшевелить.

   - Пожалуйста, не перебивай, Эдмунд! Твоя привычка перебивать, когда самому решительно нечего сказать, может хоть кого вывести из терпения. Пора тебе отучиться от этого. Да, так мы начали об Эми... моя бедная Крошка была так привязана к папе, наверно плакала и жалела о нем ужасно. Я тоже горько плакала. Я была жестоко огорчена этой потерей. Но, без сомнения, Эми огорчалась еще сильнее, так как оставалась при нем до последней минуты, а я, бедняжка, даже не могла с ним проститься.

   Фанни остановилась, заплакала и ска