Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

зала:

   - Милый, милый папа! Он был истинный джентльмен! Совсем не то, что бедный дядя!

   - Мою бедную мышку нужно утешить и развлечь после таких испытаний, - продолжала она, - и после ухаживания за больным Эдуардом. Да и болезнь его, кажется, еще не кончилась и может затянуться бог знает на сколько времени. И как это неудобно для всех нас: невозможно привести в порядок дела отца. Хорошо еще, что все его бумаги запечатаны и заперты у его агентов, и дела в таком порядке, что можно подождать, пока Эдуард поправится, приедет из Сицилии и утвердится в правах наследства или оформит завещание, или что там такое нужно сделать.

   - Уж лучшей сиделки ему не найти, - осмелился заметить мистер Спарклер.

   - К моему удивлению, я могу согласиться с тобой, - отвечала жена, лениво обращая на него глаза, - и принять твое выражение: лучшей сиделки ему не найти. Иногда моя милая девочка может показаться немного скучной для живого человека, но как сиделка она совершенство. Лучшая из всех Эми.

   Мистер Спарклер, ободренный своим успехом, заметил, что "Эдуарда здорово скрутило, милочка".

   - Если "скрутило" означает "заболел", Эдмунд, - возразила миссис Спарклер, - то ты прав. Если нет, то я не могу высказать своего мнения, так как не понимаю твоего варварского языка. Что он схватил где-то лихорадку во время переезда в Рим, куда спешил день и ночь, хотя, к несчастью, не застал в живых бедного папу, - или при других неблагоприятных обстоятельствах, - это несомненно, если только ты это разумеешь. Верно и то, что невоздержная, разгульная жизнь вредно отразилась на нем.

   Мистер Спарклер заметил, что подобный же случай произошел с некоторыми из наших ребят, схвативших Желтого Джека {Желтый Джек - название желтой лихорадки.} в Вест-Индии. Миссис Спарклер снова закрыла глаза, очевидно не признавая наших ребят, Вест-Индии и Желтого Джека.

   - Да, нужно, чтобы Эми встряхнулась, - продолжала она, снова открывая глаза, - после стольких тяжелых и скучных недель. Нужно также, чтобы она встряхнулась и рассталась с унизительным чувством, которое, как я знаю, она до сих пор таит в глубине души. Не спрашивай меня, Эдмунд, что это за чувство, я не скажу.

   - Я и не собираюсь спрашивать, душа моя, - сказал мистер Спарклер

   - Так что мне придется-таки повозиться с моей кроткой девочкой, - продолжала миссис Спарклер, - и я жду не дождусь ее. Милая, ласковая крошка! Что же касается устройства дел папы, то я интересуюсь ими не из эгоизма. Папа отнесся ко мне очень щедро, когда я выходила замуж, так что я не жду ничего или очень немногого. Лишь бы он не оставил завещания в пользу миссис Дженераль, больше мне ничего не нужно. Милый милый папа!

   Она снова заплакала, но миссис Дженераль оказалась отличным утешением. Мысль о ней живо заставила Фанни вытереть глаза.

   - Одно обстоятельство утешает меня в болезни Эдуарда и заставляет думать, что бедняга не утратил здравого смысла и гордости, - по крайней мере до самой смерти бедного папы, - это то, что он тотчас же расплатился с миссис Дженераль и отправил ее восвояси. Я в восторге от этого. Я готова многое простить ему за то, что он так живо распорядился, и именно так, как распорядилась бы я сама!

   Миссис Спарклер находилась еще в полном разгаре своей восторженной благодарности, когда раздался стук в дверь, - стук очень странный, тихий, чуть слышный, как будто стучавший боялся нашуметь или обратить на себя внимание, продолжительный, как будто стучавший задумался и в рассеянности забыл остановиться.

   - Эй, - сказал мистер Спарклер, - кто там?

   - Не Эми с Эдуардом: они не явились бы пешком и не уведомив нас, - заметила миссис Спарклер. - Посмотри, кто это.

   В комнате было темно; на улице светлее благодаря фонарям. Голова мистера Спарклера, свесившаяся через перила балкона, выглядела такой грузной и неуклюжей, что, казалось, вот-вот перевесит его туловище и он шлепнется на посетителя.

   - Какой-то субъект... один, - сказал мистер Спарклер.- Не разберу, кто... Постой-ка!

   Он снова выглянул с балкона и, вернувшись в комнату, объявил, что, кажется, это "родителева покрышка". Он не ошибся, потому что минуту спустя явился его родитель с "покрышкой" в руке.

   - Свечей! - приказала миссис Спарклер, извинившись за темноту.

   - Для меня достаточно светло, - сказал мистер Мердль.

   Когда свечи были поданы, мистер Мердль оказался в уголке, где стоял, кусая губы.

   - Мне вздумалось навестить вас, - сказал он, - Я был довольно много занят в последнее время, и так как мне случилось выйти прогуляться, то вот я и решил завернуть к вам.

   Видя его во фраке, Фанни спросила, где он обедал.

   - Да я, собственно, нигде не обедал, - ответил мистер Мердль.

   - То есть обедали же всё-таки? - спросила Фанни.

   - Да нет, собственно говоря, не обедал, - сказал мистер Мердль

   Он провел рукой по своему бурому лбу, точно соображая, не ошибся ли он. Фанни предложила ему закусить.

   - Нет, благодарю вас, - сказал мистер Мердль, - мне не хочется. Я должен был обедать в гостях с миссис Мердль, но мне не хотелось обедать, и я оставил миссис Мердль, когда мы садились в карету, и решил пройтись.

   - Не желаете ли вы чаю или кофе?

   - Нет, благодарю вас, - сказал мистер Мердль, - я заходил в клуб и выпил бутылку вина.

   Тут он уселся на стул, который давно уже предлагал ему мистер Спарклер и который он тихонько толкал перед собой, точно человек, впервые надевший коньки и не решающийся разбежаться. Затем он поставил шляпу на соседний стул и, заглянув в нее, как будто в ней было футов двадцать глубины, сказал:

   - Да, так вот мне и вздумалось навестить вас.

   - Тем более лестно для нас, - сказала Фанни, - что вы не охотник до визитов.

   - Н...нет, - отвечал мистер Мердль, успевший тем временем арестовать самого себя под обшлагами, - я не охотник до визитов.

   - Вы слишком занятой человек для этого, - сказала Фанни. - Но при такой массе занятий потеря аппетита - серьезная вещь, мистер Мердль, и вы не должны пренебрегать этим. Смотрите, не заболейте.

   - О, я совершенно здоров! - возразил мистер Мердль, подумав. - Я здоров, как всегда. Я почти вполне здоров. Я здоров, не могу пожаловаться.

   Величайший ум нашего века, верный своей репутации человека с малым запасом слов для собственного употребления, снова умолк. Миссис Спарклер спросила себя, долго ли намерен просидеть у них величайший ум нашего века.

   - Я вспоминала о бедном папе, когда вы пришли, сэр.

   - Да? Удивительное совпадение, - сказал Мердль.

   Фанни не видела тут никакого совпадения, но, чувствуя себя обязанной занимать гостя, продолжала:

   - Я говорила, что вследствие болезни моего брата затянулось устройство дел папы.

   - Да, - сказал мистер Мердль, - да, затянулось.

   - Но ведь это ничего не значит?

   - Нет, - согласился мистер Мердль, осмотрев карниз комнаты, насколько это было возможно для него, - нет, это ничего не значит.

   - Я об одном только хлопочу, - сказала Фанни, - чтобы миссис Дженераль ничего не получила.

   - Она ничего не получит, - сказал мистер Мердль.

   Фанни была в восторге, что он так думает.

   Мистер Мердль снова заглянул в шляпу, точно увидел что-нибудь на дне ее, и, почесав в затылке, медленно прибавил:

   - О конечно, нет, нет, ничего не получит наверняка.

   Так как эта тема, повидимому, истощилась и мистер Мердль - тоже, то Фанни спросила, чтобы поддержать разговор, намерен ли он зайти за миссис Мердль и вместе с нею вернуться домой.

   - Нет, - отвечал он, - я возвращусь кратчайшим путем, а миссис Мердль, - он внимательно осмотрел ладони, точно старался угадать собственную судьбу, - вернется одна. Она и одна справится

   - Вероятно, - сказала Фанни.

   Наступила продолжительная пауза, в течение которой миссис Спарклер полулежала на кушетке, попрежнему закрыв глаза и подняв брови с прежним выражением отречения от всего земного.

   - Однако я задерживаю вас и себя, - оказал мистер Мердль - Мне, знаете, вздумалось навестить вас.

   - Я очень рада, - отозвалась Фанни.

   - Ну, так я пойду, - сказал мистер Мердль. - Heт ли у вас перочинного ножа?

   - Странно, - заметила миссис Спарклер с улыбкой, - что ей, которая редко может заставить себя написать письмо, приходится ссужать перочинным ножом такого делового человека, как мистер Мердль.

   - Да? - заметил мистер Мердль - Но мне понадобился перочинный ножик, а вы, я знаю, получили много свадебных подарков, разных мелких вещиц, ножниц, щипчиков и тому подобное. Он будет возвращен вам завтра.

   - Эдмунд, - сказала миссис Спарклер, - открои (только, пожалуйста, осторожнее, ты такой неловкий) перламутровый ящичек на том маленьком столике и дай мистеру Мердлю перламутровый ножичек.

   - Благодарю вас, - сказал мистер Мердль, - но нет ли у вас с темным черенком, я бы предпочел с темным черенком.

   - С черепаховым?

   - Благодарю вас, да, - сказал мистер Мердль, - позвольте с черепаховым.

   Эдмунд получил приказание открыть черепаховый ящичек и передать мистеру Мердлю черепаховый ножичек. Когда он исполнил это приказание, его супруга шутливо сказала величайшему уму нашего века.

   - Можете даже запачкать его чернилами, я заранее вас прощаю.

   - Постараюсь не запачкать, - оказал мистер Мердль.

   Затем блистательный посетитель протянул свой обшлаг, в котором на мгновение исчезла рука миссис Спарклер со всеми кольцами и браслетами. Куда девалась его рука - осталось невыясненным, но во всяком случае миссис Спарклер даже не почувствовала ее прикосновения, точно прощалась с каким-нибудь заслуженным калекой.

   Чувствуя после его ухода, что длиннейший день, какие только когда-нибудь случались, пришел-таки к концу и что не бывало еще женщины, не лишенной привлекательности, которую бы так мучили олухи и идиоты, как ее, Фанни вышла на балкон подышать свежим воздухом. Слезы досады выступили на ее глазах, и вследствие этого знаменитый мистер Мердль завертелся на улице, выделывая такие прыжки, скачки и пируэты, точно в него вселилась дюжина чертей.

  

  

   Великий врач давал званый обед. К обеду явилась адвокатура в полном блеске. Явился Фердинанд Полип, и был милее чем когда-либо. Немногие из житейских путей были скрыты от доктора, и ему случалось бывать в таких мрачных закоулках, куда не заглядывал даже и епископ. Многие блестящие лондонские леди, положительно влюбленные в этого очаровательного человека, были бы шокированы его присутствием, если бы узнали, на каких картинах останавливались эти задумчивые глаза час или два назад и в каких вертепах, около чьих кроватей стояла эта спокойная фигура. Но доктор был спокойный человек, который не любил ни трубить о себе в трубы, ни заставлять трубить других. Много удивительных вещей довелось ему видеть и слышать, вся жизнь его проходила среди непримиримых нравственных противоречий, но его беспристрастное сострадание было так же невозмутимо, как милосердие божественного врача всех недугов. Он являлся, как дождь небесный, одинаково к праведным и грешным и делал всё то добро, которое мог сделать, не возвещая об этом на всех перекрёстках.

   Человек с такими знаниями и опытом, как бы он ни был сдержан, не может не быть интересным. Даже изящнейшие джентльмены и леди, которые отдаленнейшего понятия не имели о его тайнах, и которые, если бы он сказал им: "Пойдемте, посмотрите то, что приходится видеть мне!", пришли бы в ужас от этого чудовищного предложения, - даже они признавали его интересным. Он приносил с собой правду жизни всюду, куда ни являлся. А крупица правды, подобно некоторым другим, не вполне естественным продуктам, придает вкус и цвет огромному количеству раствора безвкусицы.

   Вследствие этого на небольших обедах доктора люди являлись всегда в наименее искусственном свете. Сознательно или инстинктивно, у гостей являлась мысль: "Вот человек, который знает нас такими, каковы мы есть, видит многих из нас ежедневно без париков и без румян, читает наши тайные мысли и замечает скрытое выражение наших лиц: нам незачем притворяться перед ним, потому что всё равно он раскусит нас". И вот с гостями доктора, когда они попадали за его круглый стол, совершалось удивительное превращение: они становились почти естественными.

   Суждения адвокатуры о скоплении присяжных, называемом человечеством, были остры, как бритва; но бритва - не всегда удобный инструмент, и простой светлый скальпель доктора, хотя далеко не такой острый, годился для более широких целей. Адвокатура была хорошо знакома с преступностью и подлостью людей, но доктор за одну неделю мог бы лучше ознакомить ее с их добрыми и нежными чувствами, чем Вестминстерская палата {Вестминстерская палата - здание в Лондоне, где происходят заседания верховного суда.} и все судебные округа за полстолетия Адвокатура всегда подозревала это и, может быть, радовалась этому (так как если бы мир действительно представлял огромную судебную палату, то можно было бы пожелать скорейшего наступления великого судного дня), поэтому она любила и уважала доктора, как и все остальные.

   За отсутствием мистера Мердля один стул оставался пустым, как стул Банко {В трагедии Шекспира "Макбет" (1606-1607) во время пира у Макбета стул Банко, убитого Макбетом, оставался пустым, затем на нем появился призрак Банко, видимый одному Макбету.}, но так как его присутствие было бы равносильно присутствию призрака, то никто о нем не пожалел. Адвокатура, вечно подбиравшая обрывки и клочки новостей из Вестминстерской палаты, как делала бы ворона, если бы была на ее месте, собрала в последний раз несколько соломинок и рассыпала их перед гостями, стараясь выведать, куда дует ветер в отношении мистера Мердля. Она решилась поговорить об этом с самой миссис Мердль и проскользнула к ней со своим лорнетом и поклоном присяжным.

   - Некая птичка, - начала адвокатура, всем своим видом показывая, что эта птичка была сорокой, - прощебетала нам, юристам, что число титулованных особ в этом королевстве вскоре увеличится.

   - В самом деле? - спросила миссис Мердль.

   - Да, - сказала адвокатура. - Разве птичка не прощебетала об этом в другое ушко, совсем не похожее на наши, в прелестное ушко? - Она выразительно взглянула на серьгу миссис Мердль.

   - Вы подразумеваете мое ухо? - спросила миссис Мердль.

   - Говоря - прелестное, - отвечала адвокатура, - я всегда подразумеваю вас.

   - Но никогда не думаете этого искренно, - возразила миссис Мердль (не без удовольствия, впрочем).

   - О, какая жестокая несправедливость! - сказала адвокатура. - Так как же насчет птички?

   - Я всегда последняя узнаю новости, - заметила миссис Мердль. - О ком вы говорите?

   - Какая великолепная свидетельница вышла бы из вас! - воскликнула адвокатура. - Никакой состав присяжных (разве только если бы набрали слепых) не устоял бы против вас, хотя бы вы давали ложные показания, но вы всегда будете стоять за правду.

   - Почему это, несносный человек? - спросила миссис Мердль, смеясь.

   Адвокатура помахала лорнетом между собой и бюстом в виде шутливого ответа и спросила самым вкрадчивым тоном:

   - Как мне придется величать самую изящную, совершенную, очаровательную из женщин спустя несколько недель, а может быть несколько дней?

   - Разве ваша птичка не сказала вам - как? - отвечала миссис Мердль. - Спросите ее об этом завтра и сообщите мне, что она скажет, в следующий раз, когда мы увидимся!

   Они обменялись еще несколькими шутками в таком же роде, но, при всей своей тонкости, адвокатура должна была отъехать ни с чем. Со своей стороны, доктор, провожая миссис Мердль в переднюю и помогая ей одеться, сказал с обычной для него спокойной прямотой:

   - Могу я спросить, справедливы ли слухи насчет Мердля.

   - Милейший доктор, - отвечала она, - я, сама хотела предложить вам именно этот вопрос.

   - Мне? Почему же мне?

   - Право, мне кажется, что мистер Мердль доверяет вам более, чем кому бы то ни было.

   - Напротив, он мне не сообщает решительно ничего, даже по моей специальности. Вам, разумеется, известны эти слухи?

   - Разумеется, известны. Но вы знаете, что за человек мистер Мердль, как он молчалив и сдержан. Уверяю вас, мне неизвестно, на чем основываются эти слухи. Я буду очень рада, если они оправдаются, не стану отрицать, да вы бы и не поверили мне.

   - Конечно, - сказал доктор,

   - Но верны ли они, верны ли хоть отчасти или совершенно неверны - это я решительно не могу сказать. Досадное положение, нелепое положение; но вы знаете мистера Мердля и не должны удивляться.

   Доктор не удивился, а проводил ее до кареты и пожелал спокойной ночи. С минуту он постоял в подъезде, глядя на удаляющийся элегантный экипаж, затем вернулся к гостям. Вскоре они разошлись, и он остался один. Будучи любителем литературы (слабость, в которой он не считал нужным оправдываться), он уселся за книгу.

   Часы на письменном столе показывали без нескольких минут двенадцать, когда у двери раздался звонок. Будучи очень простым и скромным человеком, доктор уже отослал прислугу спать, так что должен был сам спуститься и отворить двери. Там оказался человек без шляпы и пальто, с засученными до самых плеч рукавами. Сначала доктор подумал, что незнакомец участвовал в какой-нибудь драке, тем более, что он был очень взволнован и с трудом переводил дух. Но, вглядевшись внимательнее, он убедился, что одежда на нем в полном порядке, за исключением засученных рукавов.

   - Я из заведения теплых ванн, сэр, в соседней улице.

   - Что там случилось?

   - Будьте добры пожаловать туда, сэр. Мы нашли это на столе.

   Он протянул доктору клочок бумаги. Доктор взглянул на нее и прочел свое имя и адрес, написанные карандашом, ничего больше. Он вгляделся в почерк, взглянул на человека, взял свою шляпу с вешалки, затворил дверь на ключ и, положив ключ в карман, отправился вместе с посланным.

   Когда они явились в заведение теплых ванн, все тамошние служащие собрались на крыльце и в коридорах, поджидая доктора.

   - Пожалуйста, чтоб не было посторонних, - сказал он громко хозяину и прибавил, обращаясь к посланному: - а вы, мой друг, проводите меня прямо на место.

   Посланный поспешил вперед по коридору мимо вереницы маленьких комнат и остановился в дверях одной из них, в самом конце коридора. Доктор последовал за ним.

   В этой комнате находилась ванна, из которой только что наскоро выпустили воду. В ней лежало, точно в гробу или саркофаге, прикрытое второпях простыней и одеялом тело человека неуклюжего сложения, с квадратной головой и грубыми, вульгарными чертами лица. Окно на потолке было открыто, чтобы выпустить пар; но часть пара сгустилась в водяные капли, струившиеся по стенам и выступавшие на лице покойника.

   В комнате было еще жарко, мрамор ванны еще не остыл; но лицо и туловище умершего уже похолодели. Белое мраморное дно ванны было испещрено зловещими красными струйками. На закраине ванны валялись пустой пузырек от лауданума {Лауданум (или опий) - снотворное средство.} и перочинный нож с черепаховым черенком, запачканный - только не чернилами.

   - Разрез яремной вены, быстрая смерть, умер по крайней мере полчаса тому назад.

   Эти слова доктора быстро облетели все коридоры и номера, прежде чем он успел окончить осмотр тела и вымыть руки, от которых побежали в воде такие же красные струйки, как на мраморном полу ванны.

   Он взглянул на одежду, лежавшую на диване, на карманные часы, бумажник и записную книжку на столе. Ему бросился в глаза сложенный листок бумаги, торчавший из записной книжки. Он посмотрел на него, вытянул немного дальше из книжки, сказал спокойно: "Это адресовано мне", - развернул и прочел.

   Ему не пришлось отдавать распоряжения насчет тела. Служащие при ванных знали, что нужно делать; вскоре явилась полиция, завладела покойником и тем, что было прежде его собственностью, и проделала всё, что требуется, так же спокойно, как часовщик заводит часы. Доктор был рад выйти на свежий ночной воздух, - и даже, несмотря на привычку к печальным житейским сценам, посидеть на крыльце; он был расстроен и взволнован.

   Адвокатура жила недалеко от него, и, подойдя к ее дому, он увидел свет в комнате, где его друг засиживался до позднего часа за работой. Так как в отсутствие адвокатуры комната всегда была темна, то доктор решил, что адвокатура дома и еще не улеглась спать. В самом деле, этой трудолюбивой пчеле предстояло завтра добиться оправдательного приговора вопреки очевидным уликам, и сейчас она плела сети для господ присяжных.

   Стук доктора удивил адвокатуру, но так как ей тотчас пришло в голову, что кто-нибудь пришел к ней заявить о том, что его собираются ограбить или вообще опутать каким-нибудь способом, то она спустилась и отворила дверь, не теряя времени. Перед этим она облила себе голову холодной водой, рассчитывая, что это поможет ей завтра ошпарить присяжных, и расстегнула воротничок рубашки, чтобы свободнее было душить свидетелей противной стороны, так что явилась перед доктором в довольно растерзанном виде. Увидев доктора, которого отнюдь не ожидала, она изумилась и спросила:

   - Что случилось?

   - Помните, вы спрашивали меня, что за болезнь у Мердля?

   - Странный вопрос. Да, помню.

   - Я сказал вам, что не могу определить ее.

   - Да, сказали.

   - Теперь я знаю, что это за болезнь.

   - Бог мой! - воскликнула адвокатура, отшатнувшись и хлопнув доктора по плечу. - И я знаю. Вижу по вашему лицу.

   Они вошли в комнату, и доктор вручил адвокатуре записку. Адвокатура прочла ее раз пять подряд. Записка была коротенькая, но, очевидно, требовала серьезного и напряженного внимания. Адвокатура не находила слов, чтобы выразить свое сожаление по поводу того, что ей не удалось найти ключа к этой загадке. Самый маленький ключик, говорила она, помог бы ей овладеть этим делом, а какое дело-то, если бы за него взяться хорошенько!

   Доктор взялся сообщить эту новость в Харлей-стрит. Адвокатура не могла сразу вернуться к умасливанию самых просвещенных и замечательных присяжных, каких ей когда-либо случалось видеть на этой скамье, присяжных, с которыми, она смеет уверить своего ученого друга, бесполезно прибегать к пошлой софистике и на которых не подействует злоупотребление профессиональным искусством и ловкостью (этой фразой она собиралась начать свою речь), и потому вызвалась идти с доктором, сказав, что подождет его на улице, пока он будет в доме. Они отправились туда пешком, чтобы успокоиться на свежем воздухе, и крылья рассвета уже разгоняли ночную тьму, когда доктор постучал у подъезда.

   Лакей всех цветов радуги поджидал своего барина, то есть спал перед двумя свечами и газетой, опровергая тем самым данные теории вероятности о пожарах, происшедших вследствие неосторожности. Когда он проснулся, доктору пришлось еще дожидаться главного дворецкого. Наконец эта благородная личность явилась в столовую во фланелевом халате и туфлях, но в галстуке и со всей важностью главного дворецкого. Было уже утро. Доктор отворил ставни одного из окон, чтобы осветить комнату.

   - Позовите горничную миссис Мердль и велите ей разбудить миссис Мердль и сообщить ей как можно осторожнее, что я хочу ее видеть. Я принес ей ужасную новость.

   Так сказал доктор главному дворецкому. Последний, явившийся со свечкой в руке, велел лакею унести ее. Затем он с достоинством подошел к окну, глядя на доктора с его новостями совершенно так, как глядел на обеды, происходившие в этой комнате.

   - Мистер Мердль умер.

   - Я желаю получить расчет через месяц, - сказал главный дворецкий.

   - Мистер Мердль покончил с собой.

   - Сэр, - сказал главный дворецкий, - это очень неприятно для человека в моем положении, так как может повредить моей репутации. Я желаю получить расчет немедленно.

   - Неужели вас не только не трогает, но и не удивляет эта новость? - сказал доктор.

   Главный дворецкий, невозмутимый и холодный, как всегда, ответил на это следующими достопамятными словами:

   - Сэр, мистер Мердль никогда не был джентльменом, и никакой неджентльменский поступок со стороны мистера Мердля не может меня удивить. Прикажете послать вам кого-нибудь или отдать какие-нибудь распоряжения, прежде чем я оставлю этот дом?

   Вернувшись к адвокатуре, доктор сообщил ей в двух словах, что не рассказал всего миссис Мердль, а к тому, что рассказал, она отнеслась довольно спокойно. В ожидании доктора адвокатура измыслила остроумнейшую ловушку для присяжных. Покончив с этим делом, она могла заняться недавней катастрофой, и оба тихонько пошли домой, обсуждая ее с разных точек зрения. Прощаясь у докторского подъезда, они взглянули на ясное небо, к которому мирно поднимались струйки дыма из немногих затопленных печей и голоса немногих рано поднявшихся горожан, затем оглянулись на громадный город и подумали: "Если бы все эти сотни и тысячи спящих людей могли узнать в настоящую минуту о постигшем их разорении, какой ужасный хор проклятий негодяю поднялся бы к небесам!".

   Слух о смерти великого человека распространился с изумительной быстротой. Сначала оказалось, что он скончался от всех известных доселе болезней и нескольких новых, изобретенных специально для данного случая. У него с детства была водянка, он унаследовал расположение к ней от деда, ему каждое утро в течение восемнадцати лет делали операцию, у него то и дело происходили разрывы важных сосудов, лопавшихся, как ракеты, его легкие были не в порядке, его сердце было не в порядке, его мозг был не в порядке. Пятьсот человек, которые сели за завтрак, ничего не зная об этом деле, к концу завтрака были уверены, будто сам доктор сообщил им лично в конфиденциальной беседе, как он сказал мистеру Мердлю: "Смотрите, в один прекрасный день вы погаснете разом, как свечка", - а мистер Мердль отвечал. "Двум смертям не бывать, а одной не миновать!". Часам к одиннадцати гипотеза о какой-то болезни мозга одержала верх над остальными, а в полдень "какая-то болезнь" превратилась в "несомненный паралич".

   Паралич мозга до того пришелся по вкусу публике, что, по всей вероятности, продержался бы весь день, если бы адвокатура не рассказала в половине десятого в суде о том, как было дело. Вследствие этого начала передаваться из уст в уста весть о самоубийстве мистера Мердля и к часу пополудни облетела весь город. Теория паралича, однако, не потеряла кредита, - напротив, утвердилась прочнее, чем когда-либо. На всех перекрестках морализировали по поводу паралича. Люди, пытавшиеся нажить деньги, но не сумевшие сделать этого, говорили: "Вот оно как! Вот что значит отдаться наживе, сейчас же схватишь паралич мозга!". Лентяи оборачивали этот случай в свою пользу: "Видите, - говорили они, - вот что значит работать, работать, работать! Заработаешься, переутомишься, хвать - паралич мозга, и был таков!". Эти соображения высказывались в самых разнообразных кругах, но главным образом среди младших клерков и пайщиков, никогда не подвергавшихся именно этого рода опасности. Они все до единого заявляли, что до конца дней своих не забудут этого предостережения и будут вести свои дела так, чтобы избежать паралича мозга и прожить долгие годы на утешение друзьям.

   Но ко времени открытия биржи паралич куда-то стушевался и зловещие слухи распространились по всем румбам компаса. Сначала они передавались вполголоса и не шли дальше сомнений, точно ли богатство мистера Мердля так велико, как говорили, не представится ли временного затруднения "реализовать" его, не приостановятся ли даже на короткое время (например, на месяц или около того) платежи удивительного банка? Чем громче раздавались слухи, - а они становились громче с минуты на минуту, - тем более грозный характер они принимали. Откуда взялся мистер Мердль, каким путем он поднялся из ничего на такую высоту - этого никто не мог объяснить. Вспомнили, что он был в сущности грубый невежда, что он никогда никому не взглянул прямо в глаза, что доверие, которым он пользовался со стороны такой массы людей, было совершенно непостижимо, что у него никогда не было собственного капитала, что предприятия его были страшно рискованны, а расходы колоссальны. Мало-помалу к концу дня слухи приняли определенный характер. Он оставил письмо доктору, доктор получил его, завтра оно будет передано следователю, и громовой удар разразится над множеством людей, им обманутых. Масса людей всевозможных профессий и занятий разорена дотла его банкротством; старики, прожившие весь свой век в довольстве, будут каяться в своем легковерии в работном доме; легионы женщин и детей осуждены на жалкую будущность по милости этого чудовищного негодяя. Каждый, кто пировал за его пышным столом, окажется его соучастником в разорении бесчисленных семейств; каждый раболепный поклонник золотого тельца, помогавший возвести его на пьедестал, должен будет сознаться, что лучше бы ему было служить дьяволу. И слухи, раздаваясь всё громче и громче, подкрепляемые все новыми и новыми данными, подтвержденные в вечерних газетах, превратились к ночи в такой страшный рев, что, казалось, наблюдатель, взобравшийся на колокольню св. Павла, мог бы видеть оттуда, как воздух содрогается от имени Мердля и сопровождающих его проклятий.

   К этому времени узнали, что болезнь покойного мистера Мердля была попросту плутовство и мошенничество. Он, предмет всеобщего и необъяснимого поклонения, почетный гость на пирах великих мира сего, феникс, украшавший собой вечера великосветских дам, победитель сословных предрассудков, укротитель аристократической гордости, патрон из патронов, торговавшийся из-за титула с главой министерства околичностей, получивший за десять-пятнадцать лет больше отличий, чем их досталось за два столетия скромным благодетелям общества - столпам науки и искусства, за которых свидетельствовали их произведения, он, восьмое чудо света, новая звезда, за которой шли с дарами новые волхвы, пока она не остановилась над трупом в мраморной ванне и не погасла, он был попросту величайший плут и величайший мошенник, какой когда-либо ускользал от виселицы.

  

  

   Возвещая о себе шумным дыханием и громким топотом ног, мистер Панкс ворвался в контору Артура Кленнэма. Следствие было закончено, письмо опубликовано, банк лопнул, другие соломенные сооружения вспыхнули и превратились в дым. Прославленный пиратский корабль взлетел на воздух среди целого флота кораблей и шлюпок всех рангов и размеров, и на море ничего не было видно, кроме пылающих обломков корпуса, пороховых погребов, взлетающих на воздух, пушек, стреляющих без людей и разрывающих на клочки своих и чужих, утопающих пловцов, выбивающихся из сил, трупов и акул.

   Обычного порядка в мастерской и в помине не было. Нераспечатанные письма, нерассортированные бумаги валялись грудами на столе. Среди этих явных признаков подорванной энергии и утраченных надежд хозяин конторы сидел на своем обычном месте, скрестив руки на столе и опустив на них голову.

   Мистер Панкс ворвался в контору, взглянул на Кленнэма и остановился. Спустя минуту руки мистера Панкса тоже лежали на столе, голова мистера Панкса также лежала на руках, и так они просидели несколько минут, молча и не двигаясь, разделенные пространством маленькой комнаты.

   Мистер Панкс первый поднял голову и заговорил:

   - Это я уговорил вас, мистер Кленнэм, я. Говорите, что хотите. Вы не можете ругать меня сильнее, чем я сам себя ругаю, не можете выругать сильнее, чем я того заслуживаю.

   - О Панкс, Панкс, - возразил Кленнэм, - что вы говорите! А я чего заслуживаю?

   - Лучшей участи, - сказал Панкс.

   - Я, - продолжал Кленнэм, не обращая внимания на его слова, - я, который разорил своего компаньона! Панкс, Панкс, я разорил Дойса, честного, работящего, неутомимого старика, который всю жизнь пробивал себе дорогу своим трудом, человека, который испытал столько разочарований и сохранил живой и бодрый дух, человека, которому я так сочувствовал, которому надеялся быть верным и полезным помощником, - и разорил его, навлек на него стыд и позор, разорил, разорил его!

   Душевная мука, изливавшаяся в этих словах, была так ужасна, что Панкс схватился за волосы и рвал их в совершенном отчаянии.

   - Ругайте меня! - восклицал он. - Ругайте меня, сэр, или я что-нибудь сделаю над собой. Говорите: дурак, мерзавец! Говорите: осел, как тебя угораздило пойти на такое дело, животное, что ты затеял? Задайте мне перцу! Скажите мне что-нибудь оскорбительное!

   В течение всего этого времени мистер Панкс беспощадно терзал свои жесткие волосы.

   - Если бы вы не поддались этой роковой мании, Панкс, - сказал Кленнэм скорее с состраданием, чем с упреком, - было бы гораздо лучше для вас и для меня.

   - Еще, сэр! - крикнул Панкс, скрипя зубами в припадке раскаяния. - Задайте мне еще!

   - Если бы вы никогда не брались за эти проклятые вычисления и не выводили итогов с такой адской точностью, - простонал Кленнэм, - было бы гораздо лучше для вас, Панкс, и гораздо лучше для меня.

   - Еще, сэр, - восклицал Панкс, слегка отпустив свои волосы, - еще, еще!

   Кленнэм, однако, высказал все, что хотел сказать, и, увидев, что Панкс немного успокоился, стиснул ему руку и прибавил:

   - Слепые ведут слепых, Панкс! Слепые ведут слепых! Но Дойс, Дойс, Дойс, мой разоренный компаньон!

   Он снова упал головой на стол. Несколько времени длилось молчание, и Панкс опять первый нарушил его:

   - Не ложился в постель, сэр, с тех пор как это началось. Где только не был, надеялся, нельзя ли спасти хоть крохи. Всё напрасно. Всё погибло. Всё пошло прахом!

   - Знаю, - сказал Кленнэм, - слишком хорошо знаю.

   Мистер Панкс отвечал на это стоном, исходившим, казалось, из самых недр его души.

   - Не далее как вчера, Панкс, - сказал Артур, - не далее как вчера, в понедельник, я окончательно решился продать, реализовать акции.

   - Не могу сказать этого о себе, сэр, - отвечал Панкс. - Но удивительно, какая масса людей продала бы акции, по их словам, именно вчера из всех трехсот шестидесяти пяти дней в году, если бы не было поздно.

   Его фырканье, обыкновенно казавшееся таким смешным, звучало теперь трагичнее всякого стона, и весь он с головы до ног был такой несчастный, растерзанный, растрепанный, что мог бы сойти за подлинный, но сильно запачканный эмблематический портрет самого горя.

   - Мистер Кленнэм, вы поместили... всё состояние?

   Он запнулся перед двумя последними словами и выговорил их с большим трудом.

   - Всё.

   Мистер Панкс снова вцепился себе в волосы и дернул их с таким ожесточением, что вырвал несколько клочьев. Посмотрев на них с выражением безумной ненависти, он спрятал их в карман.

   - Мой путь ясен, - сказал Кленнэм, утерев несколько слезинок, медленно катившихся по его лицу. - Я должен исправить свои грехи насколько могу. Я должен восстановить репутацию моего несчастного компаньона. Я не должен оставлять для себя ничего. Я должен уступить нашим кредиторам хозяйские права, которыми злоупотребил, и посвятить остаток дней моих исправлению моей ошибки - или моего преступления, - насколько это исправление возможно,

   - Нельзя ли как-нибудь обернуться, сэр?

   - И думать нечего. Никак не обернешься, Панкс. Чем скорее я передам дело в другие руки, тем лучше. На этой неделе предстоят платежи, которые всё равно приведут к катастрофе через несколько дней, если бы даже мне удалось отсрочить их, сохранив в тайне то, что мне известно. Я всю ночь думал об этом; остается только ликвидировать дело.

   - Но вы один не справитесь, - сказал Панкс, лицо которого покрылось потом, как будто все пары, которые он выпускал, тотчас же сгущались в капли. - Возьмите в помощники какого-нибудь юриста.

   - Пожалуй, это будет лучше.

   - Возьмите Рогга.

   - Дело это не особенно сложное. Он исполнит его не хуже всякого другого.

   - Так я притащу к вам Рогга, мистер Кленнэм.

   - Если вас не затруднит. Я буду вам очень обязан.

   Мистер Панкс немедленно нахлобучил шляпу и запыхтел в Пентонвиль. Пока он ходил за Роггом, Артур ни разу не поднимал головы от стола и всё время оставался в той же позе. Мистер Панкс привел с собой своего друга и советника по юридическим вопросам, мистера Рогга. По пути мистер Рогг имел немало случаев убедиться, что мистер Панкс пребывает в растрепанных чувствах, и потому решительно отказался приступить к деловому совещанию, пока этот последний не уберется вон. Мистер Панкс, совершенно убитый и покорный, повиновался.

   - В таком же приблизительно состоянии была моя дочь, когда мы предъявили иск по делу Рогг и Баукинса о нарушении обещания жениться, в котором она была истицей, - заметил мистер Рогг. - Он слишком сильно и непосредственно заинтересован в этом деле. Он не в силах совладать со своими чувствами. В нашей профессии нельзя иметь дело с человеком, который не в силах совладать со своими чувствами. - Снимая перчатки и укладывая их в шляпу, он раза два взглянул искоса на Кленнэма и заметил сильную перемену в его наружности. - С сожалением замечаю, сэр, - сказал он, - что вы тоже поддаетесь своим чувствам. Пожалуйста, пожалуйста, не делайте этого. Несчастье, может быть, велико, но следует смотреть ему прямо в лицо.

   - Если бы я потерял только свои собственные деньги, мистер Рогг, - отвечал Кленнэм, - я был бы гораздо спокойнее.

   - В самом деле, сэр? - сказал мистер Рогг, с веселым видом потирая руки. - Вы удивляете меня. Это странно, сэр. Вообще говоря, опыт показал мне, что люди особенно дорожат своими собственными деньгами. Я встречал людей, которые ухлопывали солидные суммы чужих денег - и переносили это несчастье очень мужественно, очень мужественно.

   С этим утешительным замечанием мистер Рогг уселся на стул около стола и приступил к делу.

   - Теперь, мистер Кленнэм, с вашего позволения займемся делом. Посмотрим, как оно обстоит. Вопрос тут очень простой. Обыкновенный, прямой, подсказанный здравым смыслом вопрос. Что мы можем сделать для себя? Что мы можем сделать для себя?

   - Этот вопрос не имеет смысла для меня, мистер Рогг, - сказал Артур. - Вы с самого начала впадаете в недоразумение Мой вопрос, что могу я сделать для моего компаньона, насколько могу я исправить нанесенный ему ущерб?

   - Знаете, сэр, - возразил мистер Рогг убедительным тоном, - я боюсь, что вы до сих пор даете слишком много воли своим чувствам. Мне не нравится слово "исправить". Простите меня, но я еще раз позволю себе предостеречь вас: не давайте воли своим чувствам.

   - Мистер Рогг, - сказал Кленнэм, не желая отступаться от своего решения, к удивлению мистера Рогга, который не ожидал такого упорства от человека, находящегося в отчаянном положении, - насколько я могу понять, вы не одобряете принятого мной решения. Если это обстоятельство отбивает у вас охоту взяться за мое дело, очень жаль; но я буду искать другого помощника. Во всяком случае, я должен предупредить вас, что спорить со мной об этом совершенно бесполезно.

   - Очень хорошо, сэр, - отвечал мистер Рогг, пожимая плечами. - Очень хорошо, сэр. Раз дело должно быть сделано кем-нибудь, то пусть оно будет сделано мной. Вот принцип, которого я держался в деле Рогг и Баукинса. Того же принципа держусь я и в других делах.

   После этого Кленнэм объяснил мистеру Роггу свой взгляд на это дело. Он сказал мистеру Роггу, что его компаньон - человек прямодушный и чистосердечный и что во всех своих действиях он, Кленнэм, руководился уважением к характеру и чувствам своего компаньона. Он сообщил, что его компаньон находится за границей по одному важному делу и что это обстоятельство тем более побуждает его, Кленнэма, принять на себя всю ответственность за необдуманный поступок и публично освободить своего компаньона от всякой ответственности, так как малейшее подозрение, набрасывающее тень на его честность и порядочность, может помешать успешному окончанию этого предприятия. Он заявил мистеру Роггу, что единственное удовлетворение, которое он может дать, - это снять со своего компаньона всякую моральную ответственность и объявить публично и без оговорок, что он, Артур Кленнэм, по собственной воле и вопреки предостережению своего компаньона, поместил оборотный капитал фирмы в дутые предприятия, которые недавно лопнули; что его компаньон, более чем кто-либо, оценит это удовлетворение; и что с этого удовлетворения и нужно начать. С этой целью он намерен напечатать объявление, уже составленное им, и не только распространить его среди тех, кто имел дела с фирмой, но и опубликовать в газетах. Одновременно с этой мерой (слушая о ней, мистер Рогг только ежился и гримасничал, переминаясь, точно у него зудели ноги