Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

о-нибудь наконец. Кажется, меня... кха... вовсе не ждали, и, право, я начинаю... хм... начинаю думать, что мне следует извиниться... кха... что я позволил себе приехать

   - Мы не ждали тебя так поздно, дорогой Вильям, - сказал его брат, - мы думали, что ты приедешь завтра.

   - Я покрепче тебя, милый Фредерик, - возразил приезжий, скрывая суровость под видом братской нежности, - и, кажется, могу путешествовать без вреда для здоровья в какой угодно час дня.

   - Конечно, конечно, - подхватил Фредерик со смутным сознанием, что чем-то обидел брата. - Конечно, Вильям.

   - Благодарю, Эми, - продолжал мистер Доррит, между тем как она помогала ему снять пальто, - я бы и сам разделся. Я... кха.. не хочу утруждать тебя, Эми. Могу я получить кусок хлеба и стакан вина, или... хм... это слишком хлопотливо?

   - Дорогой отец, вам сейчас дадут ужинать.

   - Благодарю, милочка, - сказал мистер Доррит, всей своей фигурой изображая упрек, - я... кха... боюсь, что причиняю слишком много хлопот. Хм... как здоровье миссис Дженераль?

   - Миссис Дженераль жаловалась на головную боль и усталость, и потому, когда мы решили, что вы не приедете сегодня, ушла спать.

   Может быть, мистеру Дорриту было приятно, что огорчение по случаю его отсутствия так подействовало на миссис Дженераль. Во всяком случае, лицо его просветлело, и он сказал с очевидным удовольствием:

   - Крайне грустно слышать, что миссис Дженераль нездорова.

   В течение этого непродолжительного разговора дочь всматривалась в него с необычайным вниманием. Повидимому, он заметил это и рассердился, так как сказал с новым приливом старческой брюзгливости:

   - Что ты так смотришь на меня, Эми? Что такое в моей наружности заставляет тебя так странно... кха... сосредоточивать на мне свое внимание?

   - Ничего, отец, простите. Я рада вас видеть, вот и всё.

   - Не говори "вот и всё", потому что... кха... это не всё. Тебе... хм... тебе кажется, - продолжал мистер Доррит обличительным тоном, - что у меня болезненный вид?

   - Мне кажется, вы немножко утомлены, милый.

   - Ты ошибаешься, - возразил мистер Доррит. - Кха... я не утомлен. Кха... хм... я гораздо бодрее, чем был при отъезде.

   Видя, что он в раздражительном настроении, она ничего не сказала в свою защиту, но спокойно оставалась около него, взяв его за руку. Внезапно он впал в тяжелое забытье, но, спустя минуту, вздрогнул и очнулся.

   - Фредерик, - сказал он, обращаясь к брату, - советую тебе идти спать.

   - Нет, Вильям, я посижу, пока ты будешь ужинать.

   - Фредерик, - повторил мистер Доррит, - я прошу тебя идти спать. Я... кха... лично требую, чтобы ты шел спать. Тебе давно следовало лечь спать, ты такой слабый.

   - Ну, да! - сказал тот, готовый на всё, только бы угодить брату. - Ну, ну, ну, правда, я очень слаб.

   - Милый Фредерик, - продолжал мистер Доррит тоном подавляющего превосходства, вызванного упадком сил брата, - в этом не может быть сомнения. Мне грустно видеть тебя таким слабым. Кха... это ужасно огорчает меня. Хм... ты очень нехорошо выглядишь. Подобные вещи тебе не по силам. Ты должен остерегаться, очень остерегаться.

   - Так я пойду спать? - спросил Фредерик.

   - Да, милый Фредерик, - сказал мистер Доррит, - умоляю тебя! Покойной ночи, брат. Надеюсь, ты будешь бодрее завтра. Мне очень не нравится твой вид. Покойной ночи, дорогой мой.

   Отпустив так любезно брата, он снова впал в забытье, прежде чем тот успел выйти из комнаты, и упал бы прямо лицом в камин, если бы дочь не поддержала его.

   - Твой дядя впадает в детство, Эми, - сказал он, очнувшись. - Его разговор... кха... несвязен, и язык... хм... заплетается, как... хм... как никогда. Он не был болен в мое отсутствие?

   - Нет, отец.

   - Ты... кха... замечаешь в нем перемену, Эми?

   - Я ничего не заметила, милый.

   - Ужасно одряхлел, - сказал мистер Доррит, - ужасно одряхлел. Мой бедный, слабый, чувствительный Фредерик! Кха... Даже в сравнении с тем, чем он был раньше, он... хм... ужасно одряхлел.

   Ужин, который подали в эту минуту, отвлек его внимание. Дочь села рядом с ним, как сиживала в былые дни. Она накладывала ему кушанье, наливала вино, как делала это в тюрьме. С тех пор как они получили богатство, это случилось в первый раз. Она старалась не смотреть на него, опасаясь, что он опять рассердится, но заметила, что раза два в течение ужина он взглядывал на нее, а потом озирался по сторонам, как будто хотел увериться, точно ли они не в тюрьме. Оба раза он хватался за голову, точно ему недоставало старой черной шапочки, хотя она была с презрением брошена в Маршальси и украшала теперь голову его преемника.

   Он мало ел, но долго сидел за ужином, то и дело возвращаясь к плачевному состоянию брата. Высказывая глубокое сожаление, он, однако, отзывался о нем почти резко. Он говорил, что бедняга Фредерик... кха... хм... выжил из ума. Да, именно, другого выражения не подберешь: выжил из ума. Бедняжка! Грустно подумать, что Эми должна томиться в его обществе, слушать его несносный лепет; да, бедный, бедный старикашка, несносный лепет! Хорошо еще, что она может отдохнуть в обществе миссис Дженераль.

   - Ужасно жаль, - прибавил он с прежним удовольствием, - что эта... кха... превосходная женщина больна.

   Крошка Доррит в своей заботливой любви запомнила бы каждое его слово, каждый его жест, если бы даже у нее не было повода вспоминать этот вечер впоследствии. Она помнила, как он озирался кругом под влиянием старых воспоминаний и тотчас же старался отогнать от нее, а может быть и от себя, это впечатление, распространялся о богатом и блестящем обществе, которое окружало его в Лондоне, и о высоком положении его семьи. Она помнила также, что в его речах, в его рассказах беспрерывно пробивались две противоречивые мысли: с одной стороны, он как будто старался дать ей понять, как отлично обходился без нее; с другой, бессвязно и непоследовательно жаловался на недостаток заботливости с ее стороны.

   Рассказывая о пышности мистера Мердля, окруженного целым двором поклонников, он, естественно, вспомнил о миссис Мердль. Настолько естественно, что, хотя его разговор в этот вечер отличался особенной непоследовательностью, к ней он перешел прямо от мистера Мердля и спросил, как она поживает.

   - Она здорова. Уезжает на будущей неделе.

   - На родину? - спросил мистер Доррит.

   - Да, но не прямо, она пробудет в дороге несколько недель.

   - Ее отсутствие будет огромной потерей здесь, - сказал мистер Доррит, - а ее присутствие... кха... огромным приобретением на родине. Для Фанни и для... хм... всего... кха.. светского общества.

   Крошка Доррит подумала о войне, которая начнется по возвращении миссис Мердль на родину, и очень нерешительно выразила свое согласие.

   - Миссис Мердль устраивает большой прощальный обед и вечер. Она очень беспокоилась, вернетесь ли вы во-время. Она приглашала к обеду нас обоих.

   - Она... кха... очень любезна. Когда же?

   - Послезавтра.

   - Напиши ей утром, что я вернулся и... хм... весьма польщен приглашением.

   - Я провожу вас наверх, милый?

   - Нет! - отвечал он, сердито оглядываясь и тут только заметив, что уходит, не простившись с нею. - Не нужно, Эми. Мне не надо помощи. Я твой отец, а не дядя, - но, как рассердился, и прибавил: - Ты забыла поцеловать меня, Эми. Покойной ночи, дорогая моя. Теперь остается только сыграть свадьбу... кха... твою свадьбу.

   С этими словами он ушел, медленно и с трудом поднялся в свою комнату и тотчас же отпустил камердинера. Затем он достал свои парижские покупки, открыл футляры, полюбовался на драгоценности и снова закрыл их и спрятал под замок. После этого он забылся не то в дремоте, не то в постройке воздушного замка, и утро уже забрезжило над пустынной Кампаньей, когда он улегся в постель.

   На другой день к нему явился в надлежащее время слуга от миссис Дженераль, которая свидетельствовала мистеру Дорриту свое почтение и выражала надежду, что он хорошо отдохнул после утомительного путешествия. Мистер Доррит, со своей стороны, поручил передать ей поклон и сообщить, что он вполне отдохнул и чувствует себя как нельзя лучше. Тем не менее он не выходил из своих апартаментов до самого обеда, а когда вышел в полном блеске и отдал распоряжение насчет прогулки в экипаже с дочерью и миссис Дженераль, то вид у него был далеко не соответствовавший его словам.

   Так как гостей в этот день не было, то они обедали вчетвером. Он подвел миссис Дженераль к ее месту, по правую руку от него, с самым церемонным видом, и Крошка Доррит, следовавшая за ними с дядей, не могла не заметить, что отец был одет очень тщательно и что в его обращении с миссис Дженераль было нечто совсем особенное. Безукоризненная внешность этой образцовой леди не изменилась ни на атом, но Крошке Доррит всё-таки показалось, что в глубине ее ледяных глаз сверкают оттаявшие росинки торжества.

   Несмотря на персиковый и призмовый, если можно так выразиться, характер этого семейного банкета, мистер Доррит в течение его засыпал несколько раз. Эти приступы дремоты были так же неожиданны, как и накануне, и так же кратковременны и глубоки. Когда случился первый приступ, миссис Дженераль взглянула почти с удивлением; но при каждом последующем она произносила мысленно свое всегдашнее заклинание: папа, помидор, птица, персики и призмы; и после непродолжительного упражнения научилась произносить эту формулу так медленно, что заканчивала ее как раз в ту минуту, когда он просыпался.

   Он снова выражал сожаление по поводу сонливости Фредерика (существовавшей только в его воображении) и после обеда, когда Фредерик удалился, извинился перед миссис Дженераль за этого беднягу.

   - Достойнейший человек, любящий брат, - сказал он, - но... кха... хм... совсем опустился. Совсем одряхлел, и как рано!

   - Мистер Фредерик, сэр, - согласилась миссис Дженераль, - всегда несколько рассеян и вял, но, будем надеяться, не так плох, как можно думать.

   Но мистер Доррит не хотел отпустить его так легко.

   - Дряхлеет, сударыня; развалина, руина. Разрушается на наших глазах... Хм... Добрый Фредерик!

   - Надеюсь, миссис Спарклер здорова и счастлива? - спросила миссис Дженераль, испустив равнодушный вздох о мистере Фредерике.

   - Она окружена, - отвечал мистер Доррит, - кха... всем, что может очаровать чувства и... хм... облагородить ум. Она счастлива, дорогая миссис Дженераль... хм... любовью своего мужа.

   Миссис Дженераль слегка смутилась и деликатно отмахнулась перчаткой, как бы отгоняя слово, которое могло завести бог знает куда.

   - Фанни, - продолжал мистер Доррит, - Фанни, миссис Дженераль, обладает высокими качествами... кха... честолюбием... хм... сознанием... кха... своего положения, решимостью оставаться на высоте этого положения... кха... хм... грацией, красотой и прирожденным благородством.

   - Без сомнения, - заметила миссис Дженераль (весьма сухо).

   - Наряду с этими качествами, сударыня, - продолжал мистер Доррит, - у Фанни оказался... кха... крупный недостаток, который... хм... огорчил и... кха... должен прибавить, рассердил меня. Но я надеюсь, что теперь этот недостаток не будет проявляться и уж во всяком случае не будет иметь значения... кха... для других.

   - Что вы хотите сказать, мистер Доррит? - спросила миссис Дженераль, перчатки которой снова обнаружили некоторое волнение. - Я, право, не понимаю, на что...

   - Не говорите этого, дорогая миссис Дженераль, - перебил мистер Доррит.

   - На что вы намекаете? - закончила миссис Дженераль едва слышным голосом. В это время мистер Доррит опять на минуту задремал, но сейчас же очнулся и заговорил с каким-то судорожным оживлением:

   - Я намекаю, миссис Дженераль, на... кха... дух противоречия или... хм... смею сказать... кха... ревности со стороны Фанни, проявлявшийся по временам и направленный против.. кха... тех чувств, какие я питаю в отношении... хм... достойной... кха... леди, с которой имею честь беседовать в настоящую минуту.

   - Мистер Доррит, - возразила миссис Дженераль, - всегда слишком любезен, слишком снисходителен. Если и бывали минуты, когда мне казалось, что мисс Доррит относится с раздражением к благосклонному мнению, которое мистеру Дорриту угодно было составить себе о моих услугах, то я всегда находила утешение и вознаграждение в этом, конечно, слишком высоком мнении.

   - Высоком мнении о ваших услугах, сударыня? - спросил мистер Доррит.

   - О моих услугах, - повторила миссис Дженераль с выразительной грацией.

   - Только о ваших услугах, дорогая миссис Дженераль? - настаивал мистер Доррит.

   - Я полагаю, - возразила миссис Дженераль тем же выразительным тоном, - только о моих услугах. Так чему же другому, - продолжала она, с легким вопросительным движением перчаток, - могла бы я приписать...

   - Вам... кха. вам самим, миссис Дженераль... кха... хм.. вам и вашим достоинствам, - отвечал мистер Доррит.

   - Мистер Доррит извинит меня, - сказала миссис Дженераль, - если я замечу, что время и место не допускают продолжения настоящего разговора. Мистер Доррит не осудит меня, если я замечу, что мисс Доррит находится в соседней комнате и я вижу ее в настоящую минуту. Мистер Доррит не рассердится на меня, если я замечу, что чувствую себя взволнованной и что бывают минуты, когда человеческие слабости, от которых я уже считала себя застрахованной, овладевают мною с удвоенной силой. Мистер Доррит позволит мне удалиться.

   - Хм... быть может, мы возобновим этот... кха... интересный разговор в другое время, - сказал мистер Доррит, - если только, как я надеюсь, он не... хм... не неприятен для... кха... для миссис Дженераль.

   - Мистер Доррит, - отвечала миссис Дженераль, вставая и опуская глаза, - может рассчитывать на мою преданность и уважение.

   Затем миссис Дженераль удалилась с обычной величавостью и не обнаруживая волнения, какого можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах от менее замечательной женщины. Мистер Доррит, который держал себя во время этого разговора с величественной снисходительностью, не лишенной, впрочем, оттенка благоговения - совершенно так, как многие держат себя в церкви, - остался, повидимому, очень доволен собой и миссис Дженераль. К вечернему чаю эта леди появилась припудренной и напомаженной и сверх того обнаружила известный подъем духа, проявившийся в ласково-покровительственном обращении с Крошкой Доррит и в нежной заботливости о мистере Доррите, насколько то и другое было совместимо со строгими приличиями. В конце вечера, когда она собралась уходить, мистер Доррит предложил ей руку, точно намеревался отправиться с нею на Пьяцца дель-Пополо {Пьяцца дель-Пополо (итал.) - площадь Народа, одна из главнейших площадей в Риме.} протанцовать менуэт при свете луны, и необыкновенно торжественно проводил ее до дверей комнаты, где галантно поднес к губам кончики ее пальцев. Приложившись к этой довольно костлявой, но надушенной ручке, он милостиво простился с дочерью. И, дав таким образом понять, что готовится нечто замечательное, ушел спать.

   На другое утро он не выходил из своей комнаты, но послал мистера Тинклера засвидетельствовать свое глубочайшее почтение миссис Дженераль и передать ей, что он просит ее отправиться на прогулку с мисс Доррит без него. Его дочь уже оделась к обеду у миссис Мердль, а он еще не выходил. Наконец появился и он в безукоризненном костюме, но как-то странно опустившийся и дряхлый. Как бы то ни было, зная, что выразить беспокойство по поводу его здоровья значило бы рассердить его, она только поцеловала его в щеку и отправилась вместе с ним к миссис Мердль, затаив тревогу в душе.

   Им нужно было проехать незначительное расстояние, но он уже успел погрузиться в постройку своего замка, прежде чем они проехали полдороги. Миссис Мердль приняла их с отменной любезностью, бюст оказался в лучшем виде и был вполне доволен собой; обед отличался изысканностью; общество собралось избранное.

   Оно состояло, главным образом, из англичан, исключая французского графа и итальянского маркиза - неизбежных украшений общества, которые всегда оказываются в известных местах и всегда бывают на одно лицо. Стол был длинный, обед тоже длинный, и Крошка Доррит, затерявшаяся в тени огромных черных бакенбард и белого галстука, совсем не видела отца, как вдруг лакей подал ей записочку и шёпотом сообщил, что миссис Мердль просит прочитать ее немедленно. Миссис Мердль написала наскоро карандашом: "Пожалуйста, подойдите к мистеру Дорриту, кажется, ему нехорошо".

   Она поспешила к нему, как вдруг он поднялся со стула и, наклонившись над столом, крикнул, думая, что она всё еще сидит на своем месте:

   - Эми, Эми, дитя мое!

   Этот поступок был так неожидан, не говоря уже о странной, взволнованной наружности и странном, взволнованном голосе старика, что за столом моментально воцарилась глубокая тишина.

   - Эми, милочка, - повторил он. - Сходи в сторожку, - узнай, не Боб ли сегодня дежурный!

   Она стояла рядом с ним и прикасалась к нему рукой, но он упорно думал, что она всё еще сидит на своем месте, и звал ее, наклонившись над столом:

   - Эми, Эми! Мне что-то не по себе... кха. Не понимаю, что со мной делается. Мне бы хотелось видеть Боба... кха... Из всех тюремщиков он наиболее расположен к нам обоим. Посмотри, в сторожке ли Боб, и попроси его зайти ко мне!

   Гости поднялись в смятении.

   - Дорогой отец, я здесь, я здесь, подле тебя.

   - О, ты здесь, Эми, хорошо... хм... кха... Позови Боба; если его нет в сторожке, пошли за ним миссис Бангэм.

   Она пыталась увести его, но он сопротивлялся и не хотел уходить.

   - Говорят тебе, дитя, - сказал он раздражительно, - я не могу подняться по этой узкой лестнице без его помощи... кха. Пошли за Бобом... хм... пошли за Бобом... лучший из всех тюремщиков... пошли за Бобом!

   Он обвел гостей смутным взглядом и, видя вокруг себя множество лиц, обратился к ним:

   - Леди и джентльмены, на мне... кха... лежит обязанность. хм... приветствовать вас в Маршальси. Милости просим в Маршальси! Пространство здесь... кха... ограничено... ограничено... желательно бы больше простора; но оно покажется вам обширнее со временем, со временем, леди и джентльмены, а воздух здесь, принимая во внимание местные условия, весьма хороший. Он веет к нам... кха... с Серрейских высот, веет с Серрейских высот. Эта буфетная... хм... содержится на средства... кха... членов общежития, собираемые по подписке. За это они пользуются горячей водой, общей кухней, мелкими домашними удобствами. Обитатели... кха... Маршальси называют меня ее отцом. Посетители относятся ко мне как к Отцу Маршальси. Конечно, если многолетнее пребывание дает право на такой... кха... почетный титул, я могу принять это... хм... звание. Мое дитя, леди и джентльмены, моя дочь... родилась здесь.

   Она не стыдилась его слов или его самого. Она была бледна и испугана, но единственной ее заботой было успокоить и увести его, ради него самого. Она стояла между ним и изумленными гостями, подняв к нему свое лицо. Он обнял ее левой рукой, и время от времени слышался ее нежный голос, умолявший его уйти с нею.

   - Родилась здесь, - повторял он сквозь слезы. - Здесь воспитывалась. Леди и джентльмены, моя дочь... дочь несчастного отца, но... кха... джентльмена... бедняка, без сомнения, но... хм... гордого... всегда сохранявшего гордость. Среди моих почитателей, только моих личных почитателей, вошло... хм... вошло в обычай выражать свое уважение к моему... кха... полуофициальному положению здесь... кха... небольшими знаками внимания, которые принимают обыкновенно форму.. кха... приношений... денежных приношений. Принимая эти... кха... добровольные изъявления уважения к моим скромным усилиям... хм... поддержать достоинство... достоинство этого учреждения... я, прошу заметить, отнюдь не считаю себя скомпрометированным... кха... нимало!.. Хм... я не нищий! Нет, я отвергаю это название! При всем том я отнюдь не хочу сказать... хм... что деликатные чувства моих друзей, побуждающих их к таким приношениям, встречают с моей стороны... кха... высокомерное отношение. Напротив, они принимаются с благодарностью. От имени моей дочери, если не от своего собственного, я принимаю их, вполне сохраняя вместе с тем... кха... мое личное достоинство. Леди и джентльмены, да благословит вас бог!

   Тем временем большинство гостей разошлось по соседним комнатам, из уважения к бюсту, который был страшно скандализован. Немногие, дождавшиеся окончания речи, последовали за ними, и Крошка Доррит с ее отцом были предоставлены самим себе и слугам. Милый, дорогой, теперь он пойдет с нею, пойдет? Он отвечал на ее горячие мольбы, что ему не подняться по крутой лестнице без помощи Боба... где же Боб?.. Почему никто не сходит за Бобом? Под тем предлогом, что они посмотрят, где Боб, она свела его с лестницы, по которой уже поднимался шумный поток гостей, съезжавшихся на вечер, усадила в экипаж и отвезла домой.

   Широкая лестница римского палаццо сузилась в его помутившихся глазах в тесную лестницу лондонской тюрьмы, и он никому не позволял дотрагиваться до себя, кроме дочери и брата. Они отвели его в спальню и уложили в постель. С этого момента его бедный поврежденный дух, сохранивший память лишь о том месте, которое подрезало его крылья, расстался с грезами, охватившими его в последнее время, и не признавал ничего, кроме Маршальси. Шаги на улице казались ему шагами арестантов, слоняющихся по тюремному двору. Когда наступал час запирать ворота, он думал, что посторонним пора уходить. Когда же наступало время отворять их, он так настойчиво требовал Боба, что домашние должны были уговаривать его, говоря, что Боб (много лет тому назад умерший) простудился, но придет завтра или послезавтра или в самом непродолжительном времени.

   Он так ослабел, что не мог поднять руки. Тем не менее он по старой привычке относился покровительственно к брату и говорил ему снисходительным тоном раз пятьдесят в день, когда замечал его стоящим около кровати:

   - Мой добрый Фредерик, присядь, ты такой слабый.

   Попробовали привести миссис Дженераль, но оказалось, что он не сохранил о ней ни малейшего воспоминания. Мало того, у него почему-то явилось оскорбительное подозрение, что она рассчитывает заместить миссис Бангэм и предается пороку пьянства. Он накинулся на нее в таких неумеренных выражениях и так настойчиво требовал, чтобы дочь отправилась к директору и попросила его выгнать ее, что эта попытка после первой неудачи, уже не повторялась.

   Только раз он спросил случайно, дома ли Тип, но вообще воспоминание о двух отсутствовавших детях, по-видимому, покинуло его. А дочь, которая сделала для него так много и была так плохо вознаграждена, ни на минуту не выходила из его головы. Не то чтобы он жалел ее или боялся, что она захворает от усталости и хлопот; на этот счет он беспокоился так же мало, как прежде. Нет, он любил ее на свой лад, по-старому. Они снова были вместе в тюрьме, и она ухаживала за ним, и он не мог обойтись, не мог шагу ступить без нее и даже говорил ей не раз, как приятно ему сознавать, что он так много перенес ради нее. А она сидела подле кровати, наклоняя к нему свое спокойное лицо и готовая отдать за него свою жизнь.

   Он провел в этом состоянии два или три дня; на третий день она заметила, что его беспокоит тиканье часов, великолепных золотых часов, которые так шумно заявляли о своей деятельности, точно во всем свете только они да время двигались вперед. Она остановила их, но он не успокоился, показывая жестами, что ему требуется вовсе не то. Наконец она догадалась, что он просит заложить их или продать. Он весь просиял, когда она сделала вид, что уносит их с этой целью, и после этого с удовольствием выпил вина и поел желе, к которым не прикасался раньше.

   Вскоре оказалось, что это его главная забота; на следующий день он точно так же распорядился с запонками, потом с перстнями. Он с видимым удовольствием давал ей эти поручения, очевидно считая их крайне благоразумными и предусмотрительными. После того как все безделушки, - по крайней мере, все, которые попадались на глаза, - были унесены, он принялся за гардероб и, может быть, протянул несколько лишних дней благодаря удовольствию, которое находил в отправке вещей, штука за штукой, к воображаемому закладчику.

   Десять дней провела Крошка Доррит около постели, прижавшись щекой к его щеке. Иногда, истомленная усталостью, она засыпала на несколько минут, потом пробуждалась, вспоминала с безмолвными слезами, чье лицо покоится рядом с ее лицом на подушке, и видела, как на него спускается тень более глубокая, чем тень стены Маршальси.

   Тихо, тихо расплывались и таяли в воздухе очертания громадного замка. Тихо, тихо светлело его изборожденное морщинами лицо. Тихо, тихо исчезали с него следы тюремной решетки и зубцов на верхушке стены. Тихо, тихо лицо молодело и становилось похожим на ее собственное лицо, пока не застыло в вечном покое.

   В первые минуты дядя был безутешен.

   - О брат мой! О Вильям, Вильям! Уйти раньше меня, уйти одному; уйти, когда я остаюсь! Ты такой благородный, такой одаренный, такой умный; а я жалкое бесполезное существо, никуда не годное, никому не нужное!

   Она старалась утешить его и в этом находила облегчение:

   - Дядя, милый дядя, пожалейте себя, пожалейте меня!

   Старик не был глух к этим последним словам. Он пытался овладеть собой, чтобы не огорчать ее. Он не заботился о себе, но всеми оставшимися силами своего честного сердца, так долго бывшего окоченелым, а теперь ожившего, чтобы разбиться, благословлял ее и молился за нее.

   - Боже, - воскликнул он, скрестив над нею свои морщинистые руки, - ты видишь дочь моего дорогого умершего брата! Всё, что я заметил моими полуслепыми грешными глазами, всё это ясно и светло для тебя. Волосок с ее головы не упадет без твоей воли. Ты поддержишь ее до последнего часа. И я знаю, что ты наградишь ее потом!

   Они оставались в потемневшей комнате почти до полуночи. Иногда его скорбь изливалась бурным порывом, как в первые минуты; но помимо того, что его слабые силы истощились в этих порывах, он каждый раз старался овладеть собой, упрекал себя и успокаивался.

   Одно лишь он твердил постоянно: что его брат ушел один, один, что они оба находились на склоне жизни, что они вместе пережили обрушившееся на них несчастье, вместе терпели бедность, оставались вместе до этого дня, а теперь его брат ушел один, один!

   Они расстались грустные, подавленные печалью Крошка Доррит не хотела оставить старика одного, пока не довела его до спальни, где он улегся одетый, а она прикрыла его одеялом.

   Потом она ушла к себе, упала на постель и заснула глубоким сном, сном истощения и усталости, спокойным, хотя не заглушившим вполне сознания горя. Спи, дорогая Крошка Доррит! Спи спокойно!

   Была лунная ночь, но луна поднялась поздно, так как была на ущербе. Когда она поднялась высоко на мирном небосклоне, лучи ее проникли сквозь полузакрытые ставни в комнату, где так недавно закончились ошибки и скитания одной человеческой жизни. Две спокойные фигуры виднелись в этой комнате; две фигуры, одинаково безмолвные и бесстрастные, удаленные на неизмеримое расстояние от этой грешной земли с ее суетой.

   Одна из них лежала на кровати. Другая, стоявшая на коленях, опустилась головой на кровать, прильнув губами к руке, над которой склонилась, испуская последний вздох. Оба брата были теперь перед своим отцом, далеко от здешнего суда, высоко над туманом и тьмой этого мира.

  

  

   Пассажиры высаживались на пристань в Кале с парохода. Вода убывала с отливом, и Кале выглядел каким-то плоским и унылым. Воды оставалось как раз настолько, чтобы можно было подойти пароходу, и отмель, просвечивавшая сквозь мелкую воду, казалась каким-то неповоротливым морским чудовищем, дремавшим у самой поверхности моря. Тонкий белый маяк виднелся на берегу бледным призраком, точно дух здания, когда-то имевшего цвет и округлость, печально роняя слезы вслед удаляющимся волнам. Длинные ряды ветхих черных свай, мокрых, скользких, изъеденных непогодой, с погребальными гирляндами водорослей, нанесенных последним приливом, могли бы сойти за старое, заброшенное кладбище. Всё, каждый предмет, источенный волнами, истерзанный бурями, казался таким невзрачным и мизерным под этим бесконечным свинцовым небом, под шумом ветра и моря, в раскатах пенистых валов прибоя, что можно было только удивляться, как еще не исчез Кале, как могли устоять его низенькие стены и низенькие ворота, низенькие крыши и низенькие валы, низенькие песчаные холмы, низенькие укрепления, плоские улицы, - как могли они устоять против неодолимого моря и как оно не смыло их, подобно тем крепостям, которые ребятишки строят из прибрежного песка.

   Скользя по грязным мосткам, спотыкаясь на мокрых ступеньках, пассажиры кое-как перебрались на набережную, где на них тотчас же набросились, не давая им опомниться, французские оборванцы и английские бродяги - подонки городского населения (составлявшие его добрую половину). Подвергшись подробнейшему осмотру со стороны англичан, возбудив бесконечные споры, перебранки и потасовки среди французов, отнимавших друг у друга добычу на протяжении добрых трех четвертей мили, они вырвались, наконец, на свободу и разбрелись в разные стороны, преследуемые по пятам гостеприимными туземцами.

   Кленнэм, удрученный самыми разнообразными заботами, был в толпе этих жертв. Выручив наиболее беспомощных соотечественников из критического положения, он, наконец, пошел своим путем один - или почти один, так как какой-то туземный джентльмен в пальто, сшитом, повидимому, из одной грязи, и в фуражке из того же материала, гнался за ним, неумолчно взывая: "Эй, па-а-слушьте, господин! Па-а-слушьте! Лучший отель!".

   В конце концов, однако, этот гостеприимный субъект отстал, и Кленнэм продолжал свой путь без всякой помехи. После шума и суматохи на пароходе и на набережной город казался очень тихим, и его безлюдье было приятно в силу этого контраста. Кленнэму попадались новые группы соотечественников, которые все имели какой-то странный вид, точно едва распустившиеся цветы, уже увядшие и превратившиеся в простую сорную траву. Кроме того, у всех был такой вид, словно они изо дня в день топтались на одном месте, так что ему невольно вспомнилась Маршальси. Впрочем, он не обратил на них особого внимания, разыскивая улицу и номер, которые ему были нужны.

   - Так уверял Панкс, - пробормотал он, остановившись перед домом мрачного вида. - Я думаю, что его сведения точны и что открытие, сделанное им среди старых бумаг мистера Кэсби, неоспоримо; но если бы не это, я бы никак не подумал, что она живет здесь.

   Глухой дом, в глухом углу, с глухой стеной на улицу, с глухой калиткой, с висячим звонком, глухо дребезжавшим, когда его дергали, и с молотком, глухие удары которого, казалось, не проникали за ветхую дверь. Как бы то ни было, калитка распахнулась с глухим звуком и пропустила его в полутемный дворик, упиравшийся тоже в глухую стену и украшенный засохшими кустиками, заглохшим фонтаном в гроте и свалившейся статуей.

   Подъезд находился с левой стороны дома и был украшен так же, как калитка, двумя объявлениями на французском и английском языках о меблированных комнатах. Веселая плотная крестьянка в пестрой юбке, чулках и белом чепчике появилась в темном проходе и сказала, сверкнув белыми зубами.

   - Послушайте, господин, вам кого?

   Кленнэм ответил по-французски, что ему нужно видеть английскую леди.

   - Войдите, пожалуйста, наверх, - отвечала крестьянка на том же языке.

   Он последовал за ней по темной лестнице в приемную первого этажа. Отсюда открывался вид на унылый дворик, на засохшие кустики, на заглохший фонтан и на пьедестал свалившейся статуи.

   - Доложите: господин Бландуа, - сказал Кленнэм.

   - Очень хорошо, сударь.

   Женщина ушла, оставив его одного. Он оглядел комнату, которая не отличалась от обычного типа комнат в подобных домах. Холодная, угрюмая, темная, со скользким вощеным полом, недостаточно обширная для катанья на коньках и не пригодная ни для какого другого занятия; окна с красными и белыми занавесками, узенькая соломенная дорожка, маленький круглый стол с целой коллекцией ножек, неуклюжие стулья с плетеными сиденьями, два больших кресла, обитых красным бархатом, в которых можно было расположиться с достаточным неудобством, письменный стол, каминное зеркало из нескольких кусков, делавшее вид, будто состоит из одного; две пестрые вазы с весьма искусственными цветами, а между ними греческий воин со шлемом в руке, приносящий часы в жертву гению Франции.

   После непродолжительного ожидания дверь соседней комнаты отворилась, и в приемную вышла леди. Она очень удивилась при виде Кленнэма и обвела взглядом комнату, повидимому отыскивая кого-то другого.

   - Простите, мисс Уэд, я один.

   - Мне назвали не вашу фамилию

   - Да, я знаю. Извините меня. Мне известно по опыту, что моя фамилия вряд ли внушила бы вам желание принять меня, и потому я позволил себе назваться именем человека, которого разыскиваю.

   - Скажите, пожалуйста, - возразила она, приглашая его сесть таким холодным жестом, что он остался на ногах, - какое имя вы назвали?

   - Бландуа

   - Бландуа?

   - Вам оно знакомо?

   - Странно, - сказала она, нахмурившись, - что вы продолжаете относиться с таким непрошенным участием ко мне и моим знакомым, ко мне и моим делам, мистер Кленнэм. Не понимаю, чего вы добиваетесь?

   - Виноват, вам знакомо это имя?

   - Какое вам дело до этого имени? Какое мне дело до этого имени? Какое вам дело до того, знакомо ли мне имя или незнакомо? Я знаю много имен, я забыла много имен. Может быть, я знаю и это, может быть - знала и забыла, может быть - никогда не знала. Решительно не вижу причины спрашивать себя об этом или подвергаться допросу по этому поводу.

   - Если позволите, - сказал Кленнэм, - я объясню вам причину, побуждающую меня к такой назойливости; я согласен, что это назойливость, и искренно прошу у вас извинения. Но у меня чисто личные побуждения. Я отнюдь не желаю вмешиваться в ваши дела.

   - Хорошо, сэр, - отвечала она, снова приглашая его садиться менее высокомерным жестом, чем раньше. Видя, что она уселась сама, он последовал ее примеру. - Я рада и тому, что вы не заводите речи о какой-нибудь новой рабыне какого-нибудь из ваших друзей, которая лишена права свободного выбора и которую я сманила. Говорите, я готова слушать.

   - Во-первых, для удостоверения личности человека, о котором мы говорим, - начал Кленнэм, - позвольте мне заметить, что это то самое лицо, с которым вы встретились в Лондоне несколько времени тому назад, - встретились, если помните, на набережной в Адельфи.

   - Вы, однако, вмешиваетесь в мои дела с самым непостижимым упорством, - возразила она, бросив на него недовольный взгляд. - Как вы узнали это?

   - Прошу вас не приписывать мне ничего дурного. Совершенно случайно.

   - А именно?

   - Вас видели с этим господином на улице.

   - Вы сами видели или кто-нибудь другой?

   - Я сам видел.

   - Правда, это было на улице, - сказала она не так сердито. - Пятьдесят человек могли это видеть. Это ни чего не значит.

   - Я и не придаю значения этому обстоятельству и упомянул о нем только для объяснения своего визита и просьбы, с которой я намерен к вам обратиться.

   - О, у вас есть просьба! То-то мне показалось, - ее красивое лицо искривилось насмешкой, - что ваши манеры сделались как будто мягче, мистер Кленнэм.

   Он ничего не возразил, ограничившись легким отрицательным жестом, и перешел к исчезновению Бландуа Возможно, она слышала об этом исчезновении? Нет. Хотя он считал это возможным, она ничего не слыхала. Пусть он взглянет кругом (прибавила она) и спросит себя, можно ли думать, что известия из внешнего мира достигают ушей женщины, которая заперлась здесь наедине с собственным сердцем? Высказав это тоном, который убедил его в ее искренности, она спросила, что он подразумевает под исчезновением? Он рассказал подробно об обстоятельствах дела, прибавив, что ему хочется разъяснить эту загадку и уничтожить темные подозрения, нависшие над домом его матери. Она выслушала его с очевидным удивлением и, повидимому, заинтересовалась происшествием, но всё-таки старалась скрыть это, не изменяя своей сдержанной, гордой, замкнутой манере. Когда он окончил свой рассказ, она отвечала только:

   - Вы еще не сообщили мне, сэр, какое мне дело до всего этого и в чем заключается ваша просьба? Потрудитесь объяснить.

   - Я полагаю, - сказал Кленнэм, упорствуя в своей попытке смягчить ее гнев, - что, находясь в отношениях, - я, кажется, могу сказать, в близких отношениях, с этим человеком...

   - Вы, разумеется, можете говорить, что вам вздумается, - заметила она, - но я не ручаюсь за верность ваших или чьих бы то ни было предположений, мистер Кленнэм.

   - Находясь во всяком случае в личных отношениях с ним, - продолжал Кленнэм, изменяя форму своего заявления в надежде сделать его более приемлемым, - вы можете сообщить мне что-нибудь о его прошлом, о его стремлениях и привычках, постоянном месте жительства. Можете дать хоть какие-нибудь указания, с помощью которых я отыщу его или узнаю, что с ним сталось. Вот моя просьба, и я обращаюсь к вам в крайне тяжелом душевном состоянии, к которому, надеюсь, вы не отнесетесь безучастно. Если вы найдете необходимым поставить мне какие-нибудь условия, я заранее принимаю их.

   - Вы случайно встретили меня на улице с этим человеком, - заметила она, очевидно, к его огорчению, более занятая своими собственными размышлениями об этом предмете, чем его просьбой. - Стало быть, вы видали его раньше?

   - Не раньше, - потом. Я никогда не видал его раньше, но встретился с ним в тот же вечер, после которого он исчез. Встретился в доме моей матери. Там я и оставил его. Вы прочтете в этом объявлении всё, что известно о нем.

   Он подал ей печатное объявление, которое она прочла, повидимому, с большим вниманием.

   - Это больше, чем я знаю о нем, - сказала она, возвращая листок.

   В глазах Кленнэма отразилось горькое разочарование, может быть даже недоверие, потому что она прибавила тем же враждебным тоном:

   - Вы не верите? А между тем я сказала правду. Что касается отношений, то они существовали, повидимому, между ним и вашей матерью. А между тем вы поверили ее заявлению, будто она ничего не знает о нем.

   Двусмысленный тон этих слов и улыбка, которой они сопровождались, вызвали краску на лице Кленнэма.

   - Видите ли, сэр, - продолжала она с каким-то жестоким удовольствием, - я буду с вами откровенна, как вы того желаете. Сознаюсь, что если бы я заботилась о мнении других (я о нем не забочусь), о сохранении доброго имени (мне решительно все равно, доброе ли у меня имя или нет), то я сочла бы себя в высшей степени скомпрометированной близкими отношениями с подобным субъектом. Но он никогда не входил в мою комнату, никогда не засиживался у меня за полночь.

   Она вымещала на нем свою злобу, обратив против него его же сообщение. Не в ее натуре было щадить человека; совесть ее не мучила.

   - Не считаю нужным скрывать от вас, что это низкий продажный негодяй, которого я встретила в Италии (я была там недавно) и которым воспользовалась как подходящим орудием для моих целей. Скажу вкратце: мне требовался для моей прихоти, для удовлетворения сильного желания шпион, готовый на всё ради денег. Я наняла эту тварь. Могу вас уверить, что если бы требовалось зарезать кого-нибудь, и у меня хватило бы денег заплатить ему (а он мог совершить убийство в темноте без всякого риска), он ни на минутy не остановился бы перед ним. По крайней мере, таково мое мнение о нем, и, кажется, оно не слишком расходится с вашим. Полагаю (следуя вашему примеру), что мнение о нем вашей матушки совершенно иного рода.

   - Позвольте вам напомнить, - сказал Кленнэм, - что мою мать свели с этим человеком торговые дела.

   - Повидимому, весьма настоятельные, - заметила мисс Уэд, - в довольно поздний для деловых переговоров час.

   - Вы хотите сказать, - возразил Артур, чувствуя почти физическую боль от этих хладнокровных уколов, силу которых он уже раньше почувствовал, - что тут есть что-нибудь...

   - Мистер Кленнэм, - спокойно перебила она, - вспомните, что я говорила об этом человеке. Повторяю, это подлый, продажный негодяй. Такая тварь не пойдет туда, где не ожидает для себя выгоды. Если бы он не рассчитывал на выгоду, вы бы не увидели нас вместе.

   Утомленный этим настойчивым подчеркиванием темной стороны дела, возбуждавшего глухие подозрения в нем самом, Кленнэм молчал.

   - Я говорю о нем, как будто бы он был жив, - прибавила она, - но, может быть, его уже прикончил кто-нибудь. Почем я знаю? Мне он больше не нужен.

   Артур Кленнэм медленно поднялся с тяжелым вздохом и печальным лицом. Она не встала, но, поглядев на него подозрительным взглядом и гневно сжав губы, сказала:

   - Ведь он, кажется, приятель вашего дорогого друга, мистера Гоуэна? Отчего бы вам не обратиться к вашему другу?

   Артур хотел было ответить, что Гоуэн - вовсе не друг ему, по, вспомнив свою старую борьбу и решение, к которому она привела его, удержался и сказал: <