Дан Феликс - Аттила

ustify">   Визигаста, Ильдихо, Дагхара и их восемь спутников ввел Хельхал.

   Напрасно оба германца искали глазами Гервальта, его не было. На их вопросы, что это значит, им ответили, что Аттила приказал пригласить шваба только к завтрашнему обеду.

   Лишь только гости перешагнули порог, как их встретили красивые мальчики в пестрых одеждах, блиставших золотом, с серебряными чашами в руках. Гости должны были, как объяснил Хельхал, выпить немного вина за здоровье Аттилы.

   Сам повелитель сидел вдали, в глубине полукруглой залы, как раз против входа, на возвышении, отнесенном резными перилами.

   Пред ним стоял длинный стол из чистого золота, вместо ножек поддерживаемый четырьмя драконами, глаза которых горели ярким пламенем: то были рубины. Позади простой деревянный скамьи, служившей седалищем повелителю, видно было несколько ступеней, ведших к двери в его опочивальню.

   Начиная от возвышения, на котором помещался повелитель, и до самого входа, между деревянными столбами, по обе стороны залы, вдоль стен тянулись ряды столов и скамеек. Вся обстановка поражала какой-то необузданной роскошью: столы и скамьи были или из серебра, или из разных дорогих пород мрамора или дерева. Покрывала и подушки на скамьях - из китайского шелка. Блюда, тарелки, кубки, чаши, римские кружки, германские рога для питья - из золота и серебра, украшенные драгоценными каменьями... Все эти сокровища в течение десятилетий стекались сюда из трех частей света в качестве добычи, выкупов и невольных подарков.

   Хельхал провел гостей через всю залу на почетные места, на правую сторону от того возвышения, на котором находился повелитель. Гости посажены были не рядом: у Визигаста так же, как и у Дагхара, с обеих сторон поместились по два гуннских князя. Ильдихо сидела ближе к двери между пленницей - супругой римского военачальника и дочерью вождя антов, взятой в качестве заложницы. Обе эти женщины были в богатых одеждах и украшениях, но наряды, очевидно, не доставляли им удовольствия. Молоденькая, миловидная заложница сидела неподвижно, потупя взоры, как приговоренная к смерти. А римлянка, великолепная как Юнона, вздохнув, с глубоким состраданием посмотрела на Ильдихо и молча подала ей руку. Это были единственные женщины, которых Ильдихо нашла здесь.

   Спутники руга и скира были посажены в разных местах по другую, по левую сторону залы.

   Прежде чем сесть, гости, по предложению Хельхала, должны были поклониться Аттиле... Дагхар наклонил свою гордую голову не так низко, как привык видеть повелитель, и был награжден за то грозным взором. Королю Аттила кивнул довольно благосклонно. Когда же он как будто впервые взглянул на Ильдихо (на самом деле он уже давно жадно следил за ней взором), то, как хищный зверь, прищурил свои глаза.

   Ильдихо видела его в первый раз. Она не испугалась его безобразия. Гордо выпрямившись, она пристально и грозно смотрела ему в лицо. В этом взоре было столько холодной, смертельной ненависти, что Аттила невольно закрыл глаза, и легкая дрожь пробежала по его членам. После того он мог любоваться ее чудным ртом, прекрасными белыми руками, но не смел взглянуть ей в глаза, хотя и чувствовал, что взор ее все еще устремлен на него.

   Долго молча рассматривал он гостей, потом обратился к ним с следующими словами: - Хорошо, что вы наконец прибыли. Сперва привет гостям. О делах после. Я думаю, что мы еще сегодня отпразднуем помолвку - И свадьбу, - прибавил он не спеша.

   Гунны и другие гости с изумлением смотрели на тех, кого так милостиво приветствовал повелитель, да и сами они с неменьшим удивлением выслушали такое приветствие, опускаясь теперь на свои места.

  

   Когда все гости наконец уселись по своим местам, в залу вошел богато одетый кравчий. Став на колени пред Аттилой, он подал ему тяжелую, драгоценную чашу с вином. Повелитель поднес ее к губам, но тотчас же возвратил обратно, не выпив ни капли. По его знаку, кравчий подал чашу Хельхалу Хельхал встал, низко поклонился повелителю, взял чашу и, отпив немного вина, возвратил ее кравчему. После того кравчий стал обходить с чашей всех гостей, начиная с правой стороны... Кроме этого кравчего позади каждого гостя стоял особый кравчий, который беспрерывно подливал вино в стоявшие перед ними кубки. Для каждых троих- четверых госте поставлено было по длинному, узкому столу с различными гуннскими, римскими, германскими и славянскими кушаньями, и всякий мог брать удобно, не вставая с места, то, что ему больше приходилось по вкусу.

   Другие изысканные блюда подавались особо.

   Вот появился слуга, несший на мраморном блюде разную жареную дичь. У птиц были оставлены хохолки, крылья и хвосты.

   Он подошел прежде всего к Аттиле. Но повелитель ел только слегка сваренное мясо, без всяких приправ. Большие кровянистые куски мяса лежали пред ним на простом деревянном блюде. А вместо вина он пил ключевую воду из простого деревянного кубка.

   Когда слуга, обнесши гостей, вышел, все, по знаку Хельхала, встали и осушили полные кубки за здоровье Аттилы. То же самое повторялось после каждой новой перемены блюд.

   Хотя на дворе еще не смеркалось, но люки в крыше, через которые в залу проникал дневной свет, были закрыты занавесами, а в зале зажжены смоляные факелы, прикрепленные на железных крюках к колоннам.

   Факелы, к изумлению гостей, горели разноцветными огнями. Лучи красного, белого, голубого, зеленого, желтого цвета причудливо отражались в шлемах и панцирях воинов.

   Аттила сидел неподвижно. Вдруг мертвенные черты лица его оживились. Красивый мальчик лет пятнадцати в княжеском одеянии, перепрыгнув через порог, вбежал в залу. Ловко прошмыгнув между рядами столов, скамеек и слуг, он поднялся на возвышение, на котором сидел повелитель. Опустясь пред ним на колени, он прижался своей черной курчавой головкой к его коленям и взглянул на него своими прекрасными, большими глазами. Что-то в роде улыбки появилось на лице грозного владыки. Он с нежностью смотрел на мальчика. Потом, потрепав его рукой по смуглой щеке, посадил его к себе на колени и, выбрав лучший кусок мяса, положил его ему в рот...

   - Кто это? - спросил Дагхар Хельхала.

   - А это его любимый сын - Эрнак, от королевской дочери, которая любила нашего господина.

   - Так что же она бедная была слепа, что ли? - с жаром воскликнул Дагхар.

   - Не так слепа, как ты, - мрачно и сурово ответил Хельхал.

   - Папаша, - ласкался к отцу избалованный мальчик, разглаживая его щетинистую бороду - Мясо, досье мясо, - вкусно. Но человеческое мясо куда вкуснее.

   - Что ты такое говоришь? - спросил отец, с недоумением смотря на него.

   - Правда, папаша. Моя старая нянька Цданца... ты знаешь, она ко мне все еще ходит. А когда придет всегда чего-нибудь принесет. Так вот вчера принесла она мне завернутый в платок большой кусок жареного мяса. Я съел весь кусок, и мне захотелось еще - "Еще, мой ненаглядный, - сказала старуха, - еще, в другой раз. У человека ведь одно сердце, и с ним ты живо справился с своими острыми зубками". - "Как? - спросил я, - так это бело человеческое сердце?" - И мне стало как будто немножко страшно. А как подумал, какое оно вкусное, еще облизался. - "Да, мой сердечный, моя ягодка. Нынче колесовали одного молодого гота за то, что он назвал твоего отца оборотнем, и я выпросила себе его труп, вырезала у него еще теплое сердце и изжарила его для моего золотого, для моей куколки. Теперь тебя не возьмет отрава, и ты уже больше не будешь чувствовать глупого сострадания к людям". - Как глупо, папаша! Да разве до сих пор я пожалел кого-нибудь хоть раз? Ведь для меня нет большого удовольствия, как смотреть, когда кого-нибудь казнят. Когда учитель хвалит меня за верховую езду, я всегда прошу его, чтобы позволил мне в награду застрелить кого-нибудь из пленников, осужденных на расстреляние... Дай мне попить, папаша! Вина, а не твоей жидкой воды - вина! Сейчас давай мне вина! Нет, не желтого, а красного. Я хочу паннонского, или я заплачу. А от слез, говорит нянька, портятся мои прекрасные глаза. Так! Вот так глоток! И вино красное, как кровь... Но, папаша, когда я только сяду на твоем троне, тогда я буду пить только вино, а не воду! И каждый день велю убивать по молодому готу, теперь ведь я знаю, какие у них вкусные сердца.

   - А ну как, сынок, не будет приговоренных к смерти?

   - Тогда я приговорю кого-нибудь.

   - А за что?

   - А за то, что он ничего не сделал... чтобы доставить своему господину хорошее жаркое, - захохотал мальчик, довольный своим остроумием.

   Аттила нежно поцеловал его в лоб и оба глаза.

   Дагхар молча посмотрел на Визигаста.

   Чендрул поймал его взгляд.

   - Это тебе не нравится, скир? - насмешливо сказал гунн. - Да, да! Мальчик превосходный. Он будет, пожалуй, построже, чем Дценгизитц. Радуйтесь, если по наследству достанетесь ему. - И он направился вверх по ступеням к мальчику.

   Его примеру последовали и другие гуннские князья. Одни подходили и целовали избалованного любимца повелителя, другие приносили ему в грязных руках вкусные куски мяса или давали ему пить из своих кубков. Но больше всех ухаживал за мальчиком Чендрул. Он не переставал обнимать его.

   Аттила смотрел на это с неудовольствием. Когда Хельхал подошел к нему с каким-то тайным донесением, он прошептал ему на ухо, указывая на Чендрула:

   - Если бы он знал, кто будет наследником моего царства, он уж теперь начал бы изо всех сил льстить прекрасной Ильдихо.

  

   Вдруг за дверьми поднялся страшный шум.

   Аттила, услышав шум, наклонил немного вперед голову и снял с колен мальчика. Эрнак уселся у его ног и опорожнял один за другим кубки с вином, доставая их потихоньку от отца из стоявших возле него невысоких поставцев. Голова у него наконец отяжелела, щеки пылали. Он сидел, покачиваясь из сторону в сторону.

   Стражи, стоявшие у дверей, направились между тем к выходу, чтобы прекратить шум и наказать виновных. Вдруг на пороге появился Дценгизитц. Оттолкнув стражей и ворвавшись в залу, он неистово захохотал.

   На нем был короткий алый шелковый плащ, а поверх плаща за спиной - усеянный драгоценными каменьями колчан, туго набитый небольшими, острыми камышовыми стрелами. В руках у него был переломленный пополам длинный гуннский лук.

   Он был на несколько лет моложе Эллака, а лицом очень похож на отца, хотя ему и недоставало того величия и величественного спокойствия, которому поневоле удивлялись в Аттиле даже враги его...

   Глаза его блуждали, а толстые губы от ярости то и дело вздрагивали.

   - Прочь с дороги, собаки! - кричал он, ударив при этом одного из стражей острым обломком лука, так что у того кровь брызнула из руки. - Кто смеет загораживать дорогу сыну повелителя...

   Быстро пробежав залу, он вспрыгнул на возвышение и остановился перед Аттилой.

   - Этот полу гот собирается тебе, папаша, на меня насплетничать, так лучше я расскажу тебе все сам и вместо того, чтобы ему чернить меня, я сам тебе на него пожалуюсь.

   - Ссора между моими сыновьями?.. Оба не правы! - сказал отец. Но его карающий взор остановился только на Эллаке, который медленным и ровным шагом поднимался по ступеням. Печальное и благородное лицо его было на этот раз бледнее, чем обыкновенно.

   - Это - такое дело, что о нем совсем не стоило бы и говорить, - снова начал Дценгизитц. - Ехали мы по пыльной дороге, сопровождая заложников. Кругом было так пустынно. Я, просто от скуки, поспорил моим оруженосцем, что попаду между третьим и четвертым пальцем руки, если они раздвинуты.

   - "Тебе хорошо спорить, - усмехнулся тот - Ведь не найдешь никого, кто бы подставил тебе руку для стрельбы".

   - "А вот!" - воскликнул я и приказал одному из заложников - двенадцатилетнему мальчику, сыну побежденного сарматского князя приложить руку к дереву, раздвинуть пальцы и не оглядываться. Он повиновался. Я взял лук, натянул тетиву, положил стрелу и прицелился. Но тут непослушный мальчишка повернул голову и, заметив, что я хочу сделать, закричал от ужаса, завертелся и вместо того, чтобы держать руку на дереве, закрыл себе лицо обеими руками, растопырив пальцы. Я попал, как обещал, как раз между третьим и четвертым пальцем мальчишки...

   - В его левый глаз! - докончил Эллак, дрожа от волнения. - И так как мальчик стал кричать и проклинать Дценгизитца, то твой сын пригрозил ему, что если он не замолчит, то он выстрелит ему и в другой глаз. И снова стал целиться. Тут я подбежал к нему, вырвал у него из рук лук...

   - И переломил его на колене! - в бешенстве вскричал Дценгизитц. - Вот! вот обломки в доказательство! - И он бросил сломанный лук к ногам Аттилы. - Мой лучший лук! Из-за ребенка! Из-за заложника! Накажи сына готки, отец, или, клянусь богиней коней, прежде чем наступит ее праздник, я сам жестоко накажу его!

   - А где мальчик? - спокойно спросил Аттила.

   - Не знаю, - ответил Дценгизитц, пожимая плечами. - Где-нибудь на дороге.

   - Он умер, - воскликнул Эллак. - Он умер у меня на руках.

   - Вот вам мой приговор, вы, недостойные сыновья, - сказал Аттила. - Ты, Дценгизитц, заплатишь отцу убитого, из своей сокровищницы, а не из моей столько золота, сколько весит покойник. А ты, Эллак, поступил очень не хорошо, сломав лук твоего брата. Кто ломает оружие брата, тот ломает свое собственное оружие. Шесть таких же луков возвратишь ему - это одно наказание, а другое, более тяжелое, - мое неудовольствие. Прочь с глаз моих! Вон из дворца!.. А ты, Дценгизитц, сядь там внизу, возле королевича скиров с правой стороны, с левой сидит князь Чендрул, и позаботься, мой милый мальчик, чтобы юному герою воздавалось то, что ему подобает.

   Эллаку хотелось еще раз встретиться взором с отцом, но тот больше не смотрел на него. Тогда он, опустив голову, медленно стал спускаться вниз по ступеням.

   Ему приходилось идти мимо Ильдихо. Когда он поровнялся с ней, девушка вдруг поднялась и при всех протянула ему свою руку. Он схватил ее, молча поклонился и быстро вышел из залы.

   Аттила хорошо все это заметил. Он слегка кивнул головой и злобно прищурился.

  

   Между тем в залу вошел знатный гунн в богатой одежде, с ног до головы покрытый пылью. На голове у него была овчинная шапка, обвитая зеленым венком. Стража, стоявшая у дверей, почтительно приветствовала его.

   Он терпеливо ждал у дверей, пока Аттила разбирал спор между сыновьями.

   Когда повелитель кончил, он быстрыми шагами прошел по зале и, вбежав на возвышение, бросился к его ногам.

   - Встань, князь Дценцил! Ты пришел, как видно, с известием о победе: у тебя на голове венок.

   - Да, - громко воскликнул гунн, с виду почти еще юноша, быстро поднимаясь с земли, - я пришел с известием о победе и о гибели твоих врагов. Лугионов больше нет.

   Зала при этих словах огласилась дикими криками. Гунны ликовали. А германцы с ужасом переглянулись между собой. По знаку Аттилы, князь начал свой доклад:

   - Среди болот своего Данастра лугионы считали себя в безопасности. Они осмелились отказаться от уплаты тебе дани. Ты удостоил меня чести наказать их. Как наказать - это ты предоставил мне. Я знаю твой вкус, о великий господин, и сам люблю эту работу. Я решил их уничтожить. Не легко было проникнуть через болота: они уничтожили все переправы и вместе с женщинами, детьми, стадами и имуществом скрылись внутри своей, окруженной водой, страны, устроив засеку. Но, - он засмеялся, оскалив зубы и разглаживая свою редкую бородку, - я построил превосходный мост. Мы согнали несколько тысяч антов и склабенов. Они, конечно, ни в чем не провинились перед нами, даже напротив, они доставляли нам повозки, вьючных животных и пищу. Мы их перебили и их трупы уложили попарно по болоту. Сначала, конечно, наши лошади пугались, не хотели идти по не остывшим еще человеческим телам. Тогда мы положили трупы ничком, а на спины им посыпали лучшего овса, и наши бойкие лошадки, почуяв лакомство, привыкли ступать по ним. Призвав затем на помощь шпоры и бичи, мы вскоре переправились через болото. Была ночь, когда мы напали на неприятелей. Они пришли в страшное смятение. Женщины и дети в ужасе вопили. О какие это были веселые звуки! Им наверно показалось, что мы вышли из под земли. Куда бы они ни повернулись, всюду был огонь, копья, бичи и копыта лошадей. Когда взошло солнце, не осталось в живых ни одного лугиона. А их было до шести тысяч мужчин, способных носить оружие, и столько же, если не более, женщин, детей и стариков... Велик ты, Аттила, сын победы!

   - Велик ты, Аттила, сын победы! - повторяли гунны. От их бурных криков дрожали стены дворца.

   Неподвижно, не шевельнув бровью, выслушал повелитель этот доклад и эти приветствия.

   - Хорошо, - сказал он наконец спокойно, - очень хорошо. Подожди, Дценцил, подожди, сынок. Аттила разделит с тобой трапезу. Вот! Возьми.

   Он взял своими короткими, толстыми пальцами со стоявшего перед ним золотого блюда большой кусок конины, разорвал его пополам, так что кровь брызнула кругом, и одну половину сунул в рот князю, а другую себе.

   Глаза князя засветились гордостью. Он от удовольствия приложил руку к груди, с чавканьем пережевывая и глотая конину.

   - Ты должен сидеть сегодня рядом со мной, на почетном месте, - сказал Аттила и сделал знак слугам. Те принесли стул, покрытый пурпуровым покрывалом, с шестью серебряными ножками и такою же спинкой и поставили его слева от повелителя.

   Вдруг что-то с глухим шумом свалилось к ногам Аттилы.

   - Это Эрнак, - усмехнулся отец, - он еще держит в объятиях кубок. Воришка! Он стащил слишком много, так что не в силах был вынести. Снесите его в спальню. С завтрашнего дня он будет пить только воду. А кто даст ему вина или меду, будет распят.

  

   После того лицо его приняло более мрачное и даже более грозное выражение, чем прежде. Он нахмурился и, откинувшись назад, громко сказал:

   - Слышите ли вы, вы, скиры, руги и готы? Ведь эти лугионы тоже германцы, вернее: тоже были германцы. Уже не мало уничтожил я обломков вашего вероломного племени. И если ваши вероломства будут продолжаться, то уже не будут более спрашивать: "Где лугионы?", а "где германцы?" - "Они растаяли", - будут петь в палатках гуннов и в хижинах склабенов, - "растаяли, как снег летом. Никого не осталось. Исчезло без следа это гордое племя, ненавидимое всеми народами!"

   И он снова взял с блюда кусок мяса.

   Тут седовласый корь Визигаст поднял свою голову и, взглянув прямо ему в глаза, сказал твердым голосом:

   - Наш народ может терпеть, и он терпит долго и много, но он никогда не погибнет!

   - Откуда такая самоуверенность, старик?

   - Нас защитят наши боги! - воскликнул Дагхар.

   - А кто защитит ваших богов? - насмешливо сказал гунн. - Ведь и они когда-нибудь погибнут!

   - При конце всех вещей, - возразил Визигаст.

   - Тогда, в последние дни, - продолжал Дагхар, - соберутся вокруг угрюмых великанов все полуночные народы: финны, склабены и сарматы. Среди них будешь и ты, Аттила. Я уже вижу твою тень, размахивающую бичом! А мы - германцы будем стоять возле наших предков - азов. Мы метнем в последний раз наши копья и падем вместе и возле наших богов.

   - Очень хотелось бы мне быть, - сказал Аттила, - тем черным великаном, который, как вы веруете, истребить вас всех среди пламени и дыма.

   - И сам погибнет вместе с нами, - продолжал Дагхар. - И раскинутся над новой землей новые небеса, полные блеска, и не будет тут гуннов, ни других полуночных народов. И этим очищенным миром снова будет править Вотан, и белокурая Фригга, и Бальдур, и верный Донар. Но как же может обойтись без нас отец победы? Мне кажется, мы нужны Вотану так же, как и он нам! И он создаст новых германцев на гордость и радость себе, из ясеня - мужчину, из ольхи - женщину

   Он умолк. Его ясный взор светился вдохновением. Веяние поэтического гения отражалось на его высоком челе, придавая чертам лица его особую прелесть. Он был прекрасен в эту минуту. С удивлением и теплой любовью смотрела Ильдихо на его благородное лицо. Их взоры встретились.

   Аттила хорошо заметил, как они обменялись взглядами, полными любви.

   - Женщину! - повторил он хриплым голосом. - Разумеется, без женщины нельзя... Но, конечно, у этих новых германок уже не будет таких прекрасных, густых, золотистых волос, как у твоей невесты.

   - Конечно. Наши женщины - это величайшая святыня нашего народа. Они - нежные - стоят ближе к богам, нежели мы - грубые мужчины. В их красоте, в их непорочности заключена тайная сила и сказочное очарование.

   Он устремил пламенный взор на Ильдихо. Она вся вспыхнула, но не опустила стыдливо ресниц, а смотрела прямо ему в глаза.

   Аттила многозначительно кивнул Хельхалу и затем насмешливо продолжал: - Не много однако мужской гордости в твоих речах. А вот мы гунны легко можем обходиться без наших женщин, мы берем себе других... Какие однако золотистые волосы, король, у твоей дочери! Уж не в них ли заключается ли тайное очарование?

   - Оно - в ее золотом мужественном сердце, - ответил Визигаст.

   - Да, если ты хочешь знать, - воскликнул Дагхар, которого холодный, насмешливый тон гунна доводил до ярости, - так и в этих волосах заключается очарование. - Вскочив с места, он в два шага очутился возле Ильдихо и нежно поглаживал рукой ее роскошные косы.

   - Что же это за очарование? - спросил Аттила, качая головой.

   - А это я расскажу тебе, - начал Дагхар, тяжело дыша и едва владея собой. - Наши женщины не раз помогали нам одерживать победы не только тем, что, следуя за нашими рядами, воодушевляли нас пением священных гимнов, - еще недавно маркоманские женщины спасли своих мужей и себя и вырвали из рук врагов уже несомненную победу - своими волосами.

   - Да, правда, - подтвердил Визигаст, - это - славный подвиг.

   Ильдихо внимательно прислушивалась к словам жениха. - Я никогда об этом ничего не слыхала, - прошептала она. - Расскажи, как это случилось.

   - Это было несколько лет тому назад. Вендские разбойники напали на горную страну маркоманов. Мужчины вместе с женщинами, детьми, стадами и имуществом скрылись в крепкой засеке, на вершине покрытой лесом горы, на реке Альбисе, и здесь были окружены многочисленными толпами вендов. Начался приступ. Долго выдерживали его храбрые маркоманы. По ночам зажигали они костры, призывая тем соседей на помощь... Но увы, все напрасно!.. Лучше всего они отражали врагов стрелами, из лука они стреляли без промаха: маркоманы считаются лучшими стрелками. И в стрелах и в луках у них не было недостатка, но у них не хватало тетив, которые от частого натягивания луков лопались одна за другой. Враги скоро заметили, что осажденные почти ужо не стреляют, а только сбрасывают камни и сучья. С диким воем бросились они на гору, подымаясь все выше и выше... Тут оборвалась тетива и у самого Гарицо, предводителя маркоманов. Со вздохом бросил он на землю бесполезное оружие. Но Мильта, его молодая красавица-жена, которая стояла тут же, подавая ему стрелы, вскоре снова подала ему его лук, но уже с натянутой тетивой. Она сделала тетиву из своих роскошных густых волос, обрезав их тут же. Храбрец вскрикнул от радости и, поцеловав жену, схватил в руки свое любимое оружие. Он прицелился и поразил на смерть предводителя врагов, который уже взбирался на засеку. Тотчас примеру Мильты последовали все женщины и девушки, и вскоре снова засвистели стрелы, распространяя смерть в густых толпах полунагих врагов, которые, в надежде на верную победу, осмелились подойти слишком близко. Они падали друг возле друга, как колосья, поражаемые градом. С проклятиями бежали враги вниз по склону холма. И прежде чем они успели приготовиться к новому нападению, на западе прозвучала труба. Сам король Хариогаис вел на выручку вспомогательное войско. Разбойники бежали на восток, преследуемые по пятам всадниками короля... Гарицо снял с лука волосы своей супруги, нежно поцеловал их и посвятил Фригге, повесив их в ее святилище... Эта женщина, эти волосы спасли их всех...

   - Это сделала женщина, это сделали волосы женщины, - прошептала Ильдихо, пожимая жениху руку.

   Успокоившись во время рассказа, Дагхар возвратился на свое место. Он сел, облокотясь на свою арфу.

  

   В это время, раздвинув густую толпу слуг и домашней челяди, выступил вперед гунн лет пятидесяти. На нем был короткий шелковый плащ яркого зеленого цвета, почти сплошь покрытый золотом. Его шею в три ряда обвивала цепь с подвешенными к ней золотыми кружками и четырехугольными бляхами. Вделанные в них драгоценные каменья при свете смоляных факелов, освещавших залу, искрились и блестели разноцветными огнями. Он вышел на середину залы, где оставалось свободное пространство между обоими рядами столов. При каждом его движении золотые бляхи гремели и звенели к невыразимому удовольствию гуннов, которые приветствовали его громкими криками. Дценгизитц прислал ему со слугой большой кусок теплого топленого свиного сала, достав его пальцами из стоявшей перед ним превосходной коринской вазы, а князь Дценцил, встав со своего места, сам подошел к нему и, смачно поцеловав в обе щеки, подал ему свой черепаховый кубок.

   Набив сала за обе щеки, гунн с жадностью запивал его вином и при этом чуть ни до земли отвешивал поклоны повелителю.

   - Ах, Дрильксал, мой славный певец! - сказал Аттила, милостиво отвечая на его поклоны. - Здравствуй! Как я вижу, еще не все бляхи на твоей цепи украшены камнями.

   - За каждую из твоих побед, о великий господин, которые я воспевал, ты дарил мне по драгоценному камню.

   - Хорошо! Скоро, надеюсь, на всех бляхах у тебя будут драгоценные каменья... - За что бишь я тебе дал этот прекрасный смарагд?

   - За мое пение в день падения Виминация.

   - А тот так ярко горящий рубин?

   - Я выпросил его у тебя за песню в честь погибшей в огне Аквилеи.

   - Камень выбран, как следует... Аквилея!.. Долго придется римским искателям старины отыскивать место, где стоял этот город.

   - А теперь, господин, позволь мне спеть новую песню в честь твоего победоносного будущей весной шествия от восхода до захода солнца, от Понта до британских островов. Можно, господин?

   Аттила кивнул головой.

   Два раба внесли и поставили пред гуннским поэтом и певцом на двух низких скамейках его музыкальные инструменты. Он сидел посреди залы на стуле. По левую руку его поставлен был инструмент, похожий на бубны, но со множеством колокольчиков, с стеклянными и медными шариками по краям, которые, в то время как он ударял по бубнам короткой деревянной палкой, звенели и дребезжали. С правой стороны у него стояло что-то в роде цимбал со струнами из овечьих кишок. Певец, ударяя и перебирая по ним медной двузубой вилкой извлекал из инструмента резкие, пронзительные звуки.

   С изумлением слушал Дагхар эту ужасную музыку и пение своего гуннского собрата. Изумление его готово было перейти в веселость. Но когда он стал вслушиваться в смысл песни, то в гневе схватился за перевязь, на которой висел его короткий меч.

   Гунн воспевал будущий победоносный поход Аттилы на Европу, восхвалял Аттилу и могущество гуннов в противоположность ничтожеству римлян и германцев.

  

   Гуннский Пиндар с трудом мог довести до конца свою песню. Уже во время пения то там, то здесь раздавались в зале дикие возгласы одобрения. Даже страх пред повелителем едва сдерживал воодушевившихся слушателей. Когда же певец кончил, в зале поднялся такой вой и ликование, что казалось, будто разверзся ад, где триста чертей праздновали победу, одержанную сатаной. Гунны бросились к певцу, покрывали его звучными поцелуями и, подняв его на плечи, понесли на возвышение и опустили пред повелителем.

   По знаку Аттилы, один из слуг принес большой продолговатый ящик. Когда он открыл его крышку, алчный поэт вскрикнул от изумленья.

   - Господин! Какой блеск! Сколько драгоценных камней! Тысячи! О какой блеск! Я не думал, чтобы земля могла их столько произвести!

   - Бери! Твоя песня была прекрасна, потому что была правдива. Она обещает полную победу, так бери же полную горсть.

   Певец не заставил себя ждать, он бросился к драгоценностям, проклиная при этом свою руку за то, что на ней не десять пальцев.

   Между тем шум в зале не утихал... Но вдруг среди криков и воя гуннов послышался иной звук, чистый, ясный и в то же время резкий, как победоносный удар меча.

   Гунны внимательно прислушивались к нему. Ихний певец, споткнувшись в испуге, чуть не упал на плечо Аттиле. Шум сразу умолк. Аттила слегка нагнулся вперед. Он узнал певца и грозно взглянул на него.

   - Теперь, - прошептал он стоявшему возле него Хельхалу, - теперь приходит конец.

   Дагхар стоял, гордо выпрямившись. Щеки его пылали. Серые глаза метали молнии. Быстрым движением руки он отбросил назад свои темные кудри, затем, гневно ударив еще раз по струнам своей треугольной арфы, он сделал шаг по направлению к Аттиле и сказал...

   Гунны прислушивались к его словам, затаив дыхание... Визигаст, предостерегая Дагхара, приложил палец к губам. Но юноша ничего не видел... Сердце Ильдихо трепетно билось. С невыразимой гордостью и любовью смотрела она на царственного певца.

   - Мы - гости только что прослушали песню гунна, - холодно начал он, - нас не спросили, хотим ли мы слушать этот вой волка. Теперь вы, гунны, выслушайте в ответ и песню германца. Я также не спрашиваю вас, хотите ли вы ее слушать. Если не ошибаюсь, ваш старик, ударяя в свои доски, пел что-то о победах, которых еще не было, и о победоносном шествии Аттилы. Так выслушайте теперь, чем это шествие окончилось.

   И он запел на готском наречии, которое было хорошо знакомо гуннам.

   Он пел о победе Аэция над гуннами, о бегстве Аттилы и полном уничтожении гуннского владычества с помощью Вотана.

   Когда он звучным, торжественным аккордом закончил свою песню, вся зала заволновалась. Гунны завыли от бешенства. С дикими криками устремились они на отважного певца, который бесстрашно и спокойно стоял, не трогаясь с места. Одной рукой прижимал он к груди свою арфу, а другой упирался в бедро. Всякое сопротивление при таком количестве нападающих, конечно, было бы бесполезным. Его высокая фигура выдавалась над напиравшей на него толпой гуннов. Он даже не моргнул, когда мимо лица его пролетел нож, брошенный в него Дценгизитцем. Казалось, безрассудно-храбрый певец погиб безвозвратно. Вся бледная смотрела Ильдихо, как над головой ее возлюбленного сверкали лезвия кривых ножей.

   - Остановитесь, если не хотите меня разгневать! - раздался вдруг с возвышения громовой голос.

   Будто по манию волшебного жезла, все триста гуннов сразу остановились, как вкопанные.

   Дагхар опустил арфу и возвратился на свое место.

   - Они умеют повиноваться, - сказал он спокойно.

   - Потому-то они и покорили мир, певец. И они удержат покоренное, несмотря на твою арфу, твое копье и твою ненависть, - проговорил Аттила, стоя на своем возвышении. - А вы, гунны, - продолжал он, опускаясь на стул, - уважайте права гостеприимства! За что хотели вы убить певца, за одно слово?.. Наказывать его за то, что он говорил о прошлом? - Стоит ли? - Наказывать его за то, что он предсказывал о будущем? - Это было бы похоже на то, будто мы боимся, что его предсказания сбудутся. Нет, пусть он доживет до того времени, и увидит сам, как ложны были его предсказания, - это и будет ему наказанием, но я сомневаюсь, что он останется жив до того времени. За то, что он высказал желание погубить меня и мое царство, я его также не накажу: я ведь знаю, что сотни тысяч желают того же. Так неужели всех их убивать? Пусть живут!.. Изо всей римской мудрости, какую я только знаю, мне всего больше нравится то, что сказал один римский император: "Пусть они нас ненавидят, только бы боялись". Но...

   До сих пор он говорил сдержанным, спокойным тоном, теперь же голос его, будто раскаты грома при приближении грозы, звучал все громче и громче.

   - Но если горячее желание и алчная месть, - кричал он, - соединившись друг с другом скрытно во мраке ночи, произведут на отвратительном ложе близнецов - клятвопреступление и вероломство, тогда!

   Тут он вскочил с места и подошел к перилам. Князь Дценцил стоял рядом с ним.

   - Это было двадцать дней тому назад. На дунайском острове, среди камышей шептались друг с другом двое моих рабов... Только старая ива, думали они, слышит ихнее шушуканье. А ива-то была с дуплом, а в дупле стоял я - Аттила, ваш господин, вы - жалкие псы... Ты же, пышная невеста, не печалься: еще нынешней ночью будет твоя свадьба. В то время как твой юноша будет извиваться на кресте, ты будешь женой Аттилы. Взять их всех!..

   Все было подготовлено заранее. Сопротивляться было невозможно. Германцы сидели отдельно, вдали друг от друга, и на каждого из двенадцати человек свиты приходилось по целой толпе гуннов.

   Четверо гуннов бросились на старого короля, Дценгизитц, Чендрул и четверо других - на Дагхара. Но Дагхару все-таки удалось на мгновение освободить правую руку. Он быстро выхватил с перевязи свой короткий меч и с силой бросил его в Аттилу, который стоял, перегнувшись к нему через перила. Удар был направлен верно, прямо ему в лицо. Но стоявший рядом с ним князь Дценцил, заметив оружие в руках Дагхара, вскрикнул и закрыл повелителя своим телом. Меч пронзил ему горло. Замертво повалился она на землю и тут же испустил дух.

   Шесть сильных рук тотчас ухватились за руку Дагхара. Он оглянулся: Визигаст лежал распростертый на земле, Хельхал наступил ему коленом на грудь. Люди его свиты, выбившись из сил, падали один за другим. На руки Ильдихо были надеты широкие золотые оковы. Увидя все это, он застонал.

   - Погоди, мальчишка, - закричал Аттила, рукой стирая с лица брызги крови, - за эту кровь князя ты мне заплатишь особо. Старик будет только распят, а молодой - будет посажен на кол... позади моей спальни! И ты, прекрасная невеста, будешь слушать его вопли!..

   Девушка молча взглянула ему прямо в лицо. Он вздрогнул всем телом и невольно закрыл глаза, холодная дрожь пробежала по его спине... Не зная, что сказать, он только махнул рукой... Пленников увели.

  

  

   Зала опустела. При повелителе остался только Хельхал. Вдруг двери распахнулись, и в залу ворвался Эллак.

   - Эллак! - гневно воскликнул отец. - Как ты смел? Разве не запретил я тебе показываться мне на глаза? Разве я звал тебя?

   - Нет, господин. Но...

   - Чего ты здесь ищешь? Или кого ты здесь ищешь?

   - Отца.

   - Господина, хочешь ты сказать.

   - Да, господина! Великого повелителя, справедливого судью!

   - Ну да! Так я угадал, зачем ты явился! - Справедливого судью? Хорошо. Я заслужил, чтобы меня так называли. И покажу это. А ты берегись просить за изменников.

   - Разве они уличены? Я слышал только какие-то неясные разговоры гуннов. Разве вина их доказана?

   Аттила молчал. Он онемел от гнева. Желтое лицо его приняло багровый цвет.

   Но Хельхал с досадой воскликнул: - Ведь мальчишка, кажется, бросил меч в твоего отца. И только благодаря верности гунна он остался жив... А старик?.. Оба они с шайкой других изменников сговаривались произвести восстание и убить твоего отца. Но мы, твой отец и я, все подслушивали, спрятавшись в дупле дерева, на дунайском острове.

   Эллак закрыл глаза.

   - Если это так. Ну что ж! Суди обоих...

   - Они осуждены, - сказал Аттила.

   - Казни их... Я не смею просить об их помиловании. Но... правда ли то, о чем кричат на всех улицах, будто также и Ильдихо осуждена? Она невинна!

   - Нет. Она знала о заговоре. Я это заметил по ее глазам, как она вошла сюда и взглянула на меня. Она знала и ничего не сказала своему господину.

   - Так неужели она должна была погубить своего отца и жениха?

   - Да, она должна была! - Но я ее прощаю, потому что я не только справедливый судья, но и снисходительный правитель, который охотно милует. Она не будет наказана.

   - Но, отец, ведь это не правда, что говорят?..

   - Что такое? - грозно и нетерпеливо спросил он.

   - Что ты хочешь убить ее отца и ее жениха, а ее... Нет! Это невозможно.

   - Что для Аттилы невозможно?

   - Гнусные дьявольские поступки! - вскричал юноша, более не владея собой. - Нет, ты, запятнанный кровью их обоих, не принудишь ее - это чудное существо, эту белокурую богиню - отдаться тебе!..

   - Клянусь моими черными богами, - в гневе воскликнул Аттила, - я это сделаю. Высшая почесть, какая только может выпасть на долю женщины, выпадет и на долю твоей белокурой богини: она будет принадлежал Аттиле.

   - Ни в каком случае! Я говорю тебе: она любит скира.

   - Я не ревнив... к мертвецам.

   - Так я скажу тебе более: она ненавидит тебя, она чувствует к тебе отвращение!

   - Нет! Она умрет, если ты ее принудишь. О мой господин и отец, - в исступлении бросился он к его ногам, - ты видишь, я у твоих ног, я обнимаю твои колени. Я умоляю тебя! Пожалей! Никогда, никогда, с тех пор как я родился, несчастный, я не осмеливался беспокоить тебя просьбами! Несколько лет тому назад после победы над яцигами ты дал мне позволение просить тебя, о чем бы я ни захотел! Мне ничего не было нужно. А теперь, теперь исполни мою просьбу. Я умоляю тебя пощадить не мужчин, а только девушку!

   - Я пощажу ее!

   - Благодарю тебя, отец! - В восторге воскликнул Эллак, вскочил на ноги. Но, взглянув на мрачное, насмешливое лицо отца, он испугался.

   - Я окажу ей высшую милость: она должна родить мне сына.

   - Нет, отец! Этого... этого не будет, - вскричал Эллак. - Ты не осквернишь этой женщины... Я не переживу этого! Знай: я люблю ее до безумия.

   - Я это давно знаю.

   - Отец, Дагхар должен непременно умереть?

   - Да.

   - Так отдай ее мне.

   - Ха, ха, ха, - захохотал Аттила, - да ты в самом деле с ума сошел. Значит, если певец, которого она любит, умрет, а ты вместо него будешь ее обнимать, это будет не осквернение?

   - Никогда я ее не коснусь! Клянусь тебе. Я буду ее уважать, как жену, и защищать.

   - Прочь от меня, собака! - в бешенстве закричал Аттила и выхватил кривой нож из-за пояса.

   Хельхал бросился к нему и схватил его за руку.

   - Заколи меня, отец! - воскликнул Эллак, подставляя грудь. - Я буду тебе благодарен, если ты возьмешь у меня жизнь! О если бы ты не давал ее мне!

   - Нет, - сказал мрачно Аттила. - Благодарю тебя, старик. Мальчишка не достоин пасть от моей руки. Пусть он живет и знает, что его белокурая богиня - в этих объятиях. - Он поднял руки, напрягая мускулы. - Это пусть будет ему наказанием.

   Эллак повернулся и в отчаянии бросился к дверям.

   - Ильдихо! - воскликнул он. Печально и в то же время решительно звучал его голос. - "Освободить ее? - Это невозможно. - Убить ее, - потом себя!" - Эта мысль мелькнула у него в голове, когда он был уже у дверей. И он обнажил меч.

   В дверях стоял Дценгизитц с целой толпой воинов. Они, слыша гневные крики повелителя, сбежались и в страхе остановились на пороге.

   - Держите его! - грозно воскликнул Аттила. - Обезоружьте его! Так, хорошо, Дценгизитц, мой проворный сын! Ты, Хельхал, запрешь его сейчас же в ясеневую башню, а к дверям приставишь четверых стражей. Я буду его судить потом... прежде еще нужно отпраздновать свадьбу.

  

   Тусклый, кровавый от степных испарений диск солнца уже скрылся с горизонта. Наступила ночь.

   Аттила ходил взад и вперед один по опустевшему залу. Наконец вошел Хельхал и доложил, что данное ему поручение исполнено.

   Повелитель молча кивнул головой и, погруженный в раздумье, медленно стал раздеваться. Он снял с головы широкий золотой обруч с семью зубцами и положил его в ящик, где лежали драгоценные камни. Потом расстегнул пряжку, которой пристегнут был плащ на левом плече и бросил ее туда же. На нем оставалось одно исподнее платье из белого шелку. Сняв затем с себя широкую перевязь с длинным, кривым обоюдоострым ножом, он передал ее Хельхалу.

   - Возьми ключ от спальни себе, - сказал он ему.