Дан Феликс - Аттила

поможет! Твоя Фригга хочет этого и веселая Фрейя, и я, и ты сама! - Он схватил ее за руку.

   Она мигом ее отдернула. - Царевич, ты не прикоснешься ко мне до тех пор, пока...

   - Пока твой отец Визигаст не отдаст тебя мне. Хорошо. Он уже отдал.

   - Дагхар! - Она краснела все более. - Таких слов не говорят в шутку.

   - Нет. Ведь они священны, - сказал юноша с благородной серьезностью, которая шла к нему более, нежели шутка. - Я только что оставил твоего отца на опушке леса. Он сейчас пошел домой, меня же влекло сюда предчувствие.

   - Так он возвратился с большой охоты?

   - С охоты?.. с большой охоты? - повторил Дагхар серьезно. Он сжал в руке копье, а другой рукой скинул с себя темно-коричневый плащ из оленьей шкуры. - Большой охоты еще не было, она даже не начиналась. Мы только условились. Злобный кабан со взъерошенной щетиной и налитыми кровью глазами еще не окружен. Не один еще охотник падет, пораженный на смерть его лютыми клыками, прежде чем чудовище издохнет.

   - Дагхар! - вся трепеща, с отчаянием воскликнула она.

   - Я... я угадал мысли твоего отца. Я сказал это ему прямо. Я просил позволения ехать вместе с ним на Дунай. Там встретились мы с другими охотниками. Но они не согласны идти вместе с нами. Не хотят, не могут! На возвратном пути я посватался к тебе, на что уже давно решился и на что получил позволение от моего слепого отца. Седовласый герой ответил мне на это: "Я согласен. Но прежде ты должен..." Он умолк. "Королевский сын из нашего народа, который не может угадать того, что я хотел сказать, - продолжал он, - не достоин был бы"... - "Прекраснейшей из всех германских девушек", - воскликнул я. И тихо, ведь это страшная тайна! - прошептал я ему на ухо условие, им не досказанное. Всего только три слова! Радостно взглянул он мне в глаза и пожал правую руку. - "Не прежде, отец!" - воскликнул я. - "Прежде ведь ни девушка, ни замужняя женщина не могут быть уверены в своей безопасности".

   - О Дагхар, какой риск! Какой страшный риск! - она с ужасом закрыла глаза.

   - Да, но кто совершит это, приобретет высшую славу - благодарность всего мира! И этот самый день, моя Ильдихо, который сделает свободными все германские народы, будет днем нашей... Но чу! заржал конь! Далеко в лесу! Не новый ли охотник, который хочет подстеречь белую лань у источника?

   Он быстро обернулся и слегка приподнял копье.

  

   Звук донесся с севера, с дороги, пролегавшей по опушке леса. Там, где начиналась лесная чаща, остановился всадник на прекрасном вороном жеребце. Спрыгнув с коня и бросив ему на шею поводья, он приложил ладонь к его ноздрям. Конь снова заржал и, закачав головой, лизнул господину руку

   Оставив коня, всадник пешком направился к источнику.

   Он был лет на десять старше Дагхара ростом значительно ниже его, но плотнее. Дорогой византийский шлем покрывал его черные волосы, длинными, прямыми прядями ниспадавшие ему на плечи и затылок. Темный пурпуровый греческий плащ из очень тонкой материи, изящно вышитой золотом, окутывал всю его невысокую, хотя и не лишенную благородства, фигуру.

   Медленно, как бы торжественно, подошел он к разговаривавшим у ключа.

   - Опять он! - с тревогой, но без гнева прошептала Ильдихо.

   Дагхар смерил прибывшего взором серьезным, но не враждебным.

   Пришедший поклонился девушке. Этот поклон был так горд и сдержан и в то же время так глубоко почтителен, что она невольно ответила ему легким наклонением головы: так стройная лилия наклоняет свою головку при легком дуновении ветерка.

   - Простите, благородная княжна, - сказал он на ругском языке (его голос был мягок и звучен, но как бы подавлен печалью), - что я пришел сюда, как будто затем, чтобы искать вас. Приветствую вас, искусный игрок на арфе, сын короля скиров.

   Последние слова он произнес на чистом скирском наречии.

   Дагхар дружелюбно протянул ему правую руку, которую тот взял и пожал левой.

   - На самом деле, Ильдихо, я ищу здесь не вас. Я пришел сюда по обещанию. Когда, во время моего последнего посещения, вы позволили мне сопровождать сюда вас и ваших подруг и когда вы так тихо, так усердно здесь молились, тогда решился я передать и мое сердечное желание богине этого источника.

   - Вы - Фригге? - воскликнула резко Ильдихо, высокомерно надув губки. Какое дело Фригге, этой белокурой, чистой, радостной богине до гунна?

   Скорбью, глубокой скорбью отразились эти слова на лице гунна.

   Это было странное лицо, как бы составленное из двух частей, совсем не похожих одна на другую.

   Низкий, крутой, чисто монгольский лоб, обрамленный прядями волос, и правильные, овальные брови. Выдавшиеся скулы, а в глубоких впадинах осененные длинными, черными ресницами чудные, темно-карие с поволокой, грустные, светящиеся страстью глаза. Небольшой, несколько плоский, но не гуннский нос и совсем не гуннские изящные губы, не знакомые со смехом и лишь изредка озарявшиеся печальной улыбкой. Мягкий и для мужчины, пожалуй, слишком мягко закругленный подбородок с редкой растительностью. И все-таки, несмотря на эти противоречивые черты лица, выражение его совсем не было безобразным, а скорее казалось привлекательным, так как эти черты оживляла нежная душа... Тихого очарования этой нежной грусти не могла избегнуть и гордая девушка, когда он с легким упреком во взоре взглянул ей прямо в глаза. Она уже раскаивалась в своей резкости... Но вот снова раздался его мягкий, тихий и приятный голос.

   - Я почитаю богов всех народов нашего царства, и стараюсь научиться тем языкам, которыми говорят они. Притом вы забываете, благородная княжна!.. Вы происходите по прямой линии от той белокурой, чистой и радостной богини, - чтобы убедиться в этом не нужно преданий, достаточно взглянуть на вас. - Он остановился, закрыв глаза, в которых слишком заметно блеснула страсть, смешанная с удивлением. - Но ведь и я на половину германской крови: моя бедная мать была из племени амалунгов. Поэтому и я имею право обращаться к белокурой богине. Я дал обет, чтобы выпросить у нее исполнения моего единственного желания, принести ей в жертву кольцо. Оно должно было украшать этот верхний камень...

   Он вынул из кармана, бывшего у него на перевязи, очень широкое кольцо. Солнечный луч, пробившись сквозь листву буков, упал на драгоценный камень, искусно вделанный в кольцо. Камень заиграл всеми цветами радуги. Блеск был так силен, что Ильдихо опустила свои длинные ресницы. Даже привычный охотничий глаз Дагхара не выдержал.

   - Что за чудный камень! - воскликнул он. - Это алмаз! Но как велик, как блестящ...

   - Из последней дани византийского императора. Но, - продолжал гунн, пристально смотря на помолвленных, - я вижу, что пришел слишком поздно с моим желанием и моим обетом. - Все равно! - воскликнул он оживляясь, - не возьму я назад того, что раз обрек белокурой богине. Но кольцо уже не будет украшать посвященного ей источника. У меня теперь нет больше желаний в жизни! - Прими, светлая богиня, и смой без следа тебе принадлежащее! И никто не должен найти кольца! И никто не должен догадаться, чего хотел принесший его сюда по обету.

   С этими словами он бросил кольцо далеко от себя в воду.

   - Что вы делаете? - воскликнул Дагхар.

   - Жаль! Это было сокровище! - сказала Ильдихо.

   - Да, это было сокровище!.. Счастливого пути! Я ухожу и никогда уже не увижу более жилища короля Визигаста.

   Слегка кивнув головой обоим, он направился к своему коню, который, увидев господина, опустился пред ним на колени, а затем, заржав, снова стал на ноги.

   Вскоре конь и всадник исчезли в лесу.

   Дагхар, опершись на копье, задумчиво смотрел вслед ушедшему

   - Гм, - сказал он наконец, - если мы только задушим когда-нибудь старое чудовище со всем его родом... этого только его сына мне будет жаль.

  

  

   В это самое время, на расстоянии почти одного дня пути от последнего пограничного византийского города Виминация (теперь Виддин) двигался великолепный поезд из всадников, повозок и пешеходов. Поезд направлялся на север, на берега Тиссы, в царство гуннов. Впереди ехал и указывал дорогу отряд гуннских наездников на маленьких, мохнатых, тощих, но чрезвычайно выносливых лошадках.

   Гуннские наездники разъезжали и по обеим сторонам дороги. То была старая римская дорога, еще довольно хорошо сохранившаяся. Несмотря на то, поезд подвигался вперед чрезвычайно медленно.

   Сопровождаемые гуннами богато одетые чужестранцы ехали на превосходных конях, но тяжелые, нагруженные доверху повозки замедляли движение, хотя в каждую из них было впряжено по шести, восьми и даже десяти мулов или лошадей.

   Некоторые из этих повозок, похожие на громадные сундуки с выпуклыми железными крышками, были заперты крепкими железными засовами и замками, другие были тщательно покрыты серыми кожами или прочными кожаными чехлами.

   На замочных скважинах и завязках кожаных чехлов были наложены широкие печати. Возле повозок шли рослые, белокурые, голубоглазые воины в полном вооружении, с крепкими ясеневыми копьями на плечах. Серьезно, задумчиво, зорко осматривали они окрестность, но не веселы были их взоры, и шли они в глубоком молчании, в то время как византийские рабы и отпущенники, ехавшие впереди и позади каждой повозки, не переставая болтали между собой на испорченном греческом и латинском языке, нещадно, с ругательствами били лошадей, бранили колеса, плохую дорогу, рытвины и камни, попадавшиеся на пути.

   Несколько таких отпущенников и рабов пеших и конных, двигались вместе толпой, но если кто-нибудь из них приближался к одной из запечатанных повозок, молчаливый страж, следовавший за ней, останавливал его копьем.

   Римляне и византийцы несли несколько богато вызолоченных носилок. Из одних носилок, закрытых с подветренной стороны деревянными ставнями, выглядывала чья- то голова. Когда мимо носилок проехал богато одетый и вооруженный всадник, человек, сидевший в них, стал делать ему знаки, подзывая его к себе.

   Этот всадник, статный воин, но наружности германец, находился, по- видимому, во главе всего поезда: он часто останавливал своего скакуна, выслушивал известия, приносимые гонцами с севера из авангарда, давал краткие приказания и ответы.

   - Остановись же наконец, Едико! На одно слово! Только на одно слово! - воскликнул по-латыни сидевший в носилках.

   Но всадник молча проскакал мимо.

   Медленно, с трудом поднимались повозки в гору.

   Два всадника в блестящей византийской одежде, почти все время ехавшие вместе, опередив поезд, остановились на вершине холма, откуда открывался вид на далекое пространство. Они сошли с коней и ходили, разговаривая, взад и вперед.

   - Что за унылая пустыня, - вздохнул старший и, очевидно, более знатный из них. Ему было около шестидесяти лет. Пук белых как серебро волос, выбивавшихся из-под его круглой, войлочной дорожной шляпы, придавал еще более веса его благородной наружности. - Насколько хватает глаз, - продолжал он, откинув богато затканный золотом плащ и протянув вперед руку, - ни одного селения! Нигде, даже на горизонте, не видно ни башен, ни стен городских. Нет даже признаков жилья. Ни деревни! Ни избы! Ни пастушеской хижины! Ни деревца, ни даже кустика! Только степь, пустошь, болото! Что за пустыня это царство гуннов!

   - Это правда, патриций, - заметил другой, печально качая головой (в голосе его слышался сдержанный гнев), - но ведь они сами превратили его в пустыню. Всего лишь несколько лет тому назад это была богатая, цветущая страна. Прекрасные города, красивые виллы, утопавшие в зелени хорошо возделанных плодовых садов и роскошных виноградников, - ведь почва здесь отличается плодородием, страна эта издавна славилась виноделием, - обширные поля, покрытые золотистыми волнующимися нивами. Это была римская область, заселенная народами великого готского племени: остготами, гепидами, ругами, скирами, которые искусно охраняли страну от вторжения других варваров и прилежно и превосходно возделывали ее. Сколько я ни ездил по белу свету, нигде не встречал лучших земледельцев, чем германцы. В городах селиться они не любят, они называют их волчьими ямами, обложенными камнем, в которых нет воздуха и свободы, но поля обрабатывают охотно и с успехом... Двадцать лет тому назад проезжал я по этой самой дороге в качестве посланника императрицы Пульхерии к королю остготов. Тогда совсем иною казалась эта страна! - Но с тех пор пришли гунны!

   - Зачем однако эти гунны разрушают все, что даже стало их собственностью? кто знает, - вздохнул патриций, - может быть, навсегда! Зачем они все уничтожают?

   - Потому что они должны, Максимин! Потому что они не могут иначе! Ведь это саранча!..

   - Ужасный народ!

   - А наши императоры вот уже несколько десятилетий подряд ласкают этих чудовищ, льстят им, делают их своими соседями. Раньше даже добровольно отдавали они им целые области. И для чего все это? Единственно для того, чтобы вытеснить германцев. - А ведь это значит - призывать волков в стадо овец, чтобы отогнать от него орла.

  

   - Мне все еще странно, - сказал Максимин, - что я должен путешествовать по стране гуннов. Я - честный, благородный римский гражданин, не совершивший никакого преступления!

   - А я, - улыбнулся его спутник, - еще больше тебя должен удивляться, каким образом очутился здесь на этом холме, вместо того чтобы там, в Византии, в уютном кабинете продолжать описание своих прежних путешествий. Вместо того, совсем против воли, я совершаю новое путешествие. И что это за путешествие! К Аттиле! Ведь его именем римские матери от Тибра до Босфора пугают своих детей! И кто знает, вернусь ли я когда-нибудь из этой поездки к своим запискам, свиткам и дневникам, которые в таком образцовом порядке лежат на полках моей библиотеки! Этот гунн уже очень многих послов, которые ему понравились, оставил у себя на всю их жизнь. Случалось, впрочем, что оставались у него и такие, которые ему не нравились. Но такие по большей части жили не долго, - полусмеясь, полусердито закончил он, сжав губы. Видно было, что он на все решился.

   - Прости, друг Приск, - возразил патриций. - Это уж моя вина, если не будет окончена твоя книга о посольствах, столь высоко ценимая всеми образованными людьми в Византии...

   - Да? Но во всей Византии таких ценителей только семнадцать. Оказалось только семнадцать человек, которые были настолько образованы, что не только похвалили, но и купили мою книгу.

   - Если труд не будет окончен, если победоносному слову красноречивейшего оратора не суждено более раздаваться в Византии, я разделю его участь, все равно живой или мертвый.

   - Но от этого моя участь не будет лучше, сенатор!

   - Знаешь ли ты, как неожиданно состоялось предписание принять мне участие в этом посольстве, мне, до того времени не пользовавшемуся милостью при дворе?

   - Да и мог ли ты, патриций, пользоваться милостью? Ты ведь оскорбительно честен! Тебя нельзя подкупить, а что еще хуже, ты сам не способен на подкупы. - Впрочем, неужели ты считаешь особой милостью это поручение, это посольство в логовище степного волка?

   - О нет! Я прежде всего сделал духовное завещание. И кроме того решил, что друг Приск должен быть со мной. Иначе я умер бы от тоски во время этого длинного путешествия, от отвращения к одному из сотоварищей по посольству, от сознания общего несчастия, от беспомощности в этой мне совершенно неизвестной пустыне. Приск, этот желанный спутник всех послов, думал я, сведущ в языках, знает все страны, знает он и страну гуннов. Он пожалеет своих несведущих в языках друзей.

   - И спасителя своей жизни и чести! - воскликнул с горячим чувством до сих пор сдержанный и рассудительный оратор, пожав руку сенатора. - Никогда я этого не забуду, как несколько лет тому назад этот образец всякой подлости, этот евнух Хризафий обвинил меня в измене. Он пытался подкупить меня, чтобы я донес императору о превосходных качествах нашего персидского наместника, его двоюродного брата, а так как я во время моего посольства в Персию убедился как раз в противоположном, то и не мог исполнить его желания. Тогда он выступил против меня с обвинением, будто я подкуплен персами. Немедленно бросили меня в темницу бессмертных.

   - Почему ты называешь так государственную тюрьму?

   - Потому что еще ни один смертный оттуда не возвращался. Ты не испугался всемогущего евнуха. Благодаря твоему заступничеству я мог оправдаться. Да, никогда я этого не забуду! И если бы у Аттилы на самом деле была волчья пасть, как рассказывают о том няньки в Византии, для тебя, Максимин, я положу в эту пасть свою голову... Но почему тебя, именно тебя выбрали они для этого посольства, это мы должны еще разузнать. Как это случилось?

   - Довольно странно... Среди глубокой ночи разбужен я был рабами. Мне говорят, что Вигилий сейчас же хочет видеться со мной. Сначала я подумал, что тут какая-нибудь ошибка. Ведь этого несчастного я презираю, как никакого.

   - Исключая Хризафия, - напомнил оратор.

   - Мне сказали, что он явился по повелению императора. Вскоре ненавистный стоял у моей постели. При свете лампады показал он мне открытый лист за подписью императора, которым на следующий день, то есть сегодня же, предписывалось мне вместе с Вигилием и послом Аттилы отправиться в Паннонию, в царство гуннов, чтобы передать ответ императора...

   - Трудно нести этот ответ: много центнеров позора весит он! - с гневом сказал оратор.

   - Красные чернила императорской подписи еще не высохли. Значит, они совещались уже после полуночи: император, Хризафий, Вигилий и, что весьма странно, еще один.

   - Кто же это? - с удивлением спросил Приск.

   - Эдико.

   - Посол Аттилы! От кого ты это знаешь?

   - От Вигилия! Как бы мне хотелось знать, благодаря чему этот человек без всяких заслуг так высоко поднялся во мнении императора и даже самого евнуха!

   - Именно благодаря отсутствию всяких заслуг, единственно благодаря своему искусству.

   - Что ты хочешь сказать?

   - Он стал переводчиком, так как кроме латинского и греческого владеет еще готским и гуннским языками. У него есть способность к языкам: двуязычный по природе, он изучил еще несколько других языков, так что теперь может быстро и без запинки лгать приблизительно на шести языках, как по собственному побуждению, так и по внушению этого злого духа - Хризафия.

   - Так вот этот самый Вигилий выдал, почти против воли, участие в этом деле Эдико. Когда я, рассердившись, в гневе спросил его, как он осмелился принуждать меня ему сопутствовать, зная, какого я о нем мнения, он воскликнул, пожимая плечами:

   - Неужели ты думаешь, что я тебя выбрал для своего удовольствия? Эдико настоял на этом.

   - Он меня совсем не знает, - возразил я.

   - Это правда! Но он потребовал, чтобы наиболее уважаемый из всех византийских сенаторов (или, по крайней мере, - прибавил старик - который считается таковым) отправился ко двору его господина. Он осведомился, кто у нас такой сенатор, и все единогласно...

   - Назвали Максимина, - добавил Приск.

   - Иначе Вигилий, - заметил это, друг! - не взял бы на себя всей опасности, все ответственности. Понимаешь ли?

   Приск в раздумьи покачал головой.

   - Вигилий просто солгал, - сказал он, подумавши.

   - И я то же думал и сказал это послу, встретившись с ним с глазу на глаз. Он ведь не гунн, а германец, и не совсем обыкновенный человек.

   - Но непроницаемый! - прибавил Приск.

   - "Замечательно, что Вигилий на этот раз не солгал" - сказал Эдико мне в ответ. - "Аттила требует посла из числа сенаторов".

   - "Но почему ты избрал именно меня?"

   - "Это ты узнаешь в свое время", - возразил германец.

   - Да, именно в свое время! - раздался сзади чей-то голос.

   В испуге они оба обернулись. Позади них стоял Эдико.

   - Скоро вы это узнаете, тогда же поймете и причину. А до тех пор будьте осторожнее в разговорах. Не меня бойтесь, а... других.

   И он пошел вниз по холму, навстречу повозкам. Внизу стоял его конь, ожидая господина.

   Вскоре он медленно проехал мимо тех же полуоткрытых носилок.

   - Эдико, Эдико! - снова произнес шепотом сидевший в них. - Эта проклятая боль в пояснице не позволяет мне сесть на коня, и я принужден сидеть в этом ящике. - Я должен же с тобой наконец переговорить. Ну, хоть на одно слово.

   - Молчи, безумный, - отвечал тот, не останавливаясь. - Те двое и без того уже полны подозрений. Погубить нас что ли ты хочешь? И при том еще раньше, чем дело сделано.

  

   Уже сумерки начинали спускаться на землю, а поезд еще не достиг места, назначенного для ночной стоянки, - берегов реки Дрикки, притока Тиссы. Гуннские всадники то и дело подъезжали к Эдико с краткими известиями, при чем все они длинными копьями и своими бичами из крепкой буйволовой кожи неизменно указывали на запад, где среди степных испарений закатывалось солнце, тусклое, багровое, без лучей, без света.

   Отпустив всадников, Эдико спокойно смотрел, как они разъезжались в разные стороны.

   Вдруг пред ним останови коня один еще очень молодой римлянин. - Эдико, господин, - начал он робко, - меня послал мой отец Вигилий. Он беспокоится... Один из готов, приставленных к повозкам, сказал ему, что он ясно видел на западе густые облака пыли. Очевидно, это - всадники. Отец боится... не разбойники ли это...

   - В царстве Аттилы? Нет, мальчик. Успокой храбреца! Разве ты не видел, когда мы переходили вашу границу, сколько скелетов и трупов пригвождено к деревьям там и сям вдоль дороги?

   - Видел, - сказал юноша, содрогнувшись. - Да, ваш господин любит страшные украшения. Когда проезжаешь по дороге, поднимаются целые стаи воронов. А там, за поворотом дороги висят трое сразу, - римляне по виду и по одежде.

   - Да, да, это два разбойника и римский лазутчик. Мой господин умеет вознаграждать по заслугам. Они были схвачены на месте преступления, тут же обвинены, осуждены и казнены.

   - Кровава ваша расправа, - заметил юноша.

   - Кровава, но быстра и справедлива, - сказал Эдико. - Ты это еще узнаешь, мальчик.

   - Но если там едут не разбойники, так что же это за люди?

   - Вечер скажет.

   И действительно, едва поезд достиг луговины у брода на реке Дрикке, как сюда же стали прибывать некоторые из тех всадников, которых видел молодой римлянин на западе. Сперва показались гуннские наездники. За ними следовали знатные римляне. А позади тянулись, хотя сравнительно в небольшом числе, тяжело нагруженные повозки.

   Максимин и Приск поехали навстречу этому новому поезду.

   - Ромул! - воскликнул Максимин, спрыгивая с коня.

   - Друг Примут! - удивился Приск, также слезая с коня.

   Те последовали их примеру, сошли с коней и пожали им руки.

   - А я полагал, ты, Ромул, в Равенне, - сказал Максимин.

   - А ты, Примут, почему не у себя в Вируне? - спросил Приск. - Какое дело может быть здесь у префекта Порика?

   - А я так думал, что вы оба в Византии, - заметил со своей стороны Ромул, который с виду был немного моложе Максимина.

   - Да, а между тем мы встречаемся здесь, в гуннской степи, - вздохнул префект, обладавший мужественной, воинственной наружностью.

   - Прежде как было радостно свидеться с своими старыми друзьями, - сетовал Максимин.

   - А в нашем свидании, - прервал его Приск, - нет радости! Одна скорбь!

   - Я догадываюсь, - заметил префект, - что нам даны одинаковые поручения... и одинаково позорные. Вы ведь посланы к Аттиле просить мира?

   - Да, а вы императором Валентинианом с тем же?.. - спросил в свою очередь Максимин.

   - Чтобы согласиться на все требования и уплатить дань, какую варвар назначит, - сетовал префект, - она там в повозке. Мы должны добиться мира, во что бы ни стало.

   - Неужели? - спросил оратор.

   - Да, если бы даже пришлось пожертвовать честью, - с гневом воскликнул Примут, хвастаясь за меч.

   - О Максимин, внук Антонинов! - сетовал Ромул.

   - Увы, Ромул, победитель вандалов! - воскликнул патриций.

   - И вот все мы едем умолять повелителя гуннов! - сказал префект.

   - Самого варварского из всех варваров! - добавил Приск.

   - У меня есть еще тайное поручение, - начал снова Максимин с гневом, - в случае если золото и все наше смирение не помогут, я должен поставить гунну на вид...

   - Что Западную Римскую Империю легче победить и разграбить, чем Византию. Не так ли? - спросил Ромул.

   - Напрасный труд! - воскликнул префект, весь вспыхнув. - Нам ведь тоже поручено доказать Аттиле, что вы в Византии гораздо беззащитнее и слабее и при том богаче, чем мы в Равенне!

   - О позор, - застонал патриций.

   - О горе, - громко сетовал Ромул.

   В таких невеселых разговорах достигли они места стоянки. Глубокая скорбь была написана на их лицах и ясно отражалась в их жестах.

  

   Часа два спустя друзья беседовали уже, довольно уютно устроившись в наскоро раскинутой походной палатке. Трава была устлана дорогими коврами. С верха треугольной кожаной палатки спускалась лампада, распространявшая вокруг кроткое сияние. Рабы, прислуживавшие за ужином, удалились. Возлежа на мягких подушках, послы сами разливали по кубкам вино, смешивая его с водой. Сам Эдико наведывался, не нужно ли им чего, и затем вежливо с ними простился. Вигилий лежал в другой палатке, страдая болью в пояснице. Болезнь, а также нерасположение к нему товарищей заставляли его держаться особняком. За ним ухаживал его сын.

   - О нашем путешествии, - говорил префект, - почти нечего рассказывать. Наш путь лежал почти все время по римской области и только недавно вступили мы во владение Аттилы. Вскоре по переходе границы, правда, случилось с нами маленькое приключение.

   - Густая толпа гуннов, - прервал его comes, - выехала к нам навстречу. Угрожая жестами, размахивая оружием, гунны требовали, чтобы мы остановились.

   - Немного спустя, подъехал к нам предводитель отряда, махая обнаженным мечом. - "Аттила гневается - кричал он нам по латыни, - он говорит устами своего раба: не хочет он более видеть послов Валентиниана. Те дары и сокровища, которые вы везете с собой, вы должны выдать. Сюда сейчас же! или... я изрублю вас на месте". И он взмахнул мечом.

   - Не сморгнув глазом, - рассказывал Ромул, - взглянул ему в лицо префект и сказал: "Эти дары Аттила получит только из моих рук как дары, из твоих - просто как добычу. Теперь делай, что знаешь, варвар". - "Хорошо, римлянин! - воскликнул гунн, опуская оружие, - ты с честью выдержал испытание. Я донесу об этом господину". - С этими словами он повернул своего коня и умчался на восток.

   - Тотчас после этого встретил нас другой отряд гуннов, которым было поручено сопровождать нас к Аттиле. Вот и все. Больше нам нечего рассказывать. Вы - иное дело. Вы уже давно едете по царству гуннов. Расскажи-ка, оратор, как вы путешествовали. Но сначала подлей мне вина - вот мой кубок.

   - Наше путешествие, - начал Приск, возвращая другу полный кубок, - отличалось разнообразием. На двадцать первый день прибыли мы в Сардику, находящуюся от Византии на расстоянии только тринадцати дней пути. Так тяжело весит это позорное золото, которое мы везем гуннам на десяти повозках.

   - Там, в Сардике, наполовину сожженной гуннами, - продолжал Максимин, - пригласили мы Эдико и других наших спутников в гости на ужин.

   - Но, увы, - сетовал оратор, - быков и баранов, которыми мы угощали гостей, пришлось нам взять от них в подарок. Только приготовление ужина было наше...

   - Во время ужина произошла ссора. Вигилий, выпил ли он чрез меру старого луканского вина, или это было простое притворство, начал восхвалять Феодосия, утверждая, что он бог, в то время как Аттила просто человек.

   В конце концов гунны рассвирепели, и, чтобы усмирить их, - Эдико молчал, - Максимину пришлось раздавать им сирийские одежды и индийские драгоценные каменья. Бог Феодосии дорого обошелся тебе, патриций, дороже, чем он стоит...

   - Потом прибыли мы в Нэсс...

   - То есть, на то место, где когда-то стоял Нэсс, - поправил Максимина оратор. - Гунны сравняли его с землей.

   - Среди развалин базилик блуждали раненые и больные, прося хлеба или смерти. (Здесь же там и сям валялось несколько трупов). Мы раздали несчастным последние имевшиеся у нас запасы хлеба и поехали далее по опустошенной стране, при чем старались держаться подальше от большой дороги, где нельзя было дышать от запаха разлагавшихся трупов, которые во множестве валялись по сторонам дороги. Таким образом окольной дорогой прибыли мы на берега Дуная. Гунны согнали окрестных жителей, которые и помогли нам переправиться через реку. Мне показалось странным это бесчисленное множество судов, собранных здесь гуннами. На наши вопросы по этому поводу гунны отвечали, что Аттила намерен здесь вскоре устроить большую охоту.

   - А, понимаю, - воскликнул префект, - дичью будем мы - римляне.

   - Проехав таким образом по левому берегу Дуная около семидесяти стадий, мы хотели было расположиться на ночь на холме, вершина которого представляла очень удобное место для стоянки. Уже палатки были разбиты, лошади выпряжены, огонь для приготовления ужина разложен... Вдруг прискакали гуннские всадники (Эдико не было с нами. Он отлучился на день по какому-то неизвестному нам делу), они осыпали нас ругательствами, требуя, чтобы мы удалились отсюда и разбили лагерь у подошвы холма.

   - Почем это? - спросил Ромул.

   - Сам Аттила, видите ли, остановился лагерем в долине... положим, это было очень далеко, где-то ниже по течению реки... но было бы не прилично...

   - Что же именно? - с гневом спросил префект.

   - Чтобы наши ноги стояли выше того места, где покоилась глава повелителя мира. Наше сопротивление не привело ни к чему. Нам пришлось оставить это удобное место и расположиться на ночь в болоте... Но все-таки Аттила прислал нам к ужину живой рыбы и несколько быков.

  

   - Высокомерие этих воров невыносимо! - с гневом воскликнул оратор. - Несколько лет тому назад сопровождал я подобное же несчастное посольство из Византии к гуннам. На дороге нас встретили послы Аттилы. Эти негодяи отказались нас приветствовать и вести с нами переговоры в палатках. - "Гунн ведет переговоры только стоя на шести ногах", - велели они сказать нам. Мы не сразу поняли эту загадку. Оказалось, что они ни за что не хотят сойти с коней. Они требовали, чтобы мы совещались с ними, сидя на конях, с седла! Нам ничего не оставалось делать, как снова сесть на коней. Так и совещались императорские послы, сидя на конях, как будто это была другая шайка такого же сброда. Результат такого совещания был так же для нас унизителен, как и форма: мы обещали выдать всех нашедших у нас убежище беглецов - между ними были Аттака и Мамо, сыновья короля из племени, враждебного Аттиле, - гунны распяли их тотчас же на наших глазах! - мы дали обещание не заключать договоров с народами, враждебными Аттиле, мы обязались платить ежегодную дань (это римский то император предводителю гуннов!) в семьсот фунтов золота вместо прежних трехсот пятидесяти. От нас потребовали, чтобы мы поклялись жизнью императора и подкрепили свою клятву на кресте и евангелии. Тут же они распороли живот лошади, и мы должны были в ее внутренности вложить свои руки по локоть, а потом в знак клятвы махать ими в воздухе, пока дымящаяся кровь на них не обсохла.

   - С таким-то волчьим отродьем приходится нам бороться и вести переговоры! - гневно воскликнул префект.

   - Но рассказывай дальше, патриций, о вашем теперешнем путешествии, - просил Ромул.

   - Кроме Дуная, - продолжал Максимин, - пришлось нам переправляться еще через Тиг и Тифиз. Суда, нужные для переправы, гунны везли на повозках или просто на нескольких, соединенных вместе, лошадях. По приказанию сопровождавших нас гуннов, жители даже самых отдаленных деревень должны были доставлять нам съестные припасы. Бедные поселяне питаются не пшеницей или рожью, а просом, вместо вина пьют мед, приготовляемый из меда диких пчел, и какой-то странный пенистый напиток, который они приготовляют из наполовину перегнившего ячменя и называют "camus"

   - На следующую ночь после переправы пришлось нам плохо. После длинного перехода расположились мы лагерем вблизи озера, чтобы иметь под руками воду и для себя и для лошадей. Но едва мы разбили палатки, как разразилась страшная гроза с молнией, громом и проливным дождем. Сильным порывом ветра сорвало нашу палатку, и все находившееся в ней было снесено в воду. Очутившись во мраке, мы в ужасе рассеялись по берегу, не зная, что делать. Дождь мочил немилосердно, ветер срывал одежду, ноги вязли в болоте. На наш крик сбежались рыбаки и поселяне из ближайших хижин. Дождь, наконец, перестал, и им после долгих усилий удалось, наконец, как-то зажечь связки сухого тростника, которые служили им вместо факелов. Часть наших вещей была найдена ими и снесена в их жалкие мазанки, в которых вместо дров горел сухой камыш.

   - За то на следующий день, - продолжал Приск, - мы нашли удобное пристанище в деревне вдовы рано умершего брата и соправителя Аттилы Бледы. Ее самой мы не видали: Аттила запретил ей разговаривать с мужчинами. Но она пригласила нас в один из своих домов, в изобилии снабдила хорошей пищей и, по обычаю гуннского гостеприимства, прислала прекрасных рабынь.

   - От живых подарков мы отказались, а угощение приняли с благодарностью и с своей стороны послали ей в подарок три серебряных чаши, красные шерстяные покрывала, индийского перца, фиников и различных лакомств, захваченных нами из Византии, призвали на нее благословение неба за ее приветливость и отправились далее. Раз как-то должны мы были свернуть с большой дороги, по которой ехали послы какого-то покоренного народа, кажется, гепидов.

   - Да, да, большая толпа готов, пояснял Приск. - Когда мы вздумали возражать, гунны говорили, пожимая плечами: "Покорится ваш император, тогда и вам будет такая же честь!" - Это было семь дней тому назад. С тех пор с нами не было никаких приключений в дороге.

   - А что привело вас из Равенны, из Западной Империи к Аттиле? - спросил патриций.

   - Старая жалкая песня на новый лад, - отвечал Ромул. - Он знает нашу слабость и свою силу. Он не перестанет злоупотреблять своей силой, не перестанет унижать и мучить нас.

   - Он не пропускает ни малейшего повода, - заметил со своей стороны префект. Он всем пользуется.

   - Поводом на этот раз послужили какие-то несчастные золотые чаши. И вот два знатных римлянина, comes и префект, должны униженно тащиться теперь по этим степям.

   - Дело в том, что один римлянин, по имени Констанций, подданный Аттилы, во время осады города Сирмия гуннами, взял у епископа золотую церковную утварь, чтобы выкупить самого епископа и других граждан из плена в том случае, если город будет взят.

   - Город был взят, а римлянин не сдержал своего обещания. Захватив чаши, он отправился в Рим и заложил их там богатому меняле Сильвану.

   - Как ни в чем не бывало, возвратился Констанций к Аттиле. Тот, узнав об его проделках, его распял, а теперь требует...

   - Выдачи Сильвана под тем предлогом, что он задержал часть добычи из города Сирмия.

   - Но как мы выдадим человека, ни в чем неповинного?

   - Между тем Аттила грозит войной.

   - Он может грозить войной даже просто потому, что ему не нравится нос императора, - заметил Приск.

   - И вот мы должны смиренно умолять варвара и подкупать его подарками.

   - Так пойдем же вместе по тому же позорному пути - вздохнул Максимин. - Данное нам поручение немногим разнится от вашего.

   - Да, иметь товарищей такого несчастия, вопреки слову поэта, не утешительно!

   - Равенна и Византия одинаково унижены и опозорены!..

   - Лампада догорела! - сказал Приск. - Не пора ли спать? Поищем во сне забвения, а величия Рима - в сновидении.

  

   Через три дня после того оба теперь соединившиеся посольства достигли главного лагеря Аттилы, который гунны считали самым прекрасным местом на земле.

   Обширное поселение, состоявшее из бесчисленного множества домов и хижин с плоскими крышами и балконами вокруг двух верхних этажей, похоже было на город. Но это был деревянный город, и при том без стен

   Вокруг лагеря на большое пространство расстилались степи, так что и дерево для построек приходилось привозить издалека, не говоря уже о камне.

   Единственным каменным сооружением во всем лагере была большая купальня, построенная, по желанию одной из бесчисленных жен повелителя, пленным греком зодчим, по греческому образцу, из красного мрамора. Несколько лет подряд тысячи рабов свозили сюда глыбы мрамора для постройки.

   Среди множества домов, хижин и палаток, привольно раскинувшихся на обширной территории лагеря, возвышалось круглое деревянное здание с многоэтажными башнями по бокам. Бревна и доски, из которых оно было построено, тщательно оструганные, ярко блестели на солнце. Башни были украшены резьбой и рисунками: искаженными фигурами людей, коней, волков, драконов и змей. Эти пестрые рисунки, исполненные розовой и голубой краской, резко выделялись на белом фоне березового дерева, ослепительно блестевшего в ярких лучах степного солнца. Вся эта обширная постройка окружена была полуоткрытой колоннадой. Четырехугольные деревянные столбы колоннады, поддерживавшие крышу, были искусно раскрашены разноцветными красками. Над входом развевались желтые, узорчатые знамена.

   То был дворец Аттилы.

   Возле него стоял дом, принадлежавший одному из приближенных повелителя - старику Хельхалу, который еще от отца повелителя унаследовал его доверие к себе.

   На далеком пространстве вокруг дворца шумели и волновались несметные полчища гуннов...

   Проложив дорогу чужестранцам через беспорядочно волнующуюся толпу, Эдико ввел их в первое "кольцо стражей". Дворец был охвачен одиннадцатью такими постепенно суживавшимися кольцами, состоявшими из многих сотен гуннских, германских и сарматских воинов. Воины стояли так близко один от другого, что копьями могли достать друг друга: даже маленький зверек не проскользнул бы между ними...

   Было раннее утро, и послы надеялись, что они будут приняты в тот же день. Но им объявили, что Аттила только что выехал из лагеря на охоту в придунайские болота. Правда, его предупреждали о предстоящем прибытии послов, но он, вскочив на не оседланную лошадь, сказал: "Охота не ждет, а императоры могут подождать".

  

  

   В то время как послы прибыли в лагерь, с запада, из страны ругов двигалась по направлению к нему группа всадников из десяти мужчин и двух женщин. Кругом шумел вековой лес, которым с незапамятных времен были покрыты эти дунайские области. Женщинам поневоле приходилось ехать верхом на конях, так как повозки, которыми они обыкновенно пользовались, не прошли бы по узким, извилистым тропинкам, пролегавшим среди чащи деревьев и кустарника. Да и верховые лошади то и дело спотыкались о свилеватые корни деревьев, которые будто черные змеи выползли из нор и легли поперек тропинок, где даже и днем царил полумрак от расстилавшихся над ними, сплетшихся между собой верхушек высоких дубов, буков и елей. Женщины проводили ночи в парусинной палатке, на мягких покрывалах, мужчины спали под открытым небом, завернувшись в свои плащи. Они в течение ночи сменяли друг друга, оставаясь на страже. Лошадей на ночь стреноживали и пускали пастись на длинных ремнях, привязав их к деревьям...

   Завтрак только что был закончен. Перед раскинутой палаткой догорал костер. В палатке служанка складывала покрывала. У костра сидела девушка редкой красоты и двое мужчин Старший из них в раздумьи мрачно смотрел на постепенно потухавшее пламя.

   Девушка, взглянув на него, протянула свою белую, полную руку и нежно погладила его по лбу.

   - Отец, - сказала она, - что ты так печален, о чем ты задумался? О если бы можно было снять с твоей души вс