Дан Феликс - Аттила

на охоте и во время путешествий и в его опочивальню в лагере?

   - Я сказал, что управляю Пэонией, но что когда свободен от занятий по управлению или не имею никаких поручений от моего господина, то нахожусь при нем и поочередно с другими приближенными разделяю честь держать стражу в его палатке или в его опочивальне у его изголовья, охраняя его сон и подавая ему вечером и утром чистую воду для питья.

   - О ты, счастливый человек! - прошептал тогда евнух своим противным, тоненьким голоском. - Какого благополучия можешь ты достигнуть, если только сумеешь помолчать и если у тебя есть хоть немного мужества. Я... я сам помогу тебе достичь и богатства и славы, только

   Об этом нужно поговорить на досуге, а я спешу теперь во дворец. Сегодня вечером приходи ко мне сюда ужинать, но один, без свиты.

   - Я только догадывался, но не мог еще угадать вполне мыслей несчастного... Я дал обещание придти. Он сделал знак рукой, и Вигилий вывел меня за руку вон, сам же остался у него... Вечером, когда я явился к ужину, нашел у евнуха только одного еще гостя - Вигилия.

   При этом слове Вигилий, несмотря на то, что его держали гунны, грохнулся на пол. Гунны довольно грубо подхватили его и подсунули под него скамейку. Стоять он более не мог. Он сидел, прислонившись к столбу, окруженный гуннами.

  

   В крайнем смущении слушали остальные послы рассказ Эдико. А он между тем продолжал:

   - После того как рабы убрали кушанья и посуду, Вигилий запер за ними двери, убедившись предварительно, что и в передней никого не осталось. Тогда они взяли с меня клятву, что я сохраню в тайне то, что они мне предложат даже в том случае, если бы я и не согласился на их предложение. Я поклялся, потому что мне хотелось, конечно, узнать их тайну

   - Так-то ты, несчастный германец, держишь свою клятву, - в отчаянии, не помня себя, воскликнул Вигилий.

   - Я не нарушаю клятвы, - сказал Эдико, не удостаивая взглядом противника, - я поклялся молчать во имя моего блаженства в сонме святых на небесах. Но я вовсе на такое блаженство не надеюсь, а думаю отправиться в валгаллу к Вотану... Я поклялся. Тогда первый советник императора вдруг сказал мне прямо в лицо: "Умертви Аттилу"...

   Вопли и крики ужаса и негодования были ответом на эти слова.

   - "Умертви Аттилу, беги к нам и будь первым после меня по могуществу и богатству". - Хорошо еще, что я, по византийскому обычаю, оставил свое оружие при входе. Иначе, пожалуй, в сердцах я убил бы тут же, на месте обоих негодяев. Я только вскочил с мягких подушек и... хотел было убежать... Но вдруг встала предо мною кровавая тень моего дорогого отца... - Эдико остановился, глубоко взволнованный, а затем, немного оправясь, продолжал: - Да, тень моего отца, и я вспомнил о той тяжкой клятве, которой когда-то поклялся... Ты знаешь эту клятву, о господин?

   Аттила утвердительно кивнул головой.

   - И стал побуждать меня отец, говоря: "Исполни теперь то, в чем ты поклялся. Никогда не представится тебе более удобного случая. Покажи всему свету этот позорный поступок императора - это покушение на убийство".

   Безмолвно, оцепенев от ужаса, стояли друг возле друга послы.

   - Это - невозможно, - запинаясь проговорил Максимин.

   - Ты увидишь, что все это так, - продолжал спокойно Эдико.

   - У Хрисафия все возможно, - гневно прошептал Приск на ухо сенатору.

   - Тебя, наиболее заслуживающего доверия из всех сенаторов Византии, - говорил германец, - я решил иметь своим спутником, чтобы ты был свидетелем этого разоблачения... Я подавил в себе гнев я старался поза быть, что поругана моя честь и согласился на гнусное предложение... Но чтобы уверить их в моей искренности и вместе с тем получить осязательное доказательство, я прибавил, что мне нужно хотя немного денег, фунтов пятьдесят золота, чтобы вознаградить воинов, которые будут со мной на страже у палатки гунна. - "Вот деньги!" - вскричал евнух и, быстро подбежал к мраморной стене, открыл вделанный в нее маленький ящик, вынул из него золотые монеты и, пересчитав их, собственноручно положил в черный кожаный кошелек...

   Вигилий застонал и завертелся в руках державших его гуннов.

   - Он подал кошелек мне. Я взглянул: на нем была вышита надпись: "Собственность Хрисафия..." Нет - сказал я, отстраняя его руку, - теперь я не возьму сперва дело, потом деньги. Ведь со мной отправятся императорские послы к гуннам? - "Разумеется!" - воскликнул Вигилий. - "И я уже назначен в число их. Отдай мне кошелек, Хрисафий, мой благодетель. Я поберегу его покуда". - И евнух, завязав кошелек, повесил его на шнуре ему на шею. С тех пор он носил кошелек на груди, под платьем.

   - И теперь еще носит! - воскликнул Аттила. - Живо! Снимите с него хламиду, обыщите тунику! Живей, Хельхал!

   Вигилий был, как в тисках, в руках гуннов. Хельхал обыскал его. Мигом оборвав шнур и вытащив тяжелый черный кошелек, он положил его к ногам повелителя.

   Ропот негодования пронесся по рядам гуннов.

   - Соб-ствен-ность Хри-са-фи-я, - читал по складам Аттила, нагнувшись. Потом, отбросив ногой кошелек, воскликнул: - Выньте деньги и свешайте. Правда ли, здесь пятьдесят фунтов, как говорит Эдико.

   - Пусть вешают, - вдруг закричал Вигилий. - Но только все это - ложь.

   - Да? - спросил Аттила. - А зачем ты имеешь при себе... тайно такие деньги?

   - Господин... чтобы... сделать покупки в стране гуннов... для себя и для товарищей - пищу... корм для лошадей... чтобы купить других вьючных животных взамен тех, которые стали негодными...

   - Молчи, лжец! Эдико еще в Византии сказал тебе, что в моем царстве вы будете гостями и все, что только вам будет нужно, получите даром. Да ведь вам запрещено делать покупки. Еще издавна послы императора привозят с собой деньги как будто для покупок, а на самом деле употребляют их на подкупы и на выведыванье.

   - И все-таки все это только выдумки германца, все это - ложь.

   - И даже эта императорская грамота? - спросил Эдико, даже не взглянув на него. Он вынул при этом из-за пояса свиток папируса. - С византийцами нужно быть осторожным! Я потребовал письменного удостоверения от императора, что такова воля, чтобы, по совершении злодеяния, он, вместо того чтобы наградить меня, не вздумал отрекаться. И Хрисафий, и Вигилий нашли мое требование справедливым. Желание убить тебя во что бы то ни стало, господин, омрачило рассудок хитрецов. Тогда же, ночью, разбудили они государственного секретаря Марциала, и, все вместе, мы отправились в покои императора, который, как они знали, еще не спал: он с нетерпением ожидал известия об исходе переговоров со мной. В виду позднего времени, я не удостоился лицезреть повелителя Византии. Меня оставили в отдельной комнате. Когда я остался наедине, мне показалось, будто все это вижу во сне... Вскоре они вернулись и вынесли вот эту самую грамоту, написанную по всем правилам государственным секретарем и подписанную рукой императора. - Читай! - приказал Аттила.

   - "Во имя Господа Бога нашего Иисуса Христа! Император Цезарь Флавий Феодосии, победитель гуннов и готов, антов и. склабенов, вандалов и аланов, персов и парфинян, благочестивый, счастливый, славный, победоносный, никогда не побежденный, триумфатор, высокочтимый в веки. Август, благосклонно повелевает Эдико, но поручению Хрисафия и Вигилия, совершить спасительное умерщвление нашего злейшего врага. Пятьдесят фунтов золота ему уже уплачено, а еще пятьдесят - он получит для вознаграждения стражей, по совершении убийства. Сам же он, как только возвратится в Византию, будет удостоен звания патриция, получит дом под золотой черепицей и 20 000 солидов ежегодного содержания" - Далее следуют подписи императора и государственного секретаря.

   - Будешь ли теперь еще лгать, собака?

   - Прости! Помилуй! - кричал Вигилий. - Пощади мою жизнь!

   - Что мне в твоей жизни! - Правда, это было бы не дурным украшением гуннского царства: императорский посол, повешенный на сухом дереве, на большой дороге с доской на груди и надписью, гласящей, что он повешен за покушение на жизнь повелителя, к которому был послан... Но это мне не так нравится. Лучше пусть другой посол императора, человек, заслуживающий полного доверия и почтенный (благодарю тебя Эдико, что ты все это устроил и что пригласил с собой Максимина) засвидетельствует пред собранием сенаторов обо всем, что он видел и слышал у меня во дворце. Я требую этого от тебя. Максимин, во имя истины.

  

   Старик, слыша последние слова Эдико, повалился на скамью, как подкошенный. Он сидел, закрыв лицо плащом. Напрасно Приск и два другие его друга старались его поднять. Но при последних словах Аттилы он вдруг вскочил сам, без посторонней помощи.

   - Я буду об этом свидетельствовать, не беспокойся, повелитель варваров, вскричал он. - Римское имя должно остаться незапятнанным, несмотря на злодейские умыслы отдельных плутов. Я сделаю это! Я это сделаю! И пусть казнит меня император за истину... Он должен слышать истину. Он и весь сенат.

   - Хорошо! Ты нравишься мне, старик. И когда вы поставите убийцу со связанными назад руками пред императором и сенатом, повесьте ему этот самый кошелек на шею и спросите Хрисафия, не узнает ли он его. А Феодосию передайте, что Аттила, сын Мундцукка, повелитель запада, так говорит ему "У тебя, Феодосии, и у меня одно есть общее: оба мы происходим от благородных родителей. Но Аттила сохранил и даже увеличил блеск отцовского имени, а ты, Феодосии, напротив того омрачил его. Ты не только стал слугой Аттилы, обязанным платить ему дань, ты как подлый раб, вместе с другими его слугами покусился на жизнь Аттилы, своего господина". - Как однако низко пала слава римского имени!.. Помню, когда еще я был мальчиком, с каким трепетом прислушивались народы к этим словам: Рим! Цезарь, император! Подобно раскатам грома звучали они... Раз как то я спросил у отца: "Скажи, кто такой цезарь, император?" - "Тш... тш... - прервал он меня, - не произноси этих имен. Первый цезарь был бог на земле, и все его преемники унаследовали от него часть грозного величия. А император? - Это значит властитель всего земного могущества и пышности".

   - А теперь? А сегодня?

   - Два цезаря молят гунна о мире в его деревянном шатре, при чем один старается тайком натравить меня на другого. Они позорно покупают мир на весь золота. А все еще осмеливаются изображать на картинах, будто они - господа, а мы гунны - их слуги!.. Среди дымящихся развалин Милана и въехал по грудам убитых (девять когорт легло там) в дворец цезарей. В столовой стояла картина, вся составленная, и, нужно сказать, очень искусно, из мелких пестрых камешков. Но что же было изображено на ней? Император Валентиниан, сидящий на троне в гордом, победоносном величии, и девять варваров, поверженных пред ним во прахе и ссыпающих к его ногам со щитов кучи золота. На двух передних, которым он наступил ногой на затылок, была гуннская одежда. Когда я всмотрелся внимательнее, я узнал в них брата Бледу и себя. Я уже поднял секиру, чтобы уничтожить дерзкий обман... Но вдруг мне пришла на ум счастливая мысль!.. Смотрите сюда, вы, римляне. Здесь вы увидите истину!

   По его знаку слуги отодвинули ковры, висевшие на стене, позади его стула, и все увидели большую мозаичную картину. Это была та же самая картина, но вместо императора на троне сидел Аттила, а вместо двух передних, распростертых на земле гуннов изображены были Феодосии и Валентиниан в своих императорских одеждах.

   Краска стыда и негодования выступила на лицах послов.

   Аттила этим удовлетворился.

   - Закройте ковры, - приказал он, - им трудно видеть истину, труднее, чем мне было в Милане видеть их ложь и хвастовство.

   - Но я еще не все сказал. Самая горькая истина впереди.

   - Я уже показал пред всем светом, какой жалкий убийца один из цезарей... нет он слишком труслив, чтобы быть убийцей, он только других подстрекает к убийству. И кого же он выбирает своим орудием? - Моего ближайшего слугу. Но германец слишком верен, слишком горд, он умнее самых умных в Византии. Не меня, а предателя он предал. И кто же решился быть пособником убийства? Посол императора! Император не побоялся нарушить древнее священное право народов, чего решаются сделать даже дикие скифы.

   - Слушайте, мои гунны, слушайте, германцы и склабены и народы всего земного шара: бесчестен Рим, низок римский император, позорным стало имя цезарей. Нет больше у меня уважения к Риму...

   - А теперь вы, послы, узнайте, на каких условиях я освобождаю обе империи от войны, или от неминуемого уничтожения!

   - Я требую в прибавок к моим двумстам женам еще одну: Гонорию, сестру императора.

   - Ты заявляешь, Максимин, что она уже замужем. Ну что ж, это ничего. По этой причине я скорее мог бы ее отвергнуть. Да если бы мне захотелось иметь даже жену императора... и он мне ее отдаст, только бы не слыхать ржания гуннских лошадей пред золочеными воротами своего дворца. Но, - усмехнулся он, - мне ее не надо: уж очень, должно быть, безобразна она, эта Василисса. А Гонория... Гонория прекрасна! Еще несколько лет тому назад она прислала мне тайно свой портрет и обручальное кольцо с жалобой на брата, что он не заботится об ее замужестве, и с предложением взять ее в жены. Я знаю, что я не особенно красив и миловиден... и она это знает. Но раз у римлянки закипела кровь, она возьмет себе в мужья хоть сатану из христианского ада. Так хорошо, замужем она, или нет, она будет моей. А в приданое за ней вы должны мне отдать всю область по Дунаю, начиная от моей пэонийской границы до Нове во Фракии.

   Шириной эта область должна быть в пять гуннских дневных переходов. На Дунае у вас не должно быть более рынков, так как под этим предлогом вы высматриваете, что делается у меня на границе.

   - Если бы тебе даже и удалось получить руку Гонории, - с досадой возразил Ромул, - то ты ни в каком случае не мог бы получить вместе с ней и область: по римским законам женщина не может владеть землей.

   - Что мне за дело до ваших законов! Я живу по гуннскому праву... Но я еще не кончил. Вы должны выдать всех перебежчиков, а их у вас, по моему расчету, пять тысяч девятьсот тринадцать. Вы должны уплатить пять тысяч фунтов золота, чего я уже прежде требовал, доставить мне сто заложников сенаторского звания, срыть стены Византии, Рима и Равенны и оставаться спокойными. А когда наступит весна и растает снег в лесах Германии, я займу всю страну от Понта до Британского моря и от столбов Геркулеса до ворот Андрианополя! Если вы не исполните всего так, слово в слово, как я сказал вам, горе тогда вам, Византия и Рим! Вы теперь одни! Не надейтесь, как три года тому назад, на вестготов: у них идут кровавые распри: три брата не на живот, а на смерть борются за престол. А если тот из них, кто останется победителем, осмелится выступить против меня, мой храбрый друг, вандал Гейзерих пристанет с тысячью трирем к устьям Роны. Свевы и аланы, тогда сражавшиеся против меня, теперь за меня. Франки все поголовно стоят также на моей стороне. Последняя кучка бургундов растоптана копытами моих коней. Их лучшие воины вместе с их храбрым королем Гундикаром еще пятнадцать лет тому назад легли на кровавых полях Вормса! Алеманы так же, как и тюринки не осмелятся противиться моему приказанию... Маркоманов и квадов я пошлю вперед, остготов, гепидов, лангобардов, герулов, ругов, скиров, западную половину моих гуннов - всех их направлю на запад, на Рейн... Галлия и Италия будут мои, а Испания и Британия - Гейзериха. В то же время восточная полчища моих гуннов, соединившись с антами и склабенами, аварами, сарматами, скифами - с народами, имен которых вы никогда еще не слыхали, свирепости которых никогда еще не испытали, устремятся на восток... Всех их я вышлю на Дунай против Феодосия (их поведут мои сыновья, а я сам хочу пожать руку Гейзериху на развалинах Тулузы!). Но есть еще у меня на крайнем востоке и юге парфяне, персы и изауры, сарацины и эфиопы... Горе вам в тот день, когда парфинянин радостно поскачет навстречу гунну на византийском гипподроме!

   Он остановился, наслаждаясь тем впечатлением которое произвел на послов. Очевидно в ожидании его выражения он устремил на них глаза.

   Но кругом царило глубокое молчание.

   Наконец вспыльчивый оратор не выдержал. Страсть к возражению развязала ему язык.

   - А что же... если ты все это возьмешь у нас, - спросил он глухим, чуть слышным голосом, то что же ты пожалуешь... оставишь нам?

   - Души! - отвечал Аттила. - Впрочем еще... вашему первосвященнику в Риме - могилу того еврейского рыбака, которая так ему дорога. А вам всем - ваших матерей навсегда, а жен, дочерей и сестер только до тех пор, пока которая-нибудь их мне не понравится... Тише, ты там, храбрый Примут!.. Ни слова!.. Ни вздоха! Все должны вы исполнить, все, чего бы я ни захотел если бы даже я захотел вынуть из вас ваши внутренности при жизни! Вы - беспомощные, беззащитные - лежите у ног моих! Вы не можете мне противиться, если бы даже у вас и хватило на то мужества... Теперь идите!.. Вот когда Аттила, меч бога войны, отомстил Риму за все народы, которые он угнетал в течение столетий.

  

   Эдико отвел скованного Вигилия в одну из деревянных башен, построенных на углах улиц, куда обыкновенно заключали преступников. Эти высокие башни с плоскими крышами, крепкими дверями и плотно закрывавшимися ставнями стояли на значительном расстоянии от других строений.

   Отведя Вигилия, германец догнал остальных послов, которые шли, понурив головы и с трудом переставляя ноги.

   Увидя его, Максимин остановился и с упреком сказал:

   - Ты, германец, сегодня опозорил, втоптал в грязь нашу империю!

   - Не я это сделал и не Аттила, а ваш император, - возразил тот, гордо выпрямившись.

   - Да, - с досадой воскликнул Приск, - но я хорошо видел, с каким наслаждением ты все это рассказывал.

   - И почему? - спросил Примут.

   - Ведь ты не гунн! - с гневом заметил Ромул.

   - И для чего увеличивать с таким усердием и без того уже безмерную гордость и сумасбродство гунна? - сказал Максимин.

   - И откуда, - допытывался Приск, - эта непримиримая ненависть к нам? Мне кажется, что тебе, как германцу, Рим должен быть дороже...

   - Чем гунны, хочешь ты сказать?.. Так думал и я когда-то, так думал и мой отец. Но сами римляне вывели меня из этого заблуждения уже давно и навсегда. Гунны грубы, дики, невежественны, - вы учены, утонченно образованы, но вы и лживы до мозга костей. Я испытал это на себе... То было двадцать лет тому назад. Небольшая область скиров стала недостаточной для постоянно увеличивавшегося населения. Король Дагомут собрал народное собрание, и народ решил, чтобы третья часть мужчин, юношей и мальчиков по жребию выселилась и искала счастия на иной земле.

   - Жребий пал между прочим и на наш род, благороднейший после королевского. По воле Вотана, мы должны были переселиться. Нас у отца было пятеро, способных носить оружие. Я, младший, только что получил меч из рук короля... Вместе с нашими сородичами, приближенными и вольноотпущенными мы двинулись вниз по Дунаю. Мундцукк, отец Аттилы, приглашал нас к себе на службу за очень большое вознаграждение: храбрость скиров и геройство отца моего - Эдигера всем были хорошо известны. Но отец отвечал: "Мы наняты императором Византии, хотя и за небольшое жалованье. Но лучше я буду служить римлянам только из чести, нежели гуннам за груды золота". - Император поселил нас во Оракии. Здесь мы сражались много лет подряд за Византию против гуннов, против Мундцукка.

   - Я знаю, - подтвердил Максимин, - вы сражались с неизменной верностью и громкой славой.

   - Ты это знаешь, патриций, а знаешь ли ты, какова была благодарность? Несколько лет спустя пришли новые выходцы с востока - роксаланы. Мы продолжали верно и неустрашимо сражаться и против этих новых врагов... Но что же император? Он сообразил, что роксаланы многочисленнее нас и потому предал нас им. Раз ночью римляне и роксаланы под предводительством императорских полководцев неожиданно напали на нас. Одни были перебиты ими безоружные, не успевшие даже проснуться, другие были захвачены в плен и проданы в рабство на рынке в Византии. Земля, возделанная нами, и наше имущество были отданы роксаланам... В эту кровавую ночь пали два моих брата, двое других были уведены в плен. Отец, получивший рану, вместе со мной и немногими из приближенных спасся в соседнем лесу, в родопских горах. Там мы попали в руки гуннов, принадлежавших к той самой орде, с которой мы, состояли на службе у Византии, боролись не на живот, а на смерть. Нас привели к Мундцукку. Казалось, пробил наш последний час. Но гунн сказал: "Несчастие храбрых для нас священно. Вот вы испытали верность римлянина, - теперь испытайте дикость гунна". - Он велел развязать нас, он угостил нас вином и накормил, он сам перевязал рану моему отцу, который в схватках не мало истребил его лучших наездников... С тех пор мы служили гуннам и никогда в этом не раскаивались. Но мой отец, пораженный римской стрелой, перед смертью заставил меня поклясться на мече, - вслух поклясться в том, в чем про себя я давно уже поклялся, - что пока я жив, буду ненавидеть Византию и Рим и изо всех сил вредить им, что эту клятву буду передавать из рода в род, сыновьям и внукам. Я это ему обещал и исполнил.

   - Неужели? - после продолжительного молчания сказал Максимин, задумчиво качая головой. - Даже сыновьям и внукам! А есть ли у тебя сын?

   - Да!

   - И ты воспитываешь его в ненависти к Риму! И ты заставил его поклясться?

   - Конечно, римлянин, - раздался возле него чей-то звонкий голос.

   Стройный красивый мальчик лет пятнадцати, который до сих пор неслышно пробирался за Эдико, выбежал вперед, обнял Эдико и исчез опять.

   - Это?..

   - Мой сын - Одоакр. Как только он порос, я заставил его поклясться. И он сдержит клятву.

  

   В тот же день, поздно вечером, поужинав окончив все приготовления к назначенному на следующий день отъезду, друзья вышли из дому и расположились у дверей, на скамьях, вынесенных рабами.

   На душе у них было мрачно, как мрачна была знойная летняя ночь.

   Вблизи, на углу широкой улицы горел сторожевой костер, у которого отдыхало несколько человек гуннских воинов, готовившихся сменить караул у западных ворот лагеря.

   Максимин сидел, опустив голову на грудь, и тихо вздыхал.

   - Тебе тяжело, мой благородный друг? - спросил оратор, с участием взяв его за руку.

   - Я уничтожен. Что может быть хуже такого позора? Выслушивать то, что говорил гунн, и не мочь ни слова сказать в оправдание... Как можно после этого жить?..

   - Рим и весь мир погибли! - заметил мрачно Примут.

   - Кто спасет их от гуннов? - вздыхал Ромул...

   - Германцы! готы! франки! - вдруг среди всеобщей тишины раздались громкие крики, откуда-то гулко доносившиеся по воздуху.

   - Кто идет? - воскликнули гуннские воины, вскочив на ноги и направляя копья в ту сторону, откуда слышались крики.

   - Мы! Здесь готы, франки, тюринги, алеманы, фризы, саксы! Прочь с дороги! Или мы сами ее себе приложим!

   - Кто вы? - спросил начальник стражи.

   - Послы от тех народов, имена которых мы только что назвали. Воины, стоящие у ворот на страже, сказали нам, что вы нас пропустите, если мы будем громко выкрикивать имена наших народов. Нам нужно говорить с повелителем гуннов.

   - Мы также послы от Рима и Византии, - сказал Приск. - С какой целью явились вы к повелителю гуннов? Это не тайна?

   - Скоро это не будет тайной, - засмеялся рыжий франк. - Он думает, что все в мире должно делаться по одному его знаку. Он удивится, узнав, каково наше поручение.

   - Ты остгот - Витигис. Я тебя знаю, - сказал начальник гуннской стражи стоявшему рядом с ним остготу. - Господин с нетерпением ждет твоего короля Валамера. Прибыл он с вами?

   - Это твой господин когда-нибудь узнает, - дерзко ответил остгот. - Идем, товарищи!

   И двенадцать рослых воинов, бряцая оружием, прошли мимо костра. Колеблющееся, красноватое пламя его обливало их мощные фигуры каким-то фантастическим светом. На шлемах у них были приделаны крылья орлов, рога буйволов и разинутые пасти медведей. Длинные плащи и шкуры лесных исполинов волновались спускаясь с их широких плеч. Острия их копий, при вспышке пламени, казалось, касались облаков.

   Молча, с изумлением смотрели им вслед римляне.

  

   Когда на следующий день утром послы вышли из дому, они изумились, увидев, что кроме их собственных повозок, носилок и вьючных животных перед домом стоит еще несколько повозок и прекрасных коней.

   - Это подарки для вас от Аттилы, - сказал Эдико. При этом он поднял покрышку одной из повозок: там лежала целая куча дорогих мехов. - Взгляните, такие меха у нас носят только знатнейшие из князей. Но погодите! Для вас есть еще подарок. Мне поручено об этом позаботиться. Я должен сопровождать вас до границы.

   - А где же Вигилий?

   - Он уже выслан! - сказал, подходя Хельхал, который также должен был состоять в почетной свите и, хотя на недалеком расстоянии, сопровождать отъезжающих. - Господин думал, что вам неприятно будет ехать вместе с изменником, заключенным в оковы.

   - Этот варвар совсем непостижим, - прошептал Максимин Приску. - Это - воплощенное противоречие. Он жаден к деньгам, как византийский фискал!.. Иной раз кажется, будто вся его государственная мудрость и обладание миром направлены только к тому, чтобы отовсюду собрать как можно больше золота...

   - Золото, патриций, это сила, не в Византии только, - заметил оратор. - Ведь все эти бесчисленные полчища скифов служат ему только потому, что он их щедро награждает золотом...

   - То он вдруг, - продолжал сенатор, - удивит своей щедростью. Ведь он понимает, например, что меня ничем нельзя подкупить, он знает также, что я не могу ничем быть ему полезным, что я не имею никакого влияния при дворе... и все- таки, когда я обратился к нему с просьбой об освобождении вдовы друга моего, префекта Силлы, взятой в плен в Рациарии вместе с детьми и предложил при этом пятьсот золотых, он отказался взять деньги. Задумчиво посмотрев на меня, он сказал: "Я освобожу для тебя этих пленных так - без выкупа..."

   - Ты понравился ему, старик, - сказал Эдико, услышав это. - И он не хотел уступить тебе в великодушии. Правда, у него есть недостатки. Но он не ничтожен и не мелочен. Он велик даже и при своих недостатках!..

   В таких разговорах послы, сопровождаемые Хельхалом и Эдико, достигли южных ворот лагеря. Выехав из ворот, они неожиданно встретили большую толпу мужчин, женщин и детей, которые приветствовали их громкими кликами радости на латинском и греческом языках.

   - Что это за люди? - с изумлением спросил Максимин. - По платью и языку это должны быть римляне.

   - Да, это - римляне, - отвечал Хельхал. - Их тут триста пятьдесят человек...

   - Это военнопленные, - продолжал Эдико, - которые достались повелителю на долю. Он освобождает их в честь тебя, Максимин. Ты должен сам отвести их на родину. Господин думал, что это будет для тебя лучшим подарком.

   - Да здравствует Аттила! Да здравствует великодушный! Да здравствует он, благодарность ему! - кричали освобожденные.

   И послы невольно вторили этим воодушевленным кликам.

   - Странно, - сказал Приск Максимину - Мы перешли границу, посылая проклятия чудовищу...

   - А теперь он заставляет нас возвращаться со словами благодарности на устах...

   - Это не человек, а демон! Нет в настоящее время никого на земле сильнее его.

   - И увы! Нет человека, который бы спас нас и освободил от него и его ужасного величия!

  

  

   Когда Хельхал возвратился домой, он нашел у себя посланного Аттилы. Повелитель немедленно требовал его к себе.

   - Поскорее, - торопил посланный. - У господина были какие-то послы. Они уже уехали... - Господин разгневан...

   Неподвижно, как истукан, вырезанный из желтого дерева, стоял Аттила в одной из комнат своего деревянного дворца, у медного стола, заваленного письмами и римскими картами, на которых изображены были дороги западных стран: Галлии, Германии, Рэции, Винделиции, Норика и Паннонии.

   Черты лица его были искажены злобой.

   Внимательно и озабоченно смотрел Хальхал на своего господина, который, очевидно, чем-то был сильно взволнован: он тяжело дышал и дрожал всем телом, на лбу у него резко выступали напружившиеся жилы. Он хотел было что-то сказать, но вдруг губы его искривились, как в судороге, и изо рта на белый, блестящий ковер хлынула кровь.

   - Кровь! - подбежав, воскликнул испуганный Хальхал.

   - Да, - хриплым голосом, с усилием выговорил Аттила. - Моя кровь. Она вылилась прямо из сердца и совсем было задушила меня. Но скоро потечет... в реках... кровь других... - Он остановился. Потом, немного погодя, заговорил снова:

   - Хельхал... подумай... они осмелились... эти тюринги... мне... в лицо... грозить. И знаешь ли... почему?

   - Догадываюсь.

   - Ну?

   - Потому что ты потребовал дани девушками. Я тебя предостерегал!

   - И хорошо, что потребовал! Теперь они обнаружили свои планы. - "Все, - сказал, обращаясь ко мне, Ирминфрид, этот дерзкий тюринг, - все, чего бы ты ни пожелал, возьми... мы знаем, что мы не в силах тебе противиться... возьми всех наших рабов, наших коней, наши стада, возьми все украшения наших женщин... но не трогай девушек".

   - "Их-то мне и нужно", - отвечал я.

   - "Тогда пусть лучше погибнет наш народ, пусть тюринги исчезнут с лица земли", - сказал он и печально опустил голову. Но тут другой, стоявший рядом с ним, выступил вперед и, схватив его за руку, воскликнул: - "Не печалься, тюринг! Мы - алеманы за одно с вами... Если вам придется сражаться за невинность ваших белокурых девушек, клянусь Циу и Берахтой, мы будем биться рядом с вами... Шесть наших королей согласились между собой, и я, как их общий посол, говорю тебе это пред гневным взором повелителя".

   - Не успел еще он кончить (я не мог ни слова произнести от изумления и гнева), как уже выступил вперед третий и сказал: "И мы - хатты с Логаны и береговые жители с среднего Рейна и даже дальние салии с устьев реки - не отстанем от вас. Еще три года тому назад франки сражались против франков. А недавно повелитель гуннов привлек на свою сторону за золото и тех королей, которые тогда сражались против него. Но теперь, когда до них достигло известие о таком гнусном требовании, они решили отослать ему обратно присланное золото (оно уже в пути)... Древняя тюрингская сага рассказывает о кровавых битвах, происходивших между ихними и нашими предками у пограничного леса... Клянусь Вотаном и Гольдой, можете на нас положиться... Чтобы сказать все это прямо в лицо повелителю, меня прислали предводители хаттов, а вон того Хильдиберта - короли франков".

   - Тут вышел вперед седой исполин. Он похож был скорее на истукана, высеченного из дуба, нежели на человека. Он вынул из-за пояса длинный каменные нож, который сумел скрыть от стражей, обыскивавших при входе. Трое моих князей бросились было к нему, но он только положил на нож пальцы и сказал: Меня прислали саксы с устья Висургиса. И вот что они велели сказать: "Вы, тюринги и все союзники тюрингов в этой священной войне, присылайте к нам ваших жен и детей. Четыре тысячи кораблей стоят у наших берегов и у берегов фризов... Фризы тоже поклялись. - Ратбод - здесь, он может это подтвердить. - Отбивайтесь от врагов и с оружием в руках отступайте к нашим берегам. Здесь мы все вместе дадим последнюю битву. Если будем побеждены, то мужчины, оставшиеся в живых, возьмут женщин и детей на корабли и перевезут их по морю на острова, в безопасное место. Посмотрим, как поплывут за нами гунны на своих лошадях по бушующим волнам. Но еще ранее того мы разрушим наши древние плотины, посвященные богам, и потопим коней вместе со всадниками. Так обратится земля наша в море, но она останется свободной".

   - При этих словах все послы подали друг другу руки и с угрозами вышли вон - все вместе! - те самые, которые ранее постоянно рвали друг друга на части. Он остановился, с трудом переводя дыхание.

   - Я предостерегал, - повторил Хельхал. - Теперь уже поздно. Но уступать нельзя. Скорее зови гепидов и остготов.

   - Они отговариваются, - с гневом тряхнув головой, сказал Аттила. - Валамер велел мне сказать, что он не может явиться, так как по обещанию должен приносить жертву в священном лесу. Но ведь я - его бог, и мне он должен приносить жертвы!.. Когда же я заметил послу, что по крайней мере братьям их короля, Феодимеру и Видимеру, следовало бы меня слушаться более, чем брата, он дерзко ответил: "готы научились повиноваться своему королю и только ему одному". Тогда я вместо ответа рассказал ему судьбу Каридада, вождя акациров. Хитрый сармат также отговаривался явиться ко мне. - "Ни один смертный, - велел он мне сказать, - не может взглянуть на солнце, как же я могу взглянуть в лицо величайшего из всех богов?" - Он думал, что наши лошади не достанут его на скалистых утесах его гор, но они, как козы, карабкались по утесам. - "И вот ты отнесешь, - приказал я послу, - в подарок королю Валамеру вон тот кожаный мешок, что висит у дверей моей опочивальни. В нем лежит голова хитрого князя. - Мой сын Эллак достал мне ее. - Глаза его открыты. Смотрит-таки он на Аттилу, хотя и мертвый".

   - А гепид, Ардарих? - спросил Хельхал. - Ведь он тебе не изменил?

   - Не изменил, но он не хочет явиться, потому что не хочет так же, как и Валамер, поклясться в верности моим сыновьям. Он велел мне сказать, что собрал все свое войско, чтобы отразить утургуров, собирающихся на него напасть... Но ему нечего отражать! Я сам защищаю моих рабов.

   Он снова остановился и, взволнованный, сделал несколько шагов по комнате.

   - Если бы это была правда! - заговорил он снова. - Если бы это действительно могло быть! Если бы они действительно научились повиноваться своим королям и действовать сообща! Тогда всему конец! Но они не должны этому научиться! Я не дам им времени на это. Скорее, Хельхал! Не будем ждать до весны, как я хотел ранее. Выступим немедля. Я растопчу прежде всего германцев, живущих на западе, этих мятежных рабов от Молдовы до Рейна. Их посевы, ограды их жилищ, их жилища и сами они - все это погибнет под копытами моих коней или в пламени пожаров! А эти тюринги!.. Как? Они не хотят выдать триста девушек?.. Так хорошо же! Прежде чем опадут листья на деревьях, в их стране не останется ни одной ни девушки, ни женщины. Сперва их на позор, потом - в реку! А мужчин - пригвоздить к деревьям рядами! Хороши будут желуди на дубах и буках в их зеленых рощах! И где теперь шумят деревья, покачивая своими высокими верхушками, там будет лежать пустыня, подобная нашим степям. Тогда их верные соседи пусть подумают, что лучше: разделить ли их участь, или целовать мои бичи. А Валамера должен привести ко мне его друга Ардарих, или головы обоих пойдут в один и тот же мешок.

   - А когда, господин, ты выступишь против тюрингов?

   - Завтра!

   - Ты забыл, что после завтра праздник Дцривиллы, великой богини коней, в которой нельзя поднимать оружия. Пролитие крови в это время было бы тягчайшим, не слыханным преступлением. Да кроме того, ты уже давно пригласил к этому празднику короля ругов, который самовольно помолвил дочь, со всеми его...

   - Верными товарищами и соумышленниками! - воскликнул повелитель, вытягивая свою короткую, толстую шею. В его неподвижно устремленном взоре блеснула дикая радость. - Ну да, они придут как раз кстати! Я как раз в таком настроении, чтобы принять их! Пылкий жених! И невеста - помнишь, как сказал тот раб, которого я оставил на дунайском острове на съедение воронам? - стройная, полная и белая! - Я жду ее... их всех!..

  

   На следующий день от гуннских разведчиков получено было известие, что король ругов с своими приближенными уже недалеко от лагеря и что их сопровождает Эллак.

   - Очень рад, - сказал Аттила, от удовольствия покачивая головой и обтирая свои толстые губы. - Эллак? Ах да, он привез невесту на свадьбу! Это как раз ему в пору!.. Ты, Хельхал, все приготовь для них! Прими этих верных германцев с дунайского острова. Отведи им лучшие помещения. На другой день, ровно в три часа, пригласи их к себе на завтрак, а вечером - ко мне, во дворец на обед... А где герул Визанд, лангобард Ротари, маркоман Вангио и склабенские князья Дрозух, Милитух и Свентослав?

   - Все приглашены, господин, и все уже едут... По словам наших разведчиков, они должны быть здесь на днях.

   - Хорошо. Зорко же сторожат мои ищейки! Нужно дать им в награду как-нибудь опять римский город на разграбление. А ты пошли на всякий случай навстречу гостям сильный отряд: узнав, что завтра здесь будет, они как раз или вернутся, или свернут с дороги... Они все должны быть здесь.

  

   К вечеру Визигаст и его спутники прибыли в лагерь. Хельхал разместил прибывших в нескольких домах, отделив свиты от их господ. Король ругов, Ильдихо и ее служанка были помещены в одном доме, Дагхар - отдельно в другом.

   Когда они только что въехали в лагерь, навстречу им попался статный воин, окликнувший их на швабском наречии.

   - Это ты, Гервальт? - с изумлением воскликнул Визигаст

   - Как ты попал сюда, такой рассудительный и осторожный? - спросил Дагхар, все еще продолжая на него сердиться.

   - А ты - безрассудный и неосторожный! По нашему это - не рассудительность и осторожность, а верность! - воскликнул граф и, спрыгнув с обрызганного пеной коня, передал его одному из своих спутников. - Я не вытерпел, не усидел дома, когда услышал, что вы кладете головы в пасть волка. Знайте, что я и теперь не разделяю ваших планов. Еще раз предостерегаю вас! Откажитесь от них!

   - Я поклялся, - воскликнул Дагхар, - золотистыми волосами Ильдихо! И не прежде того она будет моей.

   - В таком случае вы погибли. Но я попытаюсь в последнюю минуту спасти вас. Если не удастся, я разделю вашу участь. Часто, когда я бывал в лагере, он мне отдавал пленных под стражу. Может быть, передаст мне и вас. Друг, ни в чем не замешанный, ни в чем не подозреваемый, но решившийся спасти вас, может много сделать.

   - Ты рискуешь своей жизнью, - сказал Визигаст.

   - Король ругов, знаешь ли ты этот меч?

   - Это мой меч. Ты владеешь им геройски. Я впервые перепоясал тебя им. То было двадцать лет тому назад. Тогда еще Ардарих вручил тебе копье.

   - Я никогда этого не забуду. Я спасу тебя или умру... Пока прощай. Вон уже гуннские всадники прислушиваются к нашему разговору... - Эй вы, гунны, - воскликнул он - проведите меня к вашему повелителю! Вы, может быть, знаете, тут где-то по близости стоят гепиды?.. - И он исчез со своими немногими спутниками в толпе гуннских наездников.

   - Я был несправедлив к нему, - воскликнул Дагхар. - Он не выдаст!

   - Он верен, как алеман, - сказал король, пристально смотря ему вслед.

  

   На следующий день, рано утром Хельхал доложил господину, что все, что было ему поручено, исполнено и приготовлено.

   Аттила в ответ кивнул головой, а затем мрачно спросил:

   - Где Эллак? Почему он медлит явиться к своему господину? Неужели он все еще сидит у невесты другого?

   - Нет, господин! Твой сын даже не был в лагере. У ворот встретился он с Дценгизитцем, который передал ему твое приказание, чтобы им вместе ехать к броду Тиссы и там принять заложников побежденного склабенского князя Болибута. Он беспрекословно повиновался, хотя ему и очень не хотелось ехать. Все это я слышал от короля ругов.

   - Да, да, - с гневом воскликнул отец. - Ему опять хотелось бы за них, за этих троих вступиться. При том же братья недолюбливают друг друга. Потому-то я и заставляю их почаще быть вместе. Пусть привыкают друг к другу, пусть поучатся жить вместе... Теперь иди!.. Скоро три часа... Иди!..

   - Господин, ты ничего не сказал, будешь ли и ты у меня завтракать.

   - Нет... Слушай. Зайди за твоими гостями и проведи их по главной улице лагеря... Скорее! Я сгораю от нетерпения.

  

   Когда Хельхал вел гостей к себе в дом, на повороте одной из узких улиц, на пороге дома, спрятавшись за выступ двери, стоял какой-то человек в темно-красном плаще. Закутавшись в плащ с головой и оставив только отверстие для глаз, он стоял неподвижно. Но увидев Ильдихо, он вздрогнул всем телом, будто пораженный молнией.

   Когда двери дома Хельхала затворились за гостями, он сбросил с головы плащ: желтое лицо его пылало, глаза горели, как у волка. - Ах, - воскликнул он с жаром. - Никогда еще я не видал такой красоты. Никогда, ни разу в жизни не ощущал я такой страсти! Это она! Она принесет мне настоящего наследника - повелителя мира...

  

   Наступило наконец и время обеда во дворце.

   Приглашенные к столу гунны и другие гости (всего приглашенных было около трехсот человек) заняли указанные им места в приемной зале, которая служила в то же время и столовой.