Дан Феликс - Аттила

н будет говорить тебе правду.

   - И ты знаешь, что я люблю, когда мне говорят правду.

   - Часто, по большей части, но не всегда. Мысли твои - что плохо прирученный степной волк. Великодушие твое - слабо привязанный намордник. Вдруг хищный зверь его сбросит и...

   - Да, да, - прошептал Аттила, - врожденную дикость трудно уничтожить. Но будь справедлив, старик. Посмотри, тысячи народов покорны мне. Трудно перечислить богов, в которых они веруют: Христос, Иехова, Вотан, Юпитер, Црнбог... Гунн, христианин, иудей, германец, римлянин, венд - каждый клянется, что его бог есть истинный бог. Христианин скорее позволит себя изрубить в куски, чем согласится принести жертву какому-нибудь другому богу. Что же делать мне, главе всех этих народов? Веровать ли мне во всех ихних богов, из которых один исключает другого, или совсем не веровать ни в одного?..

   Хельхал ужаснулся.

   - Или мне выбирать то, что мне больше всего нравится, чему я могу верить без лицемерия, без самообольщения?.. Я так и делаю. Прежде всего я верю в самого себя и в свою звезду, и затем также и в того, кто посла меня управлять народами: в бога мести и войны.

  

   Старик успокоился. С восторгом смотря на господина, он воскликнул: - А твои гунны и Хельхал верят в тебя больше, чем ты сам. Больше, увы, больше, чем в благочестивые наставления отцов! - То, о чем мы только что говорили, как раз это подтверждает.

   - Что ты хочешь сказать?

   - Ведь ты знаешь, - тут старик понизил голос, хотя подслушивать было некому, - что от трупа человека, убитого женщиной, несчастие и гибель распространяются на всех окружающих. Как от чумы бежит гунн от убитых женщиной. И ты знаешь также, что, по древнему народному верованию, проклятие тяготеет не только на самом убитом, но и на его сыновьях! И несмотря на то, гунны верят в тебя и в твое неизменное счастье.

   Слегка вздрогнув, как от холода, Аттила плотнее закутался в свой широкий плащ.

   - Проклятие уже коснулось одного сына! - сказал он. - Неужели оно коснется и другого? - О, нет! - И одного вполне достаточно для такого глупого суеверия. Он попытался улыбнуться.

   - Берегись, Аттила! Не раздражай богов! Чтобы и на тебе не исполнилось того же.

   - Нет, уж если чему верить, так я скорее поверю предсказанию жреца. Недавно, принося в жертву пленных боранских князей и глядя на их трепещущие печени, жрец сказал мне: "Тебя Аттила, не ранит ни железо, ни камень, ни дерево. Ни нож, ни копье, ни стрела, ни секира, ни палица. В своей опочивальне, на ложе умрешь ты в нежных объятиях прекрасной женщины".

   Прищурив глаза и как бы захлебываясь от наслаждения, рисовавшегося в его воображении, он медленно произнес про себя: "О ты, умная голова! Неужели ты и не замечаешь, что жрец предсказал тебе как раз то, что, как он верно отгадал, для тебя слаще меда? Ведь ты все еще не пресытился женщинами".

   - Тут, Хельхал, не просто удовольствие. Это предсказание имеет более глубокий смысл... Но слушай теперь, я расскажу тебе о смерти Бледы. Когда мы по- братски, то есть поровну, разделили отцовское царство и сокровища...

   - Бледа поступил благородно. Он был старший. Он имел право на все, и отдал тебе половину. Он поступил благородно.

   - Но глупо, - с гневом нахмурив брови, воскликнул хан. - Это стоило ему жизни... Несколько лет мы жили согласно...

   - Ведь Бледа был очень справедлив.

   - Довольно его хвалить, - прервал Аттила сурово. - Он уже давно сгнил и не может тебя наградить за это... Не нападая на соседей, мы только отражали их нападения на нас. Но могущество гуннов падало.

   - Нет. Оно только не возрастало.

   - А по-моему, это и значит, падало. Напрасно я побуждал брата к войне с Византией, Равенной, готами. Он пропускал все удобные случаи для нападения. "Укажи мне, брат, - говорил он мне, - кто обижает нас, я не потерплю этого. Но самому делать несправедливости, на это я не согласен".

   - Мудрый князь!

   - Слабый человек!.. Я один, управляя только половиной гуннов, не был настолько силен, чтобы привести свои планы в исполнение. Я мог предпринимать только мелкие походы. Но и тут часто брат, когда находил меня не правым, удерживал мою уже поднятую руку. Долго терпел я все это, скрежеща зубами, но наконец бог избавил меня от него. - Раз как-то я был у него, чтобы убедить его напасть на Византию, где в то время шли страшные междоусобия. Победа была несомненна. Он отказался сперва спокойно, а потом, когда я стал настаивать, с досадой. - "Ну хорошо, - воскликнул я, рассердясь, - я обойдусь и без тебя"

   "Ты слишком слаб", - возразил он.

   "А это мы увидим", - сказал я и хотел уйти. Тут он начал грозить - и этим погубил себя!

   "Берегись!" - говорил он. - "Уже давно я раскаиваюсь, что отдал тебе половину царства... Не нарушай мира! Иначе я спрошу твоих гуннов, не хотят ли они, чтобы я воспользовался теперь правом первородства. Посмотрим, что им больше нравится: жить ли в мире под моей властью, или под твоим бичом вечно воевать с соседями".

   Он повернулся и вышел вон.

   Сперва я оцепенел, онемел от ярости, потом пронзительный крик вырвался из моей груди, и я бросился вон из лагеря. Прибыв к себе, на Тиссу, я слег в горячке. Ночью видел я сон...

   Тут Аттила, остановился, тяжело вздохнул и затем торжественно произнес: - Этот сон решил его судьбу и мою, и судьбу тысячи народов.

  

   - Мне снилось, будто вдруг подхваченный вихрем, я высоко, высоко, поднялся на воздух, до самых звезд, и потом опустился на вершину высочайшей горы.

   До сих пор была темная ночь, а тут наступил светлый день.

   Внизу подо мной в красных, как кровь, лучах восходящего солнца расстилались земли, по которым, как серебряные ленты, вились реки. Но и на них лежал кровавый отблеск. Я видел моря с их заливами и островами, но на синих водах морей и на зеленых островах лежал тот же кровавый отблеск.

   Я видел все земли, простиравшиеся с востока до запада, начиная с первобытной родины нашего народа в степях Азии и кончая столбами Геркулеса.

   Я видел, как на севере замерзшее море осыпает золотистыми блестками льдистые берега, как на юге желтокудрый король вандалов проезжает на золотой колеснице по трепещущему Карфагену.

   Люди, двигавшиеся по земле, мне казались копошащимися муравьями.

   Вдруг потемнело: страшная фигура исполина поднялась с земли и загородила от меня лучи солнца.

   Я испугался.

   Медные ноги его достигали земли, голова закрыта была облаками, так что мне видно было только его покрытую панцирем грудь и шею. Но иногда в облаках блистала молния. То был взор его горевших огнем глаз. Лицо его было закрыто облаками, а над облаками ярким пламенем пылала верхушка его шлема.

   Я догадался, кто был этот исполин. Это был Пуру, главный бог гуннов, страшный бог войны...

   Хельхал вздрогнул.

   - Будь милостив к нам, Пуру, страшный бог! - прошептал он, скрестив на груди руки.

   - Ко мне он был милостив! Из облаков раздался его голос, будто глухие раскаты грома звучал он. Он говорил, обращаясь ко мне:

   "Ты видишь народы земли, но только снаружи, а теперь вот посмотри их внутри".

   Вдруг мой взор проник чрез мраморные своды и медные кровли храмов и дворцов, чрез каменные стены домов, в покрытые кожей палатки пастухов, в деревянные хижины рыбаков и охотников, и всюду я видел ссоры, насилие, грабежи, воровство, убийства и прелюбодеяние.

   На кого бы я ни взглянул, у всякого мог я прочесть тайные мысли и желания. Я видел и хитрость, и ложь, и убийственную ненависть под личиной дружбы, жажду мести и наслаждений. Я видел лицемерие жрецов и тех, которые приносили жертвы. Но всюду, всюду находил я жалкую трусость и боязнь смерти.

   Мной овладело страшное отвращение ко всему человечеству.

   Мне не хотелось более смотреть на все это, и я закрыл глаза.

   - "Тебе страшно, гунн?" - спросил Бог.

   - "Я не знаю, что со мной", - ответил я. - "Но мне кажется, будто я слышу запах гниющего мяса. Гнусно это. Лучше бы ничего не было, чем то, что есть".

   - "Ты говоришь правду. И тебе, тебе предназначено восстановить правду: Аттила, сын Мундцукка, взгляни на юг: там римляне в Византии и Равенне. Они хилы, испорченность их не исцелима. Скипетр мира выскользнет из их рук.

   Теперь взгляни туда, на север! Видишь ли ты этих белокурых великанов с голубыми, блестящими глазами? Ты думаешь, что им достанется тот золотой скипетр? - О, не беспокойся! Они бесстрашны и сильны, как медведи в их лесах, но они при всяком удобном случае бросаются друг на друга и разрывают друг друга на части, как звери. В борьбе они упиваются кровью, а после победы пивом и медом и становятся хуже зверей. Они никогда не научатся повиноваться, а потому никогда не научатся и господствовать...

   А там, на востоке, еще покрытые туманом и облаками, есть и другие. Они лучше, чем голубоглазые великаны умеют повиноваться, но еще менее умеют господствовать и еще менее думают о будущем... А твои гунны, хотя меньше ростом, слабее, чем римляне, сыны Асгарда и сарматы, но их много, как песку на берегу морском. При том они умеют повиноваться, не спрашивая, кому, как стрела, пущенная из лука. Жатва созрела. Хочешь ли ты быть моим жнецом? Встань, Аттила! Преступления Рима, накопившиеся в течение веков, вопиют о мщении. Я бог мести. Хочешь ли ты быть мечом бога мести? Хочешь ли ты? Так сбрось с себя все, что есть в тебе человеческого, то есть слабого. Будь бесчувствен, как меч в моей руке. Исполняй только мою волю. Без сострадания умерщвляй сотни тысяч, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков.

   И я прославлю твое имя. Я положу к ногам твоим все страны от восхода до захода солнца. И там, где ступит твой конь, земля не произведет ни травы, ни злака. И будет имя твое в устах людей на веки самым страшным словом: славой и проклятием, гордостью и ужасом. Ты будешь называться бичом бога мести. Хочешь ли ты слепо исполнять все, что стану я внушать тебе? Аттила, хочешь ли ты?"

   Я задрожал. Мне стало страшно. Я молчал. Кровь застыла в моих жилах. Как, думал я, буду умерщвлять я невинных? И вспомнил я, как вместе с Бледой сидели мы на коленях любимой матери. Жаль мне стало матерей, детей...

   Он прочел мысли теснившиеся в голове моей, и засмеялся. Но страшен был этот смех, как раскаты грома между скал.

   "Ты колеблешься?" - воскликнул он. - "Ты не хочешь? Хорошо же! Там, в дунайском лесу, у палаток Бледы спрятан мой старый меч. Тот, кто возьмет его, в ту же минуту, хочет ли он, или нет, будет так же непобедим, как этот мой победоносный меч. Так пусть же будет Бледа властелином мира!"

   Тут среди блеска молнии и раскатов грома бог исчез. Снова наступила ночь. Гора, на вершине которой я стоял, расступилась под моими ногами, и я полетел вниз, как камень. Долго летел я. Кровь хлынула у меня изо рта и ноздрей. Наконец я ударился о землю и - проснулся.

   Я лежал на полу. Охваченный горячкой, я незаметно упал с постели. Кровь действительно текла изо рта и носа. Мне казалось, что умираю. Ночь еще не прошла. Тускло горела лампада. Какой то человек наклонился надо мной (то был посол Бледы) и сказал:

   "Твой брат, как старший, приказывает тебе завтра же явиться к нему до захода солнца. Если ты не явишься и не откажешься от похода, о котором говорил, Бледа отнимет у тебя владения, которые он дал тебе".

   И он исчез.

  

   На следующий день я ехал к Бледе через дунайские лес. Солнце уже склонялось к западу, просвечивая сквозь темные ветви сосен. Все вокруг было красно, как кровь (совсем так, как мне снилось во сне): сучья и стволы сосен, и мягкий, густой мох, которым покрыта была земля.

   Я ехал один, далеко опередив моих спутников. Меня пробирала дрожь. Теперь наяву я как будто снова видел тот самый сон, который мне приснился ночью.

   Вдруг в глубине леса, справа от дороги послышалось мычанье скота. Это заставило меня очнуться. Из чащи вышел пастух. На нем был длинный плащ из коровьей шкуры. Я знал его. Это был один из пастухов, пасших стадо Бледы. Мы были уже недалеко от его лагеря.

   - Почему ты уходишь от стада, Руаль, и что у тебя под плащом? - спросил я его.

   - Старый, старый меч, господин, - отвечал пастух, - и совсем особенный. Хочу отдать его моему господину. Телка ходила на водопой и вернулась хромая. Смотрю, из передней ноги течет кровь. Я пошел по следу. Вижу, из-под сырого мха высунулось острие. Я стал палкой раскапывать мох и откопал старый, заржавевший клинок. Какие то чудные знаки начерчены на нем. Вот взгляни...

   Он приподнял плащ и показал мне меч.

   На оконечности железой рукоятки, из которой дерево давно уже выпало, горели будто капли крови, круглые, красные камни...

   Меня обожгло как огнем. Дрожь исчезла.

   - Мне, мне меч! - закричал я и, сидя на лошади, протянул за ним руку.

   Пастух проворно отскочил в сторону.

   - Меч найден на земле Бледы, его пастухом, стало быть, его и меч! - воскликнул он и бросился бежать по направлению к лагерю.

   Вскоре там был и я. Когда я вошел в палатку брата, пастух стоял перед ним на коленях и рассказывал, а Бледа уже протянул руку, чтобы взять у него меч.

   Увидя меня, он дал знак пастуху выйти. Тот встал, положил меч на стол, низко поклонился и вышел.

   Брат гордо выпрямился (он был много выше меня ростом) и, презрительно взглянув на меня, строго сказал:

   "Выбирай, Аттила. Сегодня ночью я видел во сне, будто ты - тот самый исполинский волк, про которого говорят германцы, что он пожрет всех богов и людей. Ты не должен им быть! Имя "гунн" не должно стать проклятием для народов. Клянись, что ты не будешь более вести войн без моего позволения. Или я скажу твоим подданным, и они оставят тебя. Они послушают меня. Тебя они боятся, тебя ненавидят, меня любят. Любовь сильнее ненависти".

   - Ты думаешь? Ты шутишь... - Больше ни слова не мог я вымолвить от негодования.

   - Ты сомневаешься? - сказал он. - Тогда я поклянусь! Но это будет самая верная клятва, клятва на мече! Где мой...

   Он схватился за свою перевязь, но на ней меча не было. Он забыл его в опочивальне.

   Вдруг взгляд его упал на меч, принесенный пастухом.

   - Пусть так, - сказал он. - Руаль говорит, что, по древнему народному преданию, в дунайском лесу спрятан меч бога войны. Может быть, - улыбнулся он, - это он. Я поклянусь на этом мече...

   И он пошел за ним к столу, но успел ступить только два шага, а на третьем уже лежал у моих ног. Я видел, что из его шеи красной струёй брызнула кровь. Его кровь залила мне лицо и руку, в которой был меч. Не знаю, как он очутился у меня в руке.

   Ни слова более не мог он произнести. Он только взглянул на меня. Но я стал бесчувствен и холоден, как железо, бывшее у меня в руке.

   - Да, - воскликнул я ликуя, - это волшебный меч. Ведь я ничего больше не чувствую. Взор брата угас...

   Так Аттила закончил свой рассказ. Он с трудом переводил дух.

  

   Долго они сидели молча. Наконец Хельхал прервал молчание.

   - Выйдя из палатки, - начал он, спокойно смотря на убийцу, - ты сказал гуннам, что брат, упившись вином, по неосторожности наткнулся на меч. Не все этому поверили. Некоторые вздумали было роптать...

   - Но я не дал им времени. В тот же день начал я войну с Византией, с остготами, с маркоманами, с сарматами...

   - У Бледы детей не было, - прервал его Хельхал. - Вдова, оставшаяся беременной, под строгим надзором была отправлена в изгнание. И кто у нее родился, никому не известно.

   Аттила с досадой взглянул на него.

   - Мальчик... он умер, - нетерпеливо тряхнув головой, сказал он. - А я во всех четырех войнах одержал победу. С тех пор гунны всюду слепо следуют за мной, когда я, размахивая мечом, еду впереди. Они знают, что этот меч Бледа мне оставил в наследство. Да, это победоносный меч?.. Еще ни разу я не был разбит. Ни разу! - вдруг грозно закричал он, топнув ногой, - ни разу. Даже там, в Галлии, когда римляне составили с вестготами свой бессмысленный союз... Ты пожимаешь плечами, старик?.. Ни разу! говорю я тебе. Разве они преследовали нас, когда мы отступали? И на четвертый день в четвертый раз я мог бы напасть на них (у меня еще довольно было гуннов), если бы ночью (в эту ночь кровь хлынула у меня горлом, и я едва не умер) мне во второй раз не явился бог войны. - А через три года приходи снова, втрое сильнейший, и победи!

   И будущей весной я пойду снова и одержу победу.

   А мои завистники решили, что мой меч бессилен против одного врага - против римского папы.

   Глупцы! Они думают, что я отступил тогда, боясь гнева христианского Бога, которым грозил мне седобородый священник на улице в Мантуе. Да почему мне бояться Христа или Св. Петра больше, чем других богов, в которых я также не верую? У нас, как и у германцев, есть пословица: "кто попадет в Рим, становится римлянином или умирает". Давно уже знаю я эту пословицу и ни во что не ставлю. А правда, когда в Мантуе отдал приказание идти на Рим, мне было как то не по себе. В тот же день вечером попался мне на встречу римский епископ с священниками. Они умоляли меня о пощаде и, став на колени, предлагали подарки. Но совсем не потому я отступил. Во всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз: во всю ночь мне слышались просьбы и предостережения какого-то старца. Только под утро я забылся и тут как раз увидел сон (а ты знаешь, что сны под утро бывают в руку). Мне снилось, будто из высокой заросли покрытой камышом реки поднимается царственная голова юноши. Белокурые кудри спускались до самых плеч. Он стряхнул с мокрых волос приставший к ним камыш и раковины и, грозя пальцем, сказал: "Берегись Аттила! Имя мое - Аларих. Я когда-то напал на Рим, но тотчас же умер. Больше ничего не скажу волны мешают". И он исчез в волнах.

   Вдруг над моей головой раздался треск. Я проснулся и в испуге вскочил с постели. Был уже день. Я увидел, что у моего лука, висевшего у изголовья, оборвалась крепкая тетива. Концы ее висели, покачиваясь из стороны в сторону.

   - Дурной знак, - ужаснувшись, прошептал Хельхал.

   Я тоже принял это за дурной знак и приказал отступить. Так вот чем я был побежден, а не папой римским, не Аэцием и не вестготами.

  

   - Да, - немного помолчав, начал снова Аттила, - с тех пор как я взял в руки меч, чтобы убить брата, сердце мое стало, как железо: я не чувствую ни страха, ни сострадания, ни даже гнева.

   - Это правда. Ты совсем, как мертвец среди людей. На твоем лице никогда не видно улыбки. Даже любовные наслаждения, кажется, не доставляют тебе удовольствия.

   - Нет как же так! - сказал повелитель, оттопырив толстую нижнюю губу. - Должен же человек в чем-нибудь находить упоение. Я ничего не пью кроме воды (да еще, пожалуй, крови, - прибавил он осклабясь, - как тогда в Галлии, когда в Марне потекла кровь вместо воды).

   Раз как-то, когда я еще был мальчиком, брат в опьянении разболтал то, чего не следовало бы говорить. И я тогда же поклялся не пить ничего, что опьяняет. Победа, слава, власть, золото - все это мне необходимо, как воздух, но уже более меня не опьяняет. Мое упоение - женщина, мучение женщины в этих объятиях.

   - Но ты выбираешь самых красивых, а в последние год почти всегда германок. Почему это?

   - А это вот почему, Хельхал - сказал повелитель, прищурив, как дикий зверь, свои отталкивающие глаза. - Это не прихоть (ведь и у других народов есть красивые женщины), это... это государственная мудрость, или хитрость (что одно и тоже). - Германцы... много я о них думал и думаю!.. Да, это - моя единственная забота! Ведь там, в Галлии, на каталаунских полях я растоптал бы копытами гуннских коней Аэция с его мудрыми планами, если бы эти ненавистные готы не сражались тут же, как...

   - Не как люди, а как боги, - дрожащим голосом сказал Хельхал.

   - Да, германцев я почти боюсь. Эти мальчики с телами великанов, как безумные, бросаются прямо на копья. Но такую храбрость я не ставлю ни во что. В таком случае и дикого лесного буйвола пришлось бы признать величайшим героем: ведь бесстрашие и сильнее его нет никого на свете... какой-нибудь красный лоскуток приводит его в ярость, но довольно небольшой отравленной стрелы или искусно устроенного капкана, чтобы великан беспомощно погиб. Красные лоскутки, отравленные стрелы и хитрые капканы - вот мое царство. Конечно, нужно по временам показывать этим взрослым мальчишкам, что и у меня в руках не меньше силы, чем у их бородатых королей. Потому то я исполнил с удовольствием желание Чендрула. Ты видел, как удивлялись послы гепидов и других германцев. - Против этого глупого геройства нужно принимать меры. Их сила кроется в их женщинах. Женщин и следовало бы уничтожить. Но потопить их всех в Дунае нельзя: их слишком много, да и жаль: они красивы. Потому то я, вместо того чтобы убивать этих девушек, отдаю их в жены моим желтым гуннам. Уже много, много тысяч их отдал гуннам. И теперь вместо германцев, потомков Асгарда, появится новый народ - гуннских германцев. Это не повредит нам, старик, - прищурясь сказал он, - очень уж безобразны с своими узкими глазами и выдавшимися скулами - мои милые гунны.

   - Они проворны, смирны, послушны. Этого, кажется, довольно с тебя, господин, - с гневом воскликнул Хальхал.

   - Конечно, и этого довольно... по крайней мере для покорения мира... Но сделать гуннками самых красивых, самых гордых из этих белокурых полубогинь - должны вот эти самые руки.

   И он с наслаждением поднял свои короткие, сильные руки, сжав их в кулаки и напрягая мускулы.

   - Правда, - продолжал он немного погодя, тряхнув головой, - не всегда мне удается это смешение. Случалось, родит германка ребенка и, увидя, что он желтый, кривоногий, безобразный, вместо того, чтобы прижать его к своей груди, убьет его об стену. Безобразие, как видно, легче передается, чем красота. Германское молоко свертывается в гуннском уксусе... И от своих сыновей, рожденных от германок, не вижу я радости.

   Он замолчал и мрачно потупился.

   - Эллак - благороден.

   - Он - сумасброд, мечтатель, - с досадой воскликнул отец. - От своей матери унаследовал он все это, и эту жалостливость! Ему хотелось бы великодушием обезоружить всех врагов! Быть великодушным с Византией, с этими жалкими императорами! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, - закончил он с гневом, - что он ненавидит меня за то, что я - гунн осмелился сделаться его отцом! Амальгильда убаюкивала его, напевая ему готские песни, она постоянно рассказывала ему на ухо готские сказки на готском языке, пока... пока мне наконец это не надоело, и она вдруг... умерла.

   Губы его слегка задрожали.

   - Я помню это, - сказал спокойно Хельхал. - Ты не велел ей более напевать мальчику по-готски. - Позволь только кончить о славной смерти короля Ерманриха, моего предка, - просила она...

   - Но она не успела кончить, - вскричал Аттила. - В гневе я толкнул ее ногой...

   - Она была беременна и умерла тут же. Эллак все это видел. Как же ты хочешь после этого, чтобы он тебя любил?

   - Он должен меня бояться и не надеяться, что будет когда-нибудь моим наследником. Ведь этот калека даже сражаться более не может.

   - Правой рукой. Левой он сражается превосходно, как ты сам это очень хорошо знаешь. Не раз он одерживал для тебя победы, с тех пор как ему раздробили правую руку, которой он хотел удержать камень, направленный из римской катапульты прямо тебе в голову. Это было под Орлеаном.

   - Так что ж, я не был бы убит этим камнем так же, как - стрелами и копьями на каталаунском поле. Ты теперь уже знаешь, я тебе уже сказал, как я умру... Но и от других моих сыновей, - продолжал он угрюмо, - хотя их у меня и много, не много жду я толку даже и от моего красавца - Эрнака, как ни люблю я его.

   - Эрнака ты испортил своей слепой любовью. Для

   Эллака лучшим воспитанием была твоя ненависть. - А Дценгизитц?

   - Ну, конечно, Дценгизитц совсем тебе по сердцу, старик. Он настоящий гунн!

   - Да! Он у нас лучший наездник и стрелок.

   - Ну да! Он не плох. Мне нравится этот дерзкий юноша, - сказал благосклонно Аттила. - Но его мать... уж как она была безобразна!

   И он сморщился, будто хлебнул чего-нибудь кислого.

   - Она происходила из нашего самого древнего рода, - заметил Хельхал, - даже более древнего, чем твой род.

   - Потому-то мне отец и приказал взять ее в жены. Но от этого она не стала красивее. И наш сын - Дценгизитц вышел в нее. Он, кажется, даже еще безобразнее, чем отец и мать вместе. И хоть в нем нет и капли той мягкости, какой отличается Эллак, но и он не годится в правители мира. Наездничеством и стрелянием ласточек он не расширит моего царства. Для этого годится скорее Эрнак, мой красавец!

   - Господин, - воскликнул Хельхал, - неужели ты хочешь этого избалованного пятнадцатилетнего мальчика сделать правителем мира?

   Но нежный отец не обратил внимания на вопрос.

   - Его мать! - тихо рассуждал он сам с собой. - Она была лучшим моим сокровищем. До нее только гуннки без отвращения, добровольно отдавались мне. Но она!.. Но Либусса!.. Раз как-то в лагерь, - продолжал он, погрузившись в воспоминания, - прибыла дочь одного из склабенских князей. Она хотела говорить со мной в моей палатке наедине. Я уже приготовился к удару кинжала. Но она, войдя, бросилась к моим ногам (О, как она была прекрасна!..) и нежно прошептала, обращаясь ко мне: "До народа моего на крайнем востоке достигла слава твоего имени. Как только услышала я, что нет никого сильнее тебя на земле, вспыхнуло в груди моей страстное желание... Я не могла больше спать... Мне захотелось иметь сына от сильнейшего человека на земле. Я собралась в дорогу и несколько месяцев под ряд ехала день и ночь... Теперь я тебя вижу Ты не красив, но очень силен. Поцелуй же меня или умертви!.. Из всех женщин одна только она меня любила. И ты, Либусса, ты умерла, как только родила мне его, мальчика, моего..."

   - Господин, неужели ты сделаешь этого ребенка...

   - О, нет, - сказал он, встрепенувшись. - Ведь мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на один день.

   - Неужели? - с ужасом воскликнул Хельхал.

   - Успокойся. Это предсказание жестоко, очень жестоко, это правда. Но есть у меня еще и другое предсказание. Фессалийский прорицатель...

   - Это тот, который предсказал тебе смерть в женских объятиях?

   - Он самый. Я ему верю Он угадал мои тайные мысли. Я спросил его: "О чем я думал прошлую ночь?" - "О выборе наследника", - отвечал он, не задумавшись. - "Не беспокойся, великий король. Твой наследник уже выбран..." - Я удивился. А он продолжал: "Есть на свете белокурая девушка, которую как только ты увидишь, загоришься такой страстью, какой не испытывал еще ранее. Она одна может родить тебе сына, который унаследует все твое величие. Он покорит себе народы всего мира". - С тех пор я с жадностью жду эту девушку.

   - Ты веришь льстивому прорицателю?

   - Да, я ему верил.

   - А теперь больше не веришь?

   - Теперь верить можно только живому

   - А разве он умер?

   - Выслушав предсказание, я велел его умертвить.

   - За что? Тебе показалось, что он тебя обманул?

   - О нет! Но ты знаешь (это еще в старину было известно нашим жрецам), что только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звезда с белыми лучами. Чтобы узнать, верно ли было предсказание, я и велел убить его. Белая звезда оказалась на печени. И всякое сомнение исчезло. - Однако, старик, пора идти. Уже поздно. Хочется спать. Во сне, быть может, увижу я ту девушку, которая родит мне повелителя мира.

  

   На следующее утро обоим посольствам было объявлено, что они будут приняты повелителем в шестом часу.

   В назначенное время к послам явились Хельхал, Эдико и другие знатные лица, в сопровождении которых они и отправились во дворец Аттилы.

   Вся обширная полукруглая приемная зала была обита и увешана по всем стенам с верху до низу белыми блестящими полотняными занавесами вперемежку с разноцветными коврами, подобно тому как греки и римляне украшали спальни своих новобрачных.

   Пол из утрамбованной, окрашенной в красный цвет глины был почти сплошь устлан коврами.

   Деревянные, четырехугольные, искусно раскрашенные столбы с красивой резьбой поддерживали крышу, образуя вокруг стен род галереи. Столбы и стены были увешаны оружием, отнятым на войне или принесенным в дар соседними народами.

   Зала была уже полна и представляла пеструю, оживленную и живописную картину: тут были римляне и греки в своих одеждах, при всем своем великолепии отличавшихся пластической простотой, и финны с оленьими шкурами на плечах, и полунагие, с раскрашенными телами кельты из Британии, и венды, кутавшиеся в бараньи шкуры, и германцы в медных панцирях и шерстяных плащах. Но все это были лишь отдельные островки среди моря гуннской знати, воинов и слуг повелителя.

   В глубине залы, на возвышении, на которое вело несколько ступеней, покрытых дорогими, затканными золотом коврами, сидел Аттила. Троном повелителю мира служило простое деревянное кресло. На одежде его по-прежнему не было ни малейшего украшения.

   Послы, по указанию Эдико, остановились у двери и низко поклонились.

   Максимин хотел было взойти на возвышение и передать Аттиле письмо императора. Но один из гуннских князей - Чендрул вырвал из рук патриция пурпурный свиток и, столкнув его с нижней ступени, сам вбежал на возвышение. Преклонившись пред повелителем, он положил письмо ему на колени.

   Аттила, не обратив внимания на письмо, продолжал сидеть неподвижно.

   - Собственноручное письмо императора Феодосия, - в гневе громко воскликнул Максимин, стоя внизу.

   Аттила не шевельнулся.

   - Император желает тебе благополучия и долгой жизни.

   Тогда хан медленно сквозь зубы произнес, взвешивая каждое слово:

   - Я желаю императору того же самого, как раз того же самого, чего как я знаю, он мне желает. - Доставлена ли наконец, Эдико, ежегодная дань, которую обязались платить обе империи?

   - Да, господин, посольства привезли ее с собой.

   - Ты пересчитал?

   - Пересчитал, господин. Все доставлено вполне.

   - Хорошо, - продолжал он, помолчав, еще громче и суровее, - но где подарки обоих императоров? Я выслушиваю только тех послов, которые приходят с подарками. Хельхал, осмотрел ты их? Достойны ли они меня?

   - О господин, нет дара, который был бы достоин твоего величия. Но если принять в соображение незначительность тех, которые эти подарки тебе приносят, ими можно довольствоваться.

   - Раздели их между моими князьями. Особенно позаботься об Ардарихе и Валамере, также и о Визигасте. Да не забудь и того пылкого королевича скиров, который так искусно играет на арфе. Всем воздай по заслугам!.. Но что это? - лицо его вдруг омрачилось, как будто он увидел, что-то неприятное. - Кажется, среди византийских послов я вижу одного знакомого - вон того маленького, что стоит в стороне. - Он грозно взглянул на Вигилия, как будто только что его заметил, хотя на самом деле давно уже его видел. Имена всех послов давно уже были ему известны.

   - Я уже один раз имел удовольствие в качестве толмача... - заговорил испуганный Вигилий.

   - Эдико, как зовут эту жабу?

   - Вигилий, господин.

   - Ах да, Вигилий! - и он быстрым движением ноги с досадой сбросил с колен не тронутое письмо императора. - Как осмелился ты, наглец, негодное животное, явиться ко мне, когда перебежчики еще не выданы, ведь тогда еще я приказал тебе перевести о том императору. Или вы думаете, что я потерплю, чтобы под вашими знаменами сражались против меня мои собственные беглые рабы? Все мои подданные должны это заметить: никто не убежит от Аттилы, нет спасения от его гнева. Ни крепость, ни отнесенная стеной столица не защитят от меня. Из золотых дворцов самой Византии я вырву моих врагов вот этой самой рукой.

   Он протянул вперед правую руку.

   - Мы прибыли, чтобы сказать тебе, - начал робко Вигилий, - что у нас остается еще только семнадцать беглецов, - перебежчиков, как ты их называешь - но и эти уже переданы предводителю войск на границе - Эгипофею, который и перешлет их к тебе в цепях.

   - Семнадцать! - Ты узнаешь потом, сколько их на самом деле... Но вы, другие, вы, послы императора Равенны, знайте, что я не требую больше выдачи того утайщика части принадлежащей мне военной добычи, а под каким условием, это вы услышите... Кто у вас тут Максимин, почетнейший сенатор императора Византии?

   - Мое имя Магн Аврелий Максимин. Серьезно и благосклонно посмотрел хан на благородное лицо патриция.

   - Позволь, о повелитель гуннов... - начал Приск.

   - Когда ко мне обращаются, говорят: господин.

   - Позволь же, о господин... гуннов... Аттила нахмурился, но в душе смеялся над изворотливостью оратора...

   - Позволь, по поручению императора и от имени моих сотоварищей по посольству, изложить тебе ясно и по порядку все, как оно есть в действительности, а не как описывают тебе твои, к сожалению, так часто меняющиеся послы Ты требуешь, чтобы император Феодосии выдал тебе всех, которые (ты называешь их перебежчиками) по каким бы то ни было причинам предпочли выселиться, покинуть твою кроткую державу. Может быть, и потому, что твои гуннские законоведы не всегда так справедливо и мудро судят как ты того, без сомнения, хотел бы... Но ведь это жестокость - требовать от императора выдачи всех тех, которые его покровительство... Но я вижу, ты хмуришься: должно быть я не прав... Так хорошо, они будут выданы... Затем ты требуешь, чтобы кроме постоянной дани, лучше сказать, ежегодного почетного подарка, тебе была уплачена вперед известная сумма. Иначе ты грозишь немедленным нападением... Мы привезли с собой шесть тысяч фунтов золота. Ты требуешь немедленно еще тысячу двести фунтов... Мы не могли дать тебе скоро ответа в виду дурных дорог, а ты уже некоторые из наших городов осадил, много других взял, разграбил, сжег - и все это в мирное время... За каждого удержанного нами перебежчика (как ты их называешь) ты требуешь по двенадцати золотых солидов! Ну что ж, мы имеем, к сожалению, полномочие в случае крайней нужды согласиться на все твои требования... Но мы умоляем тебя: не настаивай на этом! Ты и представить себе не можешь, в каком печальном положении - наши провинции. Сколько бедствий причиняют несчастным жителям, в особенности в придунайских городах, отряды твоих всадников. Они опустошают окрестности, как стаи волков нападают они на отдельные хижины и на города, никого не выпуская из них и не позволяя ввезти в них ни куска хлеба!.. А внутри городов императорские сборщики податей снимают с горожан последнюю одежду, чтобы собрать назначенную тобой дань. Уже многие в отчаянии лишили себя жизни... Да и послы твои, являясь в Византию, обыкновенно ждут таких подарков, что их одних было бы достаточно, чтобы в конец разорить нас. Говорят, ты потому то и удостаиваешь нас так часто своими посольствами.

   Смелость оратора забавляла властелина, и он без всякой злобы заметил:

   - Подарки они могут брать, лишь бы не подкупы.

   - Император, - печально в свою очередь начал Максимин, - чтобы удовлетворить тебя, должен был заставить сенаторов продать с молотка фамильные украшения своих супруг, даже необходимую золотую и серебряную посуду и лучшие старые вина...

   - Я пью только воду, патриций, вот из этого самого деревянного кубка, - сказал Аттила, подняв кубок и хлебнув глоток воды. - Вы жалуетесь, - продолжал он, вытирая свои толстые губы всей рукой начиная с локтя, - что сокровищница ваша пуста... А почему она пуста? Потому что ваши императоры с незапамятных времен тратят деньги на бессмысленные зрелища, ристалища, пустую роскошь, чрезмерные удовольствия, бессмысленные постройки. Не знаю, много ли, мало ил у вас всего этого. Мне это все равно. Но тот народ, у которого уже нет достаточно железа, чтобы отразить соседа, должен старательно беречь свое золото для этого соседа, которому оно принадлежит по праву. Как смеете вы расточать мое золото, лежащее в ваших сундуках?.. Но что я однако за бестолковый варвар, не так ли, мудрый оратор Приск? Прости, благородный патриций, мы гунны учимся только ездить верхом, а не думать правильно, связно и по порядку. Даже и дела то не могу я разбирать, как следует. - Вот я разговариваю с вами, а еще не спросил даже моего посла, вон того самого Эдико, как исполнил он свое поручение и что видел и испытал в великолепной Византии.

   Послы с изумлением переглянулись.

   - Неужели он действительно еще не расспросил его? - прошептал Примут.

   - Очевидно! - отвечал шепотом Приск. - Ну, Максимин, слушай! Сейчас Эдико откроет свою тайну.

  

   - Только говори откровенно - приказывал хан. - Все скажи. Ничего не скрывай от этих византийцев. Ведь они - наши друзья. А от друзей у гунна нет тайн.

   Эдико вышел вперед, низко поклонился и затем спокойно начал свой рассказ: - В несравненной Византии я слышал и видел нечто невероятное. Прав был тот готский король, который, пробыв там несколько дней, воскликнул: "в этом городе - множество всевозможных и всеневозможных вещей".

   Не без удовольствия переглянулись между собой послы.

   - Однако на этого варвара римское величие произвело-таки впечатление, - прошептал Приск. На что Максимин кивнул головой.

   - Даже невозможных? - растягивая слова, переспросил Аттила.

   - Суди сам, господин, возможно или не возможно то, что я видел. Если ты скажешь: не возможно, я сейчас же тебе представлю доказательства.

   С живейшим вниманием прислушивались все присутствующие к словам германца, который продолжал на латинском языке:

   - Я жил в одном из домов близ гавани. Как-то приходил ко мне Вигилий и приглашает идти вместе с ним к Хрисафию, самому могущественному лицу во всей Византии. Мы пошли. Дорога пролегала вдоль целого ряда роскошных дворцов (то был настоящий небольшой городок), принадлежащих придворным императора и его первым сановникам. Я вслух, без всякой задней мысли, высказывал удивление перед роскошью этих дворцов, а мой спутник как-то странно, исподлобья при этом взглядывал на меня (точь-в-точь как он сейчас смотрит. Только тогда в этом взгляде не было страха). Я не понимал, что означают эти взгляды. Но едва мы вошли к всемогущему евнуху, как Вигилий начал описывать ему с преувеличениями мое восхищение пред императорской роскошью...

   Вигилий, затаив дыхание, жадно следил за каждым словом Эдико. Безумец, - скрежетал он зубами. - Что с ним?.. Но, может быть, он просто хитрит притворяясь здесь моим врагом и противником.

   - Он говорил между прочим, - продолжал германец, - и это была чистейшая ложь, будто я хвалил жителей Византии и называл их счастливыми за то, что они богаты и ведут роскошный образ жизни...

   - К чему это он клонит? - недоумевал Вигилий, чувствуя все большую робость.

   - Тогда Хрисафий сказал: "Ты можешь, Эдико, иметь точно такой же дом с золотой крышей и купаться в золоте. Стоит тебе только захотеть". - Я изумился. - "Стоит тебе только покинуть царство гуннов, - продолжал он, - и переселиться к нам"...

   - Он обо мне ничего не говорил. Значит, можно быть покойным, - подумал Вигилий.

   - От удивления я не мог сказать ни слова. Тогда... - вдруг он повернулся к Вигилию и, указывая на него пальцем, с гневом воскликнул, - тогда в разговор вмешался вот этот самый Вигилий...

   - Он помешался! - в ужасе, не помня себя, воскликнул Вигилий, бросившись вперед. Холодный пот выступил у него на лбу. Он дважды повернулся на месте, затем, обернувшись спиной к Эдико, закутался с головой в плащ и бросился было к дверям. Но восемь сильных рук схватили его за плечи и вернули на прежнее место. Колени его подгибались, и если бы гунны его не держали, он наверно упал бы на пол. Дрожа в смертельном страхе, должен был он слово за слово выслушать - перед лицом грозного Аттилы - весь рассказ Эдико до конца.

   - Ты имеешь свободный доступ, - спрашивал меня Вигилий, - к самому Аттиле в его палатку