Белый Андрей - Москва под ударом

мко: в окрестности!

  

  

  

   Поезд поднесся.

   И бросились - вподперепод; кто - узлом; кто - корзиной: на поезд; рукой чернопалой исчеркнув, точно росчерк под подписью вычертив, - бросился с прочими; старец - подсаживал и раболепство высказывал; вганиванье в трети класс утомило; друг к другу в проходе прижало; они шпыхтели друг с другом; казалось, что также когда-то уже пропыхтели; - и будут пыхтеть.

  

  

  

  

   Протолкалися в прометь вагона; стояла - жарынь; клубы пыли; означилось много мешков желтобрюхих; все - полнилось; все - барабанило; все - проседало в пылях; на узлах и на шапках - проседина белая, точно мука; из нее выжелтялися лица; оконный протер запылялся мгновенно; рванулось с тарахтом; рванулись все спины; и старец, рванувшись, сжал руку емком - очень больно:

   - Простите, - развинченный я.

   Они сели кой-как; и друг с другом потискались:

   - Блохи!

   Профессор вдруг стал почесулей; но - думалось:

   - Что это он представляется?

   Шло языков развязанье; и - затарахтели; пошли колоколить; всем в уши забило настойчивым трахтом; профессор сидел потеряем таким; было вовсе не весело:

   - Как это вы?

   - Доплясался до эдакой жизни? - с пощелком ответил. - Так: просто!

   Профессор подумал:

   - Раскаянья нет!

   Старец, будто поняв его мысль, сделал вид, что он съежился; заговорил с неприятным таким поджевком:

   - Нас грехи, - задел локтем, - доводят до бездны; за мною водился, - и локтем, - грешок: я был пьяница, видите.

   - Странное видите, - думал профессор; задевы локтями опять-таки - да: беспокоили:

   - Эдакий, право, зазнаишко!

   - Все ж нет греха хуже бедности. - Кто-то из сумрака вытянул зелено-сизый свой нос.

   С каждой станции - ввалка людей, искаженных и жаром, и пылью.

   - А чем же вы, батенька мой, занимались - потом: род занятий, ремесл?

   - Ремесло, говорите вы, - э, да пропойное.

   - Все-таки, - думалось, - бессодержательный старец какой!

   Разболтался, а в мыслях - разбродица. Что-то в манерах его жадноватое было:

   - Да, - каждый из нас есть живой пример суетности: так и я: офицерская, знаете, жизнь; ну, - пошли пустяки, забобоны: бомбошки, безе (и там - далее), - что! Забубен-щина! - губы поджались с грязцой очевидною, - дамочки, девочки!

   "Это же, чорт побери, дерзословие", - думал профессор.

   - Коньяк - забытущее зелье, манером таким из полка-то и - "фить"! Пробулдыжничал жизнь, - извините; примите таким, каков есмь; Мардонейский, помещик, на старости лет - стал Морданом, как видите! Тут же прибавил:

   - По этому поводу должен сказать: еще очень недавно меня называли: дедюся, деденочек иль - дедуган; а по пьянству нажил себе морду - вот эту вот, - он показал: - стал - Мордан: дед Мордан! Грехотворник! Что? А?

   С грязноватым лицом, исходящим жестокою силою блеска двух черных, суровых очков, хохотал он искуественным смехом, с искусственной удалью пальцем прищелкив-ал, напоминал К. С. Станиславского, великолепно сыгравшего б роль забулдыги.

   И прели, и жались друг к другу; за окнами ветер желтил горизонтами: порохи, прахи и порхи. Сквозь рамы оконные дуло просейкой пылей.

   - Я, простите меня - дымокур: вы - позволите?

   - Сделайте милость! И думал:

   - Да, в каждом движении пальца грешок выпирает. Заметил на пальце финифтевый перстень.

   - Спасибо!

   Мордан же поднес к папироске ладонь; и очки в густом облаке дыма просели; из облака дыма - явились вторично.

   - Бывало, - "ура, дед Мордан", да - "ура, дед Мордан". Так и вы называйте, пожалуйста, - так же: "Ура, дед Мордан!"

   Ногу в серо-зеленой штанине закинул на ногу; за ногу схватился костлявыми пальцами; и закачался, трясясь бородой над коленями, загиркотал:

   - Кхи-кха-кхо!

   Закривился беззубый не рот, а какая-то черная пасть: точно ножик пошаркивал жестко о камень точильный; и сыпались отблесков искры из черных, стеклянных кругов.

   Из угла раздалось, очевидно, по адресу деда Моргана:

   - Он, братец ты мой, по брадам - Авраам; а по слову-то - хам!

   Тут Мордан спохватился:

   - Смемелил излишне!...

   Профессор подумывал: под благовидным предлогом откажется он принимать двороброда какого-то в свой дом.

   За окнами - пустошь, разглушье; потом пошли дачи - коричневые и коричнево-желтые; шли палисадники с реденькой зеленью: вот - остановка; и - новая вдавка в вагоны прожелклых людей; кто - с корзиной; кто - с серым кулем; борода светло-сивая тыкалась в окна:

   - Здесь занято, дяденька!

   С ней черноглазенький мальчик косился и злобно, и хмуро из окон.

   Поехали; над перевальчатой местностью шел переклик расстояний; свихрялися дали пылищами; в этих пылищах вставали фабричные трубы; хотелося: сгаснуть, исчезнуть, не быть; придремнулось; казалося, - не придремнулось, а жизнь придремнулась; и тотчас же клюнулось носом; очнулся: Мордан сидел рядом - такой прохудалый, изъеденный тенью; он быстро взглянул, сделав вид, что проснулся:

   - Простите, - в дороге-то я ведь пять суток!

   И тихо добавил, оглядываясь, чтоб его не подслушали:

   - Вы, Христа ради, простите и... и... не гоните.

   - Ну, - как отказать!

   Дед Мордан, проседая из тени, как вешалка с ветошью, виделся лишь бахромою зеленой, свисающей с пледа, которую затеребили изысканно тонкие пальцы, метаясь под нею; грязнело в окне: просерело; Москва, растараща, на них ла-плывала: вагонами, трубами, целым кварталом: Рогожской заставой; уже забеспутили улицы; лупленный абрис сквоз-ной колокольни (барокко) - прошел; он услышал над ухом взволнованный шопот:

   - Бездомному, - вы... вы... - дадите приют?

   Этот взгляд не казался уже таким дурьим: хваталися руки, дрожа, друг за друга, терзая друг друга, хрустящими пальцами: стало - невесело; толк: и - Москва. Картузы и кули поднялись; выпирались; чертиха какая-то, видно, тор -говка, уже колотила бетоном кого-то в загривок:

   - Да, ну, - не задерживай: чорт!

   На платформе - разбеглый народ; розваль ящиков и чемоданов, бега, перебранка:

   - Ей!

   Номер двадцатый влепился в глаза, белый фартук, носильщик; и вдруг - разреженье толпы: чемоданы проехали.

  

  

  

  

   В лоб, как прошел на подъезд - шибануло: простерлось руками; оскалилось желтыми лицами, точно имбирь, из плеснувшего желтыми массами города: дьяволы, ставши толпой под подъезд в черных лаковых шапках, в изношенных, в вытертых, синих халатах, споясанных вытертыми поясами кровавого цвета, пролаяв, распахивались и запахивались возбужденно полами, хватая профессора.

   Рвали; и - тыкались под нос блестящими бляхами:

   - Да отпустите его!

   Дед Мордан отбивал.

  

  

  

   - Не его, но Варр...

   - Варвар...

   - Распни!

   Так слагалось из криков.

  

  

  

   Кричали же:

   - Вали!...

   - Далеко!...

   - На Варварку!...

   - Раз... два!...

   - Пни его!... Покрывало все:

   - Барин, - со мной!...

   - Со мной!

   - Барин!...

   - Бар... бар...

   - Варварка... Извозчики!

  

  

  

   Пыль завивалась на площади странно безглавыми и змееногими стаями: пырскать в глаза; и едва проступали фасады, забредивши черными окнами над брехачевкой пролеток; не город - жегучк: жегло, где тягчели, жарели, от жара дурели дома; и дурели в них люди, черничником злым вырываясь на улицу.

   Загромоздило телегами, бочками.

   Желчь пескоцветного вечера перегорела и карилась; странно рыжавая туча оттенками бронзы подвесилась низко.

   Профессор с подъезда, весь черный, чихал, в пыль взвеваясь, как ворон, крылами крылатки, - в проломленном, косо надетом, срыжевшем своем котелке, вздувши губы и ими почмокав; Мордан нагибался над ним, выделяясь - огромною зонтичной шляпой, зашлепнувшей плечи, которую мял он рукой, за нее ухватившись (чтоб ветер не сдергивал и пыль), ярко-белыми локонами, бородою, с плеча бахромою космящимся пледом.

   Казалось: стоит на коленях гигант; под вторым этажом, коли встанет, очутится: шляпою!

   Да, - голова на ногах: головак балаганный!

   Так папье-машовую голову на человека наденут да в эдаком виде и выведут, чтобы народу показывать.

   Может, "Мордан" - голова приставная.

  

  

  

   Профессор с пошаткой бежал, волоча за собою Мордана, которого ноги в измятых штанинах зеленого цвета казалися ломкими; в беге Мордан забегал и заглядывал прямо в глаза; спотыкаясь о тумбы, чрез них пересигивал он не по-дедински; люди вдали проступали из пыли: сложением пыли; весь город стоял пылевой.

   Надо всем нависала безгласая, страшная туча.

   Засели в пролетку, подпрыгивать стали; подпрыгивал рядом Мордан; он приделался к боку, как прочно притертая пробка, - проблекнувший зеленью, чернью искрапан - на желтом на всем - почерствелый, пожесклый, поддельный весь (кудри - приклеены, а борода - приставная), с огромной, оранжевой палкой, которую крепко прижал он.

   В разгласье с собою профессор тащил за собою его:

   - Как бы с ним развязаться?

   Так глаз разбеганье не нравилось.

   Ветер пустился вдогонку забоями пыли, врываяся в гладкую, затхлую улицу, крытую ржой, где с угла выяснялись карнизы над синим забориком лепкой кисельного цвета.

   Душенье, гременье, жарня, гоготня, злопыханье асфальтовой каши; стал саечник потный с лотком; в смеси запахом рыбы, испарины, пудры прошла краснокрылая тальма, которую звали с угла -

   "пойдем в банб!" -

   - под рыже-зеленое небо, где

   крыша уж грохнула в ветер, а тучи пошли вверх тормашками, где растаращился дом дикодырым окном, из которого глянуло серое, мертвое тело на гибнущий город, -

   - Москву!

  

  

  

  

   Подъезжая к углу Табачихинского переулка, заметили: выступил, точно загокал кто хохотом, ржавистый, красно-железистый отблеск; и рыжие бронзы взоржали на небе: в прощепе зари; это - солнце сказало последнее слово свое; с тротуаров затыкались пальцы под небо:

   - Смотрите!

   Над ними валилися замертво там - слой за слоем - стоялые ужасы, чтоб оборваться громами, взахлест косо-хлестить тяжелою градиной величиною с яйцо: будут ужасы! Да, - под кровавым ударом Москва, как ударит мечом красноярая молнья.

   Сворот - в Табачихинский!

   - Тпру!

   - Что такое?

   - Скопленье.

   - Скандал или...

   - Видно, пожарище!

   Бросивши плату, профессор - с извозчика: в толоко тел; и за ним - дед Мордан; взворкотался ребеночек: взлаял большой барабан: -

   - джирбамбан!

  

  

  

   Из Китайского дома в Кривой переулок, к квартире Коробкина - шествие; бред попросился быть в быль!

   Кавалькас, Людвиг Августович, - карличишка по прозвищу "Я ша" - в оранжевом, ярком жилете, в картузике, в белых манжетках, торчащих из черненькой новенькой пары, - торжественно шел впереди, вздернув шест, как хоругвь, с ярко-желтым плакатом; на нем - ярко-черные буквищи: вскрикой: "Спасая, - спасайтеся!"

   А перед карлом горбищами зада подкидывал с видом надменным портной Вишняков, поворачивая свою "ижицу с ухами" - вправо и влево; большой барабан нацепивши на шею свою, с явным кряхом тащил барабанище, щеки надув пузырем; свою левую руку с литаврою блещущей вскидывал в воздух он; правой сжимая короткую палку с помпоном, ей бил, что есть мочи, в прожелклую кожу, отчетливо строясь из рыжего фона небес серо-грифельным цветом истасканной пары.

   Он лаял большим барабаном.

   За ним (руки с желтою палкой - в карман!), в мужской куртке, в зеленых штанах и в зеленой полями заломленной шляпе шагала княжна, забасив, точно козлище:

  

   Господи, мя не отверзи!

   В душемучительной мерзи -

   Червь, древоточец могил -

   Прежде я, пакостя, жил!

  

   И за нею, подхватывая тот неистово дикий мотив, выступали: веприхой - старуха и скромного вида чиновник казенной палаты: без шапки, линялый какой-то, со взлизины пот отирающий: можно заметить, - уроды природы.

   За ними валила толпа - с подворотен и с двориков воньких; и кто-то подтягивал визгло, - таким скрипокантиком

  

   Став на прямые дороги,

   Как бы на чортовы роги

   Не напороться бы мне!

   Сердце очищу в огне!

  

   Барабан, дурандан, разломался огромным бамбаном под небо; и все продолжали выскакивать и из открытых окошек высовывать головы.

  

   Сшедши из выспренней выси,

   Господи, мысли возвыси:

   Ясно играющий рай -

   Нам, негодяям, подай!

  

   - Вося!

   - Ах, - матушки!

   - Вося - негодники!

   - Про негодяйства рассказывать будут свои...

   - Что ж полиция смотрит?

   - Молчи!

   - Будут средства показывать: что от чего!

   - Стало, - лекари?

   - Вылечат, - как же: у карлы-то нос, поди, - где? Ась? Не вырос!

   - Дуреха: носы не растут, как грибы!

   - Коли знали бы средства, так выросли б!

  

   В облако суетных пылей

   На животы наши вылей

   Над вертипижиной злой -

   Свет невещественный свой!

  

   - Говоришь, что от носа?

   - Чего еще!

   - От животов они лечат.

   - Княжна-то, - поет про свое, не про ихнее.

   - Значит, - француженка: "жю" да "зиду"!

   И действительно: ритм разбивая и этим фальшивость высказывая, в общий хор совершенно отчетливо врезалось:

  

   Же ремеде си ду, -

   Кере де Жэзю! [33]

  

   [33] - Я вылечил так нежно сердце Жэзю! (фр.)

  

   Не к квартире профессора шли: завернули на двор, что напротив, и расположились как раз перед желтеньким домом; за ними кривился сарайчик ветхий с промшелой, ожелченной мохами крышей, с промшелым забориком, с прелою кучей, где мусоры розовые или серо-синявые, - гнилью цвели; вся трухлявая гнилость кричала из черно-зеленого крапа предметов на желтом на всем, - выпирающей ржаво-оранжевой рыжью.

   Стоял вымыватель помой, рот разиня; из фортки карюзликом ржавеньким выглядел Грибиков; ярко Романыч рыжел своей рожей зырянскою:

  

   Старец во вретище грубом

   Вот уже ставит под дубом

   Светом наполненный крин.

   Дуб - старолетний: Мамврин!

  

   Кавалькас кричал красным жилетом; лицом протухающим явно отсвечивал в празелень; ярко-зеленой штаниной кричала княжна; Вишняков зажелтел, как имбирь; механически как-то профессор со всеми на дворик затиснулся; не Вишнякова узнал, вспомнив все про письмо; захотелось, продравшися через толпу, разузнать поподробней, кто - автор; поэтому он и затиснулся; можно было спросить откровенно: да - старчище, пледом закутавшись, зеленогорбый какой-то, под черною, выгнутой шляпой стоял за спиною его, прижимая дубину к груди.

   Он нашептывал:

   - Коли погоните, буду шататься замокою!

   Вдруг показалось профессору, что Вишняковым он узнан; ему подмигнуло значительно очень портновское око с синяво-сереющей кучи взопрелого мусора:

  

   В этой раскинутой куще

   Нас посетит вездесущий.

  

   Тартаттрарары! Гром: песнь - рухнула; без продолженья; кидалась седая старуха космой: на кого-то:

   - Была проституткою я: а теперь я - спасаюсь!

   Линявый чиновник казенной палаты ветшел рядом с нею.

   Излаялся вдруг барабан:

   - Джам! Взблеснула литавра.

   - Бамбан!

   Задубасила палка с помпоном.

   Тогда Кавалькас исступленно воспятил глаза и воспятил худую, изжелклую руку под меркшее все; его шест колыхался полотнищем желтым; и - черною вскрикою.

   - Я, Кавалькас, Людвиг Августович. Я - был с носом: показывался из-за роста в Берлинском Паноптикуме. Я - был с носом: остался - без носа.

   - Лишил меня носа господь!...

   - Но я - радость нашел.

   - И как сказано: коли десница тебя соблазняет, ее - отсеки...

   - Коли око в соблазн тебя вводит, то - вырви...

   От тучи все серое зазеленилось мертвеющим отсветом в лицах; и в лиц выраженье стоял мертвый страх. Озорник отыскался; выкрикивал:

   - Нос соблазнял, дескать: взял, да и вырвал!

   - Ты ври, да не очень-то!... Женщина - заголосила:

   - Что ж, он проповедует носа лишение? Грибиков - не удержался; и - выщипнул в фортку:

   - Сам вшонок, а как зазнается!

   - За это и бить его!

   Карлик с желтевшим плакатом, воздетым на палку, - свое:

   - Сестры, братья!

   - Хотя я без носа, однако я - жив!

   Небо - надвое треснуло красным зигзагом; и тотчас, как пушечный выстрел, гром, молния - вместе! Все - вприпуски тут!

  

  

  

  

   Косохлест замочил подоконники; там горизонтище злел, - чернозубый: фабричные трубы - на желтом на всем!

   Чуть не кланялся в пояс Мордан; и подумалось:

   - Чорт подери, - дограбастался все-таки он до квартиры!

   Сам - вел; оставалось - одно:

   - Э, ну, что там - входите!

   Старик же во вспыхе лиловом глазами, укрытыми стеклами, - сжульничал; крыша листами железными грохнула в ветре.

   И - гром!

  

  

  

   Черноногие стулья в передней стояли все так же; но точно чернильного тонкой штриховкой по желтому полю прошлись; меж прожелченных контуров скважины с льющимся немо потоком чернил, где сидели угрозы; испуги - выглядывали.

   Странно: гиблемым выглядел собственный дом!

   Прививаясь к профессору, вкрадчивым влазнем вошел дед Мордан; он глядел волколисом; дручил своим видом (дручение это давно началось); охватили - безутолочи; забеспокоился что-то по комнатам дедушка; из-за страхованием веяло (в каждом углу из теней страховщик поглядел, там сидевший).

   "Щелк-щелк" - электричество вдруг осветило Мор-дана; он дылдил из тьмы коридора, и черную яму беззубо показывал, - вовсе не рот; "щелк-щелк-щелк" - электричество!

   Все - село в темь.

   Этот вбеглый старик беспокоил все более, напоминая профессору "тот" силуэт; он - всамделишный ли; или, или, - что "или"?

   Вспых: пауза... гром!

   Вся квартира стояла в чехлах несволочных; затопали безупокоями комнаты; душненький припах стоял нафталина; безутолочи! Было видно в окне: косохлестило над за-бурьянившим двориком.

   - Экий жердило!

   Как будто пришел - окончательно с ним поселиться; и руки свои потирал и вывертывал шею из груди, как мышь озираясь.

   Пройдяся вилявой походкой по темно-лиловой гостиной, он с видом нехитрым разглядывал долго гравюры и даже - прочел под одною: "Laboraetora"!

   - Эх, эх, что за деи и что за затеи!

   Но адресовалися взоры его не туда; и не то он разглядывал.

   Будто из-под занавески просунулся кто-то, знакомый по Предам, - сказать:

   - А я - здесь; я - пришел!

   - Помнишь, - ты убежал: отдохнул без меня; и - забыл про меня; а я - ждал, а я - знал, что окончится все.

   - Вот он - я!

   Просел в тень: ведмаком!

   И - взмигнуло из-под занавески: лиловая молнья!

   - Вот вы, - раздалось из угла, - вы, наверное, - вы звездочет-с: ну, скажите ж, какая звезда привела меня к вам!

   Екотал нехорошим, почти оскорбительным смехом:

   - Не скажете: не догадаетесь!

   - Что он такое плетет. Никакая звезда не вела: пришел - сам!

   И сердило вгнетание странного взгляда, вгрызанье сло-вами во что-то свое, подоплеченое: чорт его знает!

  

  

  

  

   Профессор пошел в кабинетик!

   Коричнево-желтые там переплеты коричнево-желтого шкафа едва выступали под сумраком спущенных штор.

   О, как странно!

   Предметы стояли, выясниваясь из пятнисто-коричневых сумерок - желтыми пятнами, темными пятнами с подмесью колеров строгих, багровых, но смазанных желчью и чернью; казалось, что кто-то набросил на желтый, густой, чуть оранжевый фон сети пятен в желтых, и брысых, и черных, смешавшихся в желто-коричневый, просто коричневый, темно-коричневый, черно-коричневый цвет; эти пятна и плоскости странно жарели сквозь них выступающей темной багровостью: точно на тухнущий жар набросали потухнувший пепел; и пепел - окрашивал.

   Только в одном не коричневом месте сквозь сумерек выступил темно-багровый предмет; и он жег, как жегло...

   Отогнул занавеску; за окнами - мир чернодырый; дождь - кончился; брысая русость предметов нахмурилась, засеробрысилась; черная черточка выступа дома напротив темнотною плоскостью стала; сливались все плоскости; в них уж открылись глазеночки вспыхнувших домиков; весь переулок - безлюдил.

   Профессор уселся весь желклый и горький, из тьмы выяснясь халатом своим желто-серым: в упорстве - понять что-то странное; ухо подвыставил, - слушал: Мордан застучал сапожищами.

   - Что это ходит он все?

   Да и комнаты виделись - ясно: пещерными ходами.

   Доисторический, мрачный период еще не осилен культурой, царя в подсознанье; культура же - примази: поколупаешь - отскочит, дыру обнаружив, откуда, взмахнув топорищами, выскочат, чорт подери, допотопною шкурой обвисшие люди: звериная жизнь, - невыдирная чаща, где стены квартиры, хотя б и профессорской, - в трещинах-с, трещинах-с!

   Выйдешь в столовую, а попадешь из нее - неизвестно куда, потому что квартиры, дав трещины, соединились в сплошной лабиринт, уводящий туда, где, взмахнув топорищами, крытые шкурами люди ценой дорогой защищают очаг допотопный: в отверстие входа пещерного валится мамонт; над всеми же, - туча: потопная!

   Вспомнилось: есть ведь битка у него; стал битку он разыскивать: чорт подери, - затерялась!

   Да, люди, свои перепутав дома, натыкаются в собственных комнатах на неизвестные комнаты: ты вот пойдешь к Василисе Сергеевне в спальню, а - может быть, там обнаружатся брюки Никиты Васильевича; иль, - полезешь в постель: Анна Павловна вылезает с мыком; где - сбилися в кучи; а где - обнажились пустыши гулких квартирных сплетней, где - комнаты, комнаты, комнаты, комнаты, где ты, - бежишь - бежишь: нет - никого: гулок шаг; бесконечность несется навстречу, из трещины черной, и сзади - она ж догоняет; из трещины - в трещину; лезет навстречу, как мамонт; и вориком пойманным из-за шкафов ухо выставит.

   - Кто вы?

   - Да так себе я!

   - Как вы здесь очутились?

   - Не знаю и сам!

   Все наполнилось жутями и мараморохом,.поднятый странной компанией, вставшей из трещины, точно из гроба, с плакатами желтыми:

   - Мы, успокойтесь, - из трещины горизонтальной.

   А что, если вылезут из вертикальной: из центра подземного.

  

  

  

   Скрипнула тут половица: Мордан, - из дверей. Он в оранжевом вспыхе на миг лишь возник, показавши оранжево-красный раздутыш дубины; он кинулся точно из мрака во вспых - головой, бородою, кудрями, плечами и пледом; и отблеск стеклянных, очковых кругов переблес-кивал; грозно откинутый лоб расходился, копаяся, точно червями, морщинами; в сумрак опять все просеяло: гром!

   Старчище - грозный и скорбный; в руках его - силища, а вместо глаз - непреклонность.

   - Вы что это?

   Вышел из сумерек, зеленоватый, взволнованный и (нет, - представьте!) нахальный: над чем, чорт дери, он смеялся?

   Испуг охватил:

   - Вы, послушайте, - стойте: вы что? Подошел.

   - Нет уж, - нет: вы подите себе посидеть! И - молчал.

   - Я, вы видите, в корне взять, здесь - у себя! Он исчез.

   Но профессор почувствовал, что ни о чем, кроме старца, он думать не может:

   - Сидит, - чорт возьми, - не отправишь его!

   Называл себя дедом; повадки не дедины; кто его ведает; да-с, страшновато; вдруг понял, - не "вато": страшным-страшно!

   Дверь коридора стояла открытой: и блеклые, черные тоны оттуда посыпались, как переблеклые, черные листья осин: перечернь прозияла, как будто из пола везде проросли великаны немые, сливаясь в сплошной черникан.

  

  

  

  

   Он не мог успокоиться!

   Крался из тьмы в тьму: подглядывать; видел: от всея чернобоких предметов рельефы остались одни, означаясь зигзагами брысыми отблесков (от фонаря переулочного); истончалася линия этих зигзагов в сплошную черну; ночь, чернильный и вязкий поддон, огрубляла штриховку предметов; где линия виделась, - кляксилось чернью; как будто художник, мокавший в чернило протонченный кончик пера, из чернильницы вытянул муху на кончике этом: и ею промазал рисунок предметов.

   И кто-то таился в углу, дхнуть не смея: и длинную вычертив ногу, задрягал ногою; в руке прорицающей - гиблое что-то означилось; прочее лишь прокосматилось кучей из тени; открыл портсигар; вспыхнув в ночь, окружил себя дымистым облаком.

   Странно взгигнуло безмордое что-то.

   - Разоблачить, да и выгнать! Как выгонишь!

   Дворника, что ли, позвать?

   Но при мысли подобной убился: за что же?

   Мордан привскочил: заходил как-то дыбом; с угла до угла загремел сапожищем, на что-то решившись; и - села дхнуть не смея.

   Профессор докрался до шкафчика, вытащил ключик от двери балконной; и мимо Мордана - бочком:

   - Вы поставили б там самоварчик. Сам - в садик.

   Гроза - отступала; квадратец из зелени, сплошь обнесенный заборами, черной осиной шумел; он - к калитке она - заперта; перелезть - мудрено: (и при этом - железные зубья); хотелось крикнуть:

   - На помощь!

   И - пал на лицо свое: в думы о том, что - приблизилось что-то, что чаша - полна; шелестели осины об этом; он встал на скамейку; царапался пальцами о надзаборные зубья: кричал в темный дворик:

   - Попакин! Ответила - молчь!

   Только стукал из комнат шаг крепкий, тяжелый: из кухни - в столовую. Мраки воскликнули:

   - Я!

   - Кто же?

   - Дворничиха!

   - Приведите Попакина, пусть, в корне взять, этой ночью со мною на кухне он спит.

   И откликнулись мраки:

   - Он - пьян! Осветилась столовая.

   - Вы растолкайте его!

   - Растолкаю!

   - Теперь - спать не время!

   И дальние мраки из мраков ответили:

   - Будьте покойны.

   Профессор опомнился: страх не имел основания; ну - старец пришел; попросился; а все остальное - фантазии; Подро, прошел через открытые двери к себе на квартиру; Мордан его ждал; ну, - и пусть: ведь Попакин - придет; а Попакин - мужик с кулачищами!

   Кто-то пустил его мимо себя, не скрываясь; и рожу состроил; хотя бы для вида прибеднился добреньким, как на платформе, хотя бы сыграл прощелыгу!

   Нет, - делался чортом!

   Попакин - не шел!

   И не выдержав, по коридорчику, бегом, расслышав отчетливо, как самовар заварганил на кухне, - по лестнице - и верхнюю комнатку Нади (Попакина ждать), где настала великая скорбь, какой не было от сотворения мира, о том, что коль в эти минуты Попакин не явится, плоть - не спасется.

   И - щупал свой пульс, вспоминая:

   - Я странником был; и не приняли.

   Принял, и что ж оказалось? Привел за собою он труп: мо где труп, там - орлы.

   Кто-то вдавне знакомый пришел; видел, грудь - не застегнута; волос ее покрывал; он был черен, - не сед; и - обилен; жесточились дико бобрового цвета глаза; и - задергалось ухо:

   - Ну, что же, профессор, - какая звезда привела, меня к вам?

   Пальцы сняли с губы точно пленку.

   - Прошу вас оставить мой дом.

   - Это - дудки.

   И пальцы помазались. - А?

   И профессор от ужаса стал желтоглазый.

  

  

  

  

   Портной Вишняков не мог спать.

   Он, затепливши свечку, сидел на постели в подвальной каморке кирпичного дома, 12 (второй Гнилозубов), - калачиком ножки и голову свесивши промежду рук; его тень на стене закачалась горбом и ушами; докучливо мысли грызню поднимали в виске, точно мыши в буфете:

   - Ни эдак, ни так: ни туды, ни сюды. Обмозговывал: не выходило:

   - Ни - вон, ни - в избу...

   Не смущался он тем, что гроза помешала сказать, как, спасая, - спасаешься; все разъяснится; он думал о старом профессоре, слушавшем речи "спасателей" вместе с седым прощелыгою странного вида; он видел - со всеми спасаясь от ливня: профессор в квартиру свою старца ввел - с ним замкнуться; ненастоящее что-то подметил во всем том случае портной; вспомнив все, что ему рассказал Кавалькас - о Мандро и о том, как поставлен он был в телепухинский дом надзирать за квартирой профессора, - вспомнив все то, взволновался.

   Раздумывал, кем бы мог быть этот нищий, который ему не понравился; эдак и так он раскидывал: не выходило: по виду, как есть человек человеком, а все ж - никакого в нем облика не было: и выходило, что - не человек:

   - Ни умом не пронижешь, ни пальцем его не протычешь!

   Чутью своему доверял Вишняков; и о людях имел мысли ясные он; а тут - нате: на думах он стал: как на вилах.

   И вдруг, соскочивши с постели, - натягивать брюки.

   - Да, мир - в суетах; человек - во грехах.

   Кое-как нахлобучив картуз и на горб натащивши пальтишко, горбом завилял - в переулок пустой; еще дождик подкрапывал; и фонаречки мигали о том, что от них не светло и прискорбно; прошелся и раз, и другой под квартирой профессора; дверь - заперта; за окошком, глядящим и проулок, под спущенною шторою - свет; в подворотне - мот дворника; стал под окошками, кряхтя: подтянулся и глазом своим приложился, стараясь в прощелочек сбоку между подоконником и недоспущенной шторой увидеть, что есть. Под окном - в землю врос; и справа ничего не увидел; потом он увидел: бумаг разворохи; расслышалось сквозь вентилятор (без действия был он): стояли немолчные, тихие стуки: и брыки, и фыки.

   Сотрясся составом.

   Ему показалось, что видит он дичь: точно баба набредила; кто-то, по росту - профессор, по виду ж - растерзанный, дико косматый, ногами обоими сразу в халате подпрыгивал, странно мотая космою; он руки держал за спиною, локтями себе помогая, как будто плясал трепака; рот ужасно оскаленный, будто у пса, кусал тряпку; зубищами в тряпку вцепился, и с нею выпрыгивал он - ерзачком, ерзачком; и пырял головою в пространство, как вепрь беловежский; пространство прощелочка не позволяло увидеть всей комнаты (виделся только бумаг разворот), а престранная пляска препятствовала разгляденью лица, рук и ног; только прядали - полы халата серявого; желтые кисти халата взлетали превыше вцепившейся в тряпку главы.

   Вишняков отскочил перед диким, воистину адского вида балетом профессора, видимо прыгавшего в кабинете; никто с ним не прыгал; а нищего - не было:

   - Что же это он, - с ума спятил? - подумал портной. И сперва было бросился к дворницкой; стукнул в окошко; в окошке - храпели; тут вспомнил, как дворник, Попакин, придя в телепухинский дом, рассказал "енерал" - не в себе: чудачок!

   - Все чудит, суеты подымает; навалит бумаг; и над ними махрами мотает!

   Подумалось: может, и правда, - махрами мотает; ответилось: что-то уж слишком мотает.

   Тут свет увидавши в окошке у Грибикова, перешел мостовую: стучаться; и Людвигу Августовичу рассказать обо тем.

  

  

  

  

   В кулаке у Мордана зажался ручной молоток; в другой - свечка; указывая рукой со свечкой на кресло, сказал он:

   - Профессор Коробкин, - садитесь, пожалуйста: вы арестуетесь мною!

   Профессор стоял растормошею - волос щетинился:

   - Как, - я не понял?