Белый Андрей - Москва под ударом

заметила:

   - Мебель хотела обить вельверетом.

   С оттенком брезгливости села в настурции - под дутым шаром.

   - А вы, - с мелодрамой сказала она, - превратились в сиделку?

   Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он - выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и - сказал убежденно:

   - Как видите, - да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и - видел: из кресла напучились в солнечный блеск - животы.

   Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, - Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они - отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей - слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.

   Грустно сказать: стало время ее - разваляньем; занятье - мычаньем.

   Профессорша губы поджала, кинув на коляску:

   - Она - агонирует!

   Метила словами за все униженья; "ее" ненавидела: "смрадное тело" навек положило преграду между "голубочками" (в грустных ночах без "него" называла себя и его - "голубочками").

   Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.

   - Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:

   - Агонирую - я: да и - вы... Агонируем - мы.

   И добавил:

   - Я, - старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.

   И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.

   Она - завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:

   - А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, - автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.

   С веранды взмычало:

   - Ммыы... Ммыы!

   Да, корова, взбешенная с мыком таким, - тяготящим, почти угрожающим мыком, - рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.

   Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:

   - Мэ нон, - эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль [Но нет, - невозможно вынести: чего она хочет?- фр.].

   Он - испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: "она" посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:

   - Что, Аннушка?

   - Бы!

   - Хочешь кушать ты?

   - Бы!

   Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:

   - На солнышко хочешь?

   Свой рот разорвавши, хрипела - в настурции.

   Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и - бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:

   - Быы!...

   Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось "т о" зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.

  

   - Мэ ву ме лэссе [Но вы меня оставляете...- фр.] ... - раздалося за ним.

   Василиса Сергеевна зонтиком перерыхляла песочек; вернулся к ней: ждал, что уйдет; выжидала, что скажет; не выждав, сказала:

   - Стеснять вас не буду. Он ей не перечил.

   И голосом, вовсе угасшим, заметила, взглядом вперясь пред собою:

   - Акация...

   - Кажется мне, что - робиниа.

   - Кажется, что из семейства бобовых...

   - По-нашему значит - гороховик; ну, - я пошла...

   Двадцатипятилетняя связь очень странно пресеклась: ботаникой.

   Кисло пошлепав губами ей вслед, повернулся и, перевлекая зады, пошел к креслу; увялым лицом упал в руки; над креслом заплакал.

   И - точно из бочки:

   - Бы, бы.

   Не винительным, нет, падежом возлежала, а дательным, - можно сказать: в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил - под лиловую штору; и - нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая.

  

  

  

  

   Мычанью Никита Васильевич не верил: по редким подслухам он знал, что сознанье "ее" - изострилось и что - не корова она, а - весьма "Анна Павловна".

   Раз раздалось совершенно отчетливо:

   - Гырр...

   - Что такое?

   - Гыры! Догадался:

   - Гори! Говорила ж:

   - Горит.

   А хотела сказать: все - сгорит.

   Ее мысли душили, лучася из глаз, - о той жизни, которая вспыхнула б, если бы жизнь стала жизнью, - не дрыханьем в ночи и в дни: с выделением пищи и слюнотечением; приподымалася глазом, с которого сняли очко, над своими мясами к далекому солнышку; с радостным мыком тянулась "Китюше", который - представьте - взрастал, оживленный слезою животного, с ангельским глазом; какой-то жизненок взыграл в его чреве - от глаза ее.

   Прежде - урч подымался.

   Она заливалась: слезами и ревом; сквозь счастье свое горевала, что вся эта жизнь протекала теперь лишь в одном сослагательном смысле: лишь в "бы" счастье было - "бы".

   - Быыы.

   Из-за смерти глядели на тело: на прошлое дело свое; продолжала она это прошлое дело в одном усвоении и выделении пищи.

  

   С громчайшими дыхами, пот отирая свободной рукою, катал ее в сад: заскрипели колесики гравием:

   - Если бы встала.

   - И - если бы...

   Жизнь в сослагательном смысле: сплошное - "бы, бы".

   Не устраивая вахтпарадов своим убежденьям, над нею проделывал все, отстранивши сестру милосердия он; убежденно по саду катал; и - обласкивал мысленно:

   - Женушка.

   - Женка.

   Была же не "женкой", а "женицей", вздутой, лиловой и потною: пала, как в битве. Катил ее к берегу. Берег же был вертипижистый; здесь коловертными быстрями, заклокотушив, неслось протеченье - внизу, сквозь ольшину, где воды тенели и в прочернь и в празелень; рыба стекалась руном в это место; шли далее - каменоломни (на той стороне), поливные и белые мели; и - пойма; над этой кручью пришлепывал старый артритик, рукою добойную тяжесть катя, а другой отирая испарину, заволосатясь, глазные шары закатавши и выпучась бельмами; снизу наверх протянулась глазами, пропятив губу, чтобы - слюни отер.

   Добродушной толстухою стала.

   Была-то ведь - злая.

   Поправил на ней синеклетчатый плед; вытер слюни; и лоб завернул черным кружевом, чтоб комары не кусали; куда это каменность делась? Он весь пробыстрел; и - казался мешком, из которого вытек "душок", но в котором воспрянул жизненыш; в мешке, называвшемся лет шестьдесят "Задопятовым", связан был маленький очаровательный "пупс", вылезавший теперь, чтоб бежать в "детский сад", Задопятов был - зобом на теле.

   Кто мог это думать?

   Она!

   Она - знала; она - не была; или - проще: от слова "была" оставалась одна половина; а именно: бы.

   Сослагательное наклонение.

   Ветер кидался песком, загрязняющим слюни, ей в рот; у ног - ерзнула ящерка, перебегая дорогу.

   Над креслом себя изживал не Никитой Васильевичем, а "Китюшей", которого верно б она воспитала в "Никиту", а не в "Задопятова", выставленного во всех книжных лавках России (четыре распукленьких.тома: плохая бумага; обложка - серявая); вздувшись томами, он взлопнул; полез из разлоплины "пупс", отрываяся от жиряков знаменитого пуза, откуда доселе урчал он и тщетно толкался; а вот почитатели - "пупса" не знали; и - знать не хотели; ходили к сплошным жирякам: к юбилейным речам; почитатели ждали статьи о Бальзаке от "нашего достопочтенного старца"; он - вместо статьи подтирал ее слюни, из лейки левкой поливал иль - возился с хорошеньким "Итиком".

   "Итик" захаживать стал, - белокурый мальчонок: трех лет; говорили, что жил он поблизости: в розовой дачке - налево; в носу ковырял, рот разинув на мык Анны Павловны; "Итика" гладил Никита Васильевич.

   Пальцем указывал:

   - Тетя больная.

   А "Итик" - смеялся.

   Вдруг "Итик" ходить перестал; и Никита Васильевич, важно надувшись и четким расставом локтей вздевши на нос пенсне - сам отправился к розовой дачке: разыскивать "Итика".

   "Итика" не оказалось на дачке.

   Но - спросим себя:

   Неужели Никита Васильевич вместо общения с профессором словесности и переписки с Брандесом и Полем Буайе, предпочел вместе с "Итиком" делать на лавочке торт из песочку. Ведь - да.

   Вместе с тем: закипала какая-то новая мысль (может - первая самостоятельная), оттесняя - все прочее: Гольцев, Кареев, Якушкин, Мачтет, Алексей Веселовский, Чупров, Виноградов и Пыпин, - куда все девались? "Душок", точно газ оболочки раздряпанной, - вышел; остался - чехол: он болтался - на "пупсе".

   Известнейший Фауст, став юношей, - накуролесил; Никита Васильевич, - дурковато загукал.

   Ну, что же?

   Ему оставалось прожить лет - пять-шесть - лет под семьдесят: и девятилетним мальчонком окончиться; лучше впасть в детство, чем в жир знаменитости.

   Омолодила - любовь.

   Он любил безнадежной любовью катимый, раздувшийся шар, называемый "Анною Павловной"; в горьких заботах и в хлопотах над сослагательного жизнью катимого шара, над "бы", - стал прекрасен; он - вспомнил, как двадцать пять лет он вздыхал, тяготясь своей "злюженою"; о, если бы вовремя он разглядел этот взор без очков. Он узнал бы: она понимала в нем "Китю", страдавшего зобом величия: зоб с него срезать хотела; и зоб надувала - другая.

   Боролась с другою; и - пала, как в битве.

   Склонился над ней с беспредельною нежностью он: все казалось - вот встанет, вот скажет:

   - Никита Васильевич, - вы "пипифакс" мне купите у Келлера.

   Или - записку повесит:

   - Прошу содержать в чистоте.

   И, надев два огромных своих черно-синих очка, каблуком и твердейшею тростью пристукивая, очень спешно отправится на заседание "Общества распространенья технических знаний меж женщин", где женщины, под руководством ее телеграмму составивши, на кулинарные курсы пошлют (в день торжественный двадцатилетия):

  

   Жарьте - полезное, доброе, вечное,

   Жарьте, - спасибо вам скажет сердечное, -

   Русский народ! [26]

  

   [26] - Примечание А. Белого: пародия на некрасовские строки принадлежит не мне, а покойному Дорошевичу.

   Дорошевич Влас Михайлович (1864 - 1922) - русский писатель, мастер сатирической прозы.

  

   Не вставала: лежала коровой.

   Так в облаке видим мы грезу; но облако - мимо проходит; коснуться - нельзя: и прекрасная жизнь с Анной Павловной осуществлялася лишь аллегорией, праздно катимой в пространство, откуда - сталел, живортутился пруд и откуда залопались отблески, точно немейшие бомбы, несясь к берегам, - поджигать берега: не дотянутся: лопнет у самого берега белая светом звезда; точно снимется с вод.

   И погаснет, как "бы", угасавшее в темном, животном мычанье.

   Пришлепывал - старый артритик - за креслом, глазные шары закатив, уставляяся бельмами в запад; но, ширясь от пят его, тень простиралась к востоку: гигантилась к Азии, немо спластавшись с тенями деревьев и став безголовой.

   Так - мы.

   Полагал, что путь наш протянут - пред нами, несемся в обратную сторону, чтобы, родившися старцами - "пупсами", кануть лет эдак под семьдесят: в смерть.

   Уже клумбы уставились вздрогом берилла: в закат розовеющий; все говорило, что в лиловоотсветном августе спрячутся розовые дней склоненья июлей; в склонения шел он: коляску - обратно катил под серебряным склянником шара, откуда трепались настурции.

   Кресло казалося - мощехранилищем: в кресле лежали - нетленные мощи.

  

   Вступили в права желтоглазые сумерки: заволновалися в ночь черноверхие купы деревьев; и зелено-ясная молнья - летала.

  

  

  

  

   Душило под вечер: Никита Васильевич взглянул на часы.

   Вот ведь штука: профессор к нему зачастил (развивал перед ним свои взгляды на сущность науки), с момента отъезда профессорши с Митенькой в Ялту; профессор с большою охотою сопровождал Анну Павловну.

   Сопровождали - коляску, в которой лежали "шары".

   Одно время Никита Васильевич будто конфузился - за положенье жены в "таком виде" (все ж - рот провисающий, слюноточивый, запачканный пищей); профессор на эти конфузы пролаял, давнув под микитки:

   - Ну, ну, брат, - оставь.

   Обращался на "ты" в исключительных случаях он; Задопятов же, выпустив урч, ничего не ответил: но - дутость пропала.

   Профессор явился сегодня - с зонтом, в котелке, в чернокрылой крылатке; он чем-то напомнил раввина; пошел с Задопятовым, сопровождая колясочку, - прямо в аллею пустевшего парка, - с ротондой, торчавшей на белых столбах; тут и прудик тинел, и труперхлое дерево свесилось в тины, листом полоскаясь.

   Профессор притрусочкой шел, сжав под мышкою зонт; а Никита Васильевич шел, отставая, - с достойным притопом.

   - В чем, в корне взять, - да-с, выражает, и - да-с: чему служит, я смею спросить, рациональная ясность прогресса?

   Себя вопрошал он над Анной Павловной.

   - Только в русле его нам выявляются мысли ученых. И ветер, взвивая пыль винтиком, черным крылом трепанул.

   - Выявляются предположением, что человечество катится - к мере-с, - рукою отмерил, - к числу-с, - и число показал, - сударь мой...

   Но Никита Васильевич молчал, продвигаясь коляской: с таким авантажем.

   - Коль это не так, то я - смею заметить: прогресс, - и платок из кармана он выхватил, - сводится к уничтоженью-с, - глазами скосился на нос.

   - В этом случае даже прогресс - регрессивен. Чихнул.

   - Дело ясное: да.

   И, стащив котелок, им помахивая вдаль, разволнованный очень открытием этих последних недель, что прогресс - не всегда прогрессивен и что рациональные ясности - не рациональные ясности.

   Скороговоркой бежал:

   - Если мыслю и если в трудах разрабатываю специальные области, то - убеждаюсь, - как высказал я: вы читали-с?

   - В брошюрочке "Метод"?

   - Читал.

   - Ну и вот.

   Пояснил он рукой:

   - Там я высказал, что специальные отрасли знания, в корне взять, конкретизируют... - конкретизировал ручкою зонтика, ручкою зонтика тыкнув и носом пропятившись.

   Напоминал он раввина.

   - ...проблемы не столь специальных наук: философии... Он разлетелся глазами.

   - ...истории... - он разлетелся руками, -...словесности, права!

   Никита Васильич, как деятель в области неспециальных наук, попытался ему возразить:

   - Вы напрасно... Профессор его перебил:

   - Бросьте вы.

   Подмахнул с безнадежным зевочком: болтание ступы в воде!

   И, рванувшись, - пошел, не сгибая колен.

   - Коль делить пополам, - разделим пополам, - то число - умаляется: до бесконечности, - и бесконечность себе показал меж щипочками пальцев, - но все ж - оно вовсе не будет нулем-с.

   Воздух взвертывал зонтиком.

   - Ассимптота - черта... Концом зонтика ткнул.

   - ...приближающаяся к гиперболе... Руки развел он:

   - ...и - несовпадающая... Меж обеими - грань: грань миров: мира нашего и... и... - искал выражения, - гиперболического... А вот наши науки, - напал неожиданно, - вы поглядите-ка трезво, - гиперболы.

   С тявканьем выревнул слово "гиперболы": вывел на свежую воду - какого-то "рака", живущего в мутной воде: и на "рака" указывал пальцем:

   - Они - не науки-с.

   С большим сожаленьем взглянул на Никиту Васильича, занимавшегося ловлей раков иль их разведением:

   - Это же-с - аллегорический мир! Обвинил Задопятова он:

   - А действительность - ассимптота.

   Никита Васильевич, столь обвиненный, обиженным дутышем шел: стал "душок" исходить от него - "задопятовский", прежний: скорее для вида: сквозь дутость в большом, выбегающем оке лучилось невинное "пупство" (надулись одни жиряки).

   - Ну, и вот-с, говорю я, - подшаркнул профессор, - проблема о жизни возникла, - подмах, - в биологии, но...

   - Но...

   - ...она разрешается только в механике, четко взрезая, - зонтом подмахнул, - тайны жизни.

   Зонтом белоглавый грибок он расшлепнул.

   - И ясно, что Ницше [27], Толстой, Шопенгауэр [28] и Кант - дилетантски болтали; он - "Каппа"-Коробкин - открытием: вырешил.

  

   [27] - Ницше Фридрих (1844 - 1900) - немецкий философ-идеалист.

   [28] - Шопенгауэр Артур (1788 - 1860) - немецкий философ-идеалист.

  

   - Кант, - удивился, - и прочие, - пальцами щелкнул, - лишь - стадия, да-с, переходная; лишь - буфера, - уличал.

   - Меж дикарским сознанием масс и меж нами.

   - Пока не получат диплома они первой степени, ясное дело - отдать им науки - нельзя-с!

   И очковые стекла взлетели: смотрел - лоб в очках; а глазенки - слепые - моргали; Никита Васильевич жавкал пропяченным ртом, отставая с коляской; тяжелые ноги - прикрылися клетчатым пледом; жужулкали мухи; и - слюни тянулись.

   Никита Васильевич слюни подтер.

   Выходили к плешивине, где открывались три камня; три зверя серели гранитом, воздевши с трех теменей чашу: купель (с протухающей плесенью); перебегала, задергавшись хвостиком, за мошкарой - белогузка.

   Порх, - выстрелился зигзагами: в сумрак деревьев.

   Прошли на дорогу; сады, крыши дачек, - коричневых, серых, кофейных, - то плоских, то остроконечных; и двинулись - полем: к реке.

   - Нельзя массам отдавать электричества; даже диплом первой степени не гарантирует, в корне взять, против ужасных последствий...

   Их все переживши, качнул головою:

   - Ужасных!

   Раздался из кресла - бессмысленный, жалобный звук:

   - Мы...

   - Что, Аннушка?

   - Против последствий захвата науки... Понятья у правящих классов на этот счет, - жалки-с... И мы-с, так сказать, меж, - руками разбросился, - хаосом сверху и хаосом снизу!

   - Ужасное, да-с - положение.

   Мысль эта - вывод зимы: он питался печальными фактами жизни; с открытием, ныне зашитым в жилет, он ходил - почему да нибудь; до сих пор он работал и знал: защищают его переборки; пробоина - щелк: переборка; но с этой зимы - убедился: пробоина - будет: а вот переборки - не будет.

   Пучина - объемлет.

   Беспрочил своей темнорогой прядью в поля; в сухорослые почвы, в свинцовые суши: Никита ж Васильич с пыхтеньем катил - вверх и вверх - свое бремя; и за котловинником вздернулись каменоломни: над берегом.

   Вот - под ногами открылся провал.

   - Вы подумайте?

   Не унимался профессор:

   - Подумайте только: возможность использования электронной энергии первым, сказать между нами, болваном...

   Ткнул зонтиком в небо он:

   - ...не гарантирует нас... Снова ткнул им.

   - ...от взрыва миров, чорт дери!

   И рванулся космою, качая космою над выводом диких, бессонных ночей.

   Под влиянием слов о разрыве миров ошалевший Никита Васильевич на крутосклоне колясочку выпустил: и - покатилася.

   Толстое тело пред ним, промычавши, - низринулось: под ноги!

   Где-то внизу - приподпрыгнуло, перелетев на пригорбок с разлету: над крутью - к реке; миг один: Анна Павловна - бряк под обрыв (может, - так было б лучше!); колясочка, передрожав над отвесами, укоренилась в песке, закренясь над рекой с перевешенным телом; Никита Васильевич, бросив Ивана Иваныча, засеменил, рот в испуге открыв и себе на бегу помогая короткими ручками.

   Странное зрелище.

   Старый пузан протаращился взором в пространство: орал благим матом он:

   - Аннушка!

   - Боже!

   Профессор, когда мимо, фыркнувши гравием, ринулась в бездну колясочка, чуть не сбив с ног, и когда мимо с криком за ней протрусил Задопятов, опять-таки, чуть не сбив с ног, - вы представьте -

   - профессор не бросился, - нет;

   но пошел ровным шагом, прижавши свой зонтик к подмышке и свой котелок сбив на лоб, - доборматывать что-то свое, не вникая в опасности, можно сказать, зависанья над бездною тела: под острым углом в сорок градусов.

   Анна же Павловна, свесясь в обрыв головою и слюни, блиставшие солнцем, пустив, Задопятова встретила - взглядом и мыком без слов:

   - Бы!

   Гипербола, символ!

  

   Профессор Коробкин не верил, что может гипербола ассимптотою стать; он не выразил страха за судьбы висящего там над рекою "бабца" (между нами сказать, - он "бабца" не любил); даже он не спросил:

   - Анна Павловна, - как вы?

   - Ну, что?

   В этом случае выказал недопустимую вовсе рассеянность: черствость; он был добряшом; но на всякую сентиментальность - пофыркивал; он не любил прославленья покойников, - всяких гипербол, ну там, украшающих их; он живых - поминал; а покойников - нет, как начнут перед ним:

   - Ах, какой был покойник. Он - в фырк:

   - Был - пропойцей, в корне взять! И умолкали, потупившись.

  

   Там и в сем случае: сел на карачки пред кочкой и зонтиком кочку разрыл: стала кочка - живой; муравьями покрылась она.

   Вертопрашило.

   - Папочка, - где вы?

   Вскочил он с надвёртом на Наденькин голос.

   - Пора!

   Нос же - взаигры:

   - Это девчурка моя?

   - Чай простыл. Приближалась: такой акварелькой.

   Простился с Никитой Васильевичем; мохнорылым лицом в Анну Павловну ткнулся:

   - Да-с, - Анна Павловна, - там как-нибудь уже!

   - Ну, - посмотрел на часы, - я пошел.

   Весь задетился: Наде.

  

  

  

  

   Бежал с ней в полях, разволнованный ходами мыслей, которые он излагал Задопятову; сам для себя говорил: Задопятов, пространства, глухая стена, - все равно:

   - Да, сидишь ты, обложенный ватой, - в коробке: работаешь.

   Наденька слушала, глазки сощуря.

   - А, - на-те. Присел он:

   - Оглоблею... Руки развел:

   - ...долбануло меня.

   Глазки - малые, карие - в муху уставились.

   - С этой поры... К мухе - носом:

   - ...и шумы в ушах.

   - Бедный папочка!

   - Ти-ти-ти-ти, - подкарабкался к мухе. И - цап.

   Он восьмерку мгновенную вычертил носом.

   - И всякие дряни.

   Изгорбышем сделался перед дрожавшими пальцами, рвавшими голову пойманной мухе; под мышкою - зонт; котелок - на затылке.

   - Самбур, говоря рационально, - рванул котелок; из подмышки свой выхватил зонт.

   Припустился бежать.

   За ним - Надя; в глазах у нее отражались испуги за папочку:

   - Вы - заработались.

   - Да-с: долбануло. Мотнулся.

   - И - случай с бабцом, как оглобля... И Митенька. Руки и ноги развел; зонт - под мышку!

   - Подумали - в вате; а вату и вынули.

   - Бедненький, милый!

   - Коробки шатают!

   - Какие коробки?

   - Шатаешься, точно кубарик.

   Рукой изотчаялся и окровавленным глазом застарчил он:

   - Бьет тебя жизнь! Обласкала корявого папочку.

   - Полноте!

   Хмарило: жар - размарной; солнце - с подтуском; дымчато-голубоватые просизи - взвесились; в воздух.

   - Все - сломано: соединение двух - проводов электрических, искра; и - взрыв, в корне взять: контакт сил первозданных и творческой мысли.

   - Да-с, - да-с!

   - Аппараты сознанья ломаются.

   Бросил он взгляд на себя:

   - Да и - мой! На нее:

   - Да и - твой.

   И - пошел; раскачавшейся левой рукой строил ей частоколы из мнений; собака, навстречу бежавшая, - в сторону.

   - Вы, - осторожнее.

   - Ась?

   - Да - собака: кусается, может быть.

   Бегал в окрестности черноволосый, сбесившийся пес. Спотыкнулся о кочку:

   - Какие же мы, говоря рационально, - жрецы?

   И свистун, полевой куличок, подавал тихий голос откуда-то издали.

   - Мы - не жрецы, коль от первого, в корне взять, встречного наша зависит судьба... Коли он, говоря рационально, просунулся бакой похабной к тебе с предложением гнусных услуг...

   Горизонты стояли изруганы громом.

   Под черепной коробкой сознанье распалось: мирами: да, - что-то творилось с ним, потому что он вдруг повернулся; и - тыкнулся носом за спину себе: показалось, - к нему приближается кто-то, как третьего дня: как... всегда.

   - Чушь.

   Но - третьего дня волочился за ним по дороге, с полей, к гуще сада, сиеною тихою - "кто-то"; и все оказалось собакой; ее едва выгнали.

   Он привыкал к появленьям "кого-то", который... держался... вдали: привыкал за жилетик хвататься, в который зашил он открытие; стало казаться: стояние "кого-то" - закон его жизни; "закон" начинался с удара оглоблей; но он - продолжался: ужаснейшим шумом в ушах; и - мерцаньем под веками, сопровождавшим сомненья в вопросе о смысле науки; сомнений подобных еще он не знал; как театр посетил, взяв билет на "Конька-Горбунка", уж профессором (приват-доцентом в театр не ходил), так вопрос роковой для него (есть ли смысл в математике) встал в конце жизни, когда математика - вся - заострилася в нем, потому что в Москве, в Петербурге, в Стокгольме, в Токио и в Праге считали: что скажет Коробкин - закон.

   Он, закон полагая, законом поставил себя; вне закона.

   И, выйдя из сферы законов в законе открытий законов ("таких или эдаких", - явно законных в приеме, приемов же - сто миллионов: "таких или эдаких"), - выйдя из сферы законов за фикцию форм, - испугался открытия: ясность закона есть случай, ничтожнейший, - в общей системе неясностей; так и "Коробкин" лишь часть сферы "каппы"; планеточка "каппы", разорванной протуберанцами: всякая форма сгорает в бесформенном.

   В "каппе" сгорает "Коробкин"!

   Ивана Иваныча, брошенного всею массою мысли, протекшей расплавами в "каппу" - звезду, охватило обстояние гипотетической жизни под формою "призрака", - проступью контура: в дальнем тумане; а вечером - в окнах; к окну подойдешь - никого.

   - Не пойти ли к врачу?

   - Дело ясное.

   С этой поры, перепрятав листочки с открытием, их он зашил на себе.

  

   Палисадничек дачи.

   Здесь встав, приподнятием стекол очковых уставился: в гипотетический, в гиперболический космос.

   - Вы что это, папочка? Руку погладила.

   - Так себе.

   Тотчас прибавил, - неискренним голосом:

   - Гм...

   - Что?

   - Друг мой...

   - А?

   - Не видишь ли?

   - Ну?

   - Там - мужчина...

   - Где?

   - Там...

   - Это ж - пень.

   А глыбливая синяя туча, взметнув верхостаи под небо, бежала сама под собой завитком белым, быстрым и нервным; под нею же, - почвы свинцовая сушь с забелевшей дорогой; сбоку - пенек серо-бледный:

   - Не пень, потому что...

   Вдруг - вспых: взрез высокой, извилистой молньи; вдох листьев; и после уже - гром глухой.

   - Как, не пень?

   - Да не пень, потому что.

   Пень - двинулся: гиперболический мир приближался.

  

  

  

  

   Урод шел на них. Надя вскрикнула:

   - Видела.

   Видела это лицо - в лопухах: там оно дрезготало невнятицу о шелкопрядах и "яшках"; но там оно было без тела; теперь это тело приблизилось диким горбом, переторчем в том месте, где зад: вместо зада - Гауризанкары; а тело сломалось углом: грудь к ногам; а живот провисал; ноги - дугами; уши же - врозь: хрящеватые, нетопыриные; вся голова - треугольник - глядела профессору в низ живота; означаяся всосами щек под желтевшими скулами; узкий шпинечек бородки, казалось, цеплялся за травы.

   А с пояса вместо часов на тесемочке лязгали ножницы.

   Он - подошел: снял картуз (верх лба - белый; под ним загорелый); и стал дроботать, как лучина под щиплющим ножиком:

   - Вы, я позволю заметить, - Коробкиным будете?

   И подскочила под небо ужасная задница: оцепеневший профессор молчал; вспых: и - взрезы высокой, извилистой молнии.

   - Я-с!

   И - молчанье; вздох листьев.

   - А я... Гром глухой.

   - Ну-с?

   - Портной, - Вишняков.

   Покосился он щуплым лицом; и рот, собранный малым колечком, до уха разъехался - вбок; и профессор подумал:

   - Какой криворотый!

   Стоял независимо: руки в карманы:

   - До вас - дело есть.

   Глаз добрейше скосился на Надю:

   - А мы - отойдем: неудобно при барышне. Вздернув с достоинством нос, отошел; а за ним - подпрыг зада; вполне был уверен: профессор - последует.

   Он - и последовал.

   Стали при кустиках: у Вишнякова, как мышечка, выюрк-нул носик:

   - Так что...

   Он достал табаковку свою:

   - Кавалькаса не знаете?

   И табаковкой профессору - под нос:

   - Чихнемте?

   - Не нюхаю.

   - Это - неважно.

   - Но что вам угодно?

   Уродец приятно глазами вглубился в глаза:

   - Я, как вы замечаете, верно, с горбом: занимаюсь спасением жизни своей.

   - Так-с... И - что ж?

   - Да и всякой. Профессор подумал:

   - Визгун добродушный, - но что ему нужно?

   Визгун же, поставивший палец, рукой из жилета достал письмецо; и разделывал в воздухе чтеческим голосом:

   - Тут вот - письмо.

   - Дело ясное.

   - Предназначается...

   Руку рукою отвел: от письма.

   - Погодите... Понюхал, счихнул:

   - Изъясняется в этом письме неизвестного вами лица, что иметь осторожность насчет деловых документов - нелишне, особенно, если в наличности случай такой, когда глаз, - пальцем ткнул, склоня ухо: - дурной, - на них смотрит: со всяческим злобственным умыслом, цели имея...

   Пождал он:

   - Теперь - получайте.

   И сунул письмо он, картуз приподняв:

   - Честь имею откланяться.

   Перевернулся и стал удаляться по белой дороге он; гипотетическим миром стал снова, исчезнув; завеса - летела; пахнуло в лицо листвяным пересвистом; окрестности заблекотали, согнулись, рванулись, листами и ветками через дорогу подросились, завертопрашились и завихорились.

  

   В кратком письме неизвестным лицом было сказано, чтобы профессор немедленно принял все меры к охране бумаг, что какая-то личность (какая, - не сказано было) имеет намеренье выкрасть их; так подтверждались его опасения; он - принял меры: листочки зашил.

  

   Застучали нечастые капли: валили тьмо-синие тучи в тьмо-синюю ночь; кто-то издали вышел из леса и стал у опушки, не смея приблизиться: странным лицом, синеватый; держал на видках; и - бесследно исчез.

   В одном месте замоклого поля вставало бледняво пятно световое: присела Москва - растаращею.

  

  

  

  

   На парапете Лизаша склонялась головкой к биению сердца и к собственным думам, просовывая из-за жерди железной над лепленым серым аканфом носочек; внизу - людоходы; вон - дамочка в кофточке цвета герани: прошла в запылевшие пережелтины какие-то.

   Вспомнила, что Вулеву уезжает: И... - где у людей расставлялись диваны, увешанные парчовыми, павлиньими тканями, где с потолка повисает лампада сияющим камнем, вчера она слушала, спрятавшись в тени и видя себя самое там из зеркала (бледною и узкогрудой дурнушкою); ухом и глазом просунулась в дверь; чернокрылая тень из угла опускалась над нею; стояла за дверью с опухшей щекой Вулеву; и просилась из дому уехать на две с половиной недели; заметила, что на одно лишь мгновенье у "богушки" вспыхнула радость в глазах:

   - В самом деле?

   Он тотчас осилил себя, настораживаясь, и лицо свое скорчил в печаль:

   - Очень жаль, что Лизаша одна остается!... Скажите пожалуйста: детолюбивым отцом себя вел; Вулеву же с подчерком сказала:

   - Я думаю, что я Лизаше - не пара.

   Он взглядом, как пьявкой, вцепился в нее:

   - Вы так думаете? Кто же пара?

   - Да вы, - например.