Белый Андрей - Москва под ударом

  

   Это пятно в черных крапинах часто являлось из слоя колеблемой желченн, - точно воды; выяснялася склизлая шкура, как будто лягушечья; ширились пристально два умных глаза: меж ними же - нечто, как клюв попугая; под взбухнувшим туловищем полоскалась как будто нога, или - хобот протянутый: щупальце!

   Спрут!

   Этот спрут, появившися в зеркале, стал появляться в расстроенном мозге безумного доктора Дро; созревало решенье:

   - Да, да!...

   - Остается - одно!...

  

  

  

   Здесь заметим: он жил с документом на имя какого-то доктора Дро; и - свистульничал, праздно слоняясь по улицам; стал он дневатель бульваров (дремал на скамейках); ночным бродуном волочился без цели.

   А то - гиркотал в кабаках.

   Стал без челюсти он, без волос, без нафабренных бак; без квартиры, без "Дома Мандро"; хорошо еще, что голова оставалась; ведь мог оказаться безглавым: за челюстью снять с себя голову, чтобы замыслить спиною; по правде сказать: на спине проступило лицо, - сумасшедшее, доисторическое, "м а н" в Мандро - провалилось в спинные какие-то вздроги, в сплошное, безумное "дро"; "вместо" "ман" (головы) - дыра: дрог позвоночника. Стал доктор - Дро.

   "Доннер" - действовал, переполняя всю душу ему не присущею силой, ему не присущею яростью; "Доннер" гремел над Европой!

  

  

  

   Был Киерко прав.

   Пауки пауков - поедят; "Доннер" съел фон-Ман-дро - без остатка: съел миф паука пауков; "Доннер" - гибель Европы; в фантазии бреда Мандро вставал Шпен-глер: до Шпенглера.

   "Спрут", появившийся в зеркале, - гибель губившего мифа о Доннере (в нем же и гибель Мандро); здесь снялась амальгама с сознанья (разъялись пороги сознанья); так зеркало стало стеклом, пропускавшим сквозь "я" жизнь какого-то грозного "мы"; это "мы" выходило теперь из подпалов мандровской квартиры; "квартира" сознанья - разъялась.

   "Спрут" - грозная фантасмагория: имагинация близящейся социальной катастрофы.

   "Доннер" в Мандро стал - дырою; а дом на Петровке в четырнадцатом году отразил состоянье Европы; да, да: в самом центре Москвы, - Москвы не было; были - Париж, Берлин, Лондон; и - даже: уже был Нью-Йорк; и под всеми под ними - поднятие лавовых щупалец, с центра подземного к периферии: к московской Петровке.

   Москва, как и Лондон, была лишь ареною схватки чернейшего интернационала с его разрывающим, с красным.

   - "Москвы"-то и не было!

   Был лишь роман под названьем "Москва"; за страницей читалась страница; листались страницы; и думали, что обитают в Москве; в эти годы "Москва" революции - да! - обитала в Лозанне, в Монтре, в Лезаван, в Циммервальде, быть может, в Женеве, в Нарыме, во льдах, - где еще обитала она?

   Юго-Славия, Прага, Берлин, - обитали в Москве: на Петровке, в районах Арбата, Пречистенки.

   Повернулась страница: "Конец"! Год издания, адрес издательства: только.

  

  

  

   Конец!

   Оставалось последнее средство: разбои, воровство; и - айда за границу; и - вспомнился - Мюнхен; вела Барерштрассе на площадь цветущую, где - обелиск, где и домик, запрятанный в зелени; здесь жил известный ученый и автор "Problem des Buddhismus", вплетавший свое бытие, никому не известное, в миф, возникавший в одном одичалом coзнанье.

   Айда, - за границу!

   К кому-то он хаживал, впрочем: и кто-то достал документик; и паспорт готов был достать заграничный; вы спросите - кто же? Я, автор романа "Москва", о героях романа собрал много сведений, правда: но - не вездесущ я; не знаю, - кем был этот "кто-то", готовый спровадите Мандро за границу, дать крупные суммы ему, чтобы там, за границей, он мог завести вновь "мандрашину" - под непременным условием выкрасть какие-то там докумены. Кем был этот "кто-то" - не знаю; но знаю, что жил на Собачьей Площадке.

  

  

  

   Сегодня, в харчевне, - за пятою "водкой" опять появилось пятно; и представьте, - оформилось: в первый раз в четкий, весьма прорисованный образ: и образ был - "старец": ацтек, мексиканец, атлант, - кто его разберет! С бородою седой, без усов, с развевающимися седыми кудрями, в плаще - серо-черно-зеленом, с отчетливо желтыми вкраплинами; а в руке его был страшный, желто-оранжевый жезл; этот жезл поднимал он над жертвою...

   - А!

   Оставалось - одно; оставалось - одно.

  

  

  

   Есть возможность понять этот морок: пары алкогольные!

   - Водки еще!

   Дали водки: стаканы и дзаны; показывали руками на "доктора Дро"; раздавалось - оттуда, отсюда - отчетливо:

   - Во-ка!...

   - Смотри-ка - какой!

   - Рожу выпятил!

   - Дока.

   - Оттяпает.

   - Форточник, - что ли?

   - Бери, брат, повыше: фальшивомонетчик!

   Он - встал, расплатился; и с алкоголическим видом покинул харчевню; пошел вислоногим верзилой: одежда - с чужого плеча:

   - Поскорее бы в Мюнхен!

   Бежал переулком; в окошке увидел глазетовый гробик; и - вздрогнул: мальчонок! Бежал переулком; за ним - бежал шпик; просмотрел все глаза: потерял.

  

  

  

  

   Собирался кружок.

   Переулкин вошел, весь саврасый, кося светлым глазом; он лапу свою протянул - не ладонь; была теплая.

   - Будете слышать о нем! - зашептала Лизаше Харигова.

   Деятель громкий Китая и Афганистана, - его ль вы не знаете? Слово его в наши дни превратилося - в лозунг народам востока; с ним Ленин считался; тогда же, - он прятался: по огородам; капусту сажал; загудел с Котлубаниным; слышалось:

   - Сад... Садоводство... Сады!

   Прибежал меньшевик Клевезаль (с мягкой гривой каш-тановой); с ним - Гуталин; приходили: Сергей Свистолазов, Ипат Твердисвечкин, Планопов, Мартынко, Мамзеева, Лейма, Ураев, Прозыкина и Сатисфатов.

   Лизаша сидела такой деревяшкой проструганной: не выносила еще она дня; становилась зеленой и хмурой; ее - не заметили просто; и спорили о подоходном налоге: все - цифры да термины вместо понятливых слов; Гуталин - говорил; Клевезаль - возражал.

   Двери настежь разинулись; и - светло-серенький, быстро взглянувши на часики, быстро какой-то вошел: и глазок - светлячок - на Лизашу защурился, затрепетав с подмиганцами; вспомнила: виделись, но - при других обстоятельствах: в день незабвенный: в "Эстетике" виделись!

   Кто-то воскликнул:

   - С часов ваших, Киерко, солнце сверять было можно бы!

   Киерко? Вот он какой!

   Он поежился левым плечом, глаз пустил в вертолет, заложив свои пальцы за вырез жилета, края пиджака оттопырив; внимательным глазиком быстро порхал вкруг Лизаши: э, - как раздурнилась, просунулась: кожа да косточки, - странное зрелище: юная девушка горбилась, точно старушка: лицо собралось в кулачок.

   Тут к нему подошли - сообщить: Псевдоподиев в ночь арестован: и Клоповиченко сидит.

   - Эка, - ну-те-ка, - быстрый закид головы выражал непреклонную волю:

   - Чудно создан свет!

   И превесело дернулся, трубочкой выстукав:

   - Все вот - с "авось" да с "небось": доавоськались.

   Набок просел у окошка задорною лысинкой; кстати: при самых ужасных известиях трубочкой стукал о стол он с улыбкою:

   - Ну-те же - что: пустячок!

   А потом "пустячок" он продумывал - днями продумывал, вытянувшись на диване и похая трубочкой; вновь выходил, взяв решенье, которое и доводил до действия: Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, товарищ Харитова, Грокина.

   Киерко ей показался живцом: стало как-то уютно: чуть - жутко; чуть - сиверко: Киерко - сиверко: "эс", "эр"; да-да: с-е-с-е-сер. Он щипал бороденку, - такой узкоглазый, совсем светло-серенький - в вырезе светлом оконном, откуда порою бросал только реплики:

   - Э, - дешевень!...

   - Ну-те, - смерти бояться, - на свете не жить.

   - Иностранными - ну-те - словами не жарьте. Бросал поговорочки, дзекая, как белорус: мелочишки, штрихишки в наляпанной быстро картине являли прогноз: непреложный; казалося, что суетун - глубоконек. Сидела задумой внимательной.

   Киерко!

  

  

  

  

   Все расходились.

   Он, выхватив свой чубучок, очень резко приблизился, точно боялся с Лизашею встретиться: точно за то, что она протерпела - реванш его ждал от нее; посмотрели они друг на друга: бровь в бровь; и - глаз в глаз; она - встретила тихо, с большим любопытством.

   - Товарищ Харитова мне говорила о вас; ну-те, - книжечки я передал.

   Зауютил дымочком и фразой висячей: смешно, жутковато; и - "киерко".

   - Ну-те, - читали?

   Она отвечала лишь вздергом плеча: распустив свою юбку, из глаз сделав жмурики, села пред ним на диванчике, - ножки калачиком.

   - Надо б! Устроил дымарь.

   Эвихкайтен вошла; и, задергав плечом, вынул трубочку:

   - Вы уж простите меня: старый дымник!...

   Лизаша подумала:

   - Он же - не стар.

   И вторично подумала:

   - Что ж это я, - о нем думаю.

   Вдруг потянулась к нему папироской своей:

   - Закурю уж и я.

   Тут невольно заметились Киерке: синие жилочки вспухли на ручках; закрыв свои глазки, пустила дымок: лед был сломан.

   Мадам Эвихкайтен, подмазав губу, подсурмив свои брови, - ушла; и Лизаша глядела на небо в окошке: там, где - голубое, все - синее, темное: глуботина, глубина, бездна, пропасть; да, небо - расколото: "богушкою" называла она задушителя жизни.

   Дымок облетающий стлался волокнами.

   - Ну-те, - верьте: то все - забытное!

   И вертко прошелся он, похнувши трубочкой; но - забелела в ответ:

   - Нет, оставьте: не напоминайте!

   Глаза ее, мутные вытараски, разбежались в фигуры обой светло-синих.

   - Вы славная все же девчурка! Она на него просияла так жалобно.

   - Ну-те, - отец ваш гадыш; вы в "Эстетике" были в сердцах у меня: ну и - что ж? Сами поняли!

   Вытянув шею, стрельнула дымочком.

   - Вас строй буржуазный зашиб!

   Дернул лысинкой - вкривь:

   - Мне Анкашин Иван говорил.

   - Кто?

   - Анкашин, который у вас чистил трубы.

   Припомнила свой разговор прошлой осенью - с водопроводчиком о царстве в "там" ("сицилисточка, милая барышня, вы"): стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькою огненной; он, заложив свои пальцы за вырез жилета, о вырез жилета бил пальцем.

   - Анкашин в контакте с Дергушиным был это время; ну - вот.

   Дернул лысинкою - вкривь: моложаво и лихо.

   - Я - все о вас знаю.

   И вдруг безотчетным душистым лучом - через все - ответила улыбкою Киерко.

   - Благодарю!

   - Ну-те, - вас сведу к нашим: все - бойкий народ!

   И под веко зрачок укатнул: поглядел на нее лишь белком; точно глазом, ушедшим в сознанье, ее уносил он в сознанье; мерцала глазами в открытые бельма; моргнул ей: глазенок, глазок, глаз, глазище!

   И снова - глазенок.

   - Ну - так: мне - пора.

   Цепенела за думой, - с открывшимся ротиком.

  

  

  

   Узкобородый, весь серенький, верхоширокую шляпу надел, завертев двумя пальцами тросточку; дверь за собой захлопнул: бабац!

   День - не день: варовик; мимоходы: многонько людей; и зрачок как сверчок, заскакал под подтянутым сереньким небом; бежал переулками; пьяница, мимо идущий, стыдя-ся, - снял шляпу.

   - Ведь вот, Николай Николаевич, - в виде каком! Его - хлоп по плечу:

   - Ты - свищи, брат, пока тебе свищется; а перестанешь свистунить, - вали: дам книжонку.

   И - мимо!

   С собрания шел на собрание; был человечек он свальный; где свала людская - там он; или - где-нибудь рядом: сверчит, свиристит и цурюкает, пыхая трубочкой, и - добивается правды.

   Морели прохожие; как-то не верилось: осенью этой опять гимназист подремнится, упряжится, взвесит свой ранец и с ранцем по улице пустится; синей фуражкой студент запестрится; провинция бросится валом хорошеньких барышень: курсы - Алферова, высшие, педагогические; в своем доме на Малой Поляне купчиха Арбузова снова утонет в перине.

   И - нет!

   Будет - плакать по сыне, который в мазурском болоте - погибнет; все барышни корпии защиплют; студент - зашагает с ружьем.

  

  

  

  

   Восхищалась Лизаша - Маратом; всех ближе ей стал Робеспьер: укрепилось стремление: мстить; возродилась для мести; достаточный выпрыг из старого мира уже испытала она, чтобы ясно сознать: этот мир пора - рушить; скорее же схватить красный флаг:

   - Да потише же, - будет ужо: погодите вы, - ну-те ж; попыхаем мы над Москвою не трубочным дымом, а пушечным дымом...

   - Когда это будет, - когда?

   Про себя же решила: убьет генерала: потом - взяла выше: царя!

   Эти мысли поведала Киерке:

   - Ну-те же вы, - анархизм-то оставьте: нужны планомерные действия масс.

   Он вкатнул-таки мысли в нее, в ее мысли вмесился; Лизаша - поверила: дерзкое слово; на вещи имел светлый взгляд.

   Перевез ее к Грокиной: ей не хотелось зависеть от базы с галданом и с "нервом", толстейшим, которым стегала прислугу:

   - У Грокиной будет вам проще; и все же - на воздухе! Грокина летом в пристроечке дачного дома жила; самый

   дом, пустовавший, был каменный, кремовый, с черной железною крышей, с желтком лакфиолей на клумбах, с песочною усыпью передтеррасной дорожки, где бегала пеночка, малая пташечка; первое, что поразило: по проясню мчится стрелой прямолетная птица в вольготные воздухи.

   Все-таки, - как хорошо!

   Тут по лобику журкнул прощелком светящийся в воздухе жук.

   В желтый, медистый вечер под запахом липовым все-то звенело кусающим зудом: драла, драла руки; и - ножки: драла-драла - в кровь!

  

  

  

   Молчаливая Грокина, ум дидактический, Киерко, видом своим игнорировал ее горе; и не докучали ей вздохами, делая вид, что разъезд ее чувств - дело плевое:

   - Глубокомыслие нервов есть кожная, ну-те, - поверхность: вы - мыслите, вольте; а мистику - бросьте.

   Сломал ей двуветку: и - подал; звенело из воздуха; "шлеп" - комар: "шлеп"!

   Разонравилась мистика: вот уж казалась себе "глубеникою" в доме Мандро; он - увидел во всем лишь "клубнику"; а Киерко ясно открыл ей глаза; незаметно диктовщиком сложных процессов сознания, в ней протекавших, он стал; можно было подумать, что - женоугодник; когда появлялся, как будто светины устраивал; мутный, болезненный взгляд прояснялся ее.

   Раз зашел Переулкин; повел их гулять; и земля под ногой залужела; и пахло какою-то терпкою горечью (голыми ножками - как хорошо пробежать). Переулкин присел под ракитный ивняк бережков, над студеною и живортутной водицею (день ее ртутил).

   - Здесь с неводом, что ли, пройтись бы, да - рыбу сакнуть!

   Как увидит где струечку, лужицу, - сядет на корточки, руки под боки: и - думает: есть ли здесь окуни, есть ли плотва; поглядишь; и - зарыл червячков; с ним Лизаша ходила на прудик: сидела над удочкой: "шлеп" - комар: "шлеп"!

  

  

  

   Николай Николаевич Киерко раз увел в поле: про экономический фактор развития ей проповедовать:

   - Массы...

   - Карл Маркс говорит!...

   Из лазоревых далей навстречу им золотохохлый бежал жеребенок.

   - Смотрите-ка, - остановила.

   И - видели; вот на лазоревом - состренный черч изрыжевшего резко трижердья; меж двух безызлистных жердинок - серебряный изблеск живой паутиночки; выше - два листика: передрожали как в воздухе:

   - Как хорошо! Говорили.

   Ясней открывалась картина ее проживания в доме Мандро: этот "дом" и есть класс, придавивший, измучивший - в ней человека; "русалочка" - классовый выродок; выбеги к солнцу из дома Мандро оказались стремленьем к внеклассовой жизни; и - знала теперь: через все - человечество катится к солнцу.

   - Конечно же, ну-те, - то есть социализм... Кампанеллу-то все же оставьте: и птичьего там молока не ищите.

   И Киеркин малый глазенок стал - глаз: стал - глазище (всего лишь на миг): и - присел: в переплеске ресниц; и заря загоралася; перелиловилась пашня; на ней бурячок-мужичок в разодранной сермяге, надевши зипун, зубрил плугом лиловые земли; виднелась вдали редкосевная рожь, синевей васильков.

   И уж перепелилось над нивами.

  

  

  

   Киерко бережно стаскивал с переживаний Лизашиных мистику, точно змеиную шкурку (облекшую в ней социальный каркас); и в Лизаше проснулся - жизненыш; она - продернела, прокрепла лицом; что лицом подурнела, то - вздор; вся красивость-то - кожа (красивость мадам Эвикайтен - не кожа, а кожная примазь): природа входила в нее; только вот - дурнота одолела: и - жаловалась:

   - Надо, знаете, к доктору!

   Были у доктора - с Грокиной: доктор сказал, что - беременна.

   - Что же, - пусть так!

  

  

  

   Вечерами сидела она под окошками; тучами - полнилось: молнилось; вспыхивал - сумерок; в окнах бушуяли бросени листьев и заблесты лунного света; и веяло в сад - васильковною нивою.

  

  

  

  

   - Как быть с открытием?

   Ошеломленье напало.

   Профессор вздыбал свои космы; бумаги его - под угрозой: открытие ищут "они". Кто? Мандро - "их" агент. Развернувши однажды газету, - прочел он в газете: Мандро, оказавшись германским шпионом, - исчез; стало быть: миновала угроза: но только на время; коль узнана сила открытия, в будущем - что его ждет?

   Очернели ему его дни: нездоровилось, беременело все, нюнилось, нудилось.

   - Как быть с открытием? Так восклицалось и в ночи, и в дни. Показалось ему, что в законе законов он встал вне закона: до сроку: уж ищут его, внезаконного; не защищает его государство; и хаос, как фактор развития, - действует. Чорт знает что!

   Меч войны подымался; мелькнуло, как мимо уже: ультиматум, предъявленный Австрией, гром нараставших событий, обмен телеграмм императоров; меч - нависал; не об этом мече думал он.

   И вздурел от жары, тосковал, нелюдился, бессмыслил, с задоришком все приставал к муравьям, им таскал дохлых мушек, жучишек; а то с головою, зашлепнутой в спину, бесцельничал глазом по далям; ерошился в аллеях. Ерошился в полях.

   Жара жахала страхом: деревья стояли, покрытые дым кою; воздух стал - дымкой: сплошная двусмысленность, липовый лист замусолился; червоточивый лист падал в лесной сухоман; мир золел, шепелея, томлением смертным. Профессор топорщился в поле и нюхтил: - Припахивает! Дело ясное!

   Гарью несло: где-то торф загорелся; пылали леса. Косоплечил; и шел: косоглядом.

   Он думал: быть может, летние мира в пространстве - сплошная отрава: влетела вселенная в облако пыли космической, чорт подери, представляющий яд: и гвоздила упорная мысль, что недаром в кометном хвосте, чрез который прошли мы, открыли циан: он теперь, прососавшись из верхних слоев атмосферы, нас травит; и каждый наш вздох есть отрава, влекущая перерождение мозга и сдвиги сознания; неизгладимая выбоина: будто ходишь с дырой в голове.

   Ненароком хватался за темя: есть темя!

   А кажется - нет.

   И, вздурев от жары, он бездельничал взглядом: кого-то выискивая.

   Это смутнение воздуха мысли его угнетало; на мысли -какая-то дымка; она, уплотняясь, давала в феномене зрения выплотень свой, точно контур; вполне несомненно, что контур, ходивший за ним, тоже выплотень этот, кометой рожденный: в отравленном мозге.

   Дрогливо оглядывался.

   Кто-то в тусклом мерцанье зарниц рисовался опять на дороге: гиеною, неменем крался из поля - к стогам; и профессор бежал на него; но он в сторону свиливал; и приседал: ненавистничать взглядом за сено.

   Профессор кидался за сено, а "он" - исчезал.

   Всюду в мути лесного пожара открылися глазы; в кустах, между скважин бесчисленных - листьев бесчисленных - всюду глазье, как репье.

   И за ним кто-то стал ненавистничать.

   Кто-то, - быть может, закон тяготенья, к которому так же привыкли, как к карте обеих Америк, забывши, что прежде Америки не было, был материк Атлантиды. К тяготам сознания, сопровождаемым проступью контура в му-тях - привык, появлялся "какой-то" из мути, и - звал: на луну, на дорогу.

   Профессор, подперши рукою очки, выбегал катышем на террасу, - к ракитнику, и, суетливой рукой раздвигая ответвины, видел, - ничто: только лепет ракитника в ночь.

   И луна открывалась из туч, ночь светла, как бел день.

  

  

  

  

   Вот однажды, заправивши лампу, гибел над бумагой, махры дедерюча.

   Был прежде слепцом он; не видел себя - в обстоянье, в котором он жил и работал; и кто-то ему, сделав брение, очи открыл, - на себя самого, на открытие; видел, что в данном обстании жизни оно принесет только гибель:

   - Как все диковато.

   Поправив подтяжку, уставился глазом в окно: перечернь; подшушукнуло там черностволое дерево; чертоваком страннела двусмысленность.

   Кто-то стоял.

   Стало ясно ему, что с открытием надо покончить; и он - уничтожит его; тут себя он почувствовал преданным смерти: возьмите, судите! Пусть сбудется.

   Сон свой припомнил о том, как его заушали и били за истину; и зашептался:

   - Пусть сбудется!

   Тяжко вздыхая, решил он немедленно ехать в Москву, чтобы там, рассмотревши бумаги, предать их сожженью: следы уничтожить; в бумагах московских - весь ход вычислений (итог вычислений, открытие собственно, было зашито в жилете; его он решил уничтожить с бумагами вместе).

   И тут, впавши в скорбь, всю ночь охал.

  

  

  

   Надюше с утра заявил:

   - Я - в Москву.

   - Что вы, папочка!...

   - Да-с, у кассира Недешева - жалованье получить, и в управлении дело с Матвеем Матвеевичем: с Кезельманом...

   Сидел перед ней за обедом, себя вопрошая, себе отвечая, нос бросив с прискорбием:

   - Если бы царство науки настало, служители наши за нас подвизались бы!

   - Что вы? Какие служители! Думала, что - педаля.

   - Но оно - не от мира.

   - Вы, папочка милый, царите в науке.

   Ее оборвал:

   - Это - ты говоришь... Дело ясное: не нахожу на себе никакой я вины.

   - Кто же вас обвиняет? И - в чем?

   Он же с горечью встал от стола, строя сутормы.

   С кряхтом облекся в крылатку; перчатки натягивал, стал чернолапым; взял - зонт, котелок свой проломленный; через плечо, точно крест, он надел саквояж и большой, и пустой (в нем катался один карандашик); он стал на террасе; стащив с головы котелок, посмотрел на него; вновь надел, - горько тронулся: в сопровождении Наденьки.

   Шел уничтожить бумаги, смертельно скорбя; у калитки почувствовал, что - на черте роковой он колеблется духом, жены при нем не было; не было сына.

   Они его бросили.

   А ученик, им любимый, Бермечко, отсутствовал, посланный в Лейпциг: учиться.

   Бежала дорога на станцию - в желтень и в муть; был исчерчен тончайшей игрой черкушков, как из туши.

   Сказал, обращаясь к себе он:

   - Жестокое время наступит, когда убивающий будет кричать, что он истине служит; припомни: я - сказывал

   И посмотрел на часы:

   - Ну-с - пора, в корне взять.

   И, взглянув на Надюшу, вздохнул, - чернобрюхий такой, чернокрылый; в пустом саквояже катался, гремя, карандаш; саквояж был огромен (подпрыгивал на животе показалось лицо - великаньим; его провожали глаза; вдруг стало ей жутко за папочку: пес не куснул бы, трамвай не наехал бы.

   Он выяснялся из мути, едва прорыжев бородою: окрасился только что.

   Жоги носилися в небе; дичели окрестности выжарью злаков медяных; из далей мутнело сжелтенье: Москва семи-холмною там растаращей сидела на корточках, точно паук семиногий, готовый подпрыгнуть под облако.

   Блякали в пыль колокольца.

  

  

  

   Он с вымашкой шел.

   На дороге приметил рыдающего черноглазого мальчика,

   - Что с тобой, в корне взять? Мальчик рыдал безутешно:

   - Боюсь я его!

   - Ты скажи, брат, кого?

   Мальчик пырснул с дороги, да - в поле: там, сгаркнув-ши, сгинул.

   Дичели окрестности.

   Из вымутнявшейся желченн, - серо-зеленое образование виделось: в крапинах черных; неслось из тумана в туман и едва выяснялися ноги: оно - приближалось.

  

  

  

  

   Оно очертилось.

   Стоял силуэт, головою уткнувшийся в пледик, проост-ренный носом из складок; рукой отогнул поля шляпы, закрывшей седины, он, молня под шляпой, зашлепнувшей плечи, очковыми черными стеклами, - в серо-зеленой, про-крапленной черными точками паре, расцвеченной желчью заплат (точно шкура проблеклого змея); профессор приблизился: старец.

   Он ежился дергко.

   Сломались морщины подсосанной очень щеки; точно ржавленый нож прикоснулся к точильному камню:

   - Осмелюсь спросить.

   - ?

   - Эта тропка - на станцию Хмарь?

   - Дело ясное. Старчище - странный!

   Такой долгорылый; картинно откланялся шляпою, напоминающей зонтик; а зелено-серый и клетчатый плед обитал над рукою: густой бахромою.

   Укутавшися в плед и дубину зажавши в руке, стал он рядом прихрамывать.

   Падалищная ворона - кричала; зияли белявые земли из исцветов трав: краснозлаки и бронзы, и меди: метлицы, стрючочки, овесец, коробочки; пень суковатый - кривулина, хмарное все - быть дождю!

   Старец с робким искательным видом хотел что-то выразить:

   - Парит...

   Профессор на старца таращился:

   - Да...

   Не то - старчище, ветхий деньми, не то - вешалка с ветошью; губы под носом упали, как в яму безусый! Престранен был торч бороды, вдвое больше козлиной и белой; такие же белые, гладко лежащие кудри покрыли плечо из под шляпы: прилипли к щеке.

   Его голос не слушался:

   - Видите сами, - раздевом хожу. И он вздернул разорванный локоть:

   - Меня перемочит.

   Сказал это с юмором; жоскли в очках его злость и суровость:

   Деревья шли - впрорядь; вон там - глинокапня; вон там - глиновальня: заводец гончарный; и пылом повеяло:

   - Вара какая!...

   Сухим, серо-синим туманом подернулись сосенки. Старец сказал:

   - Я - шатун.

   И глазами просил пощадить:

   - Подработка ищу я.

   Профессор оглядывал спутника: великорослый и великоногий!

   "Тарах-тарахтах" - жеганул по кустам бекасинником кто-то.

   И - станция.

  

  

  

  

   Двадцать минут еще; с края платформы забился крылом своим черным в поля, вздувши пузик, прижал чернолапой рукою свой зонт. И за ним столбенел на платформе замотанный пледом старик, в воздух выставив, все бы сказали, не бороду - просто какой-то скелет бороды - длинногривый, такой долгорукий:

   - Гроза собирается!

   - Что ж?

   Тут старик рассмеялся и стал черноротым.

   - А то, - кропотались беспомощно пальцы, - что мне ночевать-то - и негде.

   - Как негде?

   - Так, негде, - и вгладился взором. - Уехали с дачи... Сказали, что - в Питер, - путляво обивался, - вернутся в Москву только завтра; а я к ним поехал в расчете застать... Куда ж денусь? Пять дней я в дороге.

   - Ну?

   - Да, повторяю, - промокну, - поежился он, точно был под дождем уже, - деться-то - некуда.

   И разбежался глазами под черным стеклом:

   - А гостиница? Странный вопрос!

   - Посмотрите на этот билет, - показал из-под пледа билет, - за него заплатил я последние тридцать копеек, а вы говорите!

   В глазах у профессора - недоумение и потерянье стояли:

   - Знакомые есть же у вас?

   - Кроме тех, о которых сказал, - никаких.

   - Как же, батюшка, вы, - удивился профессор, оглядывая с головы и до ног, - где же ваша дорожная сумочка?

   - Нет такой - нет.

   - А багаж?

   - Эк сказали, - "багаж"; нет такого!

   - Как так?

   - А вот так вот, - изволите видеть: плед, палка!...

   Профессор, сорвав котелок, посмотрел на него, вновь надел, ничего не прибавил, пошел по платформе; его карандашик катался в пустом саквояже, повешенном через плечо: чемодан (сбился сбоку и лег на живот). Он, однако, рукою ого охватил; и оглядывал желтые дали, как будто желая вполне отмахнуться от слышанного:

   - В корне взять, - диковатый денек!

   В атмосфере - жарня, желчина; убегало туда полотно - в ряды ив; вдруг - оттуда гуднуло: "тохтоханье" слышалось, близилось; и - прострельнула струя дымовая из ив; вот и выпыхнул ясно стреляющий центрик (огонь зажгли рано); и - черненький поезд прямою змеей, не смыкающей кольца, - глиссадой понесся; раздался размером и грохотом, явно распавшись на кубы вагонов; вот кто-то невидимый пред налетающим пыхом и пылами рельсов дзанкнул; и - рельсой сигнул; и за кем-то невидимым безостановочно перемелькали вагоны; упал на платформу почтовый пакет; и последний вагон подтарахнул особенно; можно сказать, - тенорком, припустившись за рядом вагонов, сжимавшихся быстро - размерами, грохотом; все собралось в убегающий черный квадрат, на котором ярчели (и сверху, и снизу) два красных фонарика (вечер еще начинался). Профессор подумал, что кто-то, мотаясь железными стержнями, выпохнул бешено из-за зловещего центра кровавого пекла; работал там кто-то - из центра; и - вспомнилось, как говорили, когда он был юношей: души безбожников входят в машинное пекло по смерти - работать: в доменных печах, в паровозах.

   - Ну - да-с: суеверие!

   Но суеверие это - понравилось; ад, так сказать, - оказался в фантазии этой культурой труда, чорт дери; он любил всякий труд; согласился бы он, если б кто-нибудь мог доказать бытие после смерти, пойти прямо в пекло; и силою жаркого пара, вращаясь в котле, - с убежденьем и рвеньем отмучиться в небом положенный срок за тасканием поезда - ну, там, Казанской дороги; так думая, мерно шагал по платформе; шагавший за ним по платформе старик выколачивал дроби губами под пледом.

   Народ собирался; потели и злели - в желтине, в пылине; у всех были лица, как лица из желтого воску, готовые тут же растаять, отечь; кто-то в ветер чертакал отчетливо громко.

   - Да, - быть урагану, а - туча-то, туча какая там. Голову кверху профессор поднял, нос додравши до черных очков.

   - А вы кто такой будете?

   - Я?

   - Ну, да!

   - Бывший помещик.

   Лоб сжался крутою морщинкой:

   - Имение было под Пензой: семьсот десятин.

   - Где ж оно?

   - Э, - рассказывать длинно...

   Тут сделал он вид, что ему остается: посыпав главу, - пасть: испрашиться:

   - Грех... Все - размотано!...

   - Как же вы, батенька?

   - Люди, мыслите, там всякие фразы про наш он, покой; а кончается - обыкновенно: ферт, херт; так и я: в офицерах служил; а теперь...

   И подумалось:

   - Все это он намекает на что-то. В толк взять - не поймешь.

   Старец вгладился взором нырливым:

   - У вас - нет работишки?

   - Нет!

   - Я пошел бы в рабы за работу...

   - Ну, что с вами сделаешь?

   - Было бы сухо, - проспал и на сквере я...

   Тут шевельнулось: старик - бывший барин; профессор, добрея лицом, стал похлопывать пузик рукою; и видно, - с манерой, с достоинством; вот положение!

   - Слушайте!...

   Снова прищурился: нет же, - не жулик, внушает доверие; как-то само собой с губ сорвалось:

   - Я... бы мог предложить вам ночлег на сегодня!

   А как же разборка бумаг, для которой он ехал в Москву? И прислуга - в деревне; но - поздно.

   - Так пустите?

   Быстрым емком зажал руку: силач этот старец!

   - Так пустите?

   Блеском очки пристрелились искательно. Эдакий жалкий: ведь - как отказать ему?

   - Батюшка мой. Ну-с: мы с вами ночуем сегодня! Ворчал про себя:

   - Пригласил - делать нечего.

   Ткнулся глазками: лоб - крепкий; очки - непреклонные; что-то надменное, даже жестокое в нем; а стоит - с нарочито приниженным видом; и точно для вида трясется: подметное что-то.

   А старец, плеснувшийся пледом, как крыльями, - вороном белым казался; вот голову - вытянет; рот - разорвет, каркнув гро