Белый Андрей - Москва под ударом

">   И поджала изблеклые губы, а он абрикосово-розовым стал от каких-то волнений; пытался вбоднуть свою мысль:

   - Это девочка, - просто какой-то бирюзник...

   Ему Вулеву не ответила: быстро простясь; а Лизаша принизилась за чернокрылою шторой; была она поймана.

   - Вы?

   - Я!...

   - За шторой? Зачем?

   Но Лизаша лишь взгубилась:

   - Ах, да почем знаю я? - проиграла она изузорами широкобрового лобика (видела в зеркале это); она здесь осталась; а он забродил за стеной, как в мрачнеющей чаще, - таким сребророгим, насупленным туром. Здесь шкура пласталась малийского тигра с оскаленной пусто главою, глядевшей вставным стеклом глаза; от времени - выцвела: и из рыжеющей желтою стала она; бамбуки занавесили двери, ведущие в спальню; здесь странный охватывал мир; здесь и статуи в рост человеческий негра из черного дерева кошку проскалом пугала; Лизаша, бывало, садилась на пуфе пред негром, себя вопрошая, откуда просунулся он к нам в квартиру; порой приходила к ней шалая мысль: уже близится время, когда негр, сорвавшись с подставки, по комнатам бросится; будет копьем потрясать и гоняться за кем-то из них.

   Свои бровки сомкнувши и губку свою закусив, исступленно нацелилась глазками в пунктик, невидимо взвешенный и обрастающий мыслью: так пухнет лавина, свергаяся вниз: но меж улицею, под ногами кипевшей, и ею, - ничто не свергалось; придухою жег парапет; видно, где-то росли одуванчики: в воздухе пухи летали: и - тот же напротив карниз, поднимаемый рядом гирляндистых ваз с перехватами; поле стены - розоватое; вазы с гирляндами - белые; перегорела за крышами яркая красная гарь.

   Зеленожелезились в гарь раскаленные крыши.

   Лизаша вернулася в комнаты.

   Вдруг - шелестение сухенькое: Эдуард Эдуардович выставил голову из тростников, забасив в полусумерки:

   - Где ты?

   Присела в тенях чернокрылых.

   - Лизаша!

   Он крался в тенях, рысьи взоры метая - направо, налево:

   - Ay!

   С дерготою в бровях, с дерготою худого покатого плечика, встала из тени и, вздернувши бровку, ждала, что ей скажут: "Вам что?"

   - Вулеву уезжает в провинцию... - аллегорически бровь свою вздернул.

   - Так что же?

   Казалось, что взглядом ее разъедал; и упрямо и зло до-чернил свою мысль:

   - Мы останемся эти недели, - в нее пыхнул жаром ноздри он, - вдвоем.

   Друг на друга они посмотрели, - вплотную, вгустую; ни слова друг другу они не прибавили; и - разошлись.

   - Вдруг -

   - изящно раскинувши руку по воздуху, взявшись другой за конец бакенбарды

   - галопом, галопом -

   - промчался пред ней с легким мыком: в пустой аванзал.

   От веселости этой ее передернуло: бредом казалася ей галопада такая.

   Куда галопировал он?

   Далеко, далеко, -

   - потому что -

   - за комнатой - комната: за руку схватит: и так вот, как он галопировал, загалопирует с нею вдвоем сквозь века, через тысячи комнат; доскачут до щели, откуда он выскочил, как Минотавр [29], - с диким мыком: бодаться своею бакенбардою - с козочкой, с нею.

   Стояло в окне чернодумие ночи: оно разрывалось лиловою молнией.

  

   [29] - Минотавр - в греческой мифологии чудовище с туловищем человека и головой быка, обитавшее в лабиринте на острове Крит.

  

   Ночью со свечкой Василий Дергушин прошествовал в лилово-черные комнаты; следом за ним Эдуард Эдуардович крался в тенях, рысьи взоры бросая: брать ванну; они проходили по залу; едва выступал барельеф; бородатые старцы, направо, налево, шесть справа, шесть слева - друг с другом равнялися: в ночь между ними.

   Василий Дергушин подал ему банный халат.

   Обнажилася белая и волосатая плоть, или "пло" (безо всякого "т ь"); без одежд был - не плотью, не "п л о" даже: был только "ло": а намылившись стал - лой-ой-ло!

   Он и брызгал, и фыркал с мрачной веселостью, припоминая веселый галоп перед нею; и потянулся за одеколонною склянкой.

  

  

  

  

   Василий Долгушин с пуховкой в руках, проходя и с собою разахавшись, мазал словами и эдак, и так его: случай! Вчера позвонила прислуга с соседней квартиры:

   - У вас что такое?

   - А что?

   - Все здоровы?

   - Здоровы...

   Она посмотрела с таким подозрительным видом, как будто не верила.

   - Правда ли?

   - Да говорите же...

   Мрачно под ноги себе она ткнула:

   - А это вот - что?

   Под ногами у двери алело кровавое пятнышко.

   - Господи!

   Лужица крови.

   Дергушин пошел к Вулеву: собирались под дверью: прислуга соседней квартиры, прислуга квартиры Мандро; говорили - совсем незадолго мальчонка чернявого видели: сел на приступочку тут; дребезжала мадам Вулеву:

   - Расходились бы: ну что ж такого?

   - Да - кровь!...

   - Этот самый мальчонок!

   - Не нашинский!

   - Он окровавил!...

   - Он, он!...

   Вулеву - к фон-Мандро: а Мандро лишь присвистнул с большим небреженьем:

   - Охота вам так волноваться: ну - лужица: что ж? У кого-нибудь кровь пошла носом!

   Вот случай!

   Его вспоминая, Василий Дергушин разахался: мазал словами и эдак, и так фон-Мандро.

   Позвонили: рассклабясь зубами, просунулся в двери Мандро с задымившей "маниллой" в зубах, в гладком летнем пальто и в цилиндре, в визитке (визитка в обтяг); раздеваясь, перчатку он стягивал, руку поставивши под подбородок; казалося, что бакенбарды наваксены: пряди же, - да: сребророгий!

   Протопал в глубь комнат; он видел и слышал - на фоне зеленых обой; замяукала черная кошечка там перед столиком в стиле барокко; как бы собираяся книксен ей сделать, фестоны свои приподнял.

   И Мандро стало тошно; и губы его задрожали; он вспомнил, какую пощечину на заседании он получил; выясняли - Иван Преполадзе, Дегурри, Пустаки, Луи Дюпер-дри, - что дела он им вел кое-как; что гарантии - пере-фальшивлены; что заявленья прислали об этом им пайщики: Арбов, Бронхатко, Взлезеев, Вещелинский, Грубах, Долбяго, Дедеренский, Девятисилов, Есмыслов, Зрыгелло, Извечевкин, Истенко, Крохин, Ксысеева, Крушец-Поганко, епископ Луфарий, Мтетейтель, Оляс, Носопанова, Плюхин, Плохойло, Слудыянская, Трупершов, Топов, Треверхий, Удец, Удивительный, Чертис-Щебренева; тщетно доказывал пайщикам; письменно он посылал заверения: в вензелеватую подпись не верили; администрацию-де собирались они учредить; выясняли - Иван Преполадзе, Дегурри, Пустаки, Луи Дюпердри, что он вводит в растрату "компанию", что он - германствует (да - франкофильствовать стал Ка-валевер); ну, словом, - гниючее что-то.

   Могли ли понять, что он вел аванпостную службу свою большой марки и что проходил абсолютную поступью он через все.

   Осталось одно: уходить!

   Тут схватил со стола и разбил, бросив в пол, статуэтку; со зла!

   И прошел в кабинет, и уставился в ноги: у ног распластался оскаленный белый медведь золотистою желчью оглаженной морды.

   И вот побежал топоток - кто-то быстрой походочкой дергал по комнатам: Викторчик!

   Викторчик всем говорил (передали уже):

   - Да, - она занимает вакантное место жены! Словом, - Викторчик влазень в их дом.

   Вон уж он появился: опять на устах сахарец, а в глазах - сатанец; он стоял, разминая набитый портфелик.

   - Ну, что?

   - Апелляторы сердятся...

   - И?

   - Ай, ай, ай: все кредит: дебет - ноль!

   - Да ведь мой поручитель!...

   - Исчез из Москвы...

   Эдуард Эдуардович так и вперился; и Викторчик взгляда не выдержал:

   - Всякие слухи, - до глупых, глупейших: мадам Миндалянская жаловалась, что вы в смокинге в ложу вошли, а не принято в смокинге.

   И - закосил со смиренством:

   - Да где им понять вас!

   Тогда Эдуард Эдуардыч, ладони поднявши к лицу, ему стал аплодировать с деланным хохотом, - звонким, густым, сахаристым, рассыпчатым, злым, понимая, что сеятель мо-роков - Викторчик; он вызывающе бросил пословицей:

   - Льстец под словами, - змея под цветами!

   Да, Викторчик этот: держался валетом, а - предал; два года при нем он вертлявил; в час - бросил; в два - предал; в три - выступил уж обвинителем; что-то доказывал всем им - в четыре; а в пять - стал лицом, очень нужным Луи Дюпердри; через сутки же так вклеветался, что сделался спецом в умении - разоблачать и науськивать; вдруг загазетничал (что-то газеты плели про шантаж-шпионаж); но о чем не болталося? Время-то - вапом вопило; уже нарастал вал событий; встал гребень завивистый.

   Викторчик - гадина!

   Киерко прав был, что гадины ели друг друга; в начале двадцатого века история разэпопеилась: стала она Арахнеей.

   Арахны, не люди, - пошли!

  

   И тогда Эдуард Эдуардович взял со стола сердоликовую вырезную печать; и печать приложил к документу, с которым и выскочил Викторчик; в нем подтверждался уход из "Мандро и КR"; "КR" - оставалась, чтобы завтра же: оповестить через газеты: "Луи Дюпердри и КR".

   Стерся - "Мандро", чтобы стать где-то "Дорманом", "Ордманом", или ж Дроманом, Мроданом: французом иль немцем.

  

   Он встал и пошел дефилеями в комнату с нарочною приплясью, "джоком", куражась с собою самим и куражась пред скромным лакеем, которому дал порученье (ненужное): слышать покорное:

   - Слушаюсь!

   В "слушаюсь" слышал:

   - Не слушаюсь!

   Стали свободничать в доме его; так сейчас, например: что за гамканье там? Громкий гавк Вулеву. Он подумал: дворецкий, дородливый, домостроитель и домоблюститель, поняв, что все рушилось, - место подыскивал; ждал только случая, чтобы расчет предъявить.

   А - прекрасные вещи: резная чеканка, "вальян" очень ценный; бывало вот, - Амфитрионом встречал здесь гостей; а теперь (знал прекрасно) Василий Дергушин, разахавшись, мазал словами и эдак, и так его.

   Сел в свое кресло, прислушался, как дребезжала вдали Вулеву и как ей отвечала свирелкой Лизаша. Ему захотелося - сгинуть, исчезнуть, не быть; кабинет раздавался обоями, гладкого, синего тона; на нем пламень красных сафьянов ярчел; из сафьяна повис Эдуард Эдуардыч; в руках обнаружилось гиблое что-то; сидел, весь охваченный красной геенной огня; вот - сгорит: на сафьяне останется кучечка пепла.

  

  

  

  

   Этот вверт в ее жизнь; эта вгнетка в нее; ей казалось, что дней доцветенье приходит.

   Прислушалась: прогомонели лакеи; там - взрыв возмущения: за гердеробной; и в комнату смежную кралась она, - в чернолапую мебель, к ковру желто-черному, в желтеньком платьице, кутая плечики в черное кружево шали - присесть под подсвечник; стемнялась стена желто-сизая в тень; чернокожие думы сюда приходили, как рой негритосов: показывать зубы.

   Присела в тенях - свою ножку на ножку, свои локоточ-ки - к коленке; лицом - в кулачки; превнимательно слушала, что говорили лакеи - с улыбкой страдания: дергалась плечиком.

   - Барина барышня!

   Вновь стала вздрагивать; вспыхом сбагрилось пятно на; скуле; не услышала, как про нее судомойка сказала:

   - Спаси, девоматерь, ее!

   Все про "это": ведь - поняли.

   Очень степенно Василий Дергушин прошел - пошептаться с мадам Вулеву, расставлявшей капканы да верши; глаза у Дергушина стали гвоздистыми; ими кололся, когда обносил; и казалось, что он говорил:

   - Происходит-то, - бог знает что! И теперь ей заметил он:

   - Что это, барышня, вы? Головой прокачал; и - прошел.

   Ей с ним было конфузно, вполне неестественно; точно следил он за нею; и странной жеманкой с ним делалась; подозревала: ловить собирались "его"; Вулеву верховодила, там затаяся и вечером в волосы вкручивала папильотки; за шторами пряталась; "он" перед ней, Вулеву, ходил с до-вертом, - очаровательный, серебророгий и лживый; и взглядом, как пьявкой, вцеплялся, почуяв капканы: не "богушка": чортище!

   Тут засмеялась она в черноваки ночные, которьзе множились, - громче, все громче, все громче, - пока из растерянных глазок не брызнули слезки: он салом обмазал ее.

   Так случилось с Лизашей.

   Лизаша играла в "русалочки" (много "русалочек" ею кормились); одна из русалочек этих "сестрица Аленушка", месяцем ясным катилася в "богушке": неба же, "богушки" - не оказалося; а оказалась одна чернота; черноты даже не было в этом отсутствии всяких присутствий; и "богушка", "небо" - провал, как провал в месте носа: дыра носовая! В мгновение ока весь "богушка", просто разъялся: в дырищу. Ужасно отмечивать сгнитие носа в любимом: считала она своим небом - дыру носовую. Быть может, как зубы поддельные, носит поддельный он нос.

   Ее "богушка" - дымка в глазах:

   - Надо, надо...

   - Что надо?

   - Глаза протереть!

   В ту минуту, когда поняла, появилось одно обстоятельство; "все" - началося во сне: увидела во сне черномазого мальчика; он улыбнулся ей хмуро и криво; его синеватые пальчики, точно без крови, ей подали ножик; кровь капала с кончика:

   - Этим ножом он меня!...

   - Кто?

   Но мальчик сказал:

   - Этим самым ножом ты его!

   Стало ясно.

   Была угловая, малайская комната; в ней стоял столик: не столик - парчевня; на столике ножик лежал с филигранною ручкою: вот что припомнив, сидела с открывшимся ротиком, ярко мерцая глазами; бежала разглядывать блеск ясной стали; к глазам поднесла, задрожала, отбросила ножик, упала на тигра.

   Рыдала на тигре.

   Потом перестала рыдать: ведь извечно убиты, мы, мертвые; мысль об убийстве разыгрывалась обострением всех наблюдений над "ним"; с изостренным вниманием впивалася в мир, заповеданный прежде; и в каждом движении этого мира увидела мерзости; оторопь оледенила желание мести; "убить" - можно после, потом, в миг последний, когда невтерпеж станет ей от "дыры носовой", к ней склоненной; пока же - в дыру заглядеться; и все - досмотреть; и - досодрогаться.

   Светило, сиявшее в ней, оказалось лишь мигом разрыва огромнейшей адской машины.

   Пора!

   Уж, наверное, там, с парапета, - босыми ногами неслышно прошел негритос - притаиться в малайскую комнату: шел вслед за ним - другой, третий: сплошною толпою, наверное, там негритосы валили; и - стали: смеяться в сплошной черновак, куда громче - все громче - смеялась с собою она, пока... слезки не брызнули: салом обмазал ее!

   Ножик - вот!

   Прикоснулася пальчиком; чуть-чуть порезалась: вытянув шейку и вытянув ручку, стрельнула в пространство стальным острием: убивают вот так. И потом только агницей вышла из тени; прижав к желтой юпочке ручку и в складочках черного кружева спрятавши ножик, пошла; ночь за нею в открытые двери валила толпою негритосов, - валила в малайскую комнату, красные губы раздвинув и белые зубы показывая.

   Впереди шла, мяукая, черная кошечка.

  

  

  

  

   Комната ли?

   Настоящий павлятник!

   Пестрятина перьев, пестрятина тканей; не стол, а - парчовник: явайское что-то; бамбук - не гардины - скрывал вырез окон; и дверь в его спальню завесил тростник; в тростниках "он", как тигр - залегал.

  

   Залегал на кушетке; раскрыв переплет синекожий, прочел он "Цветы Ассирийские". Драма "Земля". Из Валерия Брюсова знал наизусть:

  

   Приподняв воротник у пальто,

   И надвинув картуз на глаза, -

   Я бегу в неживые леса;

   И не гонится сзади - никто.

  

   У Валерия Брюсова часто "гонялись" в стихах; и Мандро это нравилось; очень любил "Землю" Брюсова; там рисовалось прекрасно, как орден душителей постановляет гоняться по комнатам: петлю на шею накидывать; нынче пытался читать: не читалось; прочел лишь какое-то имя.

   - "Тлаватль"!

   Книгу бросил; и, в угли камина вперившись, задумался: да, он любил перелистывать книги с рисунками, изображающими мексиканские древности: долго разглядывал он мексиканский орнамент; любил сочиненья, трактующие про культуру жрецов; про убийство и пытки; он повесть о "Майях" Бальмонта читал; и поэтому голову он засорял сочетаньями звуков имен мексиканских:

   - Катапецуппль, Титекалеиллупль.

   И - так далее, далее: "я" - усыплялося.

   "Я", вообще говоря, представлялось дырою ему, заплетенной сияющей паутиною светского блеска, уменьем одеться, уменьем расклабиться; при приближенье к "дыре" можно было увидеть весьма интересное зрелище: быстро выскакивал черный тарантул; и - схватывал "муху", спасаясь обратно в дыру; такой мухой Лизаша была; такой мухою были профессор Коробкин с открытием; что тут прикажете делать.

   Ее заварызгал своей атмосферой.

   Припомнились эти последние дни, как он пробовал с нею жесточить: держаться салонным фасоном; как с видом таким проходил, энглизируя позы свои, точно он предлагал ей аферу, блеснея нагофренной бакой, блазня ее взорами; с ней на софе все пытался раскинуться, позы варьируя; и - шли жары от него: он геенной своей обдавал; или, делая вид, что - в вассальной зависимости, щупал взором ее: азиат! Даже, даже, - пытался дурить; и игривой "а у кою" несся за нею: "а у" да "а у".

   Передернулась: вид дуралеев еще отвратительней в нем, чем тиранов: дикарское что-то.

   Недавно в прощелок смотрела она: его белые зубы - не зубы; он их вынимал перед сном, можно прямо сказать: рот снимал; и все то, что от рта оставалося, - было зияющей пагнилью.

   "Богушка" кончился: с мига, когда неизвестный нахал оборвал его в тот незапамятный вечер в "Свободной Эстетике", громко назвавши "мандрашкой" и вспомнив про "Киверцы"; Киверцы - что же такое? Там бегал "мандр ашкою". Значит: все лгал; значит "все" - очень просто; открылось значение взглядов, улыбок и поз; уж не "богушка", а - фон-Мандро, начиненный "мандрашиной"; гадостью всякой: слинял его лик; не дурманным казался - дуркманным, дуранным; вгоняли друг друга в угар, - очень разный; вгоняла его в удар похоти; он же ее - в угар злости: она с любопытством разглядывать стала все то, что доселе таилось пред нею под - "папочкой", "богушкой".

   Прятался просто "мужчина".

   "Мужчина" - не нравился.

   Вспомнила все обстоятельства, как он вглодался в нее, изглодав ее душу, и как начиналось ввергание в пропасть еe - оттого, что хотела тащить его к солнцу; он - нес, точно кот, ее - мышь - в невыдирные чащи свои; и душа изошла синеедом; "ед" - он, фон-Мандро.

   Почему?

   Просто - синяя он борода; семь немеющих жен - семь убитых им женщин: восьмая - была... его... дочерью.

   Произошло нечто вроде того, что бывает, когда мы глядим на кусок зачерневшего неба, каймящего месяц; ведь кажется: чернь эта - что-то; ну - облако.

   Чернь - "ничего".

   Так мгновенный разрыв небосвода, как свода "чегого", в "ничто", разрывает в сознанье - сознанье со всем представленьем о "я", об истории; тут посещает узнание: смерть есть не то, что придет; смерть есть то, что извечно объемлет при жизни; сознание жизни, катящейся к смерти, - безумие, - жизнь выявляется анахронизмом, а самое "я" как плева атмосферы, здесь рвется, в ничто.

   Торфендорф и агенты германского штаба, - какой это вздор: паутиночки. И не Картойфель, которому он сообщил много ценного о снаряжениях армии русской, не деятельность "КR"; странно сказать: шпионаж и шантаж, о которых писали уже в "Утре России", - предлог благовидный, чтобы скрыть свою суть; и тот факт, что со дня на день может он быть опозорен предательством Викторчика, так что носом столкнется с полицией, - вздор; все они не узнают об "этой" последней, секретнейшей миссии, Доннером данной.

   Когда посещал импульс Доннера, зов он испытывал сладкий, подобный длиньканью колоколов монреальских капелл (Монреаль - такой город в Сицилии есть): из единого центра прокалывался двумя стрелами молньи; тот яркий проторч (в сердце, в голову) перерождал его (сердце и голову); чувственность перерождалася в черствость; так черствая страстность, в годах нагнетаяся, переходила в мучительную, беспредметную ярость, слагавшую образы бастиализма.

   Так, странно сказать, импульс Доннера действовал, в годах съедая: снедаемым был неизвестной железною силою, душу его разложившей; душа проваливалась, как нос Ка-валькаса; оттуда, из мрачной дыры, вырывался холодный порыв, развивающий вихри поступков, лишь с виду логичных:

   Позвольте же: "Доннер", - кто это?

   Потом.

   Соболь мощных бровей, грива иссиня-черных волос с двумя вычерченными серебристыми прядями, точно с рогами, лежащими справа и слева искусным прочесом над лбом, соболиные баки с атласно вбеленным пятном подбородка, все дрогнуло: съехались брови углами не вниз, а навер: содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающе руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщинки, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб; здесь немое страдание выступило.

   Точно пением "Miserere" ["Помилуй" - лат.] звучал этот лоб.

  

  

  

  

   Предволненьем ходила душа у Лизаши, - вздымалась во что ж: в угомон или в разгон? За стеной раздавалось:

   - Гар-гар!

   Гаргарисмою он занимался: свое ополаскивал горло солями; в те дни он охрип: говорил с горловым, хриплым присвистом, точно змея: вообще ей казался летающим млекопитающим с острова Явы: вампиром; она передернулась узкими плечиками, нервно в воздух подбросив одну финтифлюшечку; и на тростник, закрывающий дверь, поглазела растерянной азинькой, слыша отчетливый глот: он слюну там глотал в полусумерках; глот - приближался.

   Тростник разлетелся.

   Затянутый в черную пару, со стройностью, точно зажавшей в корсет что-то очень гнилое, он к ней подошел сребророгим, насупленным туром, отчетливо строясь на фоне сплошной тростниковой завесы (коричнево-красные пятна, коричнево-черные пятна по желтому полю):

   - А, вы?

   Тут ей пагубно стало.

   - Я ждал вас сюда!

   И она, подбодрившись, такой ангеликою (чуть-чуть нарочитой) стояла пред ним, спрятав пред ним, спрятав ножик за спину, скосясь: но скос глаз ничего не сказал:

   - Понимаете?

   - Что?

   - Продолжать так нельзя же! Молчала.

   - Пора объясниться нам!

   Вокализация голоса переменилась; вздыхая, он всхрипнул: жаровней пахнуло (весьма неприятно). Молчала.

   - Вы знаете, что Вулеву - нет? Зачем это "вы"?

   - Мы - одни.

   Понимала: опять захотелось ему пококетничать с ней; резануло под сердцем колючею, дикою злобой; головку прижала к стене; и на скрещенных, ярких, златисто-лазурных павлиньих хвостах прочертилась своей чернокудрой головкой; а ручки держали за спинкою ножик.

   - Лизаша, - молчал я, но ты, - оборвал он, увидя, как выблеском глаз заактерила.

   - Ты все чуждаешься: ты, как отцу, перестала мне перить.

   - Xa-xa!

   Пародировал "папочку": слишком веселенький папочка!

   - Ха-ха-ха!

   Не задурачиться ль взапуски? Страшные запуски.

   - Стало быть, врете и тут... Хоть бы в руки-то взяли себя, - процедила с кривою морщинкой у ротика.

   - "Богушк а", - тоже!

   И - вертни оставила; и - побледнела она: перед этим мерзавцем - легко ли припомнить звук слова святыни погибшей?

   Приблизился к ней с гадковатой, прогорклой улыбкой и руки потер:

   - Вы - чудище!

   - Ты-то - не ангел, отродье мое; миф об ангелах бросила б; мы - арахниды.

   И вдруг - легкий звук: точно в воздух разбилась золотая арфа: то - ножик, упавши из рук, дребезжал и поблескивал:

   - Что это?

   - Ножик.

   - Откуда?

   Она - пронежнела глазами; но взгляд относился - к ножу.

   - Да вы сами, - врала, - тут оставили!

   - Я?

   И - друг в друга вперились глазами.

   - Я - нет.

   Видел он, как глазенок стал - глаз; глаз - глазище;

   жестокий и злой.

   Но, себя пересилив, ему ухмыльнулася "тоном":

   - Ах, - вы!

   И не тон, а усмешка цинизма: когда вместо неба - разъезд плотяной, вместо носа - гниющая щель, что ж иное? Он думал - "иное"; тогда с павианьим прыжком неожиданно он оказался вплотную, насильно ее усадил на дивана рядом с ней развалился и к ней протянулся, обмазанный салом - алкательно, слюни глотая.

   - Нет, нет, вы не смеете! Расхохоталась - все громче, все громче!

   Откинулась и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки; она наслаждалась не им, а картиной законченной мерзи: весь - мерзь; ни сучка, ни задоринки. Ни одного диссонанса. Ни проблеска честности. Видно, его атмосфера - не воздух, вода иль огонь: паутина; дышал паутиною; в лилах - не кровь: паутина тянулась осклизлая; весь - пауковный, бескровный: проколется, - смякнет, смалеет, смельчится; лишь тлятля покопает - "кап-кап" - поганою страстностью. Маленький, гаденький.

  

  

  

   Шли в отдаленье шаги: подошли!

   И тростник разорвался: дворецкий! С торжественным, с аллегорическим видом подняв свои брови, с порога в пространство сказал:

   - Кавалькас!

   И под ним, как сквозь ноги, с торжественным, с аллегорическим видом в тужурке коричнево-красной (оттенка свернувшейся крови) порог переступая, стремительно выбежал - карлик: без носа!

   Как пойманный ворик, весь вспыхнув, с лицом абрикосово-розовым, взором метаясь, вскочил Эдуард Эдуардович; длинные руки бросал он к порогу, стараясь карлику путь преградить; а дворецкий бесстрастно стоял, будто здесь совершался пред ним алхимический акт претворения мысли в уродца, вполне осязаемого.

   Эдуард Эдуардович быстро взял в руки себя, запавлинясь своей бакенбардою, длясь над дворецким, которому жестом руки дал приказ: провалиться сквозь землю; себе самому под диктовку сказал, пародируя позой иронию:

   - Нет, ты позволь мне представить, Лизаша, тебе... Жест руки:

   - Кавалькас!

   - Лизавета... И - жест:

   - ...Эдуардовна: дочь моя... Карлик молчал и сопатил.

   - Я - знаю, я - знаю, - возился Мандро, оступись простуженным голосом, руки себе потирая и позою всей декламируя: - Э... Ничего... После я объясню: прекурьезно, - не правда ли?

   Карлик надул свисловатые щеки; и высипнул пискло: простуженным голосом:

   - Очень жалею вас, барышня, я... При таких обстоятельствах встретились. Но - ничего не поделаешь... Бог нам послал...

   Эдуард Эдуардович прочь от Лизаши оттаскивал молча уродца, который, лицо повернув на нее, докричал:

   - Не отца, а - обманщика.

   Пальцем коснувшися лба, Эдуард Эдуардович грустно вздохнул, дав понять, что имеет тут место лишь факт слабоумия: паралича прогрессивного.

   - Этот обманщик... - старался тащимый уродец.

   -

   Эдуард Эдуардович с карликом бился в дверях:

   - ...меня носа лишил!

   За дверьми досипело в шагах топотавших:

   - Бог - спас.

   И шаги достучали.

  

  

  

   Лизаша упала на шкуру малайского тигра, прижавшись головкою, серой и мертвой, к оскалу немой головы, безотчетно вперяяся в ножки резной этажерки, собой представляющие цепь голов: встала в тень, прорастая главою, глава - из главы; и все - скалились; ей показалось, что негр деревянный из тени рвал рот в диком вое: шумело в ушах.

  

  

  

   Вдруг она померцала глазами: казалось, - в глазах соблеснулось созвездие; думалось: нет, - не заколешь того, кто извечно убитый, извечно здесь рыскает, - в комнатах этих, - с безумцами, с черными; черные, фраки надев, нахлобучив цилиндры, гоняются здесь друг за другом, стараясь зубами вцепиться друг в друга, чтоб вместе с штаниною рвать друг из друга филе.

   Мир - таков!

   Пусть уж рыскает он, опозоренный, вместе с такими ж, как он, опозоренными, - в черном фраке, с цилиндром в руке; не убить его надо (убить его - дурочкой быть); надо всех их зараз уничтожить, чтоб камня на камне в Париже, в Берлине, в Бостоне, в Стокгольме, в Нью-Йорке, в Москве не осталось; убить одного - разбегутся другие.

   Огромное дело в ней зрело.

   Со шкуры малайского тигра, звездея глазами, вскочила; и вытянув шейку, и вытянув ручку, стальным острием приколола пространство она.

   Убивают - вот так!

  

  

  

   Этой ночью Василий Дергушин в темнотах со свечкою шел; кто-то в черном цилиндре, во фраке с угла налетел на него, головою боднув, точно бык.

   - Шу!

   Пропал.

   Лишь цилиндр покатился под ноги - мяукавшей черною кошечкой; кошечка - "фырк": на балкон: он - за ней: никого!

   Но когда он со свечкой прошел в пустоту, тростники разлетелись: всклокоченный, голову вниз опустив, точно бык обезумевший, воздух боднув бакенбардою, выпрыгнул кто-то: осклабясь, понесся под дверь, где "она", подбородок прижавши к коленям, руками колени обняв, в своей долгой рубахе, похожей на саван, - за дверью задумалась: в дверь.

  

  

  

  

   Эдуард Эдуардович часто задумывался над судьбою; да, жизнь его - криволинейный узор.

   Его детство - Полесье; действительно, - отроком бегал он в Киверцах, где его Киерко видывал; уж спекулировал он; и по многим местечкам таскался вполне санкюлотом: щипал еле видный пробившийся усик; еще не умел перевязывать галстуха, но был какой-то весь томистный, чуткий и нервный, тончея лицом бледноватым, фарфоровым; был весьма набожен, чтил иезуитов, костел посещал; здесь и был он замечен какою-то крупной свиньей, его взявшей сперва для услуг незначительных; вскоре же стал расточитель позорных услуг; и случилось, представьте же, - усыновление, после которого усыновивший его фон-Мандро приказал долго жить.

   Так он стал "фон-Мандро", обладателем суммы, не малой в то время; весьма развивал поганизм, был поганцем: религии этой держался; и все ж - к католичеству чувствовал он уваженье; он стал - вертипижником, чорт знает как истаскался; сперва его жесты страшили его; их читал он, как знак гиероглифа необычайной судьбы; но потом - к ним привык; сатанил по Европе: служил чьим-то импульсом и не просил сатисфакций; спеша проходить абсолютною поступью, гадя вполне бескорыстно.

   Святою, возвышенной гадиной верно считал он себя; уважал иезуитов; и в веке двенадцатом был бы, наверное, он с крестоносцами; в веке шестнадцатом действовал бы заодно с инквизицией; в веке двадцатом, увы, спекулянтом он стал; но - во всем изощрился; и - странные вкусы имел; так: он в Африке ел саранчу с сарацинским пшеном; утверждал, что жук майский, которого съел он однажды, похож на орешек (он в детстве еще на пари откусил у живой мыши голову); в средней Италии, где проживал он два года, себя считал варщиком снадобий редких отравленной жизни; здесь он собирал сардониксы с прослойками (или - "глазком", иль - "кольцом"), и отсюда, потом уже, вывез в Москву очень много ценнейших предметов. Для тех же, с которыми дружбу водил, был он пагубою, нападая на сеятелей справедливости, чтоб забодать, растоптать и тащить в невыдирные чащи; подсаживался к безбородым юнцам на бульваре; здесь, кстати сказать, черноглазого мальчика раз изнасиловав в Риме, зарезал; и "Сатанилом" Мандро в его бытность в Джирженте его называл иезуит Лакриманти; на это крутил банкенбарду:

   - Мы все - сатанята!

   Любил за десертом саркасмить пленительно над негодяями мира, взрезая гранат; и лечился от насморка сарсапарильным отваром.

   В утонченнейший час своей жизни, признаться, однажды он попросту слямзил почтенную сумму; и так оказался в Германии, но с Лакриманти он связей не рвал: и папёж - уважал: здесь в берлинском Паноптикуме поразил Кавалькас его чем-то; его он и выкупил, быстро приблизил к себе; Кавалькас стал его Лепорелло по части разврата; так длилось два года.

   Однажды устроил трехдневный разврат с Кавалькасом; они издевались совместно над взятою женщиной; и издевалися так, что фантазия Брегеля меркла; а кончилось дело - убийством замученной; с этого дня Кавалькас - заразился (а он заражен был и прежде); в ту ночь поседел двумя прядями: засеребрился рогами; тогда ж рассчитал Кавалькаса, уехал в Россию, женился, приданое взял; дочь родил.

   А жена умерла как-то сразу.

   Оставив Лизашу двухлетнюю на воспитанье мадам Вулеву, - укатил за границу, но чувствовал: силы сломились; себя ощутил он носителем странной душевной болезни, его начинавшей весьма удручать: он испытывал голод по муке (хотелося мучить ему); вместе с тем самым "голод" его не казался уже интересным: испробовал в мыслях - все, все: перешел все пределы: об этом писал Лакриманти, который ему посоветовал волю отдать, развернув пред Мандро план огромнейших действий сообщества, лишь номинально себя называвшего "Братством Иисусовым".

   Так вот и стал фон-Мандро иезуитом; отчасти со скуки, отчасти, чтоб силы испробовать в "миссии": "ими" вертеть; тут - был пойман; и сам превратился лишь в скромного агента, связанного вечным страхом пред тем, что "убийство" его обнаружат; отсюда уж послан в круги буржуазии был: завелися на "Бирже" дела, цель которых (последняя цель) ускользала; в ту же пору ловчайшим аллюром он вьюркнул в круг лож масонских, себя называя антиклерикалом и втайне содействуя "братству"; в масонстве с такими же, как он, повстречался: там тоже сидели "инкогнито", чтобы в положенный час самый орден взять в руки (заранее скажем: в масонских кругах того времени встретился он с Муссолини).

   Мандро восхищала политика эта.

   Тогда-то был послан он в Мюнхен, где жил доктор Доннер, буддолог, известный трудами "Problem des Buddhismus" [31], которого на Гималаях считали почти Боддисаттвой; в Германии - крысой ученою; в Риме же слыл он за "черного папу" (вы знаете ль, что в католичестве целых три "папы"? один - "белый" папа, известный и вам; другой - "красный"; а третий, иль "черный" - начальник какого-то религиозного ордена: и, может быть, иезуитского).

  

   [31] - "Problem des Buddhismus" (нем.) - "Проблемы буддизма".

  

   К нему-то и шел с поручением от Лакриманти Мандро.

   Доктор Доннер держался открыто весьма удивительной линии: не говорил о политике, но говорил о буддизме, писал монографии он: "Wassubundu", "Dignagy"; жил в скромной квартирочке на Кирхенштрассе и мяса не ел (только "обст" да "гемюзе" [32]); пошучивал все с экономкой-уродиной; он фон-Мандро пригласил отобедать, завел разговор о могуществе "братства", вкушая печеное яблоко, руки над яблочком перетирая с таким твердым видом, как будто то яблочко было землею, которую Доннер мог скушать с огромнейшей легкостью; и за обедом сказал он:

  

   [32] - "Обст"... "гемюзе" (нем.) - фрукты, овощи.

  

   - Европа проткнется войною.

   Сказав, подмигнул:

   - Да уж я постараюсь!

   Сказал добродушно и просто, - без позы; и - дрожь охватила Мандро: сорокапятилетний ученый с кровавым затылком, обстриженный, с выторчем красных ушей, в золотых, заблиставших очках, в длиннополом своем сюртуке (в таких ходят в Баварии выпущенники иезуитской коллегии), был трезвей самой трезвости в явном своем утвержденье, что он, доктор Доннер, во славу "Иисуса" проткнет земной шарик войной мировой; все карьеры померкли в сознанье Мандро перед этой уже не карьерой, а... мироправлением, что ли. Безумие: в тысяча восемьсот девяносто восьмом году явно у всех на глазах с "Кирхенштрассе" почтенный будд