Белый Андрей - Москва под ударом

Но понял, что "старец" - искусственный, что "борода" - приставная; запятился быстро: в простенок себя заточил; страхом жахалось сердце.

   - Судьба привела меня к вам; иль вернее, - вы сами! От тени своей не уйдешь.

   - А за грим "старика" откровенно простите; и - знаете что: отнеситесь к нему, как к поступку, рожденному ходом событий (о них и придется беседовать): вы, полагаю, - узнали, - кто я: я - Мандро, фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.

   Ухом прислушался: верно, Попакин идет.

   - Мы - видались совсем при других обстоятельствах; я появился тогда очень скромно: ничтожество - к "имени", как... на... поклон; вы отшили меня... Но, профессор, могли ли вы думать, что первый визит мой к вам будет - последним визитом?

   Старался он дверь заслонять: ну, как, чорт подери, он жарнет!

   - Между нами сказать, - знаменитости в данное время влекут очень жалкую жизнь; они - щепки, кидаемые во все стороны вплесками волн социальной стихии; но, но - обрываю себя; буду краток: явился я, - с просьбой покорной открытие ваше продать одной фирме, - скажу откровенно теперь, - поглядел он лицом как-то вбок, а глазами - на сторону; и продолжал с тихой хрипою, точно комок застрял в горле, - скажу откровенно, что "фирма" - правительство мощной, великой державы... - тут сделал он паузу. - Были ж вы слепы, профессор, - не знаю, что вас побудило тогда пренебречь предложеньем моим; я давал пятьсот тысяч; но вы, при желанье, могли бы с меня получить миллион.

   Ужасал грозный жог этих глаз; и мелькало в сознанье:

   - Попакин, Попакин...

   - Предвидя, что вы, как и многие, заражены предрассудками, - я "наше дело" поставил иначе; за вами следили; скажу между прочим: прислуга, которая...

   - Дарьюшка?

   - ...была подкуплена!

   Вихрем в сознанье неслось: из платка сделать жгут, да и кинуться: в лоб, между глаз, - кулаками. Казалось, что сердце сейчас запоет петухом.

   - Я бы вас, говоря откровенно, сумел обокрасть, потому что могу и сейчас перечислить все ящики, где вы хранили бумаги.

   Профессор схватился рукой за жилет и лицом закремнел.

   - Я, когда посещал вас, то -...целью моей, между прочим, была топография пола и ящиков.

   Где ж - язык, руки, ноги?

   - Удерживал хаос бумаг; ну - представьте, что ваш я архив показал бы, а мне бы сказали: здесь главного нет... После многих раздумий, на время оставил в покое я вас; извините, профессор, - за тон: я хотел предварительно взять свою дичь на прицел.

   Сатанел на стене его контур изысканным вырезом.

   - Как вот сейчас.

   И откинулся тенью огромною в стену.

   - Все, все, что ни будет здесь, примет культурные формы; о, я понимаю, кто вы: при других обстоятельствах я бы сидел перед статуей бронзовой в "сквере Коробкинском"; вы уж пеняйте на строй, где подобные вам попадаются в зубы акул.

   Все нутро надрывалося криком и плачем:

   - Попакин нейдет.

   Но профессор упорствовал взглядом, хотя - понимал: никого не дождешься.

   - Я действую властью идеи, вам чуждой, но столь же великой, как ваша.

   Профессора вдруг осенило, что вбитие слов превратится - в прибитие: все в нем как вспыхнет.

   - Ваш план поднять массы до вашего уровня круто ломается планом моим: из всей массы создать пьедестал одному, называйте его, как хотите, но знайте одно: бескорыстно я действовал.

   Он не хотел неучтивость показывать - при ограблении: действовал, как негодяй высшей марки:

   - Но все изменилось, увы: вы, наверно, читали в газетах о том, что я скрылся; ну, словом: я - вынужден скрыться, себя обеспечить; и вот: я пришел за открытием; вы уж, пожалуйста, мне передайте его.

   Захотелось рвануться, да руки железные вытянулись:

   - Этой ночью займемся разборкою мы. Тут мороз побежал по спине, по поджилкам:

   - Вы мне объясните, - где что; обмануть невозможно, кой-что понимаю: зимой я сплошь занялся изучением внешнего вида бумажек, попавших ко мне из корзинки, куда вы бросали; иные из них побывали в Берлине; надеюсь, - вы мне не перечите: времени много - вся ночь; к утру будете снова свободны. Ну, что ж вы, профессор, молчите? Профессор, - как взгаркнет:

   - Словами - в ногах у меня, чтоб за...

   - Как?

   - Чтоб за пятку хвататься!

   - Вы очень меня угнетаете... Я повторяю, - бояться вам нечего.

   Слушали б издали, - думали б, что - балагурят; долбленье ж стола твердо согнутыми пальцами в такт слов ужасало:

   - Ну, знаете, я бы не так поступил: все же путь, на который я вам предлагаю вступить, есть единственный; хуже для вас, если я... - ну, не станем... Прошу вас серьезно, - одумайтесь.

   Вдруг, - как загикают дико они друг на друга:

   - Куда!

   - Я сейчас!...

   Было ясно: профессор подумал было дать стречка; но он понял, - пошла бы гоньба друг за другом, во время которой... Нет, лучше - стоять.

   - Вы чего?

   - Ничего!

   На обоих напал пароксизм исступления, с которым Мандро едва справился:

   - Вы затрудняете форму, - гм, - дипломатических, - гм, - отношений... Неужто война?

   Говорил, задыхаяся, - с завизгом:

   - Страшно подумать, что может случиться. Профессор - молчал.

   - Я не мог бы и в мысли прийти к оскорблению: я умоляю вас, - стиснул виски, трепетавшие жилами, затрепетавшими пальцами, - сжальтесь, профессор, над нами: и не заставляйте меня, - торопливо упрашивал.

   Вдруг - прожесточил глазами:

   - Могу я забыться. Я... все же - добьюсь своего: мон жет, дело меж нами, - вцепился ногтистой рукой ему в руку, - рванувши к себе, - ну, подите ко мне - да... до схватки, в которой не я пострадаю... Ну, что вы, профессор, - кацапый какой-то: ну, ну - отвечайте мне; ведь - человек я жестокий: жестоко караю.

   Тут - он задохнулся от страха перед собой самим.

   - Утром явятся, спросят, - а живы ли вы, а здоро? вы ли вы? И - увидят: еще неизвестно, что встретит их здесь.

   Заплясала, ужасно пропятившись, челюсть: болдовню, ручной молоток захватил со стола, вероятно, чтоб им угрожать; в его лике отметилось что-то столь тонкое, что пока-залось: весь лик нарисован на тонкой бумаге; вот ногтем царапнется - "трах": разорвется "мордан" из бумаги, - просунется нечто жестокое из очень древней дыры, вкруг которой лоскутья бумаги - остатки "мандрашины" - взвеясь, покажут под ними таящийся - глаз, умный глаз - не Мандро; заколеблется вот голова в ярких перьях; жрец древних, кровавых обрядов - "Maндлоппль". Он выкрикивал просто багровые ужасы - бредище бредищем!

   Свечкой подмахивал у оконечины носа. -

   - Ужо

   обварю тебя, - пламенем, -

   - чтобы взглянуть, что

   творилось в глазах у профессора; освещенные свечкой, глаза закатились, как белки в колесах; запрыгали; а голова, не ругаясь, зашлепнувшись в спинку, качалась космой; с кислотцой горьковатою рот что-то чвакал, а нос - дул на свечку взволнованным пыхлом и жаром.

   В ушах - очень быстрый и громкий звенец: не звонят ли тонки, не пришли ли за ним: не звонят, не пришли; он - затоптыш, заплевыш, в глухое и в доисторическое свое прошлое среди продолблин, пещерных ходов, по которым гориллы лишь бегали.

   Все же нашелся: вдруг выпрямил плечи; теперь, когда стены слетели со стен и когда обнаружилось, что в этом грунте пещерном нет помощи, что происходит тут встреча двух диких зверей (носорога и мамонта), надо надеяться только на орган защиты: кто бьется - клыком; кто - бьет рогом; кто - силою мысли; он вспомнил, что силою мысли свершилось в веках обузданье гиббона; и - встал человек; он - надеялся, что, в корне взять - (нет, на что он надеялся!) - силою мысли и твердостью воли: он сам продиктует условия:

   - В корне взять, - взрявкнул он, - я уже ждал вас; меня, дело ясное, - не удивите: я знаю, что жил в заблуждении, думая: - он усмехнулся, - служенье науке-де знак объективный служения истине, гарантирующий, в корне взять, частную жизнь; я - ошибся, - подшаркнул с иронией, - думая, что ясность мысли, в которой единственно мы ощущаем свободу, настала: она в настоящем - иллюция; даже иллюзия - то, что какая-то там есть история: в доисторической бездне, мой батюшка, мы, - в ледниковом периоде., где еще снятся нам сны о культуре; какая, спрошу я, культура, - когда вы являетесь эдаким способом, как, извините меня, как мера...

   - Я ж - тебя: ты - у меня!

   Выговаривая этот бред, стал заикой Мандро в первый раз: не легко ведь ударить "светило науки", которое сам уважаешь, вот этой вот самой своею рукою. Размахнулся было, да не мог хлестануть.

   Задрожали, как будто играли в дрожалки: профессору быстро припомнилось, как он забросышем рос; и под старость забросышем стал; вот - забросился здесь негодяю ужасному в лапы, за что же? За то, что трудился весь век, что Россию он мог бы прославить открытием?

   Сжалось сердце от жалости, - невыносимой, - к себе самому!

  

  

  

  

   Под шипением Грибикова карлик праздновал труса. душа - ушла в пятки; и - не попадал зуб на зуб.

   С того самого мига, как карлик вернулся домой, - поднялось это: Грибиков - кекал:

   - Ах, - шитая рожа ты! Чортовой курицей спину выклеивал:

   - Вязаный нос!

   Приседал с сотрясением, вытыкнув палец:

   - Мой чашки! Гнал в кухню:

   - Поставь самовар! Выхихикивал:

   - Да, Златоуст кочемазый какой отыскался!

   - Кащенка паршивая, - воздух разгребывал.

   - С эдакой рожей, - куриного запою скреб он, - сидят под рогожей.

   За боки хватался:

   - Я вот что скажу тебе: знай себе место!

   И пальцем указывал карлику место: и место как раз приходилося рядом с... ночною посудой.

   - Чего под чужие заборы таскаешься?

   - Выскочил, тоже, - оратель!...

   - С своей араторией!

   - Я, мол, без носу... Роташку с подфырком сжимал:

   - Не свиными рылами лимоны разнюхивать!...

   - Тоже!...

   - Про рай разорался!...

   Таскался за карликом:

   - Живо!

   - Не спи.

   - Не скули!... Догонял:

   - А в полиции скажут - что? Тут же давал объясненье:

   - Крамолой занялся?

  

  

  

   Раздался звонок: Вишняков.

   Не дав слова сказать, - на него опрокинулся Грибиков: так разгасился, что даже не спрашивал, ради чего он явился, в часы, когда добрые люди уже высыпаются.

   - Вы-то чего? Чего чванитесь?

   - ?

   - Вздернули к небу крестец и по этому поводу забарабанили, взявши литавру, как нехристь какой?...

   - Вы напрасно: я взял ту литавру взывать о спасенье: имеющий уши да услышит.

   - Крещеный вы? А?

   Но, заметивши, что Вишняков не в себе, - любопытствовал:

   - Вы - косомордый - с чего же? Лица на вас нет!...

   Вишняков - так и так: "енерал" над бумагами сидоровою козою махает; и тряпки кусает; тут Грибиков впал в рассуждение.

   - Вы больше бога не будете: милостью он, милосердый, богат; а зазнаев - карает, захочет - пупырыш не вскочит; чего суетитесь? Пошли бы вы спать; захотели с уставом своим в монастырь позвониться чужой; позвонитесь, - с квартиры под ручку вас выведут; и - справедливо: не суйтесь!

   И свел рассуждение это к литавре. На что Вишняков возразил:

   - Вы скажите, что есть человек?

   - Человек? - потрепал бородавочку Грибиков, - вот что он есть: - поглядел на свой палец, - стоят тебе вилы; на вилах-то - грабли; на граблях - ревун: на него сел - сапун; под ним - два глядуна; на них - роща; а в роще-то, - карле кивнул с подмиганцами, - свиньи копаются.

   Палец понюхал.

   - А я вам скажу, - Вишняков своим чтеческим голосом вышипнул, - тот человек, кто других выручает.

   Словами взопрели; и долго решали: идти, не идти на квартиру профессора; и - поднимать ли Попакина, или оставить до утра дознанье, зачем "енерал" ни с того ни с сего заскакал с обтиральною тряпкой в зубах среди пыли и всякой бумаги; совет - не соваться к профессору (еще и выведут) явно созрел в уме Грибикова после зимнего странствия с книжками в эту квартиру, ведь взяли под ручки и - вывели, слова не давши сказать:

   - Я лет двадцать на эту квартиру гляжу: нагляделся. Все то, что случается там, мне весьма непонятно.

   А все же, надевши картузик и карлу под мышку, - пошел Вишняков: карлик праздновал труса: душа ушла в пятки; а Грибиков только качал головой:

   - И куда вы такое идете, - на этих на ножках? Совсем паучиные ножки у вас!

   Побежали через двор, точно земли горели под пятками; Грибиков вслед им глядел, рот разиня, глазами захлопав, руками во тьму разводя.

   Впрочем, тьма прояснилась: петух там пропел.

  

  

  

  

   Пусть мученье: зачем задразненье в мученье? Не мучайте, - просто убейте: не мучайте, - слышите ли!

   Так нельзя!

  

  

  

   Мы профессора бросили в пасть негодяю; ему он ответил с достоинством.

   - Явное дело, приехал сюда я, чтоб выжечь следы мной открытого; в целом - открытие - здесь, - показал ол глазами на лоб свой, глаза подкативши под веко:

   - В моей голове. Но его оборвали:

   - Довольно болтать. Он - не слушал:

   - И нет на бумаге: бумагу вы можете взять, - не открытие. Все я предвидел. |

   - А это - предвидел?

   Был схвачен за ухо, - рукою, изящной такой:

   - Оторву!

   И вавакнул от боли, как перепел:

   - Нет!

   Тут, почувствовав вдруг затолщение носа, - воскликнул:

   - Живем, говоря рационально, мы низменной жизнью

   горилл, павианов, гиббонов.

   Губа стала сине-багровой разгублиною:

   - Я прошу вас не бить меня!

   Под черепными костями вскочил ахинейник:

   - Я... я... с собственной дочерью сделал - вот что. - Всею позой спохабил Мандро.

   - Вы открытия, батюшка мой, - не получите... Крепкая пауза.

   Чмокнуло по паузе этой; расчмок был расшлеп белых пальцев о губы и нос; странный чмок: что-то вроде неистового поцелуя с раскусом губы; стало парко от боли; да, так надзиратель не бил!

   Рот раскрыл, но - дыра зачернела во рту; плюнул зубом и лицо; истязатель смеялся с подшарками - красной пошлепе; и взором, жестким до нежности, до восхищенья над тем, кого мучил, парил; точно мучил обоих просунутый через дыру лицевую из тысячелетий "Мандлоппль", - жрец кровавый и опытный.

   - Да, патентованный я негодяй... вы - ученый - ха-ха - патентованный - что же? - открыл перочинный свой ножик, - давайте попробуем, как патентованный ножик задействует над патентованным мясом.

   И тут же пал в кресло; и - тяжко дышал: точно били его, а не он; а профессор раздувшимся носом и толстой губою в кулак на него посмотрел; как не мог он понять, что чудовище в это мгновенье сидело вполне безоружным? Один бы удар молотка; и - все кончено!

   Нет!

   Он - ударить не мог: в совершенном безумье решил он, что словом воздействует, спор философский затеявши: властью идеи хотел покорить павиана, поставленный, - ясное дело, - в условия доисторической жизни; мелькнуло на миг лишь:

   - Схватить, не схватить?

   И казалось, что в двери появится момент клычищем и космами черного волоса.

  

  

  

   Миг был упущен.

   Горилла, схватив молоток, от испугу, что им могла быть она шлепнута, прянула ловким прыжком и зажомкала крепко под мышкою голову; но голова все старалась ее подбоднуть; не глаза, жучьи норочки, бросились в поле сознанья на этом скакавшем, бодавшемся, фыркавшем теле.

   В ответ на возню раздавался отчетливый дребездень в дальнем буфете.

   Горилла, вцепившись в кривую распухшую рожу с разорванным ртом, все старавшуюся повернуться, - плевала.

   А рожа кричала:

   - Я верю - в сознанье, - не в грубую силу! Ее повалили.

   О пол брекотали, выискивая поболючее место; подпрыгивала; после срухнула, брюкнув:

   - Где люди свободны и где есть история?...

   Делала кровью вокруг себя дурно и грязно, несяся сознанием в каппа-коробкинский мир. Став в передней, услышали б:

   - Брыбра.

   - Бры.

   - Брыбра.

   Тяжелый звук, - страшный: в буфете же "брень" - отзывались стаканы; седастые роги кидалися долго над красною "брыброй"; в борьбе сорвалась борода приставная.

  

  

  

  

   Вот - связаны руки и ноги; привязаны к креслу, тогда запыхавшийся, густо-багровый мерзавец устал; а избитый повесил клокастую голову.

   - Полно, профессор, - сдавайтесь!

   Охваченный непоправимым, разорванный жалостью, понял, что - силы его покидают:

   - Покончимте миром!

   Молил - не лицо уже: просто пошлепу оскаленную (кровь сплошная; и - жалкая дикость улыбки безумной) Заметим, что стоило б только сказать:

   - Здесь, - в жилете: зашито! И - все бы окончилось.

   Связанный, брошенный в кресло - над собственной кровью - имел силу выдохнуть:

   - Я перед вами: в веревках; но я - на свободе: не вы, я - в периоде жизни, к которому люди придут, может быть через тысячу лет; я оттуда связал вас: лишил вас открытия вы возомнили, что властны над мыслью моею; тупое орудие зла, вы с отчаяньем бьетесь о тело мое, как о дверь выводящую: в дверь не войдете!

   Тут стал издавать дурной запах: тот запах был запахе крови.

   В испуге Мандро привскочил, потому что представилось если открытия он не добьется, то он - здесь захлопнут, как крыса.

   - Вы знаете ли, что такое есть жжение? И жестяною рукою схватил, как клещами:

   - Свеча жжет бумагу, клопов: жжет и глаз! Быть же тому - ужасно!

   Закапы руки и закопты руки стеарином: пахнуло на руку отчетливым жогом; к руке прикоснулось жегло.

   - О!

   Не выдержал.

   - О!

   Детским глазом не то угрожал, а не то умолял: и казалось - хотел приласкаться (с ума он сошел)!

   Тут в мозгу истязателя вспыхнуло:

   "Стал жегуном!"

   Но он вместо того, чтобы свечку отбросить - жигнул; и расплакался, бросивши лоб в жестяные какие-то руки. И комната вновь огласилася ревом двух тел; один плакал от боли в руке испузыренной; плакал другой от того, что он делал.

   Огромною грязною тряпкой заклепан был рот.

   Со свечою он кинулся к глазу; разъяв двумя пальцами глаз, он увидел не глаз, а глазковое образование; в "пунктик", оскалившись, в ужасе горько рыдая, со свечкой полез.

   У профессора вспыхнул затоп ярко-красного света, в котором увиделся контур - разъятие черное (пламя свечное); и - жог, кол и влип охватили зрачок, громко лопнувший; чувствовалось разрывание мозга; на щечный опух стеклянистая вылилась жидкость.

   Так делают, кокая яйцы, глазунью-яичницу.

   Связанный, с кресла свисал - одноглазый, безгласый, безмозглый; стояла оплывшая свечка; единственным глазом он видел свою расклокастую тень на стене с очертанием - все еще - носа и губ; вместо носа и губ - только дерг и разнос во все стороны; тыква - не нос; не губа, а - кулак; вместо глаза пузырь обожженного века; на месте, где ноготь. раздробленный, - бухло, рвалось, тяжелело.

   Как будто копыто, - не ноготь - висело.

   Жегун побежал - вниз; "татататата" - каблуками, по лестнице; слышалось, как тихо вскрикнули ящики; письменный стол был разломан

  

  

  

   Прошли сотни, тысячи лет с той поры, как в пещерной продолбине произошла эта встреча: гориллы с гиббоном; висел затемнелой своей головою с запеками крови, пропузясь; и - мучился немо зубами раскрытый, заклепанный рот.

   И казалось, что он перманентно давился заглотанной тряпкою - грязной и пыльной.

  

  

  

  

   Оса, всадив жало, готовится к смерти.

   С последним движением пламени вытекла сила; шатался от слабости, чувствуя - все в нем смерзается от нехорошего холода; точно с разорванным сам разорвался и выкинулся из пространства земного.

   За окнами - пусто, мертво, очень сонно, бессмысленно.

   Лишь по инерции что-то вытаскивал он из развала бумаг - в кабинете, над сломанным ящиком, цель этих действий стараясь припомнить; но памяти - не было: был след "чего-то"; до "этого" - жизнь чья-то длилась; а - после? Стояние - здесь, над развалом?

   "Что делаю?"

   Вспомнилось: люди, платформа, носильщики, белые фартуки, бляха; - номер двадцатый на ней; с кем-то ехал:

   "Куда?"

   Холодея от ужаса, знал, что случилося невероятное: только в остатке сознания этого было сознание, что он со-, знанье утратил.

   Припомнилось: кто-то живет - наверху, кто сумеет напомнить; и стал он разыскивать верх, чтоб понять, кто живет наверху, следы крови; наткнулся на лесенку; одолевая огромную тяжесть (не слушалися ноги), он влез, чтобы вспомнить кровавое парево с глазом закрывшимся; кто то, свернувши на сторону рожу, привязанный к креслу, висел, разодравши свой рот и оскалясь зубами, как в крике; но крик - был немой; вместо крика торчал изо рта кусок тряпки.

   Кричал своей тряпкою кто-то - в пустой потолок.

  

  

  

   Стал развязывать ноги; сапог - окровавленный.

   Думалось:

   "Сколько он крови раздрызгал!"

   На ноги поставил.

   - Пойдем.

   Кто-то, вздернувши рыло, испоротое вплоть до уха, - молчал.

   - Хочешь?

   - Ты - победил!

   Кто-то в столб соляной превратился, в Содомы вперяясь, оскаленный, красноголовый - во веки веков; было ясно, что стал идиотом.

   И вот сумасшедший повел идиота; и за сумасшедшим пошел идиот: в кабинет, сумасшедший показывал пальцем на стол, где взломались два ящика:

   - Что это значит, - скажи?

   Идиот, увидавши на столике нониус собственный, вспомнил про боли, которым подвергся он; вспомнив про боли, подпрыгивать стал он на месте, бодаясь махрами и тряпкой по рту, точно пятки ему прижигали; увидев балет этот адский, горилла стоявшая - пала в бессилии, точно собака пробитая: под каблуками.

   Быть может, мгновение длилось все это; быть может, тут длились часы; эту пляску увидел портной из окошка.

  

  

  

   И вот он поднялся.

   Скакавшее тело пошло чрез открытую дверь, повинуясь инстинкту животного околевающего, - из столовой в квадратец белевшего садика, чтоб умереть вблизи ямы, где Томочку-песика похоронили зимой; сумасшедший пошел, повинуясь инстинкту, спасаться - в переднюю (сонно спасался!); открывши наружную дверь, он хотел сесть на тумбу, - тупой, окровавленный; под подбородком болтался клочок приставной бороды; из чернильных настоев рождался денек синеватый; и ширилась из-за забора заря уже.

   Вскрикнули!

   Сонно пошел переулком пустым; завернул в Гнилозубов второй, где и был схвачен он.

  

  

  

  

   Вишняков с Кавалькасом приблизились к дому: темно; прилипали к прощелку:

   - Вот здесь, милый мой, он махрами мотал!

   Но ничего не моталось вихрами; стоял лишь догарок свечи в разворохе бумажек; был сумерок.

   Грибиков, дергаясь, следом тащился за ними, - без шапки, рукою схватяся за ворот, и грудь защищал от ветра колодного:

   - Да!

   - Любопытно!

   По синему неба летели раздымки.

   Они не решились звониться: на дворик прошли; и - уперлись в забор; посмотрели в заборную трещину:

   - Дверь!

   - Посмотрите!

   - Открыта!

   И дверь - беспокоила.

   Карлик хотел было дать стрекача, а портной, захватившись руками за верх (здесь обломаны были железные зубья), кряхтя и виляя горбом, кое-как перелез над забором; пошел на терраску.

   - Идите сюда, - очень строго он бросил.

   - Весьма любопытно, - и Грибиков крадучись, - под подворотню: за ними; и - видел: они перемахивали над забором:

   - Поймают с поличным!

   - Наука!

   - Не суйся!

  

  

  

   Вот оба стояли пред входом в столовую; видели там алебастровый столбик, часы под стеклянным, сквозным полушарием, стулья, буфет; было странно, что стул перевернут; заря на серебряно-серых обоях - светлела:

   - Смотрите-ка!

   - Что?

   - На обоях!

   На ясном куске - отпечаток руки: пять коричнево-красных пятна - пяти пальцев:

   - Кровь!

   Оба - в столовую!

   Чьи-то подошвы опять-таки были забрызганы кровью: отчетливо.

  

  

  

   Грибиков видел: из двери профессорской вышла, шатаясь и горбясь, горилла, утратившая человеческий образ, коричневой кровью пропачканная; белый волос, оборвыш, дрожал под ее подбородком.

   И Грибиков - вскрикнул.

   Горилла пошла переулком; а Грибиков, дергаясь, бегал туда и сюда; и кричал, и стучал:

   - Помогите!

   - Несчастие!

   Выскочили - кое-как, кое в чем:

   - Где?

   - Куда?

   - Кто?

   - Второй Гнилозубов.

   - Держи!

   - Задержали!

   Здесь скажем: горилла жила трое суток еще, но без сознанья была; проживала в тюремной больнице она - вне себя, неопознанная!

   Собрались под дверью.

   И заспанный, тут же чесался Попакин, - с трухой в године; рожа - ком; в кулаке - сорок фунтов; глаза - оловянные; нос - сто лет рос; брылы - студень вари:

   - Ты-то что!

   - Продежурил!

   - Проспал.

   - У тебя, брат, под носом - вот что; а ты - что?

   - Видно, правильно, что в русском брюхе - сгинет долото!

   Что-то силился он доказать; да - петух засел в горло; и там - кукарекал: что нес - невозможно понять.

  

  

  

  

   Кавалькас и портной по кровавому следу прошли коридором; вот он - кабинетик: кисель из бумаг; черно-серый ковер странно скомкан; в углу - груда книг; этажерка упавшая; кокнули черное кресло; без ножки лежало.

   Кровь, кровь!

   Но два шкафа коричневых, туго набитых тяжелыми и чернокожими книгами, были не тронуты; та же фигурочка шлa черно-желтого там человечка: себя догоняла на фоне зеленых обой, на которых бюст Лейбница гипсовой буклей белел; и на гипсовой букле - кровавое пятнышко.

   След вел на лестницу; лужа кровавая капала - все еще - сверху; бежали отсюда к террасе: с террасы, наверное, вынесли труп.

   Нo с порога распахнутой двери - назад; потому что, стуча сапожищами, с ямы могильной пошел откопавший себя и к себе возвращавшийся труп.

   Он злател на заре перепачканной кровью пропекшейся мордой; на них шел со связанными крепко за пояс перековерканными руками и протопыренными, точно крендель, локтями, в халате растерзанном, с вывернутой головою -

   - вверх, вверх, -

   - рот раздравши, оскалясь зубами, как в крике; но крик был - немой, потому что из рта вместо крика мотался конец перемызганной тряпки. Кричал своей тряпкою!

  

  

  

   Из коридора влетела толпа оголтелых людей: Ореал, Телефонов, Парфеткин, Попакин; и - прочие; все - отшатнулись: на фоне зари, став в пороге, имея направо припавшего ниц головой горбуна и налево имея урода безносого, - посередине возвысился; и на стоящего посередине, в пороге, указывали - справа, слева - перстами дрожащими: карлик, горбун, восклицая всем видом:

   - Не умер, но - жив!

   Это тело со вздетой главой созерцало высоты, в которых расширилась новая "Каппа", звезда, точно жалуясь немо на то, что пространство вселенной есть кривда сплошная, в которой родятся и мрут.

   Как вошел, так и стал.

   Уже тряпку тащили из рта, уж и - вытащили; рот зиял, не смыкаясь; сдвигали, - не сдвинулся:

   - Что ж он?

   - Кривляется?

   - Станешь кривлякою!...

   - Перековеркали!

   В диком безумии взгляда - безумия не было; но была - твёрдость: отчета потребовать, на основанье какого закона возникла такая вертучка миров, где добрейшим, умнейшим глаза выжигают; казалося, что предприятие с миротворением лопнет, что линия миропаденья - зигзаг над открывшейся бездною, что голова эта вовсе не нашей планетой, системы (на нашей не выглядят так!) оторвется от шеи и, крышу разбивши губами распухшими, вырвется из атмосферы земных тяготений -

   - и солнечных, -

   - чтобы поднять громкий

   крик, от которого, точно поблекший венок, облетит колесо зодиака; казалось, - пред этой растерянной кучкой дрожащих от страха, которых глазные хрусталики воспринимали щекоту, создавшую марево тела кровавого, - перед растерянной кучкой стоял, вопия всем оскаленным ртом, -

   - страшный суд!

  

  

  

  

   Здесь не место описывать, что было далее: как отмывали от крови, свалив на диван, как какие-то там вызывали карету, стоявшую перед подъездом, где густо роились и где полицейский покрикивал:

   - Эй!

   - Расходись!

   Прошел костреватый мужчина, - застенчивый, нерасторопный; прикладывал руку свою к протоколу и он: Кисло-гнездов!

   Вот - вывели!

   Был же - не "он", а "оно"; и "оно" - тихо тронулось, бунт пересилив: "оно" - было немо; молчало, ведомое сквозь обывателей, в страхе глазеющих, ринувшихся, вызывающих памятный образ былого, когда еще было "оно", юбиляром; тогда, как теперь, окружили и так же куда-то тащили; несение "Каппы-Коробкина" в сопровождении роя людей походило на бред бичевания более, чем на мистерию славы.

   Встал еще образ: какой-то "Коробкин", открытие сделавший мелом на стенке кареты, бежал за каретою, пав под оглоблей; карета с открытием, но без открывшего пересекала пространства безвестности, ныне ж в карету садилось "оно", чтоб стремительно ринуться: через пространства - в безвестность.

   Куда "оно" ринулось!

   Передавали друг другу:

   - В приемный покой!

   - Врешь, брат, - в клинику!

   - В дом сумасшедший!

   Молчало "оно" с очень странным, сказали бы - с дико-лукавым задором; и - даже: с подмигом. Как будто бы всем говорило "оно":

   - Человекам все то - невозможно, а мне "оно" стало

   возможным.

   - Я стал путем, выводящим за грани разбитых миров.

   - Стало осью творения нового мира.

   - Возможно мне "это"!

   - Пусть всякий оставит свой дом, свою жизнь, свое солнце: нет собственности у сознания; я эту собственность - сбросило!

   - Свергло царя!

   - Стало - "мы"!

   Этот взгляд одноокий в окошко кареты подмигивал мимоидущим:

   - Я знаю, - не можешь за мною идти: я иду по дороге, которой еще не ходили.

   - И ты - отречешься!

   - И - ты!

   Вот - подъехали: вынули, вывели; и - повели: коридорами, камеры, камеры, камеры; и - номера! Номер семь!

  

  

  

   Но из камеры желтого дома, - из камеры, стены которой обиты мешками, в которой воссело "оно" в своем сером халате, со связанными рукавами, - "оно" станет молньей - с востока на запад: вернется огнем поедающим; некуда будет укрыться от этого дикого взгляда; и некуда будет убрать с глаз долой: стены тюрем - вселенных - падут!

   И возникнет все новое.

  

  

  

  

   Над многоверхой Москвой неслись тучи.

   В ночь дождик прошел; и оплаканный встал тротуар; начиналась людская давильня: и перы, и пихи; везде - людогоны; везде - людовозы.

   Москва!

   Да, - она!

   Здесь к абакам принизился четким фисташковым выступом легкий фронтон, треугольником врезанный в синеподтянутый, в холоднооблачный день; здесь литою решеткой, скрещением жезликов, отгородился от улицы дом, здесь же каменный, серо-ореховый дом облеплялся белясой известкою (грушами, яблоками); и - так далее, далее: дом деревянный, с дубово-оливковым колером, весь в полукругах, усевшийся в блеклые зелени садика; церковки: здесь - витоглавая, там - златоглавая; угол; пальметты, гирлянды, дантиклы, бордюр виторогих овенов; вновь отстроенный, восьмиэтажный домина пространство обламывал; там начиналась ватага таких же кофейных, песочных и серых домов: дом за домом - ком комом; и - рыцарь