Алтаев Ал. - Гроза на Москве

   Ал. АЛТАЕВ

   (Маргарита Владимировна Ямщикова)

   ________________________________________________________________

   Оглавление:

   Глава I. В ЗОЛОТОЙ КЛЕТКЕ

   Глава II. ПОВЕЛИТЕЛЬ

   Глава III. БЛАЖЕННЕНЬКИЙ

   Глава IV. ОКНО В ЕВРОПУ

   Глава V. ПЕРЕД ЛЮТОЙ ГРОЗОЙ

   Глава VI. ОПРИЧНИКИ

   Глава VII. СЛОБОДА НЕВОЛЯ

   Глава VIII. ЦАРЬ И МИТРОПОЛИТ

   Глава IX. БЕСЧИНСТВА КРОМЕШНИКОВ

   Глава X. БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ

   Глава XI. СТРАШНЫЕ ГРЕЗЫ

   Глава XII. БЕДА ЛЮТАЯ

   Глава XIII. ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА

   Глава XIV. ЗАТЕЙНЫЕ КОЗНИ

   Глава XV. СМЕРТЬ ЦАРСКОЙ НЕВЕСТЫ

   ________________________________________________________________

   Яркое, как будто и не сентябрьское, солнце высоко стояло над Москвою.

   Почти отвесно падали лучи его на пустынные улицы. В эту пору, согласно стародавнему обычаю, закрывали все лавки для послеобеденного сна и город точно вымирал.

   Было тихо в Кремле, и дворец казался завороженным. Царицына опочивальня тонула в полутьме; шелковые занавески закрывали окна, и только в одном месте, там, где занавес зацепился за резную спинку скамьи, узкою полосою ворвался в комнату луч солнца, и в нем дрожали пылинки; он скользил по полу, выложенному зеленым и черным дубовым паркетом в клетку, перешел на зеленый бархат широкой скамьи, на которой после обеда отдыхала царица, и зажег тысячами искорок золотую бахрому, а бархат в ярком свете стал гореть как изумруд. У стены, в глубине покоя, торжественно темнела высокая пышная кровать с алым пологом, на которую днем царица не ложилась.

   Солнечный луч дерзко заглянул в лицо царицы. Она зажмурилась и засмеялась тихим, прерывистым смехом.

   Сидевшая возле старица-монахиня елейным голосом говорила:

   - "Душа чиста, как девица приукрашена всякими цветами, стоит превыше солнца; луна под ногами равна есть ангельскому существу. Души святые стоят у престола Господня, яко..."

   Услышав смех царицы, она засуетилась:

   - Ахти, матушка, ахти мне бедной! Соснуть не изволишь! Али солнышко помешало? - Старица встала, чтобы поправить штору, но гибкая рука в запястьях удержала ее.

   - Не надо, мать Агния, сиди! Сказка твоя надоедливая, расскажи другую...

   Царица зевнула и потянулась. Старица подняла веер с серебряной позолоченной ручкой, усыпанной бирюзою, и замахала им над головою царицы.

   - Лежи, лежи, матушка, почивай...

   Но царица Марья потянулась и села. Две распущенные волнистые косы упали ей на колени и скатились до самого пола, как две черные огромные змеи. Она заломила над головою белые руки, гибкие, с ямочками на локтях и еще детскою припухлостью на тонких пальцах. Из-под опущенных ресниц глядели большие черные глаза, бархатные и нежные, с влажным блеском; смелым взмахом взметнулись над ними тонкие дуги бровей; трепетали и раздувались нежные розовые ноздри, а из-под алых губ блестели белые, ровные, как жемчуг, зубы. Распустилась ее верхняя сорочка, шитая жемчугом и золотом, расстегнулась на груди запона и обнажила длинную лебединую шею. На этой шее как-то странно было видеть золотой крест - сколько было дикой удали и задора во всей едва сложившейся полудетской фигуре царицы.

   Ей едва минуло двенадцать лет. До прошлого года жила она далеко от Москвы, в княжестве Пятигорском, у своего отца князя Темрюка; с утра до ночи носилась она на диких конях по горам, любовалась солнечным восходом на белоснежных горных вершинах, слушала, как звучат серебряным звоном колокольчики овец, пасшихся в степи, слушала дикие черкесские песни родины, сама плясала с бубном, задыхаясь от счастья, и играла в куклы, и стреляла из лука, - и вдруг ей сказали, что она поедет в Москву. Ее одели в странное платье с длинными рукавами, падавшими до самой земли, в котором она не могла повернуться, ей надели на голову тяжелую повязку, всю в драгоценных камнях, разлучили с любимыми подругами, с горами, степью и увезли. Ее окружили новыми людьми, которые глядели на нее с любопытством, льстиво и угодливо говорили с нею, а за спиною осуждали ее.

   Ее уже никто не звал ласково Лейла; грубо, сурово выговаривалось новое имя царской невесты, а потом царицы - Мария. Она не знала, как ступить, как сесть, как сказать слово; кругом шептались о том, будто бы в царском дворце гнездится измена; она слышала от отца и брата Мамстрюка, будто прежнюю царицу Анастасию злые вороги извели чарами и ядом, и содрогалась, думая, что и ее может постигнуть та же участь. Чужд ей был этот высокий с орлиным взглядом голубых проницательных глаз русский царь Иван Васильевич. Сначала ее прочили в невесты турецкому султану, что был одной веры с ней и чтил свято великого пророка Мухаммеда, и рассказывали ей о причудливых садах в гареме турецкого султана, о драгоценных камнях в ларцах его жен, о фонтанах, что поют день и ночь сладкие песни, - и тогда у нее замирало сердце от восторга. Но судьба распорядилась иначе. Лейлу увезли в Москву как дочь покоренного русским царем князя. Она видела, как склонялся отец ее, гордый Темрюк, к ногам русского царя; она видела, как сильный могучий брат ее Мамстрюк должен был бросить своих жен и приехать покорным рабом в Москву; она видела, как он, брат ее, отрекался от пророка и клялся верить в другого Бога и жить с другой женой, что выбрал ему царь...

   И видела черкесская княжна, как могуч этот царь, ее будущий муж, и сознавала, что все должны ему покориться, как покорились князья разоренного Казанского царства... Видела черкесская княжна Лейла, как один казанский царь, Эдигер, был именуем Симеоном и как он женился на дочери именитого боярина Кутузова, а другой князек, маленький Утемиш-Гирей, рос во дворце, учился по-русски и как будто даже стал забывать родной татарский язык. И Лейлу крестили; к ней приставили благочестивых монахинь, стали учить говорить по-русски, по-русски молиться. И она покорилась...

   Веер в руках старицы Агнии мерно колебался.

   Мария быстро склонилась к подголовнику скамьи, где хранились под замком ее украшения, и рассыпала все это на коленях.

   - Открой завесу! - приказала она Агнии. - Открой окно!

   Старица отдернула завесу. Солнце потоком хлынуло в комнату и зажгло на коленях царицы Марии целое море драгоценностей.

   Царица засмеялась и захлопала в ладоши.

   - Якши! - крикнула она по-татарски, забыв русскую речь, потом вспомнила, что негоже русской царице так говорить, смутилась, сдвинула брови и крикнула:

   - Открой окно! Открой, совсем!

   Старица Агния торопливо отодвигала задвижки железной рамы с мелкими окошечками разноцветной слюды. В волнах света поплыли паутинки бабьего лета, в опочивальню ворвалась ветка с ягодами алой рябины и трепетавшими узорчатыми листьями; снизу пахло оставшимися еще на грядах иссопом и базиликой - травами, годными для умывания царицы.

   Из зеленой чащи садовой послышался щебет заморских птичек канареек, что висели в клетках под деревьями, и крик попугая - птицы диковинной, что говорит по-человечьи.

   Странная птица кричала: "Царская милость! Царская милость! Челом бью!"

   Царица засмеялась опять своим загадочным смехом, а Агния подумала: "Ох, прости Господи, точно русалка нечистая смеется!"

   В душе она осуждала царя, выбравшего себе в жены дочь поганого басурманина: разве мало было девиц достойных на Руси? Так нет, царю не удалось жениться на другой басурманке, польской королевне Катерине, он, должно быть, с досады, и выбрал черкешенку.

   - Ахти мне, бедной, - вскрикнула Агния, - лалы-то*, лалы! Ровно твои алые губы, государыня царица! А алмаз-камень горит, ровно твои очи... А жемчуг... ровно твои зубки... Гляди: зерно к зерну... Хочешь, расскажу тебе предивное сказание? Дивен камень алмаз, находят его в Аравийских землях. Коли его воин носит на себе на левой стороне, то хранит его Господь многомилостивый от супостатов, от всяких свар и нечистых духов. Тот же камень не позволяет воину уснуть и оказаться отравленным. Коли к тому камню отрава приблизится, то камень начнет темнеть; его же хорошо держать людям-лунатикам. Да ты, матушка-царица, кажись, не слушаешь?

   _______________

   * Л а л - драгоценный камень красного цвета.

  

   Мария смотрела беспокойно. Вдруг в глазах ее мелькнуло лукавое выражение. Она достала маленькую золотую ленту с жемчужинкой и протянула ее старице.

   - Возьми себе, ну, бери! - сказала она и засмеялась нетерпеливо. - Да иди себе... Мне сказки прискучили... Пошли мне постельницу... Настасью Васильевну.

   Репья быстро исчезла в объемистом кармане старицы Агнии: она подумала о том, какой славный подарок будет у ее племянницы, молоденькой сенной боярышни Дуни.

   - Одним духом, матушка-государыня... прискучила я тебе, глупая...

   Царица вскочила, быстро спрятала в подголовнике украшения, подбежала к окну, протянула руку и сорвала соблазнительно красные ягоды. И в тот момент, когда ее белые зубы надкусили кисть рябины, лицо исказилось гримасой. Нет ничего в этой земле, что не было бы обманом! Красивы ягоды, а вкус - хуже полыни!

   - Эх, государыня царица, - раздался за спиною Марии елейный голос постельницы Настасьи Блохиной, - ты уж изволила пробудиться! Да и ягодки-то кушаешь... остерегись... долго ли занедужить, а что тогда государь мне скажет? Ахти, мне и невдомек: тебе сладости захотелось? Хочешь, коврижечку принесу мягкую, медовую или яблочко румяное, наливное, аль сливу вареную, аль орехов?

   Царица быстро обернулась. Глаза ее горели.

   - Не хочу сладкого!

   Старуха растерялась.

   - Так, может, хочешь, матушка-государыня, я домрачея* позову? Он тебе на гусельках сыграет, сказочку скажет... Государь царь изволил приказывать, чтоб тебе, государыне царице, коли заскучаешь, с княгинею Ульяною** свидеться... Сказывают, на покойную царицу благочестием княгиня похожа...

   _______________

   * Д о м р а ч е й - музыкант.

   ** У л ь я н а - жена брата Ивана IV Юрия Васильевича.

  

   Мария сдвинула брови. Она не любила эту кроткую женщину с потупленными голубыми глазами и смиренной речью. И зачем это ей постоянно ставят в пример покойную Анастасию? Неужели ж ей вечно жить под началом у покойницы?

   - Не хочу я княгиню! - отрывисто вымолвила она и вдруг заплакала. - Никого мне не надо, никого, никого!

   Она закрыла лицо руками и плакала тихо, беззвучно, о своей далекой родине. Она плакала, а постельница Настасья Васильевна металась в отчаянии.

   - Ох, и горе же мне, страднице непутевой! Кабы я знала да кабы ведала... Да не надо княгини Ульяны, Бог с ней, только не труди своих ясных глазок, матушка! А вот послушай, что я тебе расскажу... Ну, послушай... Давеча, сказывают, государю-батюшке прислали из заморской земли, турецкой что ли, зверя... А тот зверь, сказывают, не то птица, не то змея, а то, может, и птица...

   Она утешала царицу, как ребенка. Наконец, та отняла руки от лица и бросилась ей на шею. Она смеялась, и плакала, и дрожащим голосом просила:

   - Слушай... ты сходи... сказывали... будто приехала царица Сумбека...

   Блохина закивала головою.

   - Приехала, государыня, сынка навестить приехала... Завтра у тебя хотела быть...

   - Не завтра, а сегодня! - топнула ногою Мария и сверкнула очами, и вдруг, переходя в жалобный просительный тон, заговорила ласково, растягивая слова: - Приведи Сумбеку сюда...

   - Что ты, матушка-царица! - даже всплеснула руками Блохина. - Нешто можно! Нешто так, без почета, можно?..

   Мария опустила голову.

   - Так княженка... Утемиш-Гирея приведи... - прошептала она с мольбою.

   Постельница задумалась. Двенадцатилетний Утемиш-Гирей, бывший казанский царь, уже семь лет как был окрещен и назван Александром. Он жил во дворце, разлученный с матерью Сумбекой, которая не согласилась принять православие и была насильно выдана замуж за ненавистного ей русского ставленника Шиг-Алея. А мальчик остался в почетной неволе в Московской земле и жил во дворце самого царя Ивана.

   - Царевича Александра достать легче, - раздумчиво, молвила Блохина. - Изволь, схожу за ним, коли велишь, только сперва приоденься; я и зеркальце принесу.

   Постельница и три сенные боярышни держали зеркальце и шкатулку, оправленную серебром с янтарем, с резьбою на благоуханном дереве, с зеркалом и двумя ящиками. Из серебряных ящиков вынимали они по очереди румянец "турский ступичный знатный", и белильницы, и суремницы, и ароматницы золотые с разными бальзамами, и хрустальное зеркало; растирали в разных бочечках, тазиках и чашечках притирания и наводили благолепие на лицо Марии, и каждая старалась изо всех сил, - непристойным казалось выйти без краски к гостю, даже и к такому маленькому, как царевич Александр. И когда лицо Марии было грубо размалевано и красота ее скрылась под густым слоем красок, девушки закричали хором:

   - Ах, и красавица же наша государыня царица! Ну ни дать ни взять икона писаная!

   На царице была уже зеленая телогрея, вся в золотых кружевах, жемчуге и самоцветных камнях, а голову ее крепко сжимала раззолоченная кика*.

   _______________

   * К и к а - женский головной убор.

  

   Скоро в светлицу собрались сенные девушки и вокруг пялец закипела работа. И царица сидела, склонившись над своими пяльцами, но не вышивала. Она не умела вышивать шелками и золотом затейливых узоров, как московские девушки, а Дуня, племянница старицы Агнии, за царицу низала жемчуг и расшивала платок, который должна была надеть в церковь Благовещения царица.

   Царица радостно вскрикнула, когда услышала мягкие шаги детских ног, и вскочила, далеко отодвинув от себя пяльцы.

   Царевич Александр стоял в дверях. Мария вспомнила разом татарскую речь, на которой говорили при дворе ее отца, и затараторила часто-часто:

   - Царевич Утемиш-Гирей... Табуг-салам*... Пришел? Я стосковалась... с тобою только душу и отведешь. Здоров ли ты? Мать к тебе приехала? Подарков привезла? Сказывай, сказывай... А что принес в руках? Покажи! Да никак самострел новый?

   _______________

   * Т а б у г-с а л а м - здраствуй.

  

   Мария забрасывала вопросами низкорослого мальчика, скуластого, смуглого, с красивыми дикими глазами, узкими и блестящими. Он улыбался и смущенно прятал за спиною самострел - полуигрушку, полуоружие, привезенное ему в подарок матерью из Касимова.

   Шесть лет прошло с тех пор, как казанский царевич Утемиш-Гирей жил во дворце и назывался Александром; шесть лет он почти не слышал родной татарской речи; только в редкие свидания с матерью он упивался знакомыми ласковыми словечками, которые воскрешали в его памяти отрывочные картины раннего детства: Казань, блеск шумной придворной жизни, раболепство подданных и потом эти страшные дни разгрома, ужаса, крови...

   Царевич смотрел на царицу, улыбался и робко протягивал самострел. Он был расписной, ярко выкрашенный, с затейно вырезанною дугою, а на колчане сверкали, как капли росы, бриллианты, искусно перемешанные с синею эмалью и голубой, как небо, бирюзой.

   - Мать подарила? Мать? - допрашивала Мария, жадно смотря на самострел.

   Царица сама была еще ребенком и не утратила детских вкусов. Она радостно смотрела на самострел и не замечала даже, как переглядываются и шепчутся сенные боярышни.

   Доверчиво глянули на нее глаза царевича. Он заговорил жалобно, по-детски обрывая фразы и перебегая с одного предмета на другой:

   - Матушка приехала... плачет... сказывает, ее обокрали... оболгали... и самострел привезла... сказывает: от персидского шаха прислан... А мужа Шиг-Али она не любит... русский, говорит, он улусник*, русский данник, холоп... А я, говорит, царица... А самострел хороший, гляди: финифть какая...

   _______________

   * У л у с н и к - подданный.

  

   Они склонились оба над самострелом и внимательно рассматривали его.

   - А чем оболгали царицу Сумбеку, царевич? - спрашивала Мария.

   - Будто отраву она Шиг-Али изготовила... будто, вишь, она рубашку ему отравой напитала и хлеб, и ту рубашку, вишь ты, он велел надеть на вора, и тот вор помер, а хлеб бросить собаке, и собака околела...

   Мария равнодушно слушала эту историю; в то жестокое, грубое время подобные преступления казались обычными.

   - Только матушка Шиг-Али не хотела извести, а хотел его извести кто-то другой, кто в рубашку да в хлеб яду положил... А матушка плачет... сказывает, кабы не Шиг-Али, стояла бы Казань и до сей поры нерушимо, не были бы мы русскими улусниками, и тебя, сыночка моего, не отняли... в чужую веру бы не обратили... Стой, царица, никак ты стрелу хочешь в самострел вставить... погоди: тут хитро слажено... погоди... Ты матушку-то видала?

   - Не видала, царевич, а сказывают, она как солнце, как звезда вечерняя, а Шиг-Али... Шиг-Али толстый... живот у него отвислый... как мешок...

   Она громко захохотала; глядя на нее, тонким, звенящим смехом залился и царевич.

   - Как мешок... как мешок... - повторял он и вдруг неожиданно лукаво спросил:

   - А тебе, чай, здесь невесело?

   Уголки губ царицы опустились, глаза потухли, лицо вдруг сразу сделалось белым и скорбным.

   - Скучно, - отрывисто сказала она, но потом вдруг тряхнула головою и громко крикнула:

   - А давай стрельнем вон в ту стену... Видишь: там птица с крыльями лазоревыми писана... Натянем стрелу да пустим в глазок...

   И она прицелилась в громадную птицу сирина*, написанную на стене соседнего покоя, куда дверь была раскрыта.

   _______________

   * С и р и н - сова.

  

   В это время в сенях и переходах поднялась суматоха; слышались торопливые шаги, говор; влетела запыхавшаяся боярыня, махая руками:

   - Государь великий жалует... Ахти, матушка-царица, да на тебе и наряд какой?.. И переодеться не успеешь? Да и царевич здесь... с самострелом тешится!

   На лицах боярышень был ужас; вбежали постельницы и верховые боярыни и метались, как безумные, но было уже поздно: стройный, величавый, с гордо поднятой головою, опираясь на посох, входил в светлицу царь Иван.

  

   Самострел выпал из рук царицы; смертельная бледность, покрывшая внезапно ее щеки, видна была даже сквозь румяна. Опустив ресницы, она старательно отвесила царю глубокий поклон.

   Иван молча окинул ее проницательным взглядом.

   - Зашел я, бедный, поглядеть на царицу мою богоданную, какими рукодельями, беседами она свою душу спасает, а она, вишь ты, стрельбою тешится. Али очи мои мне лгут, али жену мне на дите малое сменили... да и царевич тут... поди, от материнской плетки сбежал?

   Он смеялся, и жутко становилось от его смеха.

   Мария молчала. От страха у нее сперло дыхание; от страха забыла она русские слова и только бормотала с влажными от набежавших слез глазами:

   - Виновата, господин мой... виновата... смилуйся...

   Иван сдвинул брови; голубые глаза его сверкнули, как у сокола, и медленно вымолвил он:

   - Больно ты робка, царица Мария; сейчас и испужалась. А и страшен я, впрямь страшен, и речь твоя впору сенной боярышне, а не русской царице. Ну да пошто я разбушевался? Хорошо покорную жену иметь, во всем воле супруга и господина своего послушную. Такова была и моя покойная царица-голубушка, царство ей небесное...

   Он вздохнул, задумался и вдруг резко сказал:

   - Ступайте все. Оставьте нас с царицей. И ты, царевич, ступай: негоже тебе мать было покинуть.

   Царевич растерянно собрал самострел, колчан и стрелы и, пятясь, вышел. Ушли боярышни и сенные девушки, покинув пяльцы с начатыми затейными работами; опустела светлица, и царь остался вдвоем с женою.

   Он внимательно взглянул на Марию, и она показалась ему пригожею.

   - Сядь, - сказал он ей уже совсем ласково, - покажи: многонько ли нашила своим усердием?

   Царь рассматривал ее рукоделие, вернее, рукоделие сенной боярышни Дуни, потрогал одною рукою жемчуг и золото шитья, другою ласково обнял Марию за шею.

   - Детей видела? - спросил он.

   И опять пугливый взор метнулся на него и тихо прозвучал робкий голос:

   - Видела, государь.

   - Здоровы все?

   - Будто здоровы, господин мой...

   Иван отдернул руку от шеи царицы.

   - Будто... будто... А я тебе сказываю: нездоровы! Ваня здоров, а Федор глядит грустно. Здоров Федор по-твоему, а ну, скажи?

   - Не ведаю, государь...

   Она совсем уже готова была разрыдаться.

   - Ноне глядел я: царевичу Федору три года, а ростом он мал, телом тучен, лицо ровно бы надуто, вспухло... и очи несветлые... Царевны здоровы, храни их Господь. А я боюсь: как Митя помер, так боюсь. В те поры царица моя, голубушка, ангел, плакала, убивалася... Надо ее денно и нощно поминать. А ты о ней молишься? О царице моей, сгубленной ворогами?

   Мария подняла на него печальные глаза и промолчала. Только уголки губ ее задрожали. А Иван продолжал, не обратив внимания на этот взгляд:

   - Молиться надобно тебе за нее завсегда, Мария. Завтра же повезу тебя к угоднику Сергию. Усердней молись. Та была кроткая, как агнец Божий; сирых, убогих наделяла; а как хоронили ее, голубушку, божьи люди не хотели и милостыню принять, - так весь день и отпостились и отплакали, за гробом вместе с нами идучи. А ты веры поганой до сей поры была; тебе век надо тот грех, хоть и невольный, замаливать. А и то размыслить ты должна, Мария: взял я тебя за себя, царицею поставил, дабы ты была истинною матерью детям моим, а ты разве им мать? Столь ты много возлюбила царевича казанского и столь мало заботы имеешь о детях моих.

   Он встал. Встала и Мария. В голосе ее звучали слезы:

   - Виновата, государь мой... не гневайся...

   - Пещись* о детях, пещись о детях, - подсказал царь.

   _______________

   * П е щ и т ь с я - заботиться.

  

   - Пещись о детях, - покорно повторила Мария.

   Иван покачал головою, вздохнул и тихо, точно прощая, поцеловал царицу в лоб.

   - Да ты уж и плакать готова? - сказал он. - Не плачь; завтра приду. Слез не терплю. Эх, кабы ты хотя самую малость была б схожа с покойницей!

   Он пошел к двери, потом обернулся и сказал брюзгливо:

   - Красотой-то ты взяла, что говорить; пришлю ноне тебе новое ожерелье, с зернами уродоватыми да лалками на поднизях. Носи. Я его, то ожерелье, для Катерины, польской королевны, берег; для того, что очень хотел ее за себя взять, да обманул меня, вишь ты, поганый Жигмонт*, замуж ее выдал. А сказывают, пригожа, куда как пригожа была... Зато я тебя и взял. Погоди, Жигмонт, припомню я тебе Катерину!

   _______________

   * Ж и г м о н т - Сигизмунд-Август - король польский; Екатерина - сестра его.

  

   Он ушел, а Мария опустилась на скамью и закрыла лицо руками. По тонким пальцам ее катились крупные слезы. Что она могла ответить ему? Могла ли сказать, что она еще дитя, что не под силу ей воспитывать пасынков и падчериц, из которых старший, Иван, был всего на пять лет моложе ее? Могла ли она рассказать ему, что этот самый Иван при встречах с ней косится на нее, как волчонок, а раз, когда она хотела его погладить по кудрям, укусил ее за палец? Могла ли она сказать ему, что сердце ее изболелось на чужбине, что чужды ей все обычаи московские, что ей больно, когда бранят ее прежнюю веру, а еще больнее, когда он, ее муж, вспоминает свою прежнюю царицу и корит ее, что не похожа, дескать, она на покойницу... Да что царицу - польскую королевну вспоминает...

   Вбежала верховая боярыня Марфа Ивановна Бельская с постельницей Настасьей Васильевной Блохиной, вбежали сенные боярышни и затараторили, ахая и охая:

   - Ахти, мы, бедные! Пошто государыня царица плачет? Аль государь царь был немилостив? Али чем его разгневала? Сказывали мы тебе, матушка-царица, негоже с самострелом да с царевичем тешиться... лучше б дурку-арапку позвала, али гусляра, али попугая бы мы тебе из сада принесли...

   Вдруг из соседних покоев выбежала запыхавшаяся боярыня и закричала, махая руками:

   - От государя великого засылка-поминка*...

   _______________

   * З а с ы л к а-п о м и н к а - дары.

  

   - Радуйся, государыня царица, радуйся! Гляди: ларец...

   - А в ларце что - подивись-ка!

   Толстая боярыня осторожно надела на шею царице ожерелье, все из жемчуга "с лалками на поднизях".

   - А и пригожа ж ты, государыня царица, до того светла лицом, что глядеть боязно: ослепнешь! - взвизгнула Дуня.

   Царица метнула взгляд на боярыню Бельскую:

   - А... а пригожее я... покойной царицы Анастасии, боярыня?

   Женщины смутились. Царь слишком чтил память покойной царицы, и им казалось опасным высказаться не в пользу ее. Только одна Дуня легкомысленно и угодливо крикнула:

   - Где ей до тебя, государыня, да ведь и долгонько хворала она... а в хворой какая краса?

   Лицо черкешенки просияло.

   - Царство небесное государыне царице Анастасии и многие лета государыне царице Марии! - сказала боярыня Бельская.

   Царица, улыбаясь, встала.

   - Завтра государь велел к Троице ехать, - сказала она решительно. - Ноне с вечера мне большой наряд достаньте... да получше: лалок, камней, жемчугу побольше, чтобы ровно на иконе сияло. А теперь спойте песенку...

   Сенные девушки сели за пяльцы, а Дуня затянула:

  

   Уж как на дворе погодушка

   Распогодилась...

   А как ехал мой милой,

   Под ним конь вороной,

   Вороной, не гнедой,

   С гривой долгою...

   Другие девушки подхватили:

   С гривой долгою,

   С гривой шелковою!

  

   Однообразно тянулось время в светлице за пяльцами до вечера.

   Когда зажглись на небе звезды, постельницы проводили царицу в опочивальню.

   Светил в опочивальне теремчатый фонарь о девяти верхах; сквозь слюдяные оконца просвечивал тускло огонь, и расписные травы и птицы разноцветные, казалось, оживали. Постельница Блохина чесала царице косы на ночь.

   Мария встала. Длинные косы зазмеились у нее по плечам.

   - В постельку пойдешь, матушка? Дай под локотки поддержу, - угодливо заговорила постельница.

   Мария покачала головою.

   - Спать не хочется, Васильевна.

   - Так, может, сказочку рассказать аль мать Агнию кликнуть? А то сбитеньку сладкого принести? От сбитенька-то душенька распарится, по косточкам сладость пойдет...

   Но Мария отстранила ее рукою и молча подошла к окну, распахнула завесу, отворила створки и высунулась в окошко по пояс. Ее охватила прохлада осенней ночи. В ясном небе мигали звезды, и Сажар* был ярче всех. Все семь звезд его, казалось, готовы были пролиться золотыми каплями на землю.

   _______________

   * С а ж а р - созвездие Большой Медведицы.

  

   Блохина говорила:

   - Что, матушка-царица, на Сажар-звезду загляделась? Та звезда надо всеми звездами звезда; ишь как горит! Как она светит - охотник зверя найдет, Сажар ему поможет. Медведя тоже Сажар бережет, сон на него нагоняет на всю зиму, чтобы не так тошно было косолапому при стуже да при пустом брюхе в берлоге лежать. Нагляделась я, чай, поди, матушка-царица, на звездочки Божьи; дай оконце закрою: не ровен час стужей зазнобит, хворь прикинется.

   Но царица опять отстранила ее.

   - Не тронь; слышишь, как из сада духом хорошим несет? Базилика, да иссоп, да богородицына травка... не тронь...

   Она оперлась головою о косяк и застыла.

   Внизу, в траве, ковал кузнечик; в кустах зашевелилась и пискнула птичка; где-то тихо и жалобно тявкала собачонка; шелестели листья деревьев тихо и жутко-тревожно, и ветки рябины казались черными, призрачно-таинственными; а вверху плыл золотой рожок месяца.

   И вдруг внизу распахнулось окошко, и в темноту и тишь ворвались дикие крики, визг, вой, грохот, безумие дикого, буйного веселья. Слышно было, как звенели накры*, и заливались сурьмы, и дребезжали гусельки звончаты; слышались взвизгивания пьяных голосов и дробное притоптывание множества ног. Вырывались звуки бесшабашной песни:

  

   Кума тарара,

   Не съезжай со двора!

   Съедешь, потужишь,

   Домой не угодишь!

   _______________

   * Н а к р ы - бубны.

  

   Голоса неслись из покоев царя. Мария схватила постельницу за руку.

   - На что ты глядишь, государыня? Дай закрою окошко!

   - Что там, Васильевна, у государя в хоромах?

   - Пирует государь, тешиться изволит - знамо что, матушка-царица.

   Еще и месяца нет, как была свадьба, и царь уже пировал без нее, а она, которую он выбрал одну во всем свете, сидела одиноко в темной опочивальне.

   Мария оглянулась, посмотрела на пышный большой наряд, разложенный на скамье к завтрашнему дню. Она так обдумывала его еще час тому назад, так заботливо выбирала летник, шубку, головной убор - корону с платком - затейной работы и красоты несказанной, и вдруг все стало ей тошно, немило.

   Опочивальня точно тонула в полумраке. Тускло светил фонарь; тускло светили лампады перед иконами в дорогих окладах. Было грустно, было невыносимо грустно и одиноко на душе.

   Внизу, совсем близко, послышался смех. Мужской голос говорил:

   - Иди, смиренница, иди, перед его царскою милостью попляшешь...

   Прозвучал женский смех и оклик:

   - Иду, окаянный! И куда только, на ночь глядя, тащишь, бесстыжие твои глаза?

   Мария захлопнула окно и задернула занавес. Она вся затрепетала от душевной боли, обиды и негодования и сказала упавшим голосом:

   - Разуй меня, Васильевна.

   Постельница взяла протянутую ей маленькую ножку в шитом жемчугом сапожке, и царица вдруг топнула этой ножкой и закричала высоким, дрожащим от злости голосом:

   - И я хочу на тот пир, Васильевна! И я плясать умею, да еще как плясать-то!

   И, подняв руку, вся изогнулась она и приготовилась плясать, заливаясь злым, болезненным смехом.

   Блохина с ужасом схватила ее за руки.

   - С нами крестная сила, матушка-царица, с нами крестная сила! Экий срам-то... И от Бога грех перед Божьими иконами благочестивой царице бесовским плясом и плесканиями ручными тешиться! Крестись, царица-матушка, и чего захотелось, Господи!

   Она почти на руках снесла ее на кровать, раздела и покрыла одеялом. Мария смеялась...

   Змеею вползла в опочивальню мать Агния и стала на колени на приступке кровати.

   - Сотвори молитву, благоверная матушка-царица... дай я умою святою водою... дай прочитаю молитву...

   Мария открыла очи; с ненавистью заглянула под черную шапочку матери Агнии; потом поднялась гибкая рука и опустилась на щеку старицы. Старица не пошевелилась, а продолжала еще смиреннее:

   - Прочитай молитву "Да воскреснет Бог", благочестивая государыня царица...

   В ответ ей из-под полога послышался тоненький детский плач...

  

   Был ноябрь 1564 года. В мрачной полутьме храма Михаила Архангела мигали бесчисленные желтые огоньки свечей и лампад. Шла служба, двигались молчаливые тени монахов; неслышно ступая, оправляли они лампады, тушили обгоревшие свечи; из алтаря слышался медленный, проникновенный голос архимандрита.

   В волнах кадильного дыма, за особою завесою - "запоною" стояла на коленях царица Мария. Три года прошло с тех пор, как она принимала самовольно казанского царевича и плакала о том, что царь Иван тешился пирами. Эти три года не прошли для нее даром. Теперь она не была уже ребенком; она сильно похудела; лицо ее осунулось, а в глазах вместе с затаенной печалью появилась суровость.

   В марте у нее родился сын Василий, а через пять недель его пришлось принести сюда, в этот храм, в маленьком гробике, и схоронить рядом с предками московского царя.

   Мария не могла забыть крошечного существа, придавшего ей смысл жизни всего на пять недель, а через пять недель угасшего.

   Ходили синие волны кадильного дыма, ходили и колебались; колебалась алая запона. Царица Мария лежала ничком на ковре, и руки ее были мокры от слез; мокр от слез был и ковер. О чем она плакала? О чем и кому молилась она? Просила ли она Бога русских, Христа, или просила прежнего своего заступника пророка Магомета?

   Маленький гроб там, рядом с сумрачными большими гробами русских царей, стоял так сиротливо, так трогательно, и мальчик, спрятавшись под его крышкой, лишил ее навсегда надежды на лучшую долю. Крошечное существо было сыном могучего грозного царя, который со дня рождения его стал с нею как будто очень ласков; теперь она превратилась вновь в разряженную, раззолоченную куклу, которая не играла никакой роли в жизни царя, ее господина. А жизнь связала их крепкими путами.

   И лежала она на полу церкви, и прислушивалась с тоскою к возгласам священника, и плакала, и говорила не то Христу, не то пророку Магомету тихим, скорбным шепотом:

   - Нет сил терпеть... нет сил... смерть мне пришла... Возьми меня к себе, мое дитятко... Вася, Васенька мой!

   И вдруг громко зарыдала царица. В толпе боярынь, окружавших ее, произошло смятение. Охали и ахали боярыни:

   - Убивается как матушка-царица...

   - Пошто убиваться? Никто, как Бог...

   - А ты, матушка-царица, отслужи молебен аль закажи, какому угоднику помолиться.

   - Обопрись на меня, сестрица, - услышала Мария тихий голос, - обопрись. Послушайся меня, закажи вышить пелену в храм Зачатия святой Анны ради чада рождения... оно помогает... сына пошлет...

   И тихий, проникновенный голос княгини Ульяны зазвучал скорбью, мольбою и нежностью:

   - "Владыка, Господи Боже Вседержатель!.."

   Вдохновенный голос переходил в шепот. Царица, обхватив шею княгини Ульяны, плакала у нее на груди, повторяя бессвязно:

   - О, Господи... О, Господи... я не умею молиться...

   И было мятежно, смутно у нее на душе, а княгиня с голубыми глазами и кроткой улыбкой осторожно поддерживала ее, как больного ребенка. Она молилась вслух тихо и вдохновенно, скрытая от людских глаз алою запоною:

   - "Иже будет то чадо утешением души рабы твоей, Господи, и жезл старости ее... дай нам, Господи, по Своей благости!"

   Обедня кончилась; потайно, сокрытую сукнами, под опущенным покрывалом увели плачущую царицу из церкви. С паперти стрельцы уже гнали народ. Оставались только убогие, калеки, юродивые, которым царский милостынник бросал деньги.

   Как пчелиный рой, гудели голоса нищих, гнусавые, жалобные, полные вековечной муки и унижения:

   О, Господи, Господи, Спас милостивый!

   Услыши, Господь Бог, молитву мою,

   Молитву мою неправедную...

   Сошли Ты мне, Господи, грозных ангелов...

   Они протягивали увечные руки, кланялись до земли, показывали обрубки вместо рук, гноившиеся глаза и стонали:

   - Подай, матушка-царица, милостыньку...

   - Подай, государыня.

   Звонили колокола; гудел оттесненный стражей народ, приветствуя царицу издали.

   И уже собиралась Мария занести ногу в дверцу колымаги, когда увидела впереди толпы знакомое молодое лицо, почти безусое, с большим