Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

так себе сказал. Разумеется, критиковать и пересуживать, сидя дома, легко. Вы-то, я думаю, многого натерпелись на Дальнем Востоке. Вот и Лидия Сергеевна все тревожится насчет своего супруга. Вы, вероятно, его товарищ по полку? Виноват, не расслышал вашей фамилии. Когда рекомендуются, как-то неразборчиво выходит.

   - Я Ладогин!

   - Как? Вы, стало быть, и есть муж Лидии Сергеевны? Ну, ради Бога, извините! А я-то тут расселся без всякой церемонии! - вскочил из-за стола в совершенном смущении художник.

   - Пожалуйста, продолжайте завтракать! - улыбнулся я. - Ростбиф, кажется, немного простыл?

   К счастью, на балкон вошла Лида и вывела нас из довольно неловкого положения. Рубежов, как все люди не нашего круга, мало воспитанный, был грубоват и резок, видимо аффектировал свою развязность в обществе, но совершенно терялся, заметив свою неловкость.

   - Вы уже познакомились с моим мужем? Он только что вернулся! - говорила Лидия, сев к столу против художника. - Я тебе рассказывала, Андрей, про monsieur Рубежова. Какое наслаждение иметь такой талант! Я ужасно жалею, что у меня нет никаких дарований...

   - Что вы, Лидия Сергеевна! - запротестовал Рубежов. - А ваше пение? Ведь вы настоящая артистка!

   - Вы говорите про наши дуэты? - улыбнулась Лида, лукаво взглянув на меня. Мы иногда поем с monsieur Рубежовым, и это премило выходить. У него прекрасный тенор.

   - Еще талант! Я вас поздравляю, - приятно владеть столькими искусствами, - живопись, пение. Вы не играете на скрипке? - сказал я, присев на перила балкона.

   - Играю! - невозмутимо ответил художник.

   - Мы с женою очень любим музыку.

   - Ну, в музыке я дилетант. А вот, не хотите ли взглянуть на этюд головки, которую я сегодня написал в парке. Мне попалась удивительная натура.

   Рубежов открыл свой палисандровый ящик. В верхнюю его крышку был вставлен картон еще не просохший от краски. Женская головка редкой красоты глянула на меня оттуда. Золотистые, пронизанные солнцем волосы, окруженные венком из синих колокольчиков, васильков и незабудок, чуть оттеняли молодое и свежее, как раннее утро, лицо девушки. Синие глаза смотрели прямо и мечтательно, но на полуоткрытых губах играла улыбка, - тот же солнечный луч, что заблудился в золотистых волосах девушки, но боле яркий и румяный. Что-то влажное, словно роса на цветах, было в ее губках и под ресницами глаз. Удивительно правильный, с легкой горбинкой нос мог бы придать лицу классически строгий оттенок, если бы не смеющиеся морщинки на нем, не ямочка на подбородке девушки и не все милое, почти детское выражение в ее чертах. Художник окружил головку в венке высокими, колеблющимися стеблями травы, из густой зелени которой выглядывало это улыбавшееся лицо с мечтательными глазами. Казалось, что маленькая лесная фея пряталась в стебельках травы, шумевших над нею, и с легким удивлением выглядывала оттуда на широкий мир, солнце и небо. Что это было, - живое существо или фантазия художника, создание его грезы, - сказать было трудно, так смешивалась реальность со сказкой. Я с невольным восхищением смотрел на странный образ и что-то смутно знакомое чудилось мне в нем, будто я видел это лицо во сне.

   - Какая прелесть! - воскликнула Лида.

   - Неужели вы писали с натуры? - спросил я Рубежова.

   - Представьте, да! Хотя я сам этому почти не верю. У меня была преоригинальная встреча в парке. Я писал этюд грота в Красной Долине, когда из кустов сирени выглянуло удивительное существо с венком на голове, - полудевушка, полуребенок. Она просто подошла ко мне, взглянула на мой этюд и заговорила о парке, гроте и бежавшей внизу реке. Казалось, что каждый уголок старого парка, каждое деревцо она знала наизусть, словно здесь родилась и выросла вместе с деревьями. Пока она рассказывала, сидя на траве около меня и сложив руки на коленях, я потихоньку набросал ее портрет и потом закончил на память, окружив головку высокими стеблями. Уж больно яркое было впечатление. Не правда ли, очень удачно вышло? Портрет, натура и сказка вместе. Фея старого парка. Жаль, что она так скоро убежала.

   - Ваша фея просто какая-нибудь дачница! - сказала Лидия.

   - Право, уж не знаю, кто такая.

   - И она позировала для вас?

   - Сама того не заметив! - улыбнулся художник.

   - Наивно! Вы, конечно, сильно идеализировали и притом это в стиле - модерн, что-то вроде "Le Printemps" Эдгара Максанса! - отвернулась Лидия от картины. Легкая морщинка пробежала между ее бровей.

   Ревнивое или завистливое чувство шевельнулось у Лиды?

   - Ваш этюд мне очень нравится! - сказал я художнику. - Я его охотно приобрету, если вы согласитесь продать.

   - Подумаю, надо закончить.

   Он взглянул еще раз на свой картон, сделал несколько мазков кистью и закрыл ящик.

   Лида не оставила Рубежова обедать, чему я был душевно рад, и он откланялся, обещав "заглянуть на днях". Рубежов произвел на меня какое-то двойственное впечатление. Что в нем нашла Лида? Груб, невоспитан и сердечен вместе. У него должен быть большой талант, но он наверное порядочный лентяй и невежда, как большинство русских художников. Простоватый увалень, не лишенный однако сметки. В общем, фигура совсем неинтересная. Лида его жалует и, должно быть, хочет заставить меня ревновать, - последний ресурс стареющей женщины. Нет лучшего средства оттолкнуть меня. Я не люблю этих дачных знакомств, слишком случайных и часто неразборчивых. В мое отсутствие многое переменилось дома.

   - Как тебе понравился Рубежов? - спросила Лида.

   Я высказал свое мнение. Она ничего не ответила и пошла в гостиную петь. Ее голос с аккомпанементом рояля доносился в мой кабинет. Я невольно прислушивался, лежа на оттоманке, к мелодии, аккордам, ласкающим звукам пения. Солнце играло в зеркале над камином, на розетке из револьверов, висевших на стояке, на золотой раме картины и освещало мой стол, заваленный грудой еще не разобранных с дороги вещей. Лида спела "Vorrei morir", потом остановилась, пробежала пальцами по клавиатуре и снова ко мне долетели знакомые слова романса:

  

   "Как ласкала, целовала,

   Как серебряная яблонь

   Нас цветами осыпала..."

  

   Какая-то струна дрогнула и оборвалась в моем сердце. Мне вспомнился вечер, тихо шумевший сад, скамья под старым кленом. Закутав плечи в платок, Лида сидела рядом со мною. Я обнял ее и поцеловал долгим поцелуем, запрокинув назад ее покорную голову. Была тишина в саду, пахнул жасмин. Весна нашей любви, казалось, разбрасывала кругом нежные и душистые цветы. Красота, молодость, счастье - все было с нами. Шесть лет прошло с тех пор, и вот снова передо мною встали минувшие радости, упоительные грезы и страстные воспоминания. Я боюсь воспоминаний, - они отравляют душу. И есть еще волшебное искусство, способное воскресить по своей прихоти все забытое. Это музыка. Песня, которую певала любимая женщина, заставляет опять переживать прежние чувства, едва ее услышишь. Я не знаю большей муки, более жгучей тоски о том, что уже не может возвратиться. Я был готов броситься к ногам Лиды, рыдать, молить, безумствовать.

   Легкие шаги послышались за моей дверью.

   - Я, кажется, убаюкала тебя моим пением? - сказала Лида, смеясь. Покойной ночи!

   Я притянул ее к себе и стал целовать ее руки.

  

  

   Лида поссорилась со мной уже на четвертый день по моем возвращении домой. Я имел неосторожность похвалить за утренним чаепитием этюд головки, написанной Рубежовым. Я сказал, что повешу ее у себя в кабинете. Лида вспылила, заявив категорически, что в моем кабинете может висеть только ее портрет, что она бросить этюд в камин, если я истрачу деньги на эту декадентскую мазню. Вышла сцена. Досталось мне и даже Рубежову, у которого теперь не оказывалось никакого дарования. Дома у меня разразилась великолепная гроза. Порыв налетевшего вихря закружил пыль, слова посыпались, точно крупные капли дождя в стекло балкона, прокатился гром, вспыхнуло потемневшее небо под ресницами Лиды, и, вслед за градом упреков, ливнем хлынули слезы.

   Я не люблю дурной погоды в семье и потому приказал оседлать мою английскую лошадь, чтобы проехаться верхом по парку. Там было тихо и зелено, щебетали птицы, светило солнце. Моя лошадь легкой рысью бежала по усыпанной песком алле. Свернув в Красную Долину, я увидел у грота Рубежова, который сидел в своей серой шляпе и писал красками один из тех красивых ландшафтов Павловского парка, где можно замечтаться, даже не будучи художником.

   - Здравствуйте! - поднял на меня глаза Рубежов.

   Я приложил руку к фуражке.

   - Вы пишете новый этюд? А прежний, что вы мне показывали на днях?.. - спросил я с лошади.

   - Он тут, в ящике, - ответил художник. - Я хотел его еще пописать с натуры, да не пришла сегодня...

   - Ваша лесная фея? А разве она обещала?

   - Нет! Думал, что опять встречу, да не видать.

   Рубежов взял кисть в рот, откинулся назад, придерживая руками картон, и стал рассматривать свою работу. Потом снова наклонился и сделал несколько быстрых мазков.

   - А вы променад совершаете? - сказал он, не глядя на меня.

   - Да, хочу прокатиться по парку. До свидания!

   - Мое почтение!

   Рубежов углубился в работу. Дав шпоры лошади, я поскакал галопом. Мой вороной "Blackmoor" слегка поводил ушами при звонках встречных велосипедистов. Держась на шенкелях, я подымался в такт скачкам лошади. Мне нравился скрип твердой кожи английского седла. Только ремни повода и мундштука, которые мне приходилось держать в правой, здоровой руке, несколько мешали. Езда по парку развеселила меня. Я выехал в Ботаническую аллею. Изредка попадались экипажи. Я встретил маленькую графиню Керстен, ехавшую в кэбе со своим мужем, экс-дипломатом с крашеными усами, в цилиндр и с бичом в руке, что делало его немножко похожим на грума. Графиня обернулась и закивала мне головкой. Я догнал кэб и мы болтали несколько минут. Когда-то графиня находила, что у меня "светлая улыбка" и называла меня своим Лоэнгрином. Она все также хороша и любезна.

   Сегодня удивительно легко дышится в парке. Воздух полон запахом хвои, травы и последних цветов. Август чуть золотит деревья. День совсем летний. Даже в кителе жарко. Мне захотелось пить и я подъехал к тонувшему в зелени вьющихся растений домику садовника, чтобы попросить стакан воды. Пока я осматривался, нет ли где-нибудь сторожа, из-за кустов выбежала молоденькая девушка в соломенной шляпке, которую она придерживала полуобнаженной рукой в сбившихся складках кисейного рукава. Голубой корсаж плотно обтягивал ее талию, короткая юбка открывала ножки в шнурованных ботинках. Вышитый серый передник, и зеленая лейка придавали ей вид не то барышни, не то работницы. Ботинки были несколько грубы для маленькой ножки. Трудолюбивая пчелка только что слетела с цветов. Заметив меня, девушка остановилась.

   - Вам кого-нибудь угодно? - спросила она.

   - Я хотел попросить стакан воды! - ответил я, наклонившись к ней с седла.

   Она мило улыбнулась и вскинула на меня свои голубые глаза.

   - Я сейчас принесу! - сказала она и поставив лейку, исчезла на крыльце дома.

   Я узнал этот мечтательный взгляд.

   Несомненно передо мною была головка Рубежова, с которой он написал свой этюд. 3олотая головка с голубыми глазами, выглядывала там из стебельков травы. Так вот она, "лесная фея"! - улыбнулся я. Художник сильно идеализировал свою "натуру". Девушка была очень красива, дышала свежестью и здоровьем. Ее фартук, приколотый у плеча, едва скрывал очертания высокой молодой груди, подымавшейся после резвого бега. Она запыхалась, и щеки ее горели румянцем. Только солнце также золотилось в ее белокурых волосах и глаза смотрели также мечтательно. Мне показалось, что греза художника потеряла оттенок поэзии, но была еще прелестней в натуре. Жизнь всегда лучше искусства и его вымыслов. Кто была "дриада" Рубежова? - Хорошенькая цветочница, дочь садовника? Только не служанка... Правильные черты ее лица были не русского типа. Вероятно, немка. Во всяком случае эта история меня заинтересовала не менее этюда Рубежова. Девушка опять появилась на крыльце и, сбежав вниз по ступеням, протянула мне стакан воды, сверкавшей на солнце.

   - Пейте, пожалуйста! - сказала она глубоким грудным голосом.

   - Вы слишком добры... мне совестно, что я затруднил вас! - взял я стакан с лошади.

   - Что же это за труд? - улыбнулась девушка.

   - Какая холодная вода!

   - Хотите еще?

   - Нет, спасибо. Где вы берете воду? В Павловске вода хуже.

   - У нас свой колодец, и в нем ключ.

   - В парке, кажется, много ключей?..

   - О, да! Здесь вода журчит всюду! - оживилась девушка. - Я так люблю наш старый парк.

   - Я его еще плохо знаю.

   - Неужели? - удивленно взглянула она, словно не верила моим словам.

   - А вы, вероятно, здешняя уроженка?

   - Ай! - вдруг отскочила девушка. - Ваша лошадь не кусается?

   Мой Blackmoor протянул к ней голову. Взяв стакан, я бросил повод, и теперь затруднялся его достать.

   - Простите, у меня левая рука ранена! - сказал я, возвращая стакан девушке.

   - Вы ранены? - проговорила она.

   Что-то дрогнуло в подвижных чертах ее лица.

   - Да, на войне... Благодарю вас. Простите за беспокойство!

   Я поклонился и тронул шпорами лошадь. Обернувшись на повороте, я увидел, что девушка смотрит мне вслед. Я приложил руку к козырьку. Она убежала. Только слегка качнулась ветка сирени.

   Лошадь шла шагом, и я думал о моей встрече.

   Когда увижу Рубежова, непременно поговорю с ним о поэзии. Что он скажет, узнав, что его фея с лейкой в рук поливает цветы у садовника? Вероятно, сошлется на Рафаэля, писавшего Мадонну с булочницы. Еще одна мысль мелькнула в моей голове... Мне просто захотелось поухаживать за хорошенькой цветочницей. Вряд ли это наивная Гретхен и, живя под Петербургом, отличается особой строгостью нравов. С Рубежовым и со мной она держала себя свободно. Ее прелестное личико улыбалось мне из каждого куста сирени. Я проехал по аллее к Пиль-башне, минул Олений мостик, спустился к Розовому Павильону и только к обеду вернулся домой, порядочно утомив моего Blackmoor'a. Я потрепал его по вспотевшей шее и велел слуге хорошенько выводить лошадь. Лида не вышла к обеду, и вечерь я провел один. Тем хуже для нее, - я сумею найти себе развлечение в Павловске.

   Я рано женился, сильно любил, но счастье мое было коротко, как зимний день, лучи которого гаснут, едва зажгутся. Лидия была старше меня несколькими годами, и время с каждым днем усиливало эту разницу. Женщины стареют скорее нас, а жизнь не возвращает ничего, что ею раз отнято.

   На другое утро я отправился пешком в парк. Поднявшись к гроту в Красной Долине, я остановился в тишине его арки, напоминавшей развалины акведука. Где-то журчала вода. Прямо передо мной была ниша, под которой в густой траве лежали обломки статуи. Подняв голову, я вдруг увидел в пролете арки, где вились ступени каменной лестницы и зеленели кусты, молодую девушку в венке из колокольчиков. Она словно выглядывала из-под арки, опершись вытянутой рукой на ее камни. На меня прямо глядел голубые, мечтательные глаза, которые я видел на этюде Рубежова и потом у дома садовника. Это была она, сказочная фея парка, моя хорошенькая цветочница. Она улыбнулась, кивнула мне головкой и, наклонясь к траве, тихонько провела рукой по шелковистому стебельку.

   - Какая здесь славная высокая трава! - сказала она. - А на лужайках в долине ее уже давно скосили.

   Грустный оттенок прозвучал в ее голосе.

   - Разве вам жаль травы? - улыбнулся я.

   - Мне больно, когда обламывают ветки у деревьев, когда косят траву и срубают старые, знакомым березы.

   - Вы сами поливаете цветы? У вас была такая хорошенькая зеленая лейка, когда вы были так добры и утолили жажду усталого путника.

   Она улыбнулась.

   - Я люблю ухаживать за цветами.

   - Знаете ли, здесь один художник написал ваш портрет.

   - Да, - равнодушно отозвалась она.

   - Он изобразил вас в виде лесной феи. И в самом деле в вас есть что-то сказочное, если не волшебное... Особенно, когда на голове этот синий венок.

   - Слышите? Это кричит белка! - вдруг насторожилась она. - Бедная! Ее, верно, кто-нибудь напугал, или гонится за нею.

   - Здесь много белок в парке?

   - Много ли? - рассмеялась она. - Да весь парк полон их. Они такие быстрые, хорошенькие, с пушистым хвостом, и так весело прыгают по деревьям. Дома у меня есть ручная белка. Она сидит у меня на плече и совсем меня не боится. В парке много зверьков и птиц. Кроты все поляны изрыли. Раз я встретила зайца. А весной как хорошо было! Пел соловей, куковала кукушка. Теперь в чаще стало тише. Птицы замолкают. По ночам только сова шарахается по деревьям. У! Она страшная - эта колдунья с огненными глазами.

   - Вы, кажется, очень любите Павловский парк? -сказал я, присев рядом с нею на ступеньки грота.

   - Как же его не любить? - удивилась она.

   - На юге деревья гораздо красивее. Там есть темные кипарисы, мимозы, которые свертывают листья, если к ним прикоснешься. Там растут лавры и мирты, пахнущие по вечерам...

   - Я их не знаю! - тихо сказала она. - Хотите, я вам покажу мою любимую березу? Только она далеко отсюда, в конце парка, куда редко заходят.

   Она вскочила, побежала вперед, нагибаясь, чтобы сорвать синий колокольчик в траве. Я пошел вслед за нею, невольно любуясь ее движениями. Странное существо! Теперь она снова напоминала мне этюд Рубежова, его лесную фею. Что это - кокетство или наивность? Ее своеобразный язык и какая-то страстная, чуткая привязанность к природе показались мне искренними. Перебежав мостик, она кивнула головой и скрылась в кустах. Я с трудом поспевал за нею.

   - А-у! - донеслось ко мне.

   - Не спешите, вас трудно догнать! - крикнул я.

   Она вернулась.

   - Я за день весь парк обегаю - все дорожки, поляны, рощи! - говорила она, идя рядом со мною. - А вы не умеете бегать? Давайте в запуски!

   - Я не ребенок. Сколько вам лет?

   - Вот эта елка выросла на моей памяти. Ну скорей, скорей подымемся на пригорок! Тут красивое местечко, много печальных статуй и храмов, но я не люблю его днем. Здесь всегда кто-нибудь есть, и мне мешают. Зато, когда светит луна, темные деревья рассказывают мне о прекрасных царевнах и царевичах, которые давно умерли. Мне кажется, я вижу их тени на гранитной скамье и под соснами, где пятна лунного света. Сердце мое тогда сильно-сильно бьется. Тут все живет воспоминаниями, всюду мраморные памятники любви, верности, дружбы. Я люблю тех, кто любит этот парк и вырастил его старые деревья.

   - Да, тут много исторического! - сказал я. - Вы верите в любовь?

   Она посмотрела на меня и задумалась.

   - He знаю! - чуть слышно прозвучал ее голос.

   Мы вышли в Старую Сильвию, на круглую площадку Аполлона и девяти Муз. Это один из самых красивых уголков Павловского парка. Мельпомена, Эрато, Терпсихора, Эвтерпа, Полигимния, Урания, Клио... Все девять Муз, парнасский сестер окружили прекрасного бога солнца и песен, который стоит среди них с подъятым челом, блещущий, юный и бессмертный небожитель. С его лука, мнится, только слетела стрела. Бронзовые фигуры образовали волшебный круг небесного совета. О чем совещаются лучезарные сестры? О тайнах поэзии, о великом и древнем искусстве Эллады? Северные сосны и липы робко шелестят кругом, разбегаются таинственные дорожки и снова приводят к нему - молодому богу вечной красоты.

   Павловский парк, с его статуями и храмами, всегда казался мне замечательным памятником эпохи сентиментализма, уже отжившей, но воскресающей снова в тени этих пленительных аллей. Невольно хотелось говорить слогом Карамзина. Легкий вздох ветра будит здесь в душе чувствования нежные и печальные. Столетний клен, подобно великому старцу, непреклонному среди бедствий, стоит неколебимо под ударами ветра и непогоды, живой свидетель минувшей славы. Тихие хижины, приют очарования и задумчивости, античные храмы, зеленые рощи, звонкие ручьи и пастушеские лужки парка - все это вместе составляет весьма приятный ландшафт.

   Я взял за руку молодую девушку, стоявшую рядом со мною, и спросил, глядя ей в глаза:

   - Как вас зовут?

   Она оглянулась кругом и, словно не расслышав моего вопроса, тихо ответила:

   - Сильвия!

   - Хорошо! - Сказал я. - Буду звать вас этим именем.

   Мы пошли вместе по бесконечным дорожкам "Лабиринта", среди однообразно-подстриженного, низкого кустарника. 3десь в самом деле легко было заблудиться, - так одна дорожка походила на другую, так причудливо переплетались они в сети аллей и площадок. Но моя спутница знала наизусть все тропинки парка. Она уверенно бежала вперед, увлекая меня за собою. Скоро мы очутились в самой отдаленной части парка - на его окраине, где извивалась "Английская дорожка". Солнце пронизывало лучами зеленую чащу и в лесной просеке стоял легкий оранжево-желтый туман, похожий на поднявшуюся от ветра пыль. Дальше виднелись кусты и поле. Мы свернули влево по "Английской дорожке", в аллею угрюмых сосен и елей, вершины которых были освещены солнечными лучами.

   - Вот моя береза! - сказала Сильвия.

   Она обеими руками обняла высокую белую березу с шумевшими вверху ветвями и прижалась головой к неровной коре мшистого ствола. В эту минуту она в самом деле напоминала дриаду, влюбленно целовавшую свое дерево. Если бы ее видел Рубежов!

   Сильвия повернула ко мне улыбающееся лицо.

   - К этой березе я прихожу всегда, - сказала она, - когда мне очень грустно или весело. Она - мой старый друг. С нею я привыкла делить мои маленькие радости и огорчения. Послушайте, какими ласковым шумом она меня встречает.

   Сильвия запрокинула голову и посмотрела на вершину березы.

   - У вас нет родных, Сильвия? - спросил я.

   - Вы меня допрашиваете? - усмехнулась она.

   - Разве это дурно? Кто ваш отец?

   - Отец - старый клен, мать - береза, братья -все деревья парка! Перестаньте же спрашивать. Я не люблю. Вот и комары сегодня прямо несносные! -замахала она руками. - Вам непременно надо знать, кто я, где живу, кто мне приходится дядей, кто теткой? Может быть, я сирота и родилась в дупле старого дуба. Разве это для вас так интересно? Если вы хотите еще раз встретиться со мною, то не делайте мне таких вопросов. Это мое условие. Я ведь вас не расспрашиваю?

   Я пожал плечами и закурил сигару, чтобы отогнать комаров.

   - Послушайте, я расскажу вам лучше о парке! -обернулась ко мне Сильвия.

   Она села под березой и подобрала ножки.

   - Я помню парк, как себя помню! - начала Сильвия. - Прежде я была такая маленькая, что не сгибаясь могла рассматривать кузнечиков в траве, хлопоты муравьев, таскавших сосновые иглы, бабочку, притаившуюся под цветком. Усталая она подымала и опускала свои пестрые крылышки с черными крапинками. Красная земляника не могла укрыться от меня в зелени. Летом и осенью я находила грибы, бруснику, голубику. Было чем полакомиться в парке! Я любила даже кисленькие листы заячьего тополя. Они вкусные. Хотите попробовать? - сорвала она пучок травы, похожей на клевер.

   - Спасибо! - рассмеялся я. - Вы, кажется, знаете все травы парка, а я с трудом отличаю липу от клена.

   - Неужели? - удивилась Сильвия. - Но больше всего и люблю парк в мае. Сколько тогда сирени, белых ландышей, и как сладко поют соловьи! Вот здесь, на березе и кругом. Защелкают, засвищут ночью, откликнутся другие. Я их близко видела, -маленькая, серая птичка, а я бы желала так петь... Да и песню ее я поняла, когда стала большая.

   - Вы знаете, о чем поет соловей?

   Сильвия улыбнулась и потупила глаза.

   Она так была хороша, что я безотчетно нагнулся, чтобы ее поцеловать.

   - Не смейте! Я стану кусаться! - отстранилась она.

   Что-то дикое и злое мелькнуло в ее чертах.

   - Вы кусаетесь, как белка? - спросил я.

   Сильвия не ответила и продолжала:

   - Мне кажется, что я понимаю все - шум сосен, когда ветер издалека волною идет по их вершинам - все ближе, ближе и ближе, и снова уходит в даль. Я догадываюсь, о чем перекликаются птицы. Вы видели когда-нибудь, как они учат своих птенцов летать? Притаясь в кустах, я часто наблюдала. Птицы выталкивают птенцов из гнездышка, потом спускаются за ними в траву и тихонько клюют их крылышки, чтобы они ими махали. Это презабавно. Птенцы низко перелетывают в траве, цепляются ножками за ветки и долго не решаются подняться на высоту. Между ними есть трусишки и храбрецы, которые начинают летать раньше. Мать еще долго кормит птенцов. Принесет им ь корм, откроет ротик, и они клюют из ее клюва. В эту пору птицы почти не поют. Соловьиха бьет соловья, если он начинает песню и ни с того, ни с сего защелкает в кустах. Пора песен прошла - надо воспитывать детей, быть солиднее.

   - Вас парк многому научил! - заметил я, выслушав урок орнитологии, так мило рассказанный Сильвией.

   - Придет осень, пожелтеют и облетят листья! -продолжала она. - Как грустно шуршат они под ногою в аллее, как кружатся по ветру! Они похожи на бабочек, но я знаю - они умерли.

   - Как мечты о счастье... Посмотрите, Сильвия, вот один листок упал к вашим ногам.

   - Да, уже август! - подняла она желтый лист. -Скоро парк мой умрет. Станет сыро, холодно, пойдет снег. Мне хотелось бы, чтобы ничто не умирало, но этого нельзя. Деревья зазеленеют снова, а листья -никогда.

   - Что вы делаете зимою, Сильвия?

   - Мне иногда кажется, что я сплю! - задумчиво ответила она. Потом вдруг поднялась и сказала: - Идемте, пора!

   - Вы будете здесь завтра? - спросил я.

   - Не знаю... Приходите в местечко, где павильон с бассейном. Знаете? Там на лужайке есть гранитная урна. Если вы найдете ней букет из колокольчиков и незабудок, то ждите меня у грота в "Красной Долине". Я приду. Колокольчики, сколько их будет, - три, пять, двенадцать, - скажут вам, в котором часу. Хорошо? - рассмеялась Сильвия.

   Я проводил ее по парку и мы простились в "Розово-павильонной аллее", которая до половины обсажена темными, хмурыми соснами, а дальше белыми березами, с легкими зелеными листьями, падающими точно локоны красавицы. Эта аллея напомнила мне старость и молодость. Как незаметно проходишь к угрюмым соснам из-под свежей зелени молодых берез.

   Странное существо Сильвия... Она сама юность. От нее словно пахнет полевыми цветами. Не может быть, чтобы она притворялась. Я немножко знаю женщин, но ничего подобного мне не приходилось встречать до сих пор. Неужели я ошибся на ее счет и Рубежов был более прав со своим инстинктом художника?

  

  

   Цветов нет... Я разыскал в парке гранитную урну, о которой говорила мне Сильвия, но не нашел в ней букета. Она не придет сегодня. А завтра? Мне сделалось грустно при мысли, что она может не прийти совсем. Я рассмеялся над этой маленькой слабостью сердца. Флирт - другое дело. Это игра или спорт, если хотите. Но увлечения! Они простительны в юности, а в моем тридцатилетнем возрасте довольно забавны. Кстати, заглянув в урну, я нашел в ней, вместо моих цветов, маленькую записку. Почерк женский, подпись "Е", содержание краткое - "Никогда!". Впрочем, два первых слога слегка перечеркнут и можно прочесть "Да!". Я улыбнулся. Это быль вечный ответ женского сердца. Вряд ли такое "никогда" огорчит того, кому предназначена записка. Он вынет из урны счастливый жребий.

   Вернувшись домой, я застал Лидию за приготовлениями к концерту. Она поет сегодня в Павловском вокзале вместе с какой-то оперной знаменитостью. Я этого терпеть не могу, но что поделаешь? - вечер благотворительный. Мне придется сопровождать ее на вокзал. Что может быть несносней вокзальной толпы, снующей по кругу, разряженных дам, показывающих свои туалеты, толкотни, пошлого ухаживания и запаха духов в сквере? Звуки оркестра заглушены свистками паровозов, говором и звонками станции. Такие диссонансы мало смущают павловских любителей концертной музыки, и только граф Керстен, большой меломан, морщится и говорит, что здесь не мотивы, а локомотивы. Каламбур немножко железнодорожный, но для меломана недурен. Вечером Лида вызвала меня из сада, где я курил, покачиваясь в гамаке, привязанном под двумя старыми липами.

   - Андрей! Я готова! - услышал я ее голос.

   Лида в своем концертном платье из зеленого могера, эффектная, стройная, с высоко зачесанными волосами, стояла на балконе и полуобнаженной рукой в кружевах прикалывала шляпку. К ней очень идут бальные и концертные платья с трэном. Она это знает и бывает в такие счастливые минуты любезнее обыкновенного. Недавняя ссора была как будто забыта,

   - Ну, что? Я еще хороша? - гордо улыбнулась Лида.

   Я взглянул довольно рассеянно.

   - Боюсь только, что я не в голосе! - продолжала она, надевая длинные перчатки.

   - Тебе это всегда кажется перед концертом! - сказал я.

   - Застегни мне перчатки. Пожалуйста, поухаживай за мною немножко и не порти мне настроения, возьми мои ноты. Ты всегда перед тем, как мне надо петь, скажешь мне что-нибудь неприятное.

   Я набросил накидку на ее открытые плечи, помог ей сесть в экипаж. Она берегла голос и всю дорогу не сказала ни слова. Скоро показались огни павловского вокзала. Отраженные в озере, они переливались красными, синими и зелеными искрами. Казалось, будто волшебный дворец светится под водой, сверкая изумрудами, сапфирами и рубинами. Мы перешли мостик и я проводил Лиду в концертную комнату за эстрадой. Звуки оркестра уже наполняли вокзал. Все скамьи были заняты. Слышались аплодисменты. Сквер опустел. В нарядной толпе я увидел графа и графиню Керстен, кавалергарда Яновского, Рубежова и много знакомых лиц. За столиком в буфете стоял кружок офицеров. Среди них был статный красавец-грузин в папахе, казачьей форме и с боевой шашкой, на которой краснела орденская лента. Я едва не вскрикнул, узнав есаула Далибекова. Мы бросились друг к другу.

   - Князь, давно ли ты из Манчжурии? - спрашивал я его.

   - Почти вслед за тобою! Вчера приехал и не знал, что ты в Павловске. Только не жми так крепко! Болит! - отнял руку Далибеков, и легкая судорога пробежала по его красивому лицу.

   - Ранен?

   - Да, в плечо отдает. Шрапнелью угораздило! Господа, позвольте вас познакомить. Moй боевой товарищ Ладогин.

   Офицеры поднялись и приложили руки к фуражкам. Обменявшись рукопожатием, я присел к столу.

   - Слышал грустную новость? - спросил Далибеков, наливая мне вино.

   - Какую?

   - Лаоян сдан.

   - Когда? Я не видел сегодняшних газет...

   - Вчера. 22 августа.

   Офицеры наперерыв стали передавать мне об отступлении нашей армии к Мукдену. Увы, все, что я предполагал, совершилось до мельчайшей подробности. Нашу армию, конечно, нельзя было считать разбитой, но план генерала Куропаткина все-таки не осуществился. Неужели он будет отступать с арьергардным боем до Харбина? ведь это решительный абсурд! - думал я, слушая печальные вести. Далибеков был ранен под Айсазаном вскоре после моего отъезда. Бой был очень интересный.

   - Ну, а Рыжов здравствует? - спрашивал я.

   - Что ему делается? - улыбнулся Далибеков. - Его и пуля не берет - такой здоровяк! Вот Харченко... помнишь?

   Мы молча переглянулись.

   - Послали бы наших донцов! - сказал один из офицеров, поглаживая усы.

   - Пошлют - хорошо, но никогда сами в бой не напрашивайтесь! - заметил Далибеков.

   - Почему?

   - Говорят, дурная примета - убьют!..

   Я никогда не быль с Далибековым в хороших отношениях, но теперь был рад его увидеть. Крепкими узами связывает война и перенесенные вместе боевые тревоги. Мы вспоминали Вафангоу, нашу стоянку на Лянхэ, товарищей-забайкальцев. Далибеков похудел после госпиталя, его орлиный нос и черные усы резче выдавались на загорелом лице, но он был красив по-прежнему. "Анна с мечами" на груди, кавказская шашка с орденским темляком и манчжурская папаха выделяли его среди других офицеров. Он произведен в есаулы и скоро, пожалуй, опередит меня.

   Нашу беседу прервала высокая звенящая нота, долетевшая из концертного зала.

   - Кто это поет? Красивый голос! - поднял голову Далибеков.

   - Моя жена! - ответил я.

   - А? Пойдем, послушаем!

   - И поаплодируем! - поднялись офицеры.

   Лида, с нотами в руках стояла перед оркестром. Она пела арию из "Джиоконды". Ее стройная фигура казалась еще выше на эстраде. Бриллиантовое колье, открытые плечи, казавшиеся словно выточенными из слоновой кости, тонко перехваченная талия, черные локоны и улыбка на оживленном лице делали Лиду неузнаваемой. Я невольно залюбовался ею.

   - Да у тебя красавица жена! Поздравляю! - шепнул мне Далибеков, не сводя глаз с эстрады.

   - Браво! Браво! - закричали офицеры, когда Лида под гром аплодисментов раскланивалась со счастливой улыбкой артистки.

   Она переменила ноты. Оркестр зазвучал стройными аккордами и Лида запела мой любимый романс "Vorrei morir". Мне показалось, что она ищет меня глазами в толпе. Снова воспоминания нашей любви опьянили меня. Молодая и прекрасная, как прежде, преображенная своим торжеством, Лида стояла передо мной на эстраде.

   Снова раздались вызовы и рукоплескания.

   На одной из скамеек я увидел Рубежова, который неистово хлопал своими широкими ладонями и восторженными глазами смотрел на Лидию. Она приковала к себе общее внимание, ее заставляли петь без конца. Женщина, если и не артистка, победила даже знаменитого тенора, который стушевался перед ее успехом. Впрочем, Лида поет прекрасно. Она училась у Маркези и прошла хорошую школу. Ротмистр Яновский, звеня шпорами, подошел ко мне и поздравил с триумфом Лиды.

   - Пожалуйста, познакомь меня с твоей женой! -попросил Далибеков.

   - Конечно! Ведь мы поужинаем вместе на вокзале? - сказал я.

   - С удовольствием и непременно!

   Я пошел за Лидой, которая отдыхала в комнат для артистов. Знаменитый тенор во фраке и ослепительном галстуке стоял, опершись на спинку ее кресла, и снисходительно-величаво говорил комплименты. Лида обмахивалась веером. Она весело протянула ко мне руку в белой перчатке до локтя.

   - Ну, что? Я не провалилась? - спросила она, смеясь.

   - Могу тебя поздравить вместе с другими! - сказал я. - Пойдем в зал. Я хочу тебе представить моего товарища, приехавшего из Манчжурии. Блестящий есаул, грузин, красавец!..

   - О-о! - насмешливо протянула Лида. Тенор подал ей накидку. Она оперлась на мою руку и, придерживая трэн, спустилась со мною в зал. Когда мы проходили через сквер, Лида мне шепнула:

   - Ты, змееныш! Я опять очаровала тебя своим пением? Я еще не совсем утратила власть над тобою. Берегись!

   - Разве я не люблю тебя, Лида?

   Она пристально взглянула на меня и покачала головой.

   Далибеков и ротмистр Яновский, красивый блондин с усами а-ла Вильгельм II, шли нам на встречу. Они окружили Лиду тем блеском, той атмосферой любезностей, поклонения, восторгов, которые нравятся даже таким умным женщинам, как она. Подошли граф и графиня Керстен. Один Рубежов держался в стороне, но Лида подозвала его улыбкой и познакомила с нашим кружком. К чему это? Мы все вместе стали ужинать у сдвинутых столов на террасе вокзала. По циркулю сквера двигалась толпа, меняясь как в калейдоскопе. Из беседки неслись звуки военного оркестра. Электрические огни горели в сумраке августовской ночи. Над парком поднималась луна. Когда я посмотрел в сквер, мне почудилось, что там мелькнул легкий образ Сильвии и исчез за двумя старыми елями, которые росли у самой террасы.

   - Андрей, дай мне вина! - протянула мне стакан Лида. - Куда ты смотришь?

   - За ваш сегодняшний успех! - чокнулся с нею Далибеков. - У нас в Грузии пили бы из турьего рога за вашу славу и красоту!

   - Merci! Но успех мой вовсе не так рогат! - смеялась Лида.

   Она раздавала нам розы из своего букета, который ей поднесли на эстраде.

   - Человек, вина! - крикнул Яновский.

   Лида пила только "Creman Rose" - ее любимое шампанское. Маленькая брюнетка, графиня Керстен, очень хорошенькая в своем летнем туалете из белой китайской "фанзы", с желтыми лентами и чайными розами на белой шляпке, кокетливо улыбалась Яновскому и Далибекову, безуспешно стараясь отвоевать их у Лиды. У графини не совсем правильные черты, рот немного велик, но капризный изгиб ее губ придает лицу своеобразную прелесть.

   - Посмотрите! - навела свой лорнет графиня/ - Это идет madame Рындина со своим бароном. У нее четырнадцать шляпок и сегодня она надела пятнадцатую. Право, барон очень тароват и любезен.

   - Вы злы, графиня! - сказал я.

   Среди общих фраз я старался вставить маленькие намеки, понятные только для меня и Лиды, говорил ей приятные вещи, и раза два она благодарно взглянула на меня. Я немножко ухаживал за своей женой. Все были оживлены за ужином. Один Рубежов молчал довольно упорно, надвинув на брови свою серую шляпу. Лида, кажется, совсем забыла о его существовании.

   - Скажите, очень страшно на войне? - спросила графиня Керстен Далибекова.

   - Да, графиня, подчас бывает жутко! - улыбнулся есаул. - Особенно пока привыкнешь к шимозам.

   - Война - прикрашенное убийство! - буркнул Рубежов.

   Офицеры недружелюбно взглянули на него.

   - Конечно, война - зло, monsieur Рубежов! - повернулся я к художнику, - но нигде так не проявляются мужество, самоотвержение, любовь к родине, как на войне. Вы убеждаетесь в лучших качествах человеческого сердца...

   - Когда люди убивают людей? - усмехнулся Рубежов. - Впрочем, я не баталист.

   - Почему вы так против войны? - сказала Лида. - Ведь бывают же грозы, бури, ураганы. Война то же самое.

   - Посмотрел бы я, что бы вы сказали, если бы убили вашего мужа! - нахмурился художник.

   - Не говорите таких ужасных вещей, monsieur Рубежов! - всплеснула руками графиня Керстен. - Во-первых, мы, русские женщины, - патриотки, а затем, ведь не для всех жен тяжело потерять своего мужа.

   - Идите на войну сестрой милосердия! - ответил художник.

   - Офелия, ступай в монастырь! - вздохнул граф Керстен. - Для меня, как для старого дипломата, война - ultima ratio. Дипломами могла бы ее предотвратить, и будь я на месте графа Ламсдорфа... Но беда не в этом. Беда, что война в Манчжурии несчастна для нас, что мы оказались неподготовленными. Война родила смуту в России. аграрные беспорядки, политические убийства. Сепаратисты и наши "красные" подняли голову. Государство не может воевать на два фронта - дома и на Дальнем Востоке.

   - Что же, значить мир? - усмехнулся Рубежов.

   - Никогда! - крикнули офицеры.

   - Говорить о мире во время войны то же, что сказать на свадьбе "канун да ладан!" - заметил я.

   - Нам нужны реформы! - горячился художник. Так жить нельзя!