Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

фанзы, озаренная луной, стояла наша желтолицая красавица в шелковом киримоне c крупными четками на груди. Маленький самизен слабо звенел в ее руках. Она улыбнулась, кивнула нам и словно исчезла за порогом фанзы.

   - Что за притча такая? - шепнул мни Харченко.

   Я стал вглядываться пристальнее, но около фанзы теперь никого не было. Только какая-то старчески сгорбленная тень падала на стену не то от дерева, не то от покривившегося забора. Месяц светил ярко, и ошибиться было бы трудно.

   Харченко молчал. Он казался задумчивым, против обыкновения, и вдруг, обернувшись ко мне, сказал:

   - Знаешь что? Покарауль у фанзы! Любопытная это история, и надо ее объяснить, во что бы то ни стало.

   - Просто старуха дочку прячет! - заметил я.

   - Увидим, надо дождаться...

   - Не стоит! Спать хочется.

   - Спи, а я не уйду!

   - Как хочешь.

   Я вернулся в фанзу, где мой бурят уже приготовил постель. Прикрывшись буркой, я растянулся на кане. Полумысли, полугрезы мешались в моей голове. Прошлое с его грустными воспоминаниями сливалось с действительностью, принимавшей каком-то сказочный оттенок. Старуха, молодая китаянка... красавица и опять старуха. В жизни бывают горькие превращения. Беспощадная старость отнимает молодость, красоту, -все, что мы любили когда-то. Чудес нет. Время не отдает ничего, и прошлое никогда не возвращается. Знакомое милое лицо встало передо мною, улыбнулось и вдруг сморщилось в беззубую старческую гримасу. Я застонал от страшного кошмара и проснулся. Передо мной стоял Харченко. Его китель, фуражка, шаровары с желтыми лампасами - все было мокро и вода текла по лицу.

   - Опять дождь? - спросил я его.

   - Льет, как из ведра! - сердито ответил хорунжий.

   - Однако, ты принял душ!

   Он молча раздался и лег рядом на кане.

   - Не дождался своей красавицы? - зевнул я.

   - Где тут! - проворчал Харченко, - Такая проклятая погода!

   Он долго ворочался под буркой. Керосиновая лампочка на столе догорела, вспыхнула последний раз и погасла. Мухи зажужжали на потолке, и опять все затихло. Только храп казака-бурята, спавшего с винтовкой в углу, раздавался в темноте фанзы. Тихая ночь погасила и мои беспокойные мысли.

   Поутру мы проснулись от сильного стука в дверь. Мокрый, закутанный в дождевой плащ, явился подъесаул Далибеков и объявил, что мы завтра выступаем в поход.

   - Куда? В такой ливень? - удивился Харченко.

   - Что поделаешь? - ответил Далибеков. - Наш полк переводится в южный отряд к Хайчену.

   - В южный из восточного? - воскликнул я.

   - Да, дислокация войск изменилась. Вчера получили приказ из главной квартиры.

   - Вот тебе и твоя красавица! - не утерпел я, чтобы не поддразнить Харченко.

   - Какая красавица? - полюбопытствовал Далибеков, присаживаясь к столу, где уже кипел поданный бурятом самовар.

   - Тут Харченко не то за старухой, не то за молодой ухаживает.

   - Право?

   - Вчера ночью, когда, помнишь, я остался на дворе, я таки добился своего! - заговорил хорунжий. - Но что из этого вышло, сам толком не разберу. В эти манчжурские ночи ничего порядком не видно. Чудится, мерещится что-то... То месяц выглянет из-за тучи, то опять хлынет ливень и ни зги не увидишь. Да! Только это ушел ты вчера спать, как на пороге фанзы опять показалась китаянка.

   - Старая или молодая? - спросил я, глотая горячий чай.

   - Молодая. Оглянулась на меня, поманила веером и крадется этак под деревья к ограде. Ну, я, разумеется, за ней. Вижу, стоит моя Хезайду и смеется, закрывшись зелеными ветками. Месяц светит, каждый листок виден, - какая тут может быть ошибка? Я перескочил через канаву и очутился около старухиной дочки. Вдруг лунный свет погас, под деревьями хоть глаз выколи. Дождь забарабанил по веткам... но что тут думать? Схватил я мою манчжурку в темноте и поцеловал ее в губы. Туг словно гадина меня ужалила в руку. Кто-то неистово взвизгнул и побежал под деревьями, как ежи или барсуки бегают. Нет, не уйдешь, думаю. Она через двор, - я за ней. Луна снова зажглась на небе, и я шагах в десяти увидел старуху-хозяйку. Она, сгорбившись, перескочила через лужу, обернулась, погрозила мне костлявым пальцем и шасть за дверь фанзы. Я к двери - она на запоре. Ворчит за нею кто-то и скребется у притолоки. Признаюсь, как-то жутко мне стало. Повернул я, и домой...

   - А ты не врешь? - усмехнулся Далибеков.

   - Думай, что хочешь, а вот, посмотри, у меня на пальце два зуба словно отпечатались. До крови укусила, проклятая китаянка!

   - Поделом, не ухаживай в потемках! - сказал я.

   - Ночью все кошки серы! - добавил есаул.

   Мы вдосталь нахохотались над приключением Харченко, который никак не мог отличить дочку от старухи. Хозяйка наша, видно, зорко караулила красавицу. Далибеков был того мнения, что несколько золотых, до которых была падкой старуха, уничтожили бы всю таинственность этого приключения. Но мешкать было некогда. Напившись чаю, мы с помощью Хутухты и денщика хорунжего уложили вещи, приготовили вьюки и лошадей, чтобы выступить из лагеря.

   Наш полк в полном снаряжении уже строился, чтобы двинуться через горы к Хайчену. Благодаря ливням, дорога предстояла трудная.

  

  

   Южный отряд готовился перейти в наступление. Было раннее дождливое утро, кода командующий армией генерал Куропаткин временно прибыл к отряду. Закутанный в дождевой плащ, с капюшоном на голове, генерал в сопровождении свиты подъехал к своему казачьему конвою. Полусотня в папахах и серых шинелях отсалютовала, как один человек, и ряды шашек блеснули в утреннем тумане. Генерал поздоровался. Он пропустил мимо себя полк сибирских стрелков, которые лихо прошли, топая в манчжурском лёсе, превратившемся в болото. В грязи, по лужам полк проходил, как на параде.

   - Молодцами идете, ребята! - крикнул командующий.

   - Рады стараться, ваше высокопревосходительство! - весело грянули стрелки и, равняясь, пошли но дороге.

   - Ну, с Богом! - тронул своего коня генерал Куропаткин.

   Группа офицеров в плащах и капюшонах двинулась вслед за генералом. Длинной лентой потянулись казаки, и дождь закрыл их своей непроницаемой завесой. А войска все шли...

   Выглянуло солнце, и в его золотых лучах, сверкая, проходили полки за полками. Далеко по дороге извивались забайкальские сотни, блестели пики, тяжело шли конные батареи и громыхали орудия. Выступали с песнями бесчисленные ряды пехоты, рота за ротой, полк за полком. Потом опять казаки, артиллерия и стрелки с ружьями на плечо. Проходили целые дивизии.

   Громадный отряд пришел в движение и медленно направлялся на юг. Там звучала песня "По горам твоим Хинганским", там "Не соколы крылаты", там "Поехал казак на чужбину далеко!" Разливались голоса, играла полковая музыка, и тысячи звуков сочетались в один нестройный, но могучий марш боевого похода. Уже наступал вечер, загоралась заря на вершинах манчжурских сопок, а полки все шли и шли.

   Вечер, зеленое поле, хоровая песня солдат почему-то напомнили мне родину, деревню, возвращавшихся с лугов косарей. Мне стало грустно, хотя вообще я не склонен к ностальгии.

   В лагерь под Вафангоу наш забайкальский полк прибыл поздно ночью, но уже на другой день мы были на передовых позициях и участвовали в кавалерийском деле под деревушкой Вафан. Это было у железнодорожного моста, где мы почти случайно столкнулись с японскими драгунами. Отступать было поздно, - они поневоле приняли бой. Увидев на дороге ряды синих мундиров с желтыми шнурами, я построил лаву и сотня понеслась на японскую кавалерию.

   Атака была стремительная.

   Забайкальцы, внезапно сомкнув строй, с налета бросились на драгун, но они не приняли удара и, как всегда в таких случаях, "шока" не произошло. Битва закипела кучками. Шашки скрестились, падали люди и лошади. То там, то здесь по полю раздавались отдельные выстрелы. Ругательства и дикое взвизгивание японцев сливались с гиканьем казаков. Желтая пыль облаком окутала битву.

   Моя лошадь грудь с грудью сшиблась с лошадью японского офицера. Он отбил удар моей шашки, но тотчас откинулся назад. Казачья шашка проткнула его насквозь и впилась в хребет лошади. Передо мной мелькнуло желтое с черными усиками лицо японца, искаженное злобой и ужасом... Справа и слева стучали сабли, слышались крики, стоны, конское ржанье. Японский корнет - как мы потом узнали, Номура, -размахивая саблей, с кучкой драгун бросился на наших казаков.

   - Прочь, оборванцы, прочь! - крича он по-русски.

   Двое забайкальцев уже свалились под его ударами, как вдруг вынесся вперед наш урядник.

   - Берегись, ваше высокоблагородие! - крикнул он и одним взмахом шашки отрубил голову японцу.

   Голова скатилась вместе с фуражкой. Драгуны рассыпались по полю.

   Не знаю почему, но наша схватка напомнила мне, как в детстве, в усадьб моего дедушки мы рубили сечками капусту... только кочаны были теперь покрыты кровью. Дорога и поле были усеяны японскими трупами. Лошади без всадников неслись в горы. Я остановился, измученный зноем и волнением битвы, когда ко мне подскакал Терехин. Он утирал рукавом лоб, покрытый пылью и потом. Все лицо его расплывалось в широкую улыбку.

   - Кажись, увсих перебили, ваше высокоблагородие! - сказал он, осаживая лошадь.

   Драгуны были разбиты на голову, но странно, - я никак не мог определить, сколько времени продолжался бой. Десять минуть, полчаса, или дольше? Иногда мне казалось, что все это совершилось в одно мгновение. Что-то ошеломляющее есть в первой кавалерийской сшибке.

   Японскую кавалерию я представлял себе лучше. Их драгуны дерутся храбро, лошади у них хорошие, но массовые движения, стойкость, вооружение и рубка никуда не годятся. Да и может ли сабля сравниться с нашей казачьей пикой - царицей холодного оружия?

   Встреча с драгунами была прелюдией большого сражения. Армия генерала Оку быстро надвигалась с юга и в лагере под Вафангоу готовились к бою. Только теперь я узнал, что у нас был сосредоточен далеко не весь отряд. На месте были лишь 1-я восточно-сибирская стрелковая дивизия и часть 9-ой. Полки подходили постепенно. Многие оставались на позициях в Гайджоу, Дашичао и даже в Хайчене. Корпус, находившийся в распоряжении барона Штакельберга, был в составе далеко не полном. Между тем по диспозиции, разработанной в штабе полковником Гурко, линия наших войск под Вафангоу растягивалась на девятиверстную дистанцию. Первый после Тюренчена бой в эту кампанию, который должен был решить участь Порт-Артура, представлялся весьма сомнительным.

   Зато Харченко был в восторг.

   - Когда я увидел Ляодунский залив, - говорил он, - мне казалось, что теперь рукой подать до Артура. Он там, за этими синими волнами, сверкавшими среди деревьев и сопок. Армия Оку будет разбита, - ты увидишь. Ведь как мы давеча расколотили драгун?

   - Ну, это еще ничего не доказывает! - возразил я.

   - Нет, доказывает! Мы дойдем до Артура, снимем осаду и соединимся с героями славной крепости. Ведь они нас ждут и им чудится гром наших орудий. Какое будет счастье обняться с ними на артурских фортах! Я словно вижу эту братскую встречу. Стессель выедет к Куропаткину. Офицеры и солдаты бросятся друг к другу на шею, шапки полетят вверх, с фортов дамы замахают платками, грянет ура!.. Ах, Ладогин, да разве не стоит отдать жизнь за такую минуту? И где это только японцы застряли? Скорей бы в бой! "Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!" - продекламировал в увлечении Харченко.

   Мне сделалось грустно.

   Предчувствие чего-то недоброго сжимало сердце. Время тянулось медлительно. Наконец настали памятные дни 1-го и 2-го июня. Харченко чуть с ума не сошел, когда весь первый день боя нашей сотне пришлось простоять в резерве. Мы слышали только гром орудий, неумолкавшую с утра канонаду, да видели в небе дымки разрывавшихся шрапнелей. Но вести приходили хорошие. Наша артиллерия заставила замолчать несколько неприятельских бaтapeй. Японская пехота не могла ни шагу подвинуться вперед и окапывалась, готовясь провести тревожную ночь. Харченко, да и многие из наших офицеров, бредили ночной атакой, уверенные в победе над японцами. Боевой инстинкт подсказывал им верное решение, но в штабе барона Штаксельберга придерживались иного взгляда.

   Мы не спали почти всю ночь, вглядываясь в темноту и ожидая с минуты на минуту приказания садиться на лошадей. В ночной тишине со стороны неприятеля к нам долетали какие-то смутные звуки, в горах вспыхивали сигнальные огни. Ветер словно доносил к нам дыхание японской армии, притаившейся за вершинами сопок. Странно чувствовалось близкое и невидимое присутствие врага, также смотревшего тысячами глаз в нашу сторону, насторожившегося, готового взяться за оружие по первой тревоге.

   Я заснул лишь незадолго перед рассветом. На мгновение открыв глаза, я увидел, что Харченко тихо молился в углу палатки.

   Мы поднялись при первых выстрелах. Жаркий бой разгорался на заре 2-го июня. Коричневые дымки разрывавшихся шрапнелей плыли по голубому небу. Почти одновременно вспыхивали, как звезды, и разрывались десятки шимоз. Все небо было в огнях, точно при свете дня пускали громадный фейерверк. На синем фоне дальних гор, где были расположены неприятельские батареи, загорались целые снопы пламени. Ближние сопки и зеленеющие рощи казались еще влажными от росы и утреннего тумана. Наш лагерь, раскинутый около станции в просторной долине, теперь опустел. Кое-где толпились кучки солдат, наблюдавших сражение.

   Вся окрестность грохотала от страшной канонады. Сотня, получив приказание двинуться на правый фланг, быстро построилась и на рысях и пошла по пыльной дороге. Проехав небольшую лощину, мы очутились в том месте боя, где вначале было сравнительно тихо, но потом решилась участь сражения. В кустарнике по склонам сопок серыми пятнами среди зелени виднелись рубахи стрелков. Несколько рот залегли в густой чаще. Это были части 9-й дивизии.

   Кругом тянулись лощины, овраги, горы, - местность, совершенно непригодная для действий кавалерии. Я приказал сотне спешиться и казаки, сбатовав лошадей, заняли одну из ближайших вершин. Мы с Харченко поднялись на сопку, чтобы рассмотреть неприятельское расположение.

   Солнце уже припекало.

   Прямо перед собой я увидел зеленую долину речки Тасахэ, которая серебряное змейкой извивалась по песчаному прибережью. Китайская деревушка Вафан тонула в синеватом тумане. Дальше опять подымались сопки и сплошная цепь горных вершин.

   В роще левее гремела наша 4-я батарея. Неприятеля не было видно. Невидимый и неуловимый, он исчезал среди зеленовато-желтых высот, покрытых низкорослыми деревьями. На левом фланге, где находилась дивизия генерала Гернгроса, был настоящий ад. Ружейная трескотня смешивалась с грохотом орудий, рвались шимозы и ежеминутно вспыхивали огни. Ближе к нам должны были находиться, как я полагал, 139 Моршанский и 140 Зарайский полки, но они исчезали в горных лощинах.

   На нашей позиции было тихо. В траве и воздухе слышался треск насекомых и какое-то тонкое, протяжное посвистыванье.

   - Сильно обстреливают! - сказал я Харченко.

   - В самом деле! - ответил я, опуская бинокль.

   То, что я принял сначала за насекомых, были японские пули. Но кругом была такая утренняя тишина, так ясно светило солнце и пахла трава, что мысль о пулях не приходила в голову. Между тем они свистели все чаще и чаще, изредка ударяясь о камни и срывая ветки кустарника.

   Сухая ружейная трескотня "пачками" теперь была слышна невдалеке от нашей позиции.

   Выдвинув цепь, я приказал открыть огонь.

   На левом фланге, как я узнал потом, японцы несли страшные потери. Раненый накануне генерал Гернгрос решительно перешел в наступление. Под огнем орудий, пулеметов и ружейных залпов наши полки атаковали японские позиции. 10-я рота 1-го восточно-сибирского полка бросилась в штыки на неприятельскую батарею. Бригада генерала Кадамы находилась в критическом положении. Японская пехота, расстреляв патроны, отступала и швыряла в наших солдат каменьями. Японцы уже отводили обоз, и командир дивизии на правом неприятельском фланге, генерал Осима, требовал подкреплений.

   Двинуты были последние резервы.

   Работая штыками и прикладами, наши стрелки брали окоп за окопом. Но бригада, которая должна была поддержать удар стрелков, заблудилась среди сопок и опоздала в бой, а к японцам из осадной армии генерала Нодзу прибыли свежие части, и он-то неожиданно атаковали наш слабый правый фланг.

   О происходившем бое на левом фланг мы имели только смутное представление по усилившемуся грохоту орудий и учащенной трескотне ружей. Казалось, что там гремела гроза и вспыхивали молнии. Харченко был уверен в победе и, указывая вдаль, говорил, что видит, как отступают японцы. Какие-то черные точки теперь, действительно, мелькали среди кустарников на противоположных сопках, но они скорее приближались к нашей позиции.

   Рота, засевшая в овраге, открыла частый огонь. Неприятельские снаряды падали и рвались все ближе.

   - Скоро дойдет и до нас! - подумал я.

   Вдруг что-то тяжело охнуло. Большой чугунный мяч хлопнулся на вершину сопки шагах в пятидесяти от меня. Он весь дымился. Японская граната разорвалась с ужасающим треском, обдав нас тучей пыли, камней и осколков. Вывернутая в земле воронка разверзлась на месте взрыва и едкий, желто-бурый дым стлался по кустам. Двое моих казаков стонали и бились в траве.

   - Носилки! - крикнул Харченко.

   - Пачки, начинай! - скомандовал я, чтобы отвлечь внимание солдат.

   Первый снаряд, первые раненые всегда производят тяжелое впечатление. Потом оно притупляется, нервы привыкают, да и в пылу битвы некогда думать о смерти. Мне всегда казалось, что смерть всего ужаснее дома, в постели, а не на войне. Чисто физическое чувство ужаса проходит довольно скоро, когда надо действовать. Воображение не рисует мрачных картин и в сердце не закрадывается страх перед тайнами вечности. Смерть, стоящая лицом к лицу, не так и страшна, как та черная тень, что склонившись у нашего изголовья шепчет о темноте могилы и небытия. Только бы не умереть сейчас. Ничего нет обиднее и глупее, как быть убитым в первом же сражении.

   Стоявший близ меня казак пошатнулся и я увидел, что серая рубаха на его спине покраснела густым пятном. Он выронил ружье и пал навзничь.

   Носилки показывались все чаще и чаще. Пока еще успевали подбирать убитых. Их проносили мимо меня. Земляные потемневшие лица, как-то беспомощно болтавшиеся головы и руки останавливали на минуту внимание, но я спешил отвлечься боевой тревогой. Японцы наступали все ближе. Пули, казалось, наполняли весь воздух. С певучим звоном рвались шимозы, осыпая нас целым дождем свинца. Шрапнель лопалась то над самой головой, то где-то вверху, справа, слева, срывая ветки и каменья. Казаки стреляли залпами и в одиночку, поддерживаемые огнем роты сибирцев с ближайшей сопки. Теперь уже простым глазом было видно, как японские стрелки в черных мундирах перебежками надвигались из кустарников по горному склону. Чувствовалось, что нам не продержаться долго. Непривычные к пешему строю, казаки инстинктивно посматривали на лошадей.

   Вдруг около нас в лощине загремело дружное "ура!" Бегом из-за горы выходил Тобольский полк. Прямо из вагонов молодцы-тобольцы бросились в бой. Это было единственное подкрепление, поданное нам генералом Куропаткиным. Подходили также барнаульцы, но их почему-то вернули назад. Роты Тобольского полка с песнями двинулись против японцев, быстро рассыпали цепь, заняли окрестные сопки и открыли беглый огонь. Пока хвост их колонны втягивался в лощину, головная часть уже застыла в кустах и стреляла пачками. Повсюду виднелись серовато-синие рубахи солдат, блестели штыки, слышалась команда офицеров. Мои казаки сразу ободрились и участили огонь. Всех охватила радостная уверенность в победе. Японцы остановились, хотя их было не менее бригады. Еще минута и тобольцы бросились бы в штыки, но прискакавший на взмыленной лошади адъютант остановил наступление.

   - Третья сотня в прикрытие батарее! - крикнул он нам, осадив лошадь.

   - Куда? - удивился я.

   - Отходить на вторую позицию!

   Мы с Харченко в недоумении переглянулись, но мешкать было некогда. Тобольцы уже втягивались в лощину. Отозвав цепь, я посадил сотню на коней и мы на рысях двинулись к 12-ой забайкальской батарее, которая уже заняла позицию в тылу, на сопке и, сняв орудия с передков, встречала беглым огнем наступавшую неприятельскую пехоту.

   Японцы быстро обходили наш фланг.

   Подъехав к батарее, я за выступом горы, где загибалась дорога, увидел японских стрелков в фуражках с желтым околышем, с гетрами на ногах. Они останавливались, давали залп и снова перебегали, укрываясь за сопками.

   - Первое орудие пли! Второе, четвертое!.. - командовали наши артиллеристы.

   При каждом залпе батарея окутывалась коричневым облаком пыли. Офицеры на измыленных конях резко отдавали команду. Их загорелые лица, перетянутые по щеке ремнем фуражки, были угрюмы. Глаза горели лихорадочным блеском. Я узнал хорунжего Брандта. Он улыбнулся и поднял к козырьку левую руку, - правая была на перевязи.

   Дождь пуль и шрапнелей осыпал батарею и прикрытие. Близко разорвался снаряд, и две лошади у зарядного ящика осели на задние ноги, забившись в постромках. Одна свалилась на бок, и голова ее вытянулась в луже крови. Новая шрапнель звонко лопнула над моей сотней. Свинцовый дождь брызнул как из лейки, и пули зашлепали по земле.

   - Мимо! - подумал я. Но вдруг Харченко схватился за грудь, ахнул и покачнулся в седле. Два казака подхватили его на руки. Я хлестнул лошадь и подскакал к хорунжему. Лицо Харченко было бледно, глаза полузакрыты, по его кителю лилась кровь.

   "Господи, неужели убить?" - подумал я. Носилок нигде не было. Терехин обхватил рукой хорунжего и, поддерживая его на лошади, осторожно стал, спускаться с горы. Голова Харченко беспомощно лежала на плече старого урядника. Я махнул Терехину рукой и молча вернулся к сотне. Страшная тяжесть давила мое сознание. "Убит!" - шептал какой-то голос, и в первый раз я почувствовал, какая привязанность закралась в мою душу. Неужели это была дружба, - до сих пор незнакомое мне чувство?

   На батарее становилось нестерпимо жутко. Казалось ветер, как пылью, сыпал нам пулями в лицо. Стреляли справа и слева. Мы находились под перекрестным огнем. То там, то здесь валились люди и лошади. Одно орудие было подбито и лежало на боку со сломанным колесом, торчащими из обода спицами, беспомощное и жалкое, как раненый человек.

   - На передки! - раздалась команда. Ездовые сделали, как на ученье, лихой заезд, артиллеристы подкатили орудия, вскочили на передки, на лафеты, и батарея помчалась с позиции, подымая густую пыль. Наша сотня неслась за батареей. С горы я увидел нечто страшное, от чего горечью и болью наполнилось мое сердце.

   По всей линии центра и правого фланга быстро отступали наша пехота и конница. Местами люди бежали, беспорядочно смешиваясь с лошадьми, осыпаемые рвущимися над головой шрапнелями. Слышались крики, стоны, отрывочная команда офицеров. Раненые падали под копыта мчавшейся кавалерии. Японцы, заняв оставленные нами позиции, осыпали долину, лагерь и станцию целым градом шимоз. Станция уже горела, зажженная гранатой. Густые клубы дыма поднимались из-за построек. Лишь выходя из области огня, роты стрелков и казачьи сотни снова строились и отходили в боевом порядке.

   "Отступаем, отступаем!" - мелькнуло у меня в голове.

   Я чувствовал, как злоба и холодное отчаяние подымались во мне, и рука моя судорожно сжала поводья... 2-я забайкальская батарея, гремя орудиями, завернула у железнодорожной насыпи и стала на позицию, чтобы своим огнем прикрыть отступление. Сотня, колебля длинные пики, остановилась у полотна дороги. Я понял, что все было потеряно. Отряд отступал вслед за своим обозом, телеги которого бесконечной вереницей тянулись по дороге, задерживая движение пехоты. Путаница была страшная. Раненые попадались на каждом шагу - в носилках, на двуколках, пешком. Поезд генерала Штакельберга стоял под парами на линии, и около него сновали штабные офицеры.

   - Бинокль! Нет ли у кого бинокля? - пробежал мимо растерянный адъютант.

   Ко мне подошел французский военный агент в малиновом кепи и мундире со шнурками. Он улыбнулся, взглянул на сопки, где вспыхивали огни японских батарей и, протянув мне руку, сказал:

   - Vous avez perdu cette bataille, par ce que vous la voulu!

   Поезд генерала Штакельберга медленно тронулся по насыпи. Приморские драгуны, казаки, сибирские стрелки, отряды санитаров проходили по клубившейся пылью дороге. Долина опустела.

   Только на вершине сопки за лагерем стоял одинокий часовой, ждавший смены, и удивленно смотрел на отступавшие войска. Полковая собачонка жалась к ногам часового и жалобно выла. Не знаю почему, но этот забытый на карауле солдат и его собака врезались в мою намять.

   Наша сотня, батарея и рота стрелков, прикрывая отступление отряда, одна оставалась в долине перед лицом неприятеля. Орудия дымились от выстрелов. Японцы заняли ближние сопки, но, не решаясь преследовать, только осыпали нас шимозами и градом ружейных пуль. Их кавалерия даже не отважилась подойти к станции. Мои казаки, не сходя с лошадей более часа, стояли наготове у батареи и скучали бездействием.

   Ничего нет досаднее, как праздно стоять под огнем. Я поднял бинокль, чтобы рассмотреть неприятельское расположение. Вдруг что-то сильно ударило меня в локоть, и левая рука моя повисла, как плеть. Теплая кровь лилась под рукавом кителя. В первую минуту я даже не почувствовал боли. "Неужели ранен?" - подумал я, взглянув на руку. Она отяжелела и была как чужая. Я слез с лошади, велел казаку достать бинт и с его помощью туго перевязал руку.

   Боль сделалась более ocтpoй, когда батарея снялась с позиции и мы поскакали вслед за нею по дороге к Сеньючену. Я в последний раз оглянулся на зеленую долину Вафангоу. На крутой сопке за нашим покинутым лагерем теперь высился только одинокий деревянным крест, поставленный саперами на братской могиле убитых во вчерашнем сражении. Высоко на горе стоял он и словно осенял кровавое поле вафангоуской битвы.

   Мысль о Харченко снова резнула мне сердце... По пыльной дороге, где шла наша сотня, зачастили первые крупные капли дождя, вызванного дневной канонадой. Сначала дождевые капли падали тихо и редко, как слезы, которыми небо оплакивало безумие человеческих жестокостей и ужасы страданий тысяч павших в этот день, убитых и раненых, оставшихся на боевом поле.

   Но скоро летний дождь превратился в сильнейший ливень. Вместе с грозовыми тучами надвинулась вечерняя темнота, своим тихим сумраком покрывшая дела доблести, мужества, отчаяния, роковые ошибки и горькие неудачи.

  

  

   Наш южный отряд медленно отступал в глубину Манчжурии. Была темная грозовая ночь. В тумане проливного дождя, при вспышках молний, виднелись ряды пехоты и конницы, тянувшиеся по грязной дороге, надвинутые капюшоны офицерских плащей, серые шинели, намокшие рубашки, пики казаков и длинные вереницы штыков. Ощетинясь, как раненый зверь, отступал русский отряд. Глухое ворчанье слышалось в темноте, тяжелый шаг солдат и заглушенный говор. Угрюмые лица, повязки на голове, - все напоминало о тягостных днях, о неудачах, о наступавшем безвременье. Хлынувший ливень не переставал.

   С плащей ручьем стекала вода. Усталые люди казались серыми тенями, выходившими из непроглядной тьмы и пропадавшими снова в ее ненастной мгле. Голоса замирали в шуме дождя. Иногда двуколки обоза или завязнувшая в грязи батарея останавливали движение пехоты, слышались хриплые окрики офицеров и перебранка солдат. Сибирские стрелки проходили рота за ротой, тянулись раненые, отсталые. Копыта лошадей глубоко уходили в грязные рытвины и колеи дороги.

   Ночь была черная, но порою все небо вспыхивало огнем, и грохотал громовой раскат. Эти тяжелые раскаты грома казались пушечной канонадой. Чудилось, будто продолжается битва, а может быть, отдельные выстрелы орудий еще слышались за дальними вершинами манчжурских сопок. За шумом грозы и ливня трудно было различить, что делается в арьергарде.

   - Ладогин, как будто наше орудие ударило? - подъехал ко мне Далибеков.

   - Нет, гроза! - ответил я, вслушиваясь.

   - Но там в "заслоне" Брандт с батареей остался.

   - В самом деле, теперь пушечные выстрелы!

   Мы задержали лошадей.

   Подъесаул Далибеков пристально вглядывался в темноту. Но в стороне неприятеля было тихо. Обрывки туч громоздились там, по горным вершинам висела пелена дождя, было темно и глухо. Изредка молния прорезывала небосклон, и опять все пропадало в жуткой темноте.

   - Неужели японцы остановились? - пожал плечами Далибеков.

   - Мы можем продолжать путь! - сказал я, повернув лошадь.

   Наша забайкальская сотня тронулась и на рысях догнала шедшую впереди роту пехоты.

   От тряски на лошади боль в моей руку становилась невыносимой. Возбуждение битвы прошло. Дождь сначала освежил меня, но потом промокнувшая насквозь одежда сделалась холодной и прилипала к телу. От усталости и потери крови сознание мое мутилось. Иногда мне казалось, что моя лошадь словно на месте перебирает ногами и бежит, не двигаясь.

   - Где вторая рота? - крикнул вблизи осипший голос.

   - Не могу знать! Надо быть, впереди за обозом! - отозвался другой.

   Мимо меня мелькали какие-то тени, проходили штыки, двигался лес колебавшихся пик. Ужасная это была ночь! Словно бред, в голове повторялись вещие стихи "Слова о полку Игореве", печальной песни давних времен, которая будто отзывалась теперь в долинах и горах Манчжурии.

  

   "Игорь путь на Дон великий держит,

   А над ним беду уж чуют птицы

   И несутся следом за полками.

   Воют волки по крутым оврагам,

   И орлы своим зловещим клектом

   По степям зверье зовут на кости.

   А уж в степь зашла ты, Русь, далеко,

   Перевал давно переступила!"

  

   Одиноко в пустынных горах земли неведомой, как Игорева дружина, проходило русское воинство, кружились над ним зловещие птицы, и темная ночь спускалась падь полками. "Вкруг стоянок свист пошел звериный", и чудилось что-то жуткое, темное, встававшее из-за гор, - словно "Черный Див", поднявшийся по древу, там, далеко закликал, подавая злую весть на всю незнаемую землю. Подобно половцам, "неезжими путями", по сопкам и горным ущельям, бежали отовсюду "тьмы поганых", обходили нас под покровом ночи и готовили нам новую битву...

  

   "А уж в степь зашла ты, Русь, далеко,

   Перевал давно переступила!" -

  

   неотвязно вспоминались мне слова песни.

   Под Гайджоу наша сотня расположилась на бивак. Сюда постепенно подходили отставные полки и стягивались затерявшиеся в горах Манчжурии роты. Отдельные кучки солдата, сбившихся с дороги, прибывали, разыскивая свои части. Понемногу все приходило в порядок, полки собирались под знамена, и южный отряд оправлялся от нанесенного ему удара. На перевязочном пункте доктор осмотрел мою рану, покачал, головой и сказал, что рука пробита на вылет, с раздроблением кости. Может быть, придется ампутировать. Мне сделали предварительную перевязку. Забинтованная, положенная на лубок рука страшно мне мешала при каждом движении. Лежать было трудно и я сел на разостланной бурке.

   На мокрой земле трещали бивачные огоньки, разведенные казаками. Сырой валежник больше дымил, чем горел. В темноте где-то фыркали привязанные лошади. Часовой с винтовкой тихо прохаживался взад и вперед, посматривая в ночной туман. Дождь перестал, но черные тучи устилали все небо и вершины сопок казались еще мрачнее. Ночь словно вздрагивала при каждой вспышке огня, тени бежали дальше, снова сгущались и ползли.

   Странно шевелились низкорослые согнутые деревья и колючий кустарник. Они обступали наш бивак, как темные духи, как божества китайских кумирен, -безобразные, чудовищные тени Манчжурии. Погаснет свет, и победят они, призраки язычества, великая тьма, встающая из глубины времен. Не был ли Китай ее последним оплотом? Мрачные боги космоса здесь еще тревожили воображение человечества. Сам Будда призывал к вечному покою Нирваны и блаженству небытия. Разве это не учение ветхого противника Творца вселенной? Древний змий стал любимой эмблемой востока, ползущим китайским драконом, образ, которого здесь начертан всюду.

   Мне вспомнились слова Апокалипсиса, одно из видений Св. Иоанна: "Вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю". Страшный образ Иоаннова откровения словно подымался в темноте зловещей ночи, окружавшей нас своим черным кольцом. Звезды гасли одна за другою, ползла тяжелая туча по каменистым сопкам Манчжурии, и на пороге света, отброшенного пламенем костра, чудилось что-то злобное, чудовищное, страшное... Вставал зверь из бездны, апокалипсический призрак, вызванный воображением.

  

   Вероятно, я бредил и у меня начиналась лихорадка. Вдруг часовой вскину ружье и неистово крикну:

   - "Кто идет?"

   "Кто идет?" - откликнулись горные ущелья, что-то дрогнуло, отпрянуло в ночном тумане и жуткая тишина снова охватила окрестность. Только шуршал колючий кустарник в поле. Часовой опустил винтовку и перекрестился. Уже начинало светать, когда я задремал на своей отсыревшей и влажной бурке. Знакомый голос разбудил меня.

   - Ваше высокоблагородие! - говорил Терехин, -насилу-то я вас разыскал. Этакая темень да путаница в отряде. Кого ни спросишь, никто не знает, где наша сотня. Часа два плутал по бивакам...

   Я быстро вскочил на ноги:

   - Что Харченко?

   - Жив еще, ваше высокоблагородие, только отходит! - тихо сказал урядник.

   - Где он?

   - Тут недалече, в фанзе мы его положили.

   - Идем! - набросил я шинель на плечи.

   Мы шли с четверть часа, пробираясь среди сидящих солдат, телег обоза, двуколок и коновязей. Наконец показалась одинокая фанза на краю дороги. Казак отворил нам дверь, и мы вошли в комнату, слабо освещенную керосиновой лампой. Харченко лежал на кане, покрытом циновкой. Он метался и бредил.

   - Харченко, голубчик! - нагнулся я к нему.

   - Вперед, братцы! - крикнул он. - Рысью марш... с фланга обходят... японцы... сколько их... о, Господи! - Он застонал и вытянулся.

   - Хочешь воды, Вася? - шептал я.

   - Оставьте! умираю, братцы!

   Вдруг он быстро поднялся на локоть, глаза его широко раскрылись и уставились в темноту.

   - Святое знамя видишь? - проговорил хорунжий, указывая куда-то вверх.

   - Харченко, Вася! - звал я его, не зная, что делать, чем облегчить умиравшего товарища.

   Он словно очнулся и узнал меня:

   - А, это ты, Ладогин... я, кажется, задремал. Что-то грудь теснит. Но какой странный сон я видел... Да, что такое? - провел он рукой по лбу, будто припоминая. - Так, так! Знамя на сопке. Как жаль, что это лишь сон... Я тебе расскажу сейчас... Право, это было точно виденье, - вещее, пророческое и прекрасное. Помню, в детстве я видел такие сны.

   - Не говори много, Вася! - подал я ему воды. Он жадно отпил из кружки.

   - Ничего! Мне теперь совсем легко.

   И он начал отрывисто, задыхаясь, передавать мне свой сон. Ему снилось, будто мы отступали. Долина была устлана убитыми. Он был впереди сотни. Вдруг разорвалась шрапнель, что-то ударило его в грудь. Он свалился с лошади, но двое казаков подхватили его, подняли с земли и тут он увидел... Вершина сопки слева от нас вся была озарена лучистым светом, словно лазурь, и солнце выглянули из-за туч или загоралась заря. В вышине сверкало знамя пылающее, широко развивавшаяся хоругвь, которая сияла, трепетала и переливалась голубыми, как небо, лучами. Исходивший от знамени свет озарял всю окрестность...

   Харченко тихо перекрестился.

   Mapия-Дева была изображена на этой чудесной хоругви, но странно, Святой Лик казался словно живым, словно взиравшим на нас с неба... Будто небеса в самом деле развернулись победным, голубым стягом над горами Манчжурии. Огненная надпись каймою вилась по краям знамени. Он прочел слова молитвы: "Взбранней, Воеводе победительная" и дальше, - "имущая державу непобедимую". О великой победе говорило Святое знамя, и Пречистая Дева на нем была изображена в ратных доспехах с золотым венцом на голов. Вокруг хоругви расходились ослепительные лучи, словно сверкали мириады мечей небесного воинства, сходившего на землю, белые облака над горою казались бесчисленными крыльями, веявшими вокруг знамени Пречистой Девы. Неизъяснимое чувство молитвенного восторга охватило его душу и долго сияло, постепенно бледнея, как исчезающая радуга, небесное знамя на вершине горы. Он видел Царицу Победоносную, Марию-Деву, благословлявшую на великий подвиг русское воинство. Все лицо Харченко озарилось светом.

   - Да, есть вещие сны! - тихо проговорил я. - Твой сон, быть может, предвещает нам победу, подобно видению Пелгуя, который перед битвой Александра Невского со шведами увидел на мор ладью, гребцов, одетых мглою, и двух лучезарных витязей, - Св. Бориса и Глеба в "ризах червленых".

   Мне хотелось утешить бедного Харченко.

   - Победу?.. как понимать ее? - слабо проговорил он. - Разве побеждают только те, кто наступит ногою на павшего врага? Христос победил, распятый на кресте. Над Ним ругались римские воины в претории, на Него надели терновый венец. Но разве Он не победил? Его учение завоевало весь мир и пред Распятым преклонилось темное язычество.

   Кто знает таинственную судьбу нашего народа, этого вечного страдальца, перенесшего на пути своем татарский плен, страшные бедствия и великие несчастия? Быть может, новые испытания суждены ему и Святой Руси, истекающей кровью, покрытой ранами, в венце из терниев. Победа в самом подвиге, а разве не совершили мы его в полях Манчжурии, - мы, терпевшие столько невзгод и лишений умирающие за родину и веру свою? Луч, а не меч побеждает. Мы - христиане. Харченко видел во сне святое знамя, веявшее победой над тысячами наших трупов... Умрет и он... но кто знает судьбу войны и цели Провидения?

   Харченко взял мою руку и сжал в своей, словно прощаясь. Голубые глаза хорунжего сияли тем восторгом, который был знаком паладину, полумонаху-рыцарю, начертавшему А.М.D. своею кровью на стальном щите. Alma Mater Dolorosa грезилась новому крестоносцу, бившемуся против язычников на полях Манчжурии. Мне казалось, что он воскликнет: "Lumen coeli, sancta rosa!" Но Харченко опустил голову и опять заметался на своем жестком ложе.

   Мы давали ему пить, он раза два взглянул на меня, что-то силился сказать и не мог выговорить. Вдруг бледные руки его поднялись, он заломил их, как от сильной муки, вскрикнул и протянулся... Его не стало.

   Терехин и казак тихо плакали в углу фанзы. Я встал, поцеловал в лоб Васю и вышел. Солнце уже поднялось над вершинами сопок и заливало светом долину, где строились наши полки. Солнце!.. а в моем сердце была все та же зловещая ночь, полная смерти, ужасов и видений.

   Утром мы похоронили Харченко.

   Под сопкой у дерева была вырыта могила. Тут же на носилках, покрытое буркой, лежало тело хорунжего. Я в последний раз взглянул на него. Русые волосы Харченко падали завитками на лоб. На бледном лице под усами застыла тихая, спокойная улыбка. Он словно спал и улыбался во сне. Черты его нисколько не изменились и только голубые глаза закрыты были навеки. Никогда больше не подымутся эти ресницы...

   Казаки спешились и толпились у могилы с непокрытыми головами. Построившись в двадцати шагах, стояла под ружьем полусотня. Священник, отец Герасим, старческим голосом читал молитву перед походным аналоем, и протяжно пели солдаты. Я стал среди наших примолкнувших и тихо крестившихся офицеров. Зеленые сопки, еще покрытые утренней росой, высоко подымались в ясном небе. Сияло солнце и чужая, равнодушная природа безучастно слушала похоронное пение. Далеко от родины похоронили мы бедного Харченко... Простились с ним офицеры и солдаты и медленно опустили в могилу.

   - Полусотня, пли! - скомандовал Далибеков.

   Прощальный салют прогремел и замер за дальними сопками. Залп отозвался в глухом ущелье. Зарокотали горы и снова наступила мертвая тишина. Только вспугнутая с деревьев стая воронов поднялась, закаркала и, хлопая крыльями, длинной вереницей потянулась к горным вершинам. Поставили крест над могилой. Казаки, крестясь, сели на лошадей и сотня трону