Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

норовка! - заметил Рыжов. Взять хотя бы наших забайкальских казаков. Проведут и выведут кого угодно - хоть самого генерала Куроки. Взвод за целую армию примет. Видели вы, есаул, как у нас это делается? Выедет десяток-другой наших казаков с метлами в поле и такую пыль подымет, что хоть в трубку смотри, целая армия идет. Сколько раз нам на этом японцы попадались!

   - А все-таки они нас многому научили, - задумчиво сказал Харченко.

   - Н-да! Телефон, воздушный телеграф и все такое. Ловко тоже орудия скрывают, окапываются, карту имеют точную, а главное дело у них - обход. Все время правым плечом идут вперед, и наши позиции обходят. Только бояться, детки, обхода - все равно, что волка. Лучше в лес не ходить. Кто обходит - сам обойден! - Войсковой старшина насупился и забарабанил пальцами по столу.

   Далибеков принялся излагать свой собственный план кампании, резко и педантично доказывая каждое положение. Это становилось скучно, и я хотел уйти. Спорить с ним в таких, случаях невозможно. Один Харченко оставался покорным слушателем.

   Вдруг на пороге юрты вытянулся во фронт наш урядник.

   - Что такое, Терехин? - спросил Рыжов.

   - Так что, ваше высокоблагородие, убитый казак приехал! - доложил урядник.

   - Как убитый? - рассмеялись офицеры.

   - Так точно! Антон Почаев, которого на разведке японцы убили. Он там застался, а теперь приехал.

   - Стало быть, он жив?

   - Не могу знать, ваше высокоблагородие!

   - Позови его сюда! - среди общего хохота приказал войсковой старшина.

   Терехин повернулся налево кругом и исчез за дверью. Через минуту он снова явился, пропустив мимо себя в юрту запыленного казака, рука которого была перевязана тряпицей.

   - Ты что же, ранен? - спросил Рыжов.

   - Виноват, ваше высокоблагородие!

   Он еле стоял на ногах, и мы усадили его на скамейку. По рассказу казака, разъезд за рекой наткнулся на японцев. Пуля попала казаку в правую руку. Лошадь была убита. Кое-как освободившись из-под коня, он заполз в кусты и просидел так до ночи. Мимо него прошла японская пехота со знаменем и конница. Мы переглянулись, - это было важное известие, дополнявшее полученное ранее. Надо было уведомить командующего отрядом.

   - А сколько их примерно было? - спросил Рыжов.

   - И, ваше высокоблагородие! Видимо-невидимо! Японцев, что грязи! - отвечал казак.

   Он ночью пробрался по сопкам до наших передовых постов, измучился, изголодался, но явился в сотню в полном боевом снаряжении - с винтовкой и шашкой. Мы поднесли ему стакан мадеры и отправили на перевязочный пункт.

   - Вот это наш забайкалец! Сейчас видно, что соли не любит! - похвалился войсковой старшина, намекая на характерную для забайкальских казаков привычку есть без соли. Я никак не мог примениться к их вкусу.

   Рыжов и Далибеков вышли, чтобы составить донесение командующему отрядом. Мы с Харченко остались вдвоем допивать мадеру.

   - Нравится мне Далибеков! - сказал, потягиваясь, Харченко. Франт, грузинский красавец, на войне в перчатках и все адъютантские привычки, а славный малый и неглупая голова, - далеко пойдет!

   - Ты хочешь сказать, что он карьерист? - спросил я.

   - Боже избави! Просто способный офицер. - Харченко о всех людях был наилучшего мнения. Мы замолчали, раскуривая китайские трубки.

   - Очень меня интересует, - прости нескромный вопрос, - что тебя побудило ехать на Дальний Восток? - повернулся ко мне хорунжий. Ну, Далибеков - джигит и вообще хочет отличиться. А ты зачем на войне?

   - Странно! Я - офицер.

   - Есть еще что-то.

   - Я люблю спорт и в том числе войну.

   - Не шути, пожалуйста! Я серьезно говорю.

   - Что за детское любопытство?

   - У тебя был какой-нибудь роман в Петербурге?

   - Это, кажется, твоя специальность! - улыбнулся я. - Впрочем, если уж так тебе хочется, я скажу: у меня есть свое горе, я хотел забыться, рассеяться. Офицерам гвардии было разрешено ехать в Манчжурию, и я воспользовался случаем.

   Харченко участливо взглянул на меня.

   - Что же, тебе удалось... рассеяться?

   - Не знаю.

   Он потупился. Видно было, что еще какой-то "нескромный вопрос" вертится у него на языке. Наконец он сильно затянулся из трубки и, краснея, сказал:

   - Ты, Ладогин, для меня загадка!

   - Будь Эдипом! - рассмеялся я.

   - Нет, право! Ты знаешь, я скромный забайкальский офицер, дальше Иркутска никуда не ездил и вообще тебе не пара. Ты аристократ, блестящий гвардеец, богат и, вероятно, имел успех у женщин и в обществе. Но раз боевая судьба столкнула нас с тобою и мы стали товарищами по оружию, мне хотелось бы узнать тебя поближе.

   - Спасибо, я к твоим услугам.

   - Вы странные, петербуржцы.

   - Чем это?

   - У нас вот душа нараспашку, а вы на все пуговицы застегнуты! - рассмеялся хорунжий.

   - Не надо быть небрежным в одежде. Это простая аккуратность, мой друг! И разве уж очень жарко станет, - тогда поневоле распахнешься. Ух, какая духота сегодня! Градусов сорок в тени.

   - Да, жара манчжурская, а там дожди зарядят месяца на полтора... Скажи, ты верующий?

   Я невольно расхохотался, - так это внезапно вышло у Харченко. Он сильно смутился, но все-таки повторил вопрос, говоря, что Ренана он не читал, так как книга написана по-французски, но философия и религия его очень интересуют.

   - Базаров в "Отцах и детях", - прибавил он, - был нигилист.

   Харченко и во мне видел героя романа, почему-то сравнивая меня то с Онегиным, то с Печориным, то с Базаровым. У него была, очевидно, чисто юношеская влюбчивость и потребность идеализировать людей. Впрочем, вопрос его был настолько серьезен, что надо было ответить по возможности откровенно.

   - Видишь или нигилизм - уже отжившее явление! - начал я. - Атеисты есть, конечно, как и верующие. Я не причисляю себя ни к тем, ни к другим. Чтобы выразить современное состояние человеческого духа и его отношение к божеству, надо найти новое слово. Мы ничего не отрицаем, но и не умеем верить. Мы... В этом тяжело и горько сознаться... Мы просто не знаем. Назови меня, если хочешь, "агностиком". Агностик греческое слово и означает "незнающий" - в противоположность древним гностикам, философам Александрийской школы, почитавшим себя посвященными в тайны познания Люцифером и Софией Премудростью. Я не могу себе представить мира и жизни без божества, но как веровать, когда надо знать? Ведь это так необходимо, так важно перед лицом вечной смерти, что....

   Сильный порыв ветра покачнул нашу юрту. Ковер, висевший у входа, шумно влетел в нее и захлестал по столу, разбрасывая бумаги. Вся юрта дрожала под порывом урагана, и казалось, что она опрокинется на нас всем своим остовом. Вещи попадали на циновки пола. Мы с Харченко без шапок выскочили из юрты. Лагерь был в смятении. Полы казачьих палаток трепались по ветру, люди бежали к коновязям, где рвались испуганные лошади.

   - Тайфун! Тайфун! - кричали казаки.

   В природе происходило что-то ужасное. Взглянув на небо, мы увидели гигантский столб пыли, бурое облако, которое, как поднятый меч, с неописуемой быстротой неслось на лагерь. Это был тайфун, пыльный смерч, что так часто подымается в полях Манчжурии. Точно страшное чудовище мчалось на нас по раскаленной синеве неба. Ураган дул со свирепой силой. На вершинах сопок гнулись деревья, что-то стонало и выло в воздухе. Палатка, сорванная ветром, летала, как белая пушинка. И вдруг все кругом потемнело, завертелось, закружилось в клубящемся вихре. Наши глаза, рот, уши засыпало мелкой пылью. Я схватился за руку Харченко, чтобы не упасть, но он быстро пригнул меня к земле. Почти тотчас пыльный столб рассыпался над нами, пронесся дальше, уменьшился в объеме, как тающее облако. Небо прояснилось, но на месте нашего лагеря валялись сорванные палатки, опрокинутые юрты, клочья разметанного сена, солдатский скарб и вьюки обоза. Все было опустошено и разрушено злобным тайфуном, который обрушился на нашу стоянку.

   Что-то демоническое было в этом грозном явлении природы, как будто чудовищные боги китайских кумирен промчались в диком урагане, взметая пыль и обжигая нас своим пламенным дыханием. Не проносились ли на быстрых изюбрях, в развивающихся по ветру барсовых шкурах, могучие чой-чжоны, гении Алтая и Хингана, которым молился мой Хутухта? Смотря, как удалялось пыльное облако, я думал, что недаром этот зловещий ураган поднялся на нас, что, быть может, как грозный тайфун, идет на наш народ иная раса, иная сила, способная разметать целые армии, смести их с лица земли, бросить в прах их кочевые палатки. Не сама ли судьба вставала на нас в вихре тайфуна? Природа и боги неведомой страны были против пришельцев-завоевателей. Желтолицый народ надвигался на нас с Востока и был он, как пыль земная, что слепит глаза. Тайная власть взмела и вскружила его. Опустошит ли он мир на своем пути, или сам рассыплется прахом, но буря прошумит над нашей головою. Пыльная метель Манчжурии заметет самые следы наши.

   Увы, может быть, и я, с опустошенным страстями сердцем, с бесплодным кипением ума и воли, не смеющий верить и любить, - ничего не оставлю за собою, кроме разбитых надежд, горьких разочарований, несчастья близких и бесследно прожитого существования.

  

  

   - Ваше высокоблагородие, полусотня построилась! - появился в палатке урядник Терехин с винтовкой за плечами.

   - Сейчас! - бросил я окурок сигары и поспешно оделся.

   Мы с Харченко сели на лошадей, и полусотня, покачивая длинными пиками, шагом выехала на дорогу. В лагере еще были видны следы вчерашней бури. Солдаты крепили кольями сорванные палатки, подбирали фураж. Но раннее утро было тихо и ясно. Заря еле брезжила на небе. По приказу командующего отрядом, я должен был произвести разведку в направлении Фыншулинского перевала, следовать по долине реки Лянхэ и войти в соприкосновение с неприятелем, о приближении которого мы получили известиe. В штабе говорили, что японская дивизия обходит нас с фланга.

   Я люблю разведки. Они, быть может, самое любопытное в нынешней войне, и ничто не доставляет таких сильных ощущений. Разведка - несомненный спорт и очень рискованный. Красносельские скачки, ирландские банкеты не могут идти в сравнение, хотя и эта игра не из безопасных. Конечно, я не смотрю на войну со спортивной точки зрения, как говорил Харченко, но спортсмен сидит в каждом военном. Мы с хорунжим, выехав на дорогу, остановились, словно на старте.

   - Справа по три, рысью марш! - скомандовал я казакам.

   Полусотня пошла на рысях, и через час мы были на левом берегу Лянхэ, перейдя брод верстах в шести от нашей стоянки. Надо было пользоваться временем. Разведки лучше всего производить на заре, когда над рекой и в долинах еще туманно. Первые лучи солнца вспыхивали золотыми искрами в речной воде. Зеленые сопки, точно гигантские муравейники, вставали над дорогой, и острые их вершины алели отблеском багряного рассвета. По долинам еще бродила сизая мгла. Растения из породы rucinus'a, венчики иерихонской розы, обрызганные крупной росой, виднелись в расщелинах камней. Харченко, нагнувшись с лошади, сорвал этот чудный цветок, растущий в горах Манчжурии. Засушенный, он оживает снова под брызгами воды и долго хранит аромат. Мы были в самом сердце Ланцзышанских гор. Впереди на сопках было так тихо, что не будь со мною карты, я подумал бы, не движемся ли мы в сторону от неприятеля? Терехин спокойно ехал, покуривая свою трубочку. Грудь моя свободно дышала чистым горным воздухом. Россия, Петербург, -как они далеко! Там еще ночь, когда здесь встает солнце. Я готов быль забыть все воспоминания прошлого.

   Вдруг Терехин соскочил с лошади и нагнулся к земле.

   - Ваше высокоблагородие, тут проходили японцы! - крикнул урядник.

   На дорожной пыли ясно отпечатались чистой, характерной ковки копыта лошадей японской кавалерии. Очевидно, мы наткнулись на свежие следы неприятельского разъезда. Теперь надо было идти с крайней осторожностью. Я выслал вперед и по сторонам дозоры, по два казака в каждом, и повел полусотню по теневой стороне дороги, держась левого берега. Надо было установить условные знаки, и я подъехал к Харченко. Мы согласились подавать их шашкой.

   - Если меня убьют, ты, конечно, останешься за меня! - сказал я хорунжему.

   Он вдруг пристально взглянул мне в глаза, точно эта мысль его поразила. На выразительном лице его было столько нежности и тревоги, что я пожал ему руку.

   - Ведь я на всякий случай, - обычное распоряжение....

   Он покачал головой.

   - Знаешь, у меня есть к тебе просьба! - немножко заикаясь, сказал Харченко. - Дай мне свой крест, а я тебе надену мой образ. Он тоже благословение... моей матери.

   - Старый обычай побратимства? - улыбнулся я.

   - Не смейся! - обиделся хорунжий. - Ты не хочешь быть моим побратимом?

   - Напротив, но мне нечем поменяться с тобою.

   Харченко хлестнул лошадь нагайкой, и отъехал прочь. Он мне не поверил.

   Скоро наша полусотня втянулась в узкое дефиле и пришлось убрать фланговые дозоры. Справа и слева подымались отвесные скалы теснины, а за ними виднелись покрытые кустарником сопки. Каменный столбик-часовня с изображением Будды стоял над самой дорогой, словно благословляя опасный путь. Я знал, что в таких местах японцы часто устраивают "ворота" - засаду стрелков, но минуть дефиле не было возможности. Я поднял шашку и, по сигналу, казаки карьером пронеслись через теснину, чтобы скорее выбраться из ущелья.

   Мы снова были на берегу реки.

   Терехин привстал на стременах и, указывая нагайкой, обернулся ко мне:

   - Ваше высокоблагородие, эвона китайская деревня!

   В самом деле, кроме встреченных нами следов на дороге, нигде не было признаков неприятеля. Приходилось расспросить китайцев, хотя на разведках весьма нежелательно заходить в людные места и деревни. Судя по карте, деревня, на которую указал урядник, называлась Тяньшуй и была довольно велика. Ее фанзы весело выглядывали под деревьями на берегу реки. Мы осторожно подошли к деревне, задерживаясь в лощине, чтобы не быть на виду. Харченко с головным дозором подъехал к глинобитной деревенской ограде и посмотрел через нее во двор ближней фанзы.

   Тут произошло нечто совсем неожиданное. Хорунжий, покатываясь со смеху, рассказывал мне потом, что едва он облокотился на стенку, как из-за нее удивленно уставились на него косые глаза нескольких японцев. За стеной стояли ружья в сошках и отдыхала рота японской пехоты. Харченко смотрел на японцев. Японцы - на него. Встреча вышла столь неожиданная, что они несколько секунд изумленно любовались друг другом.

   - Дарега кимас-ка? - Кто идет? - вдруг растерянно крикнул японский часовой и почти в упор выстрелил из ружья.

   В деревне поднялась неописуемая тревога. Японцы расхватали ружья и высыпали за ограду, но Харченко с казаками был уже далеко. Поднялась беспорядочная пальба пачками. Одна пуля сорвала темляк шашки хорунжего, другая задела лошадь Терехина. Отстреливаясь, мы стали отступать за ближайшую сопку. Повернув в горы, я повел полусотню напрямик полями гаоляна, чтобы выехать на другую дорогу. Но, очевидно, мы очутились на линии неприятельского расположения. Широкие листья гаоляна, не достигшие полного роста и еще не давшего цвета, все же хорошо скрывали казаков. Мы с трудом двигались среди целого леса растений.

   Зеленые стебли подымались со всех сторон. Пятна света и тени лежали в глубине этой травяной чащи, по мягким грядкам вспаханной земли. Случалось ли вам видеть поля кукурузы, табачные плантации или отдыхать в высокой конопле?

   Гаолян производит такое же впечатление, хотя он много выше конопли и кукурузы, а листья у него грубые и широкие. В июле он выкидывает цветок в виде султана, но теперь еще не настала пора цветения. Мы шли невидимкой. Только пики казаков виднелись над гаоляном, да покачивались, будто от ветра, его зеленые верхушки. Никто эту легкую зыбь не принял бы за движение отряда, - разве опытный глаз самого зоркого разведчика. Мы пробирались не без усилий. Шуршали листья, хрустели и ломались стебли под копытами лошадей. Забайкальцы тянулись гуськом, чтобы вытоптать за собою лишь узкую межу. Передовые казаки шашками раздвигали и рубили толстые стебли, прочищая дорогу, словно в девственном лесу под тропиками. Мы точно утонули в этом море зелени, среди ее переливчатых волн, теней и шорохов. Вдруг Терехин приложился и выстрелил из винтовки. Почти тотчас раздалось несколько ответных выстрелов из гаоляновой чащи. В трех-четырех шагах от себя я увидел среди стеблей японского драгуна с винтовкой в руках. Его "хакки" желтый околыш фуражки и красные рейтузы были видны отчетливо. Он целился, став на одно колено. Слева мелькнули другие, но сколько их было позади - сказать трудно. Надо было пробиться самим или выбить спешенных драгун из гаоляна. Мы перестреливались, очутившись почти лицом к лицу. Пули резали стебли и листья. Двое моих казаков со стоном свалились на землю. Я приказал ударить в пики. Казаки, как пчелы, рассыпались по гаоляну. Их длинные пики далеко нащупывали в траве притаившегося врага.

   - Эвона, японец! - указывал шашкой Терехин.

   - Гей! Гей! - перекликались забайкальцы. Сабли оборонявшихся драгун застревали в стеблях и листьях, где нельзя было размахнуться. Японцы отстреливались из револьверов и винтовок, все дальше уходя в чашу. Они ползли, как змеи. Моя лошадь наступила на японского кавалериста, лежавшего в гаоляне. Он изогнулся, прицелился в меня из винтовки, но казачья пика приткнула его к земле. Местами казаки резались грудь на грудь. Драгуны, пользуясь пешим строем, ловко увертывались, отходили, ложились в чаще и стреляли в нас. Приходилось пиками выгонять их из зарослей. Это была настоящая охота, травля, мы искали, выслеживали друг друга и, подкараулив, били наверняка. Казаки мне напомнили псарей и доезжачих, улюлюкавших по красному зверю. Благодаря тесноте и густой зелени, убитых было немного. Уступая нам в численности, драгуны стали пробираться к дороге, где их коноводы держали оседланных лошадей. Прежде чем мы по их следу выбрались из гаоляна, они сели на коней и ускакали по направлению к деревне, - кроме одного, которого крепко держал Терехин. Мы не преследовали драгун. Японская кавалерия редко встречается одна без пехоты, и, опасаясь поддержки, которая могла быть неподалеку, я отвел свою полусотню к реке. Харченко, бледный и взволнованный схваткой, закуривал папиросу, но рука его заметно дрожала. Странно: он храбро дерется, - и не переносит крика японцев. Их дикое взвизгивание действует на нервы. Я слышал это от многих офицеров. Один Терехин уверяет, что японцы, убегая, кричат "лататы-лататы!". Он с прибаутками скрутил пленного драгуна и посадил на лошадь сзади казака.

   Поднявшись на сопку, я осмотрел в бинокль Цейса местность, где мы столкнулись с неприятелем. Судя по встреченному нами разъезду кавалерии и роте пехоты, занявшей Тяньшуй, принимая в расчет резерв, надо было предположить в этой местности значительный отряд японцев из трех родов войск. Движение в обход нашего правого фланга подтверждалось вполне. Теперь надо было поспешить с донесением.

   Солнце стояло высоко на небе, и к вечеру я надеялся быть в Нютхиае. Выбывших из строя у нас было немного, - не досчитались троих казаков, но легко раненых оказалось человек десять. Полусотня тронулась по новой дороге, по другую сторону сопок, тянувшихся вдоль реки Лянхэ. Мы вплавь перешли на правый берег. Лошади весело фыркали, разбрасывая блестящие на солнце брызги воды. В прозрачных волнах виднелись камни и песок речного дна. Плыть пришлось только на середине реки. Переправа освежила людей и лошадей. На той стороне горы казались пустынней, долины - глубже, и курчавая зелень деревьев бросала резкую тень. Проехав по дороге версты четыре, мы снова очутились у речного берега. Вдруг из головного дозора прискакал вестовой казак.

   - Ваше высокоблагородие, японцы идут! - крикнул он, осаживая лошадь.

   - Где? - удивился я.

   - Разъезд на дороге!

   В самом деле, навстречу нам двигался отряд кавалерии, - судя по желтым околышам фуражек, японские драгуны. Их было не менее полуэскадрона. Вероятно, это был тот разъезд, следы которого мы раньше заметили на дороге. Однако у меня явилось сомнение.

   - Терехин, посмотри, не наши ли это? - подозвал я урядника.

   - Наши забайкальцы! - уверенно ответил Терехин.

   - Почему ты думаешь?

   - Так что, откровенно идут, ваше высокоблагородие! Японец завсегда дозоры вперед вышлет. Кому и быть, как не полусотне их благородия подъесаула Далибекова? Прикажите горнисту трубить -воны откликнутся.

   Труба заиграла, и ей, словно эхо на горах, отозвалась другая. Желтые околыши принадлежали нашим забайкальцам. Казаки помчались навстречу своим, и полусотни соединились на берегу реки. Далибеков, улыбаясь и приложив руку к козырьку фуражки, легким аллюром вынесся вперед на своем золотистом карабахе.

   - А мы шли к вам на выручку! - весело заговорил он. На этап прибежали китайские манзы с известием, что на Лянхэ идет перестрелка и русским казакам "шибко худая" приходится.

   - Спасибо! Только известие сильно преувеличено.

   Мы обменялись рукопожатием.

   В рядах казаков слышался говор, смех, прибаутки. Терехин красно повествовал о схватке с драгунами. По рукам ходило отбитое у японцев ружье. Казаки щелкали затвором, с любопытством осматривая незнакомую конструкцию японской магазинки. Уже свечерело, когда мы завидели зеленый флаг этапа. Отпустив сотню в лагерь, я с двумя казаками поскакал в деревню Нютхиай, где стоял штаб командующего отрядами. Пришлось сделать несколько верст в сторону.

   Ставка графа Келлера находилась в зеленой долине, поросшей кустарником и невысокими деревьями, которые теснились у подошвы сопок, образуя рощи и перелески. В одной из рощ расположилась бивуаком рота сибирских стрелков, а в топкой низине была чуть приметна китайская деревушка, где штаб отряда занимал две убогих фанзы. Легко было проехать мимо, не заподозрив, что здесь находится главная квартира восточного отряда. Солдат почти не встречалось по дороге. Весь отряд исчезал в горах, занимал теснины и перевалы, тянулся по высотам вдоль берега Лянхэ, - невидимый и неуловимый. Забайкальцы, амурцы, уссурийцы часто меняли места стоянок. Их сотни сновали по всем направлениям, рыскали по горным вершинам и оврагам. Не даром один из таких отрядов в Манчжурии получил прозвище "волчьей сотни".

   Разыскав деревню, мы привязали лошадей у каменного колодца, где росли старые ивы, и я отправился в штабную фанзу. Безрукий китаец, хозяин фанзы, проводил меня под навес к группе офицеров, сидевших у самодельного стола, заваленного планами и картами. Здесь же находилась канцелярия штаба. Есаул Скоропадский, бывший кавалергард, теперь адъютант графа Келлера, узнав, что я приехал с важной разведки, тотчас отправился со мной к генералу.

   - Какие вести? Правда, Куроки начал обход? - говорил он, подымаясь по тропинке на гору.

   - Мы встретили японцев в Тяньшуе! - ответил я.

   - Надо скорее донести графу. Он слишком доверяет нашим китайцам-лазутчикам, но теперь у вас есть более точные известия.

   Мы взошли на зеленый холм с высоким деревом на вершине. Невдалеке виднелись три палатки, у которых не было даже часового. Один денщик возился у самовара. Граф Келлер жил, как простой солдат, перенося все лишения похода наравне с каждым в отряде. Палатка его не отличалась ни роскошью, ни убранством. Из нее слышались голоса горячо споривших офицеров. Адъютант доложил графу обо мне. Почти тотчас полы генеральской палатки широко распахнулись и граф Келлер быстрыми шагами пошел мне навстречу. Он был в парусинной блузе с погонами и в лихо загнутой шапке стрелков Императорской фамилии. Судя по походке, его можно было счесть за молодого человека. Только седина, своеобразно оттенявшая одну половину его светло-русой бороды, говорила о прожитых годах и придавала лицу графа оригинальное выражение. Он, улыбаясь, поздоровался и пристально взглянул на меня своими серыми, ясными глазами.

   - Говорите скорее, японцы перешли реку? - спросил он, не совсем правильно произнося букву "р".

   - Авангард их в Тяньшуе, ваше сиятельство! - рапортовал я.

   - А! Я так и знал! Сколько их?

   - Несколько батальонов и, по-видимому, с артиллерией.

   - Генерал, пожалуйте к нам! - обернулся граф Келлер к палатке. - Вот тут есть интересные сведения для вашего превосходительства! - с легкой иронией встретил он появившегося из ставки генерала Кашталинского.

   Только по генеральским погонам на серой, поношенной рубахе можно было догадаться о чине подходившего к нам офицера. Славный герой Тюренчена, генерал Кашталинский, выглядел скромно и просто, как заурядный армеец. Суровое лицо его сильно загорело и хранило болезненный отпечаток. И голосе слышалось легкое раздражение.

   - Куроки обходит нас с фланга! - резко сказал граф Келлер.

   Кашталинский пожал плечами.

   - Ну-с, рассказывайте, есаул... послушаем! - обратился ко мне генерал скептическим тоном.

   Я сделал донесение о разведке. Граф Келлер и Кашталинский прерывали меня отдельными вопросами. Мнения их видимо расходились. Генерал сдерживался и в волнении раза дна прошелся перед палаткой, заложив руки за спину. Наконец он остановился передо мной и, улыбаясь, протянул мне руку:

   - Благодарю вас за смелую разведку, есаул!

   Я откланялся и вернулся в деревню.

   У графа удивительно милая улыбка. Она слегка открывает два верхних зуба. Но странно, - всматриваясь в его лицо, я почему-то подумал, что он скоро будет убит. Неужели это предчувствие?

  

  

   Мы ожидали выступления всего восточного отряда, но начавшиеся дожди приостановили военные действия. Наши офицеры перебрались из палаток в фанзы соседней деревушки.

   Вот уже пятый день, не переставал, идет проливной дождь. Такие дожди бывают только в Манчжурии. Они льются целыми сутками при сорокаградусной температуре. Зной и сырость вместе! Обувь, кожаные сумки и кобуры начинают покрываться зеленой плесенью. Под буркой или резиновым плащом нестерпимо жарко; а сбросить их нельзя, - ливень пронизывает насквозь. Из разъездов мы возвращаемся мокрыми до нитки. Надо иметь железный организм, подобный моему, чтобы переносить манчжурский климат, столь непохожий на наш северный. Но что несноснее всего, - это непроходимая грязь. Долины и горы превратились в топкие болота. Поля гаоляна затоплены водой.

   Разлились реки, и наш восточный отряд оказался отрезанным от сообщения, - обозы не приходят, а припасов осталось мало. Китайцы говорят, что в Манчжурии наступает обычный период дождей. Сколько времени он продолжится, - никто не знает наверно. Может быть, более месяца. Грязь, ливень и скука. Теплые дождевые капли стучат в бумажное окно фанзы, где мы поселились вместе с Харченко. Все-таки здесь лучше, чем в палатке.

   Наша фанза стоит на самом краю деревни, у заросшей деревьями земляной ограды, похожей на крепостной вал. Вся деревня окружена невысокой стенкой, слепленной из земли, камней и глины, чтобы в случае нужды обороняться от хунхузов. Здесь каждое селение укреплено и настороже. Фанзы в солнечный день смотрятся довольно весело и опрятно, кругом зеленеют купы деревьев и тянутся гряды белого мака, но теперь деревня намокла, посерела и побурела от непогоды. На улицах стоит жидкая грязь, а вершины ближних сопок одеты сеткой падающего дождя. Наша старая фанза имеет особенно неприветливый вид. Она словно сгорбилась и стала похожа на старушку-китаянку, свою хозяйку, у которой мы снимаем это жалкое помещение за два рубля в сутки.

   Фанза состоит из нескольких смежных клетушек, расположенных вокруг тесного дворика. Наши лошади стоят под навесом из гаоляновой соломы. В клетушке налево живет хозяйка - старое, сгорбленное существо с морщинистым желтым лицом и манчжурской прической в виде двух загнутых рогов. Она вечно сидит на корточках у своей двери и курит длинную, тонкую трубку, злобно посматривая косыми глазками. Харченко зовет старуху "китайской ведьмой" и, вероятно, не ошибается. Характер у нашей хозяйки несносный. Она вечно ворчит себе под нос и, должно быть, бранит нас по-китайски. Денщик мой, Хутухта, который ее понимает, говорит, что она терпеть не может русских казаков. Однако терпит нас, - из жадности к деньгам. Старуха, получив плату, крепко зажимает бумажные рубли костлявыми пальцами и долго потом их рассматривает, качая взад и вперед своей головой с рогатой прической. Странное существо в грязном голубом киримоне.

   Кроме нее, в нашем дворе нет ни одной женщины. Лишь изредка по вечерам я слышу довольно мелодичные звуки струнного самизена... Неужели это играет старуха?

   Фанза, где мы живем с Харченко, почти на половину занята широким "каном", китайской лежанкой, которую топят зимой. На кане постлана гаоляновая циновка и приспособлены наши походные постели. Под большим, заклеенным бумагой окном с деревянной решеткой мы кое-как устроили стол из двух досок. Он вечно завален папиросами, картами Манчжурии, револьверными патронами, - всякой всячиной, до консервов и бутылок включительно. У Харченко есть даже туалетное зеркало. Шашки на стене, мокрые бурки в углу, и тут же седла, уздечки и мешки с чумизой, - нельзя сказать, чтобы особенно приветлива была походная обстановка. Впрочем, не знаю почему, я люблю эту кочевую жизнь военного времени, холостой кружок офицеров и свободу, чуждую городских стеснений. Изводит нас только скука, бездействие и этот бесконечный дождь...

   Разве подразнить моего милого Харченко? Доблестный хорунжий разлегся на кане, подложив руки под голову, и пускает колечками дым в потолок фанзы.

   - Харченко, ты спишь? - поворачиваюсь я к нему от разложенной на столе карты, где я делал отметки карандашом.

   - Нет! А что? - лениво откликается хорунжий.

   - Вероятно, мечтаешь? Как тебе нравится наша хозяйка?

   - Эта китайская ведьма?

   - Положим, твоя Хезайду была несколько лучше и моложавее, но я все-таки удивляюсь, что ты совсем бросил ухаживанье.

   Харченко приподнимается на локте.

   - За кем же тут, ухаживать?

   - За хозяйкой фанзы.

   - Тьфу!

   Хорунжий сердито поворачивается лицом к стене.

   - На войне, мой друг, все позволительно! - продолжаю я, закуривая сигару. - Мало ли какие бывают крайности в походе.

   - Предоставляю тебе этот роман.

   Несколько минут продолжается молчание.

   Только капли дождя барабанят по бумажному окну и крыше, да ворочается в углу Хутухта, очищая ржавчину на моей шашке. Он примостился на полу фанзы и усердно трет старый дамасский клинок. Изредка его косые глаза останавливаются то на мне, то на Харченко, словно бурят вслушивается в наш разговор. Вдруг хорунжий подымается и спускает обе ноги с кана. Черные усики Харченко приподнялись от веселой улыбки.

   - Это положительно невыносимо! - смеется он. - Хоть бы одна хорошенькая женщина в целой деревне! Никого, кроме этой бабы-яги. Все попрятались.

   Слабые звуки струнного инструмента снова послышались мне.

   - Да, отсутствие женщин - одна из неприятностей военного времени! - сказал я. - Но знаешь ли, Харченко - романы, любовь, ухаживанья - все это хорошо в молодости, когда еще не утратились первые грезы поэзии и счастья. Сколько тебе, кстати, лет?

   - Двадцать два, слава Богу.

   - Ну, два года ты, кажется, прибавил. Ты увлекаешься всеми женщинами потому, что еще не успел избрать одну. В твоем возрасте это, пожалуй, самое трудное - сосредоточиться.

   - Далее?..

   - Но что будет с тобою, когда, достигнув лет зрелых, ты останешься при своей вечной жажде любви и романических приключений? Нет, из тебя выйдет молодящийся ротмистр или есаул, вроде нашего общего приятеля, Далибекова, у которого на языке одни сальные и циничные анекдоты. Ты будешь рассказывать, покручивая нафабренные усы, о пикантном романе с уездной актрисой, о том, как получил, неизвестно от кого, - honny soit qui mal y pense, - перенизанный шелковым женским чулком букет сирени. Ты вспомнишь свое приключение с китаяночкой Хезайду в Манчжурии и тысячу других в том же роде, - mille e tre женских юбок, за которыми ты гонялся в свое время. Приятная перспектива!

   - Однако, - обиделся Харченко, - ты рисуешь меня каким-то пошляком.

   - Жизнь многое опошляет!

   - Бросим эту тему! Женюсь и переменюсь, к твоему удовольствию. Скажи-ка лучше, есть у тебя мадера?

   - Хутухта, бутылку!

   - Так что, ваше высокоблагородие, все вино вышло! - поднялся из угла мой денщик.

   - Ничего нет выпить?

   - Никак нет!

   - Харченко, а ведь это плохо? - улыбнулся я. - Ни вина, ни женщин. Что же мы с тобой станем делать? Дождь, скука и все лишения военного времени.

   - Скверно! - согласился хорунжий, снова растягиваясь на циновке кана. - Манчжурия - это такая проклятая страна...

   - Ваше высокоблагородие! - тихо сказал бурят.

   - Что там?

   - Так что, у старухи все есть!

   - У какой старухи?

   - Стало быть, у нашей хозяйки.

   - Вино есть? - обрадовался Харченко.

   - Вино, ханшин, ром, - что вашему высокоблагородию понадобится.

   Скуластое лицо бурята и его узкие глаза приняли лукавое выражение. Мы с Харченко невольно переглянулись. Очевидно, наша хозяйка была больше, чем маркитанткой.

   - Неужели, кроме вина... - начал Харченко и вдруг звонко расхохотался. - Хутухта, да ведь это китайская ведьма. Что же, - у нее дочка есть?

   - Не могу знать!

   - Ну, не дочка, так какая-нибудь китаянка из деревни?

   - Никак нет, ваше высокоблагородие! Лицо денщика снова приняло тупое, словно деревянное выражение. Я знал, что в таких случаях от него ничего не добьешься. Однако, он как будто намекал на что-то, а может быть нам только показалось. Иногда мой бурят бывает чрезвычайно глуп и трудно разобрать, что он хочет высказать.

   - Так вот что, Хутухта! - сказал я, - похлопочи, любезный, и достань нам все, что найдется у хозяйки к ужину: курицу, риса... пусть принесет вина, если и в самом деле у нее есть что-нибудь, кроме ханшинной водки.

   - Слушаю, наше высокоблагородие!

   Казак повернулся налево кругом и исчез за дверью. Харченко проводил его любопытным взглядом.

   - Знаешь, бьюсь об заклад, что тут дело не чисто! - вскочил он с кана. - Твой Хутухта что-нибудь выследил.

   - Перестань! - улыбнулся я.

   - Вот увидишь! Идет на три золотых? Проиграешь.

   - Держу пари! - протянул я руку Харченко.

   В эту минуту за дверью нашей фанзы послышался старческий кашель, возня и шлепанье туфель по лужам. На дворе совсем стемнело, но дождь по-прежнему лил, не унимаясь. Дверь тихо заскрипела и на пороге показалась старая китаянка с деревянными чашками в трясущихся цепких руках. Ее злые глазки, щурясь, неприветливо посматривали на нас, но желтое лицо и сухие губы силились сморщиться в улыбку.

   "Совсем колдунья!" - невольно подумал я.

   - Капитана мало-мало кушай! - глухо заговорила старуха, ставя на стол две чашки с рисом и вареной курицей.

   - Вино, ханшин, мию? - спросил я.

   - Ю! Ю! - закивала старуха рогатой прической. Я достал из кармана трехрублевую бумажку и сунул ей в руку. Она впилась в деньги глазами, что-то забормотала и скрылась за дверью, шлепая толстыми подошвами китайских туфель. Ну, и физиономия! -сказал я хорунжему.

   - Да, вот только такие красавицы и водятся в этой проклятой деревне! - вздохнул. Харченко. - Хоть бы скорее военные действия начались.

   Он достал вилку и принялся за курицу.

   - Ханшин ю, капитана-шанго! - раздался за нашей спиною звучный голосок.

   Мы обернулись и невольно вскрикнули. Молодая китаянка с черными, как уголь, волосами и желтовато-нежным, точно слоновая кость, оттенком лица, улыбаясь, подавала нам бутылку и кружки. Ее черты странно походили на лицо старухи-хозяйки, но были словно просветлены молодостью и красотой. Пунцовые губы маленького рта усмехались, открывая бисерную нить белых зубов. Тонкие брови, слегка приподнятые углы ее глаз, темных и нежных, будто лукаво прищуренных, делали ее похожей на точеную статуэтку китаянки, какие встречаются в наших гостиных. Красный киримон с вышитыми шелком цветами мягко обхватывал невысокую, стройную фигурку. Она поставила вино и скрылась раньше, чем мы успели прийти в себя от неожиданности.

   - Как же ты говорил, что в деревне нет красивых женщин? - спросил я хорунжего.

   - Да, это моя Хезайду! - вскочил Харченко. Только как она попала сюда? Неужели она приходится дочкой этой старой китайской ведьме? Не к ней ли в деревню она так часто бегала из кумирни? Вот оно что!

   - Хороша... ну, а вино наверное дрянь!

   - Честное слово, мадера! - сказал хорунжий, отпивая глоток, но еще с большим интересом поглядывая на дверь фанзы.

   - Налей! Однако откуда взялась эта, - не бутылка, а эта китайская красавица?

   - Я говорил, что проиграешь заклад! - торжествовал Харченко.

   - Подожди еще!..

   - Чего же ждать?.. А вот и она!

   Дверь скрипнула и в фанзу вошла с тарелкой яиц наша старуха-хозяйка. За нею шел Хутухта. Харченко всего передернуло.

   - Ну и красавица у тебя дочка! Переведи ей, Хутухта! - сказал я, смотря на старуху. Где ты взяла такую?

   Старая китаянка что-то забормотала.

   - Она, ваше высокоблагородие, спрашивает, какая дочка? - ухмыляясь, перевел бурят.

   - А вот, что вино сейчас приносила!

   Старуха пристально взглянула на нас своими злыми глазами и зачастила по-китайски не то бранью, не то причитаньями. Ее глухой голос срывался и издавал резкие, визгливые звуки.

   - Что? Что она говорить? - спросил хорунжий.

   - Так что, ругается, ваше высокоблагородие! Нехорошо ругается! - пояснил бурят.

   - Переведи!

   - Говорит она, ваше высокоблагородие, что никакой дочки у нее нет, что на нее только выдумывают. Из-за господ, мол, офицеров девушке в деревне на порог нельзя выйти, - и все такое. Японцами тоже грозит, будто они скоро русских казаков из Манчжурии повыгонят. И вороны им глаза выклюют. Злющая старуха, ваше высокоблагородие!

   - Раскаркалась, ведьма! Гони ее вон!

   Но старая китаянка была уже за порогом, и дверь захлопнулась перед носом Хутухты.

   - Вот так история, разозлилась бабуся! - возвратился к столу Харченко. - Мы-то чем виноваты, что у нее дочка красавица?

   - А если это не старухина дочка?

   - Так кто же Хезайду по-твоему?

   - Хутухта, ты видел молоденькую китаянку, что нам вино приносила? - спросил я бурята.

   - Никак нет!

   - Где же ты был в это время?

   - Так что помогал стряпать старухе.

   - Гм... врешь ты, братец! - уставился Харченко на бурята. - Послушай, Ладогин! Це дило треба разжувати, - как говорят наши хохлы. Пойдем-ка сами разведаем. Дождь, кстати, перестает и на дворе стало светлее.

   Я допил стакан, и мы вышли из фанзы.

   Ливень, в самом деле, утих и полным месяц, выблеснув из-за тучи, освещал белые стены китайских мазанок.

   Тихие струнные звуки слышались, словно из открытого окна, и замирали в тишине ночи, в набегающем шелесте листьев. Деревья отбрасывали резкие тени на влажную землю. Через несколько шагов мы невольно остановились. У дверей