Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

  

  

   Певец безвестный Игорева стана

   Невзгоды пел железного полка,

   И вещих струн старинного Баяна

   Касалась древле смелая рука.

  

   Под гром войны к долинам Лаояна

   Свершил я путь, где шли на бой войска,

   И скорбь дружин, как Игорева рана,

   Как плен его, душе моей близка.

  

   Но струн Твоих коснуться я не смею,

   Великий Князь, Баян земли родной!

   Что песнь моя пред песнею Твоею?

  

   Не мне слагать дней новых эпопею.

   К Твоим стопам несу я труд иной, -

   Простой рассказ, навеянный войной.

  

  

  

  

  

   Наш забайкальский казачий полк, куда я перевелся, стоял близ деревни Нютхиай, где в то время находился штаб восточного отряда действующей армии. Я только что приехал в Манчжурию, еще не освоился со своим новым положением, да и вы не узнали бы во мне бывшего кавалергарда: загорел, запылился в дороге, на голов манчжурская папаха, ногайка на ремне через плечо, рубашка с газырями и ножны шашки, обмотанные бечевкой, чтобы не бились на лошади. Вид боевой, но далеко не щеголеватый. Я был зачислен есаулом в 3-ю сотню и ехал представиться командиру. К счастью, мой новый денщик из бурят хорошо говорил по-китайски, знал местность, и мы с ним благополучно добрались до "головного этапа" в Ляндянсяне.

   Уже смеркалось, надо было заночевать и покормить лошадей на этап, но кроме чумизы и самовара здесь ничего нельзя было достать, а этапная фанза была битком набита проезжими офицерами. Духота, мухи, даже прилечь негде. Мой денщик, - звали каким-то странным, бурятским именем "Хутухта", - меня и тут выручил.

   - Так что, ваше высокоблагородие, здесь неподалеку есть кумирня, в ней переночевать можно! -доложил мне Хутухта.

   Я слышал, что манчжурские кумирни в своем роде гостиницы, странноприимные дома, где останавливаются приезжие, и согласился, хотя ехать надо было верст шесть еще. Ночевка на этапе мне совсем не улыбалась, а Хутухта к тому же обещал достать хорошего корма для моей лошади, не привыкшей к чумизе. Впрочем, я не раскаивался, что послушал своего денщика, так как кумирня Лао оказалась очень живописным местечком. Стояла она на высокой сопке, вся в завитках своих причудливых кровель, с крутой лестницей от дороги, а кругом открывался широкий вид на поля гаоляна, быстрые речки и островерхие горы Манчжурии. Красивый край! В лунную ночь он казался мне фантастическим, как в сказке, где говорится о волшебных странах, драконах и черных духах.

   Мы поднялись в кумирню, но и тут увидели целый бивуак. Оказалось, что здесь расположились три наших казачьих офицера моего полка, - сотник Астафьев. хорунжий Харченко и подъесаул князь Далибеков. Среди неуклюжих, пестро раскрашенных идолов стояли походные кровати, на свирепом боге грома висели казачьи шашка на портупее и всюду были разложены фуражки, винтовки, седла, корзинки с провизией, плащи и бурки. Денщик Астафьева только что принес самовар, и меня пригласили к чаю.

   - Ага, вот и гость пожаловал! Милости просим! -весело встретил меня Астафьев.

   - Я вас не стесню? - сказал я, снимая шашку.

   - Помилуйте, места сколько угодно! Целая кумирня к вашим услугам. Тут божниц, капищ, переходов не оберешься. Заблудиться можно, - совсем лабиринт китайский. Вы куда ехать изволите?

   - Да кажется, к вам, в забайкальский полк! -улыбнулся я.

   - В самом деле, вы ведь наш забайкалец! -расхохотался Харченко. - Только видно, что еще не обстреляны. Из столицы, вероятно? Тут много ваших, скоро обживетесь. Позволите вам налить мадеры шанхайского производства? Господа, за нового боевого товарища!

   Мы чокнулись и разговорились о войне.

   Я несколько устал с дороги и скоро простился с компанией моих будущих однополчан, которые, видимо, не были расположены к отдыху.

   Хутухта устроил мою походную постель в другом конце кумирни, через двор. Это была отдельная божница, с вызолоченным кумиром, сидящим под балдахином, с живописью на стенах и двумя каменными изображениями каких-то зверей у входа. Посреди двора стоило священное дерево, древнее, дуплистое, с изогнутыми ветвями, похожими на ползущих драконов. Странно, вся природа в Китае, - облака на небе, очертания деревьев и гор, - напоминает эти мифические изображения, которыми наполнены кумирни, легенды и, кажется, самое воображение китайцев. В закоулке, рядом с моей божницей, был колодезь. Надпись над нем гласила, как мне перевел мой бурят, нечто совсем детское: "В этом колодце живет царь воды и повелитель драконов".

   - Боюсь, чтобы они не приснились мне сегодня ночью! - улыбнулся я, собираясь раздеться. Но несмотря на утомление, я долго не мог уснуть. Ночь была такая светлая, лунная, так тянуло вон из божницы, где пахло какой-то тысячелетней затхлостью. Кумирня Лао была древняя, построенная, вероятно, еще при минской династии богдыханов.

   - Хутухта! - окликнул я денщика.

   - Здесь! - ответил голос.

   - Ты дал корму лошадям?

   - Так точно, ваше высокоблагородие! - появился мой казак из соседнего дворика.

   - Скажи, куда ведет эта лестница наверх?

   - В главную кумирню бога Лао.

   - Где ты выучился по-китайски?

   - Я из Урги, ваше высокоблагородие!

   - Ты буддист, в Будду веришь?

   - Так точно!

   Мне показалось, что косые глаза моего бурята как-то странно вспыхнули и на всем темном скуластом лице его появилось новое выражение.

   - Какая это надпись на каменной доске, рядом с черепахой у лестницы?

   - Ганьджура, - учение Будды, по-нашему.

   Я поднялся вверх по ступеням кумирни и невольно залюбовался открывшимся видом на долины и горы, залитые сиянием полной луны. Где-то внизу, как золотой змей, сверкала извилистая речка. Острые вершины сопок, похожие на монгольские шапки, одна за другой уходили в даль, а там вставали голубоватые, иззубренные, как неровная пила, утесы горного хребта.

   - Какая ночь! - прошептал я.

   - Великая ночь чой-чжонов! - сказал голос около меня. - Там, на облаках, проносятся на своих изюбрях могучие чой-чжоны, духи-хранители Алтая, Хингана и Буринхана. Я вижу барсовые шкуры на их плечах. Их кони подобны ветру, их глаза - молнии в туче. Услышь меня, Сакьямуни, услышь, Ундру-гагэн, своего хублигана! Будды и бодисатвы проходят в эту ночь над землею. Они видят свое отражение в мельчайшем ручье, слышать свое имя от каждой былинки. Ом-мани!

   Я невольно обернулся назад.

   Это молился мой Хутухта, но я не узнавал его голоса и вида, который казался иным, незнакомым, непонятным мне.

   - Хутухта! - окликнул я.

   - Здесь, ваше высокоблагородие. - Передо мной снова стоял мой денщик.

   "Что за странное перерождение!" - подумал я, пристально глядя на него и вспоминая буддийские сказания.

   Мы поднялись выше но лестнице.

   Направо, в боковой кумирне перед идолом богини Дара-эхе лежал жертвенный пепел на алтаре, красные восковые свечи и какие-то священные принадлежности культа, которые мой бурят назвал "вачиром" и "аршаном". Что-то вроде колокольчика и чаши.

   Прямо передо мной, на вершине лестницы, открылась главная кумирня Лао, бога войны, у престола которого стояли два безобразных духа-гиганта с мечами и секирами. Лица их казались раскрашенными масками с оскаленными зубами и злобным выражением глаз. Отчего китайцы так любят все чудовищное, странное, темное?

   Какие-то спящие фигуры лежали ничком, навзничь, в разных положениях у подножья идолов. Полуголые, в лохмотьях, грязные.

   - Что это за люди? - спросил я Хутухту.

   - Китайцы, ваше высокоблагородие! Плохой народ. Нищие, больные, калеки. Они всегда ночуют по кумирням. Есть и хунхузы.

   - В самом деле? - сказал я, всматриваясь в кучу разбросанных и разметавшихся тел.

   Одна голова с косой поднялась, взглянула на нас и опять словно упала на плиты кумирни. На меня пахнуло неприятным запахом бобового масла, - запахом, так присущими, китайцам. Я пошел дальше, в боковой двор, где в глухой траве валялся большой заржавленный колокол с изображением дракона.

   - Ладогин! - тихо окликнул меня кто-то. Я быстро обернулся.

   - Что, испугались? Вам тоже, видно, не спится? - подошел ко мне хорунжий Харченко. - Вот и я не сплю, караулю...

   - Кого?

   - Тут при кумирне есть сторож..

   - Так вы сторожа караулите?

   - Нет, его дочку. Прехорошенькая, знаете, китаяночка. Хезайду зовут. Чайная роза Китая. Только ничего по-нашему не понимает. "Ю-мию, тунда, бутунда..." Ну, как с нею объяснишься? Но этакая сегодня лунная ночь, что поневоле я в рекогносцировку отправился.

   - Желаю успеха.

   - А вы не пойдете?

   - Нет, зачем же вам мешать? - рассмеялся я.

   - Что же вы тут делаете?

   - Так, осматриваю кумирню.

   - Ну, как хотите!

   Харченко подмигнул, щелкнул ногайкой и пропал в переходах кумирни. Я хотел позвать денщика, но его уже не было.

   Повернув назад, я снова очутился под колонками божницы Лао. Лучи месяца падали в темноту храма и неверным светом озаряли чудовищные лица идолов. Я невольно остановился. Боги старины, полузабытые у своих алтарей, похожие на духов тьмы и злобы, словно шевелились и лунном сумраке, словно оживали древние суеверия, мрачные сны язычества, у которых еще были поклонники на земле. Мне вспомнились религиозные секты Китая, избиение христиан-миссионеров, смерть Верховского... Да, эти боги еще живы и им приносятся кровавые жертвы. Как-то жутко становилось в темноте кумирни, рядом с безобразными истуканами, белки глазе которых придавали нм вид чего-то живого, не совсем умершего, еще существующего.

   Глухой удар гонга заставил меня вздрогнуть. Медный, набатный звук пронесся по всем переходам кумирни и отдался на дворе.

   "Что это? Сторож бьет или зовут к молитве?" подумал я.

   Звук повторился и замер в воздухе. Какая-то тень мелькнула мимо меня в углу божницы и скрылась под колоннами.

   - Хутухта, ты? - окликнул я. Ответа не было.

   Я хотел сойти по лестнице, но вдруг почувствовал удар в грудь и острую режущую боль в области сердца.

   Короткий китайский нож упал на ступени.

   Я вскрикнул и зашатался, но чьи-то руки подхватили меня, подняли, понесли... Мысли спутались в моей голове и в глазах стоял какой-то пурпурно-красный цветок, который все рос, тянулся куда-то в темноту, высоко, без конца...

   Как сквозь сон, я увидел себя в божнице, где была моя постель. Надо мной склонялся и что-то бормотал Хутухта, но не такой, каким я знал его всегда, - тот, которого я видел во время молитвы. Желтое, скуластое лицо его теперь казалось светлым, неподвижным, похожим на каменные изваяния бурханов в степях Монголии.

   - Услышь, Сакьямуни! Услышь Ундру-гагэн своего хублигана! - слышались мне слова заклинанья.

   Хутухта схватил горсть жертвенного пепла с алтаря божницы и бросил мне его на грудь. Кровь, бежавшая из раны, остановилась, какая-то теплота проникала в сердце...

   Я очнулся.

   Солнце ярко светило в дверь кумирни, кто-то осторожно трогал меня за плечо. Я открыл глаза и поднялся на постели.

   - Ваше высокоблагородие, так что, лошади оседланы! - говорил мне Хутухта.

   Я невольно схватился за грудь.

   Ворот моей рубашки был отстегнут. Ни шрама, ни раны, ни царапины. Грудь дышала ровно и глубоко, как всегда после крепкого сна.

   Я взглянул на Хутухту.

   Мой бурят как-то странно улыбался и делал вид, что собирает мои вещи.

   - А где другие офицеры, - спросил я его.

   - Так что, уехали в полк. Приказали вашему высокоблагородию поспешать. Казаки нынче выступают к Хаяну, за перевал.

   Я молча стал одеваться, наконец не выдержал и спросил, пристально глядя на бурята:

   - Что было сегодня ночью?

   - Не могу знать, ваше высокоблагородие! - ответил Хутухта.

   Лицо его было совершенно равнодушно.

   - Ты где был?

   - Ночевал на дворе. Лошадей караулил.

   - Ничего не видел?

   - Никак нет!

   - Гм... странные бывают сны!

   - Так точно!

   Ничего другого в этот день от него нельзя было добиться. Но я решил во что бы то ни стало узнать правду. Я твердо верил, что все случившееся со мною в кумирне в эту ночь не было сном, да и не бывают сны такими живыми, подробными до малейшего ощущения, оставшегося в памяти. Кто меня ранил - хунхуз или кто другой, - я не знаю, но удара в грудь не забудешь.

   Самое имя моего денщика мне смутно напоминало что-то читанное давно о Монголии, о святынях Халхи... Хутухта! Да, я это разузнаю. Но теперь наш полк выступал за реку Лянхэ, свистели японские пули, и мне было не до воспоминаний о ночи, проведенной в кумирне Лао. Мы сели на лошадей и поехали к отряду.

  

  

   Несколько часов, проведенных мною под неприятельским огнем, решительно принесли мне пользу. Это было первое дело, в котором я участвовал. Война - сильное лекарство. Она делает человека лучше, проще, естественнее и научает ценить великое благо жизни. Не надо более этих тревожных, двойственных чувств, которые так долго владели мною. Когда-нибудь в своих записках я попытаюсь разобраться в странной и грустной истории моего сердца. Былые страсти, страдания, - как все это теперь далеко от меня!

   После небольшой экспедиции за реку Лянхэ, наш полк вернулся к деревушке Нютхиай. Офицеры по-прежнему устроили свою квартиру в кумирне. К нам присоединился войсковой старшина Рыжов, типичнейший казак-забайкалец, угрюмый на вид, но человек редкой доброты. С новыми полковыми товарищами я еще не сблизился. Больше других мне нравится Харченко. Он кое-что читал и не любит картежной игры: большая редкость среди офицеров Забайкалья. Он экспансивен, склонен к сердечным увлечениям и непростительно молод даже для чина хорунжего. Таким и я был когда-то. Мне тридцать лет, а в эти годы смотришь на вещи иначе. У Харченко совсем боевой вид, но из-под порыжевшей от солнца и пыли папахи глядят голубые, почти детски наивные глаза. Если бы не черные усы, не загоревшее в походах лицо, он казался бы мальчиком, несмотря на свою мужественную осанку. Мы с Харченко поселились в одной божнице. Он повесил свою шинель с погонами на бога войны и уверяет, что грозный Лао произведен теперь в чин хорунжего.

   - А как к этому относятся китайцы? - спросил я.

   - А, вздор! - ответил Харченко. - Не подумают, что мы оскорбляем китайские святыни. Сами китайцы устроили в кумирне прачечную и протянули веревки от бога к богу, чтобы вешать белье. Это, впрочем, не мешает им молиться свирепому Лао, который теперь сеет ужасы войны по всей Манчжурии.

   - Смотрите, чтобы боги Востока не были против нас! - улыбнулся я.

   Войсковой старшина Рыжов подлил рому в чай, вытряхнул пепел из трубки и авторитетно заметил:

   - Да вы на одни рожи китайских богов посмотрите! Сущие дьяволы: плюнуть хочется. И где только такие образины выискали? В горячке не померещится. Всякой дряни и нечисти в этой проклятой Манчжурии великое множество. Вот поживете - увидите. Я ведь тут с самой китайской кампании нахожусь, вдоволь насмотрелся на здешние чудеса. Чего только тут нет? Шаманство, идолы, чертовщина какая-то. Никакой физикой и математикой не объяснить. А какой сброд по кумирням шатается! Ночуют здесь нищие, калеки, прокаженные. Да и калеки-то подозрительные! У иного под лохмотьями широченная грудь. Мускулы, тело, - что из твоей бронзы отлиты. Настоящий хунхуз! Да и как хунхуза от простого манзы отличишь? Шляются сюда тоже под видом странствующего бонзы, священника ихнего, какие-то подозрительные личности, - не то японские шпионы, не то проповедники религиозно-политических сект. Много их в Китае. Тут надо держать ухо востро. Теперь по всем манчжурским кумирням что-то шепчутся. Вы вот, есаул, человек здесь новый, приезжий из столицы. Берегитесь китайского ножа. Насчет убийств и нападений на русских офицеров скажу вам, что дело это здесь обыкновенное. Недавно еще одного нашего сотника прикончили, - поди разыщи! Захватим нескольких китайцев, представим ихнему дифангуаню, а он вместо настоящих хунхузов, для удовлетворения русских властей, казнит кого-нибудь из своих преступников, -благо их в китайских тюрьмах достаточно. Вот и вся справа!

   "Однако, - подумал я, - приятная перспектива быть зарезанным в Манчжурии!" - и мне вспомнилось мое недавнее приключение в кумирне.

   В ту же ночь, прогуливаясь с Харченко по внутреннему двору кумирни, мы заметили нечто странное. Ночь была темная, душная. Крупные звезды горели на небе.

   - Посмотрите, что это за люди? - вдруг остановил меня хорунжий, указывая на каменную лестницу, ведшую в главную божницу капища.

   По лестнице медленно подымалась вереница темных фигур. Он шли попарно, друг за другом, и тихо переговаривались. Только у переднего был в руке цветной китайский фонарь, бросавший на ступени дрожащую полосу света.

   - Странное шествие! - сказал я шепотом.

   - Да... китайцы, кажется, не совершают ночных молений. Надо доложить войсковому старшине. Тут что-то неладно!

   - Погодите... вы слышите? - спросил я хорунжего.

   Набатный удар гонга пронесся в молчании ночи, -медный, глухой, замирающий. В божнице вспыхнул огонь и погас.

   Вереница темных фигур исчезла в капище. Мы разбудили войскового старшину и рассказали ему о загадочном шествии. Он кряхтя поднялся с постели, покачал головою и послал вестового за ближайшим караулом. Прошло минут двадцать. Наконец послышались тяжелые шаги солдат, приклады стукнули о каменные плиты двора и, расставив часовых у всех выходов, мы пошли осмотреть кумирню. Но нигде ничего подозрительного не оказалось. Кумирня была пуста. Только в главной божнице солдаты нашли нескольких китайским, оборванцев, которые протирали глаза спросонья, потягивались и зевали, недовольные, что их потревожили ночью. Позвали сторожа кумирни, но на все наши вопросы он отвечал: "Мию, капитана, мию!" Так мы ничего и не добились. Один мой денщик Хутухта заметил, что тут "шипко худая" и называл какие-то китайские секты: "Гар-джудь-ба" или "Ньин-ма-ва" -что-то в таком роде, весьма мало нам объяснившее. "Шипко худая" - это было понятнее.

   Не знаю почему, но Хутухта внушает мне доверие. Буряты, которых много среди забайкальских казаков, единственные наши друзья на Дальнем Востоке. На этот народ можно положиться, и он еще сослужит службу России.

   Днем наша кумирня очень красива. Точно цитадель, стоить она на горе. Древняя святыня Манчжурии, с ее вычурной, прихотливой архитектурой божниц и капищ, производить странное впечатление. Завитки кровель, под которыми ютятся мрачные боги Китая, позолота и пестрая окраска тонких колонок как-то не гармонируют с чудовищными идолами, стоящими в сумраке божниц. Ветвистые деревья веселой, курчавой зеленью одевают поросшие мхом, столетние кровли кумирни. На этих кровлях висят колокольчики и ползут каменные фигурки драконов. Лао-Mиao, чудовищный бог войны, живет в ребячески-наивном, раскрашенном и расцвеченном храме с завитками, погремушками и целым зверинцем сказочных существ.

   Солнце ярко горит над кумирней и только седина времени придает ей некоторую суровость, отпечаток тайны и векового безмолвия. Мы с Харченко подробно изучили кумирню. Я интересовался ее алтарями, живописью, Харченко - кое-чем другим. В кумирне были не одни истуканы и чудовища. "Чайная роза" хорунжего, дочь сторожа, была в самом деле прехорошенькая. Эту Хезайду я увидел в первый раз в поле, недалеко от кумирни.

   Мы с Харченко возвращались верхом из лагеря. Соседнее с китайской деревней поле было засеяно белым маком. Будто снегом была покрыта долина. Белые крупные цветы высоко подымали свои венчики на тонких стебельках, среди которых зеленели зреющие головки мака. Китаянки и дети, как пчелы, собирали маковый сок, но не для сотов, не для меда. Они собирали опиум. Детские руки выжимали отраву, снотворный яд, дающий грезы и забвение дремлющему Китаю, - бред, вместо жизни, равнодушие к счастью и страданиям, обманчивую нирвану. Мне вспомнились худые, изнуренные курильщики опиума с длинными трубками в руках, с помутившимися взглядами и бледной улыбкой восторга на губах. Они, как тени, встречаются всюду в Манчжурии, - лежащие у дороги, на подушках курильни, или бессознательно бредущие в тяжелом угаре пробуждения. Дети и женщины собирали для них сладкий яд с прекрасного, цветущего поля. Среди белых маков я увидел молоденькую китаянку в синем киримоне, расшитом пестрыми шелками. Это была стройная, небольшого роста девушка. Когда она нагибалась к цветам, крупные бусы е длинного ожерелья стучали, как камешки. У нее было полудетское личико и милая улыбка. Заплетенных и загнутых в виде двух рогов кос, этой безобразной прически замужних манчжурок, она не носила. Характерно, по-китайски собранные волосы были пришпилены на ее голове черепаховыми палочками. Харченко подъехал к ней, нагнулся с седла и что-то заговорил на невероятном волапюке любви, выработавшемся среди русских офицеров в Манчжурии.

   - Шанго, капитана! - смеялась она, закрываясь красным веером.

   Белый мак вокруг нее переплетал свои спутанные стебли, колыхался легкой волной и важно покачивал головками, точно кивали фарфоровые мандарины. Белые бабочки летали по белым цветам, будто оторванные ветром лепестки. Сияло горячее солнце, и весело блестели косые глазки маленькой манчжурки, тонувшей в цветочной чаще. Мне тоже сделалось весело и, казалось, что я вижу картинку, вышитую золотом и шелком на китайских ширмах - те же цветы, бабочек и китаянку в киримоне с широкими рукавами, с палочками в волосах.

   - Так это ваша пассия? - спросил я Харченко, когда он наконец подъехал ко мне.

   - Да, она, Хезайду! - ответил хорунжий, оглядываясь назад. Правда, недурна собою?

   - Совсем маковый цветок! Однако не злоупотребляйте опиумом. Сладкие грезы упоительны, но за них можно поплатиться здоровьем. Впрочем, все зависит от принятой дозы. Женская любовь, признания, встречи в большом количестве действуют снотворно. Сначала страдает сердце, потом болит голова.

   - Нет, серьезно, вы находите ее красивой?

   - Очень мила, даже грациозна по-своему, но я держу пари, что от нее, как от всех китайцев, пахнет бобовым маслом!

   Харченко надулся и не сказал ни слова. Когда мы вернулись в кумирню, он отдал свою лошадь казаку и велел позвать рикшу.

   - Вы не обдаете с нами? - спросил я хорунжего.

   - Нет, у меня есть дело! - ответил он.

   Я улыбнулся. У него наверно было условлено свиданье. Легкое отравление опиумом уже начинается. Через полчаса он уехал.

   После обеда Рыжов уселся играть в карты с подъесаулом Далибековым и двумя другими офицерами, а я пошел спать в свою божницу. Кто знает? Может быть, сотню вытребуют на аванпосты и предстоит бессонная ночь.

   Ночь в самом деле выдалась тревожная.

   Вечером я напрасно ждал Харченко. Он был рундом и должен был проверить караулы, но сыграли зорю, а его все нет. Это было важное нарушение дисциплины в военное время. К счастью, я был дежурным по караулам, и сам поехал в деревню. На деревенских улицах было уже темно и пусто. На фанзах погасли огни. Черные тени деревьев слабо обрисовывались на фоне померкнувшего неба. Доехав до ворот земляной ограды, длинным валом окружавшей деревню, где стоял наш сторожевой пост, я приказал уряднику выслать патруль с разводящим. Не прошло и десяти минуть, как из патруля прибежал казак:

   - Так что, ваше высокоблагородие, в деревне неблагополучно!

   - Что там такое? - спросил я с лошади.

   - Наш офицер зарезанный лежит!

   - Где? Кто?

   - Так что, xopyнжий Харченко, ваше высокоблагородие! Эвон, у фанзы на улице! - заикаясь от страха, проговорил казак.

   Кликнув урядника, я поскакал вперед. Очутившись за поворотом в узком и темном переулке, я увидел кучку казаков, наклонившихся над лежавшим на земле человеком. Свет фонаря освещал его лицо. Это был Харченко.

   Он лежал навзничь с разорванной на груди рубахой, на которой была кровь. Один из казаков рассматривал поднятый им китайский нож с длинной рукоятью, обмотанной тесьмою.

   - Нехристи, ишь как полоснули! - жалостливо говорил казак, покачивая головою.

   - Он дышит, еще живой! - повернул ко мне радостное лицо разводящий.

   Харченко лежал без сознания. На левой стороне его груди была широкая рана. Нож, очевидно, скользнул по ребрам. С помощью прибежавших с поста казаков, мы подняли хорунжего, положили его на шинель и бережно понесли в кумирню. Поднялась страшная тревога. Начальник отряда разослал патрули по всей деревне, поскакали конные разъезды. Все фанзы были обысканы. Не могли только достать доктора, уехавшего на санитарный пункт. Когда ночью я пошел проведать Харченко, которого мы, наскоро перевязав рану, положили в божнице на походную кровать, то увидел, что кто-то стоить у изголовья. Это был Хутухта. Руки его были простерты над раненым. Слабый огонек восковой свечи, зажженной на алтаре, освещал золотое, как полная луна, лицо богини Дара-эхэ.

   - Что ты тут делаешь? - спросил я денщика.

   - Так что, ваше высокоблагородие, пить давал. Мало-мало трава давал, тибетская трава. Мы знаем. Завтра прямо вставай можно. Здорова будет, -осклабился бурят.

   - Ты разве доктор, Хутухта?

   - Не могу знать, ваше высокоблагородие!

   - Как же ты лечишь?

   - Гурюм, молитва, трава знаем, дзолик знаем!

   - Какой дзолик?

   Бурят промолчал. Я пристально взглянул на Хутухту. Неужели он и меня вылечил в ту ночь? Это было положительно невозможно... Однако приехавший поутру полковой врач нашел раненого в прекрасном состоянии. Он сказал даже, что из-за таких пустяков не стоило за ним посылать, - фельдшер мог сделать перевязку. Харченко уже сидел на постели. Он подробно рассказывал мне о своем странном приключении в деревне.

   Вечером он возвращался в кумирню. Двое рикш везли его в ручной тележке. Когда они свернули в тесный переулок между фанзами, рикша, бежавший сзади, вдруг обхватил и загнул назад голову хорунжего, а другой, везший тележку, быстро обернулся и хотел ударить ножом в горло. Харченко толкнул его, отмахнулся и удар пришелся в грудь. Тут Харченко потерял сознание. "Чуть былo меня не зарезали, как ягненка!" - слабо улыбнулся хорунжий. Я просил его не говорить много, но он уверял, что никакой боли не чувствует и дышать теперь совсем легко.

   Когда я зашел к войсковому старшине, там были все офицеры и наш урядник.

   - Двух китайцев, ваше высокоблагородие, забрали с поличными, - докладывал урядник.

   - Те самые рикши, разбойники? - спрашивал Рыжов.

   - Надо полагать, что те самые, - потому очинно упирались, когда мы их вели. Один-таки вырвался. Шибко бегают эти рикши, ваше высокоблагородие! Никак не догонишь, - духу не хватает. Ну, другого скрутили.

   - Ладно, отведи его в разведочное отделение. Там допросят! - махнул рукой Рыжов. - И все это ни к чему, опять никакого толку мы не добьемся у дифангуаня! - обернулся он к офицерами. - А-а, есаул! Как наш раненый?

   Я рассказал Рыжову о ходе лечения, вспомнил про моего бурята и спросил, что такое "дзолик", о котором, говорил Хутухта.

   - Знаю, знаю! - усмехнулся Рыжов. - Это такую фигурку буряты из воску лепят. Дзолик, по-ихнему, олицетворение, так сказать, духа зла, "чон-чжона" бурятского. Пошепчут над ним, и человек будто бы выздоровеет. Чистейшее суeверие! А впрочем, кто их знает? Может, внушение какое-нибудь. Среди бурят есть хорошиe лекаря. Всякие травы им известны. Шаманами они тоже считаются. Наши казаки больше им, чем докторам, верят. Конечно, бывают всякие случаи!

   Рыжов набил трубку и затянулся. Он никак не мог примириться с мыслью, что нашего офицера едва не убили в двух шагах от сторожевого поста. А между тем, были ль мы в безопасности в самой кумирне? Враждебная Манчжурия окружала нас со всех сторон и тысячами глаз смотрела из каждого угла, из-за каждого дерева, стеблей гаоляна и поворота дороги в тесном ущелье.

   Хезайду больше не показывалась в кумирне. Раз только мне почудилось, что я ее видел на пороге фанзы, где жил сторож. Она сидела, поджав ноги, и курила длинную тоненькую трубку. Впрочем, может быть, что это была другая китаянка. Какую роль играла Хезайду в странном приключении хорунжего? Харченко, который быстро оправился, ни разу о ней не спрашивал.

   Вскоре наш полк был передвинут на правый фланг, и мы покинули кумирню Лао. Таинственная, в причудливых завитках своих кровель, полная мрачными божествами Востока и заполненная святынями древних капищ, она осталась для меня чем-то неразгаданным, как волшебная сказка или тревожный сон, сохраняющий в памяти смутные видения. Первые впечатления, испытанные мною в Манчжурии, были далеко не отрадными.

  

  

   Лагерь забайкальцев у речки Лянхэ, где стояло пять наших сотен, походил скорее на кочевье. Кроме палаток, здесь были рогожные шатры и бурятские юрты, придававшие стоянке вид кочевого улуса. Обозные телеги, лошади у коновязей, по вечерам разведенные костры напоминали табор. Только по некоторой правильности расположения можно было узнать военный бивуак. Правда, неприятель был не близко и остерегаться на ночлеге следовало разве что хунхузов. В смысле живописности наш казачий лагерь выигрывал много. Белые палатки казались осевшей на речном берегу стаей чаек, готовой улететь при первой тревоге. В азиатских юртах было что-то дикое и вольное, - вот-вот снимется кочевой стан и уйдет далеко в степи. В этом лагере жила недавняя вольница, забайкальское казачество, имеющее свою историческую легенду, самобытный строй и устройство.

   - Так-то-с! Еще не знаете вы нашею быта, есаул! - говаривал мне войсковой старшина Рыжов, милейший толстяк, герой Ангуньского боя и славный победитель китайского генерала Пао. - Да-с, не знаете! И откуда вам знать? В Петербурге, чай, желтого забайкальского лампаса не видели. Далеко от нас Россия. И я вам скажу, что нет лучшего колониального войска, как забайкальцы, и 17 июня 1900 года под Ангунью получили боевое крещение наши казаки всех трех родов оружия. Горячее было дело, и вздули же мы китаезов, а нас была всего горсточка! - Рыжов изобразил горсточку своей могучей десницей. - Ваши штабные генералы, - продолжал он, отпив глоток мадеры, - теперь нас переформировали в кавалерию, на свой вкус и фасон, а тогда у забайкальцев были своя пехота, конница и артиллерия. Был даже свой флот - суда на реке Сунгари. Забайкальская пехота теперь только в Харбине осталась. Есть там и наши пушки, да все не то! По общекавалерийскому образцу наше войско устроили.

   - Чем же это нехорошо, Василий Иванович? - спросил я, подливая вина Рыжову.

   - Эге, чем? Один-то род оружия? Да ведь мы пограничники российские. У края живем, у монгольщины и китайщины. По нашему делу нам нужен и пеший человек, и конный, - что к месту понадобится. А вы нас на общий фасон! Да и характер забайкальца знать надо. Скажите, откуда наше казачество пошло?

   - Полагаю, от сибирских казаков, от Ермака Тимофеевича! - улыбнулся я.

   - Так-с, от Ермака! А знаете ли нашу забайкальскую песню? Нет? Так послушайте!

   Рыжов облокотился на стол, подпер голову ладонью и затянул густым басом:

  

   Играет, волнуясь привольно, широко,

   Священное море Байкал.

   Мой старый товарищ, - нам плыть недалеко, -

   Помог мне, и я убежал!

  

   Красная загорелая шея войскового старшины напрягалась от натуги, а в голосе дрогнула слеза.

   - Чуете, есаул? - оборвал он песню. - "Мой старый товарищ помог мне, и я убежал". Бегуны мы, "шпана", былые каторжники из Сибири. Да не корите нас этим. Удалая казачья вольница людьми нигде не гнушалась. Так всегда начиналось казачество. Кому дорога воля, ширь да свобода, тот и несет к нам свою буйную головушку. А воля была только за Байкалом. Переплыви - и наш! Так пошли наши забайкальские станицы. Приходил к нам всякий народ, - и беглый, и поселенец. Бурят у нас тоже много. Теперь оно, конечно, забайкальский казак свой род имеет, паспорт получил, акклиматизировался, так сказать. Войско, как войско, - ни донцам, ни уральцам не уступит, а все ж характер его иной.

   - Какой же характер, Василий Иванович?

   - Какой да какой! А я почему знаю? Озеро Байкал видели?

   - Переезжал.

   - Ну, вот такой и характер!

   Войсковой старшина вообще не был склонен к затруднительным рассуждениям и объяснениям, и на этот раз, как мне показалось, он выбрал странную метафору.

   Непонятное, дивное это озеро Байкал.

   Озеро-море, которое буряты назвали "священным". Помню, я пристально вглядывался в eго чудную глубину. Кругом вставали дикие лесистые горы и, словно в котловине, среди их скалистых вершин, лежало Байкальское озеро, - тихое, темное, холодное. Кое-где на волнах его еще проносились застывшие льдины. Никто не измерял священной глубины Байкала. Она рождена подземным огнем, но на поверхности - лед и холод. Что скрыто на неизведанном дне его? Какая тайна творения? Таинственные подводные течения бороздят его темную глубь, на льдинах всплывают тюлени, неведомые жильцы озера и Ледовитого океана, - быть может, заплывшие гости. Красная рыба кровавым пятном мелькает в волне. Прозрачная вода Байкала, где брошенное серебро видно на десяток сажень, пока колеблясь идет оно ко дну, - вода, как горный хрусталь, кажется темной от глубины, куда не проникает глаз человеческий. Великое, дивное море! Оно - загадка, как начало мира, как его первый день. Смотря на холодные волны его, я чувствовал в них что-то родное сердцу, близкое душе млей, кипящей страстями и скованной ледяной внешностью, которую нам дает свет, опыт жизни и привычки общества. Кто выскажет свои заповедные и быть может лучшие чувства? Священна тайна души человека и не должно открывать ее для любопытства и потехи праздной толпы. На сердце нашем те же загадки творения, как в море, рожденном огнями, темном в своих глубинах и недоступном чуждому взору. Я смотрел на отраженный блеск, игравший на легких зыбях Байкала. Солнце сверкало на его стальной поверхности, но ни один луч не проникал на темное дно. Байкал не выдал ему своей думы. Зеленая хвоя сосен, росших по скалам, колебалась в зеркальной воде, но то были лишь отражения гор и лесов, а не образы, вставшие из морской пучины. Она дремала в своих тайниках. Хмурый Байкал был спокоен и нелюдим.

   Теперь вспоминая чудные впечатления, навеянные на меня великим озером восточной Сибири, я невольно улыбался сравнению Рыжова, но вдруг понял его... Разве красота и тайны природы близки только нам, людям света и образованности? Простой бурят назвал свой Байкал "священным" и молитвенно поклонился тайнам его - прежде нас, прежде чем мы увидели байкальские волны. Бурятский шаман знает стихийные силы, дикий народ молится божеству и красоте мира. Вспоминая Байкал, который "играет привольно, широко", - как говорит песня, - я понял берега его, синюю даль, горы и волны, и ту волю, что манит из-за горных верши недавнего узника. Он также нашел отклик душе своей и полюбил родной свой Байкал. Казак-забайкалец, со всем его душевным складом, "характером", как выразился Рыжов, рожден и создан приозерьем Байкала. Отсюда он вышел в свои станицы. Мать бурятка, отец из русских беглецов - вот его обычное происхождение. Есть и другие.

   - Ты кто же, русский? - спросил я однажды косоглазого и желтолицего солдата.

   - Так точно, казак, ваше высокоблагородие! Мы, значит, из города Сретенска!

   - А твой отец?

   - Китаец, ваше высокоблагородие!

   - Мать?

   - Тоже китаянка, а только мы православные! Таких русских казаков не мало в Забайкалье. Да вот и мой денщик Хутухта. Кто его знает? - бурят, монгол, халхас, быть может, и только считает себя бурятом. Из разных племен сложилось забайкальское казачество, эти удалые наездники, оберегающие нашу китайскую границу. Я с любопытством присматривался к ним в Манчжурии.

   В кружке наших офицеров я уже стал своим, и они перестали коситься на мое "гвардейство". Боевая обстановка быстро сближает людей. С Харченко и Далибековым я на "ты", а полковой папаша Рыжов принял меня под свое особое покровительство после того, как я объездил дикого манчжура, настоящего коня хунхуза по строптивости и коварству. Его так и прозвали в сотне - "Хунхуз". Он имеет привычку становиться на дыбы и дерется передними ногами не хуже боксера. Теперь я езжу на нем спокойно. Славная лошадь и в горах незаменима.

   Сейчас мы возлежим в командирской юрте Рыжова, прозванной у нас "ханской", и рассуждаем на тактические, стратегические, философские и всякие другие темы. Собеседница всего одна моя мадера. Впрочем, ее скоро придется переменить. Она видимо иссякает.

   - Что такое, по-твоему, тактика? - спрашивает Далибеков.

   - Зеленая книжка Левицкого! - смеется Харченко.

   - Ну, я богаче тебя! Я знаю еще Жомини, Драгомирова, Балка, Пьерона, Лера! - улыбнулся я. Но, видишь ли, по моему мнению, военное искусство чрезвычайно просто. Смешно, в самом деле, думать, что все, чему нас учили в школе о производстве разведок, о значении пересеченной местности при атаке и обороне, о выборе позиции и управлении войсками, - есть нечто глубоко серьезное и научное. Здравый смысл скажет то же самое. Война страшно проста. Нужны, конечно, кое-какие специальные знания, - их легко усваивает любой юнкер, - но все военное искусство в быстрой сообразительности, решимости и некотором боевом опыте.

   - Глазомер, быстрота и натиск! - поднял брови князь Далибеков.

   Он высокого мнения о своих военных способностях и, кончив академию генерального штаба, метит в Наполеоны. Это одна из тех самолюбивых натур, желания которых, ни на чем не основанные, поражают своей беспредельностью. Их самоуверенность импонирует многим. Во всем прочем Далибеков был добрым товарищем.

   - Что же ты думаешь об управлении армией? -продолжал, он, свертывая папиросу.

   - Что такое армия? Это оружие в руках полководца. Правда, оружие сложное, не штык или шашка, а тысячи их. Но владеть этим оружием надо, как всяким другими: нападать и оборониться, наносить удар в слабое место противника. То же искусство фехтования, только рапирой служить железная армия.

   - Афоризм! Солдаты - люди! - возразил Далибеков.

   - Да, и это надо помнить! Дисциплина делает людей орудием, превращая массу в единую силу. Но даровитый полководец должен воодушевить войска, дать им почувствовать свою уверенную руку. Идея войны - залог успеха, а если ее нет, как теперь, надо внушить энтузиазм. Тупое оружие никуда не годится.

   - А по мне, так на войне важней всего с