Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

ign="justify">   - Есть, наконец, всему границы!

   - Ну, больше не буду. Отстань! - сказал он, заложив руки под голову. - Фу, как голова болит после вчерашнего! Лазарев!..

   - Здесь, ваше высокоблагородие! - появился денщик.

   - Дай-ка, братец, бутылку содовой! На фужер содовой, - продолжал Далибеков, обернувшись ко мне, - прибавить две-три рюмки английской горькой, -получится самый освежающий напиток. Запах апельсина или померанца. Рекомендую, это мой рецепт.

   - Где это ты был вчера? - спросил я, достав портсигар.

   - Понимаешь, - оживился есаул, - после театра отправились мы с Яновским ужинать к Контану и "ангела" взяли с собой. Засиделись до петухов. Прокутился я страшно. Нет ли у тебя пары сотенных? Двадцатого все возвращу.

   - Возьми у меня в столе.

   - В среднем ящике? Спасибо, дорогой! Кстати, когда же ты бросишь свою жизнь анахорета? Право, точно вдовец в трауре. Это наконец становится смешно и сентиментально.

   - Перестань, князь! Ты скоро собираешься в Манчжурию?

   - Нет, хочу здесь к штабу прикомандироваться. Был вчера у генерала К. Он обещал устроить. Добрейшей души человек!

   Бесцеремонность есаула становилась надоедливой. Неужели одиночество непременно осуждает на холостой образ жизни с ее фривольными привычками? Я люблю походный бивак, свободу лагерного быта. В жизни солдата есть что-то привлекательное, но к чему эти маркитантки?

   В передней раздался звонок.

   Вошли ротмистр Яновский и граф Кетриц. Оба они со мной на "ты", наши отношения дружеские, но граф мне более нравится. В его характере есть что-то общее с моим. Это один из самых блестящих офицеров полка по своим связям, состоянию и широкому образу жизни. Манеры у него безукоризненные, но несколько суровые и сдержанные, большие карие глаза его холодны и спокойны. Он потерял отца при трагических обстоятельствах и знал много горя, несмотря на свои молодые годы - ему не более двадцати пяти лет. На своем черном, кавалергардском мундире он носит университетский значок, подобно лейб-гусару графу И. Он немного мистик и увлекается оккультизмом. Я его назвал однажды рыцарем Раймондом Луллусом, - ему недостает только епанчи с "крестом зубчатым Калатравы". Граф очень начитан и интересуется литературой. Не знаю человека, над которым имели бы большую власть понятия долга, верности и чести. Один из его предков был гроссмейстером ордена Ливонских рыцарей.

   Ротмистр Яновский - полная противоположность графу. Это милый баловень счастья и женщин. Красивый блондин с усами a la Guillaume II, холеный, немножко полный, он в свои двадцать восемь лет остался все тем же пажом, каким мы его знали в корпусе. Его смех заразителен, шутки всегда милы и остроумны без притязания на остроту. Он неистощим на анекдоты, экспромты, импровизации, - особенно за игрой на бильярде, когда каждый удар кия он сопровождает какой-нибудь забавной выходкой, заставляющей всех хохотать. В его манерах есть что-то мягкое, пленительное. Он женат, часто изменяет жене и никогда не попадается. А если бы и попался, - мне кажется, ни одна женщина не будет в состоянии долго на него сердиться. Это вещь решительно невозможная, - Павлик и суровые требования супружеской верности! В глазах у него вечная лазурь, и солнце всходит всюду, где бы он ни появился в своем блестящем мундире, веселый, обворожительный. Он немножко эгоист, но его добродушие все искупает. Вовсе не будучи бретером, он три раза дрался на дуэли, -разумеется, из-за женщин. У него репутация лучшего в нашем полку стрелка, - даже я ему могу позавидовать, хотя из семи револьверных пуль за шесть ручаюсь. По части литературы и поэзии Яновский неисправим, -терпеть их не может. Мы читаем стихи, когда хотим ему очень досадить.

   Яновский и граф Кетриц, звеня шпорами, поздоровались с нами и присели к столу.

   - Есть у тебя вино? Жажда страшная! - спросил ротмистр.

   - Лазарева, вина! - крикнул я.

   - "Редерер" или "Монополь" прикажете, ваше высокоблагородие? - вытянулся денщик.

   - Все равно, только похолоднее! - сказал Яновский.

   - Слышал о вашем вчерашнем ужине! - улыбнулся я.

   - Есаул насплетничал? Нехорошо, князь! - Яновский залпом выпил фужер и начал выстукивать пальцами на столе какой-то марш. Граф Кетриц перелистывал, взяв с полки, книжку Достоевского.

   - Удивительное явление! - сказал он, словно про себя. - Ты знаешь, что Достоевский был офицером?

   - Разве? - удивился ротмистр.

   - Достоевский, оба Толстых, Лев и Алексей, Чаадаев, лейб-гусар Лермонтов, кирасир Фет, Батюшков, Полежаев, Рылеев и Баратынский, Розенгейм, Плещеев, гусар Гербель, улан Всеволод Крестовский, семеновец Случевский, лейтенант Случевский, Гаршин, Надсон, - все это офицеры.

   - Ты забываешь Дениса Давыдова! - сказал я.

   - Среди старых и новейших писателей, - продолжал граф, - очень много военных. Армия дала России целый ряд блестящих дарований. Роль ее в нашей литературе прямо исключительна.

   - Чем вы это объясняете? Досугом? - спросил Далибеков.

   - Не столько досугом, сколько тем, что на военную службу шел цвет нашего дворянства, которое всегда было образованнее других сословий.

   - Пожалуй, ты прав! - согласился я.

   - Зато теперь оскудение талантов! - заметил Яновский.

   - Да, кроме поэта К. Р., единственного "певца в стане русских воинов", крупного писателя у нас нет! - сказал граф. - Кстати, ты бывал на "Измайловских досугах"?

   - К сожалению, ни разу! - ответил я.

   - Интересные вечера.

   - Люблю поэзию! - засмеялся ротмистр.

  

   "Стоить древесна,

   К стене примкнута..."

  

   И "звучит чудесно или прелестно, коль пальцем ткнута". Князь, давай пофехтуем! Мне холодно стало от шампанского и литературы.

   - Я дерусь только на эспадронах! - нехотя встал Далибеков.

   - Ничего, становись в позицию!

   Они сняли рапиры и маски со стены.

   - Терц, кварт... браво! - говорил Яновский, наступая.

   Далибеков, топнув ногой, сделал выпад.

   - Ага! Ранен рипостом! - раз... еще... два! - хохотал ротмистр, нанося удар за ударом.

   - Убит наповал! - сказал Далибеков, сняв маску. Ну, если бы мы с тобой на шашках дрались, я бы показал тебе нашу кавказскую рубку. Фу, устал!

   - Не говори, князь! - возразил я. - Ротмистр у нас в полку один из первых бойцов на саблях. Удар с оттяжкой у него мастерский. Из пистолета он также может сделать "гвардейскую метку".

   - Ты ужинаешь в собрании? - поднялся граф Кетриц.

   - Непременно! - ответил я.

   Пригласили Далибекова. Вечером у нас предполагался маленький ужин с оркестром полковых балалаечников. Я люблю домры и гусли, на которых играл старый Баян. В веселых военных пирушках с круговой братиной, с песнями и звуками домр, есть что-то, напоминающее былые пиры княжеских дружин в стольном Киеве.

   Когда, отдохнув после эскадронного ученья в манеже, я пришел в собрание, там было еще пусто. Дежурными были штабс-ротмистр Литвинов и корнет фон-Риверс. Литвинов в полной форме записывал нижних чинов, не явившихся на перекличку.

   - Подтымченко! - крикнул он.

   - Ефрейтор Подтымченко по вашему приказанию прибыл! - молодцевато вытянулся солдат.

   - Отчего опоздал Кондратьев?

   - Не могу знать, ваше высокоблагородие!

   - Ступай, спроси!

   Ефрейтор повернулся налево кругом. Корнет фон-Риверс в шинели и каске рапортовал о караулах, которые он только что обошел. Наши сторожа-часовые у казарм стояли теперь с ружьями и примкнутыми штыками, имея четыре патрона в магазине.

   Офицеры начинали понемногу собираться. Небольшой кружок еще играл в карты. Яновский с Далибековым явились из бильярдной. За столом у закусок уже образовалась группа. Наконец пришли балалаечники и мы сели ужинать. Без полкового командира ужин обещал быть оживленным, но вдруг дрогнул сигнальный звонок. Корнет фон-Риверс прибежал к Литвинову. Литвинов бросился в переднюю... Все офицеры встали, - его превосходительство!

   Впрочем, генерал сидел недолго. Наш кружок разместился несколько поодаль, в конце стола. Сначала говорили о войне и кавалерийском рейде Мищенко, но потом, когда закурили сигары, разговор перешел на более интимные темы.

   - Каждый из нас несчастен в любви по-своему! -сказал граф Кетриц. - Один сам изменяет женщине, другому изменяет она. Полного счастья я не знаю. Вот, может быть, Павлик счастлив?

   - Устал, граф! - улыбнулся Яновский, отпивая шампанское.

   - Я никогда не женюсь! - заметил Литвинов. - По -моему, надел мундир - служи панихиду. Я не инок, конечно, но женщина - вечная помеха в службе, в карьере. Если уж жениться, то по расчету. Ни разу в жизни я не увлекался серьезно. Я понимаю запорожцев, не имевших жен в Сечи. Мне кажется, это закон войны. Скажите, хороши были наши женатые запасные в Манчжурии? Не даром в старых солдатских песнях говорилось: "наши жены - ружья заряжены". Спросите даже нашего ефрейтора. Подтымченко вам наверное ответит на вопрос, хорошо ли солдату быть женатым: "так что, дюже плохо, ваше высокоблагородие, потому жена в деревне ребенка приживет".

   - Можно ли жить без любви? - вздохнул фон-Риверс.

   - Корнет, худо вы кончите! - улыбнулся Литвинов. - Вы еще не пробовали стреляться от несчастной страсти? Попробуйте, - очень интересно.

   - Помню, покойный Фет своеобразно выразился о женщинах, - сказал я. - "Женщина - это трофей. Бери его и неси, куда хочешь". Все это хорошо в теории любви, в ее "Ars amandi", но в действительности любовь - страданье и в ней слишком много горечи.

   - Ну, ты еще не оправился от раны! - рассмеялся Далибеков.

   - Возвращаюсь к замечанию Литвинова о Запорожской Сечи! - начал граф Кетриц. В средние века безбрачие было обычным явлением рыцарства. Рыцари мальтийские, родосские, тамплиеры, иоанниты или меченосцы имели орденское, полумонашеское устройство. Комтуры ордена были иногда девственниками. Крестовые походы, религиозные войны в Палестине создали этот институт военного монашества. Да и теперь вопрос о браке играет не последнюю роль в армии. Армия, во всяком случае, должна быть постоянным рыцарским орденом, а не набираться только для отбывания повинности.

   - Совершенно верно, граф! - согласился Яновский, закуривая сигару.

   - Ваше высокоблагородие, к телефону просят! -вошел ефрейтор.

   Яновский сердито встал среди общего хохота.

   - Опять жена вызывает! - смеялся Литвинов. -Телефон, кажется, нарочно создан для ревнивых жен. Всегда можно справиться о местопребывании супруга, и бедному ротмистру нет покоя от звонков. Вот и женись после этого. Да, любовь!.. Помните улана Д.? Он женился на актрисе, должен был выйти из полка, испортил блестящую карьеру и, в конце концов, обманут на каждом шагу. Хорошее наказание для тех, кто меняет полк на бабу.

   - По-моему, если брак, то обоюдная верность! -слегка картавя, сказал фон-Риверс.

   - Корнет, вы опять? - поднял брови Литвинов. - Женщина вносит вечную рознь. Она ссорит с мужем даже его друзей. Посмотрите, как у нас хорошо в собрании без женщин. Кто нам никогда не изменит, так это наш полк.

   - Ты прав! - сказал я, вздохнув. Полк - это семья. Наше собрание я никогда не считал только офицерским клубом. Оно стало для меня домом. Как дома, здесь я обдаю, ужинаю, встречаю добрых товарищей. Иногда просто отдыхаю душой. Полковая семья - не миф. Это одна из лучших традиций армии. Монахами - тамплиерами мы можем, пожалуй, и не быть, как предлагает граф. Но традиции полка, - особенно такого старого, как наш, который можно отнести ко времени Екатерины I и ее конвою кавалергардов, - должны быть для нас священны. Кавалергарды - рыцари прежде всего. Наши каски и кирасы - остаток рыцарского вооружения. Заветы братства, доблести и чести нам всегда были дороги. Теперь же, в ту мрачную эпоху, которую переживает Россия, в них вся наша сила... Павлик не любит поэзии, но с его разрешения я прочту вам одну балладу.

   - Ничего, читай! Ты хорошо декламируешь! - согласился Яновский.

   - Благодарю, ты любезен сегодня. Итак:

  

   РЫЦАРИ ГРААЛЯ

  

   БАЛЛАДА

  

   На высоте нагорной Монсальважа

   Закованная в рыцарскую сталь,

   Еще хранит недремлющая стража

   Святой сосуд, смарагдовый Грааль.

   Его нашел отважный Парсиваль.

   Он вызван был на бой волшебством черным,

   Но, не страшась таинственных чудес,

   Прошел Бретань, вступил в дремучий лес

   И свой Грааль вознес к вершинам горным,

   За облака, в лазурный храм небес.

   Святой сосуд... на вечери он тайной

   Служил Христу, и, в кровь претворено,

   Пылало в нем в тот миг необычайный

   Сионских лоз пурпурное вино.

   Таит Грааля золотое дно

   Напиток вечности. Кто к чаше рая,

   Томимый жаждой, преклонит уста,

   В ком вера есть и чья душа чиста, -

   Тот будет жить, в веках не умирая,

   И станет верным рыцарем Христа.

  

   * * *

  

   Кровь Агнца - смерть для злобного Мерлина.

   От женщины и демона рожден,

   Всей властью чар, всей силой исполина

   На чашу истины восстанет он.

   В оружье черном, тьмою окружен,

   Взметает он мятежные стихии.

   Толпу духов и сонмища людей

   Наполнил злобой древний чародей, -

   Его страшит Сын Божий, сын Марии.

   Но меч и крест вражды его сильней.

   На высоте нагорной Монсальважа,

   Закованная в рыцарскую сталь,

   Еще хранит недремлющая стража

   Святой сосуд, смарагдовый Грааль.

   К нему стремясь в неведомую даль,

   Мечта летит за светлым Лоэнгрином.

   Где белым снегом искрится гора, -

   Крылатый шлем и щит из серебра

   Мне грезятся - и в стаде лебедином

   Прекрасный рыцарь правды и добра.

  

   * * *

  

   Но не мечта Грааль, сосуд священный,

   Пока душа восторгами полна,

   Пока любовь осталась во вселенной

   И бедной лютни звонкая струна

   Не порвалась... Расскажет вам она

   О рыцарях, сподвижниках Артура,

   В груди хранивших чистые сердца,

   Кресту и клятве верных до конца.

   Пока правдива песня трубадура, -

   Грааль не будет сказкою певца.

   Мерлин ликует, - в поле рвется пламя,

   Взметнулась вверх кровавая струя.

   Не вьется ль так развернутое знамя

   При шум битв - с железного копья?

   В коварном сердце злую месть тая,

   Мерлин грозит бедою неизбежной...

   Недостижим лазурный небосвод,

   И в небо к звездам пламя не дойдет.

   Плеснув на миг, потух огонь мятежный, -

   Он серым пеплом на землю падет.

   Святой Грааль, таинственный как чудо,

   Горит звездой на горной высоте.

   Дрожат лучи в каменьях изумруда,

   Но свет его увидят только те,

   Кто верен долгу, правде, красоте,

   Чью душу не смутит печаль земная,

   И у кого в отважном сердце есть

   Любовь к добру и рыцарская честь.

   Грааль горит, во тьме не угасая,

   И луч его - божественная весть.

   О, братья-рыцари! Во тьме долины

   И ложь сильна, но сбившимся в пути

   Дадим увидеть кубок Палестины,

   Поможем свет спасительный найти.

   Поможем, братья, сбившимся в пути!

   На высоте нагорной Монсальважа,

   Подняв мечей карающую сталь

   На злобу, мрак, неправду и печаль,

   Еще хранит недремлющая стража

   Святой сосуд, смарагдовый Грааль!

  

   Пока я декламировал, кружок офицеров около нас становился все теснее. К нам перешли с другого конца стола. Глаза графа Кетрица блестели. Когда я кончил, он крепко пожал мне руку. Все встали и молча чокались со мною.

   - Полковой марш! - крикнул Яновский. Звуки марша кавалергардов, сильные и торжествующие, пронеслись по залу собрания.

   - Время рыцарей и трубадуров прошло! - сказал я. Но рыцарская гвардия будет щитом России в дни ее бедствий, - гвардия и вся наша братская военная семья. За русскую армию и нашего товарища по оружию, есаула Далибекова!

   - За веру и верность! - ответил князь. Оркестр заиграл туш. Далибекову подали серебряный кубок, до краев полный вином. Есаул чокнулся с нами и выпил его, не отрываясь.

   Явился хор песенников и под звуки "чарочки" пошла по рукам круговая братина. Начались тосты, зазвенел бубен.

   Мы засиделись до поздней ночи, а поутру, взяв ледяной душ, я был уже впереди своего эскадрона.

   По Захарьевской, между церквами Св. Николая и Св. 3axapия, строились кавалергарды в колонне по три. Трубачи выехали вперед, и медленно, сдерживая коней, тронулся полк. Свежий, морозный воздух, бряцание оружия оживили меня. На душе было легко и весело. Есть что-то бодрящее в движении кавалерии. Сотни людей в золотых касках, блеск палашей, флюгера на пиках, твердо поставленных в "бушмат" у стремени, фырканье эскадронных лошадей, - все это сильное, крепкое, собранное в стройную массу, возбуждает нервы, подымает энергию. На меня снова пахнуло жизнью и здоровьем. Я чувствовать себя живой частью этого железного организма - полка.

   На Литейном мне показалось, что в одном из встречных экипажей ехала Лида, но это было так далеко... Вот, как одна, поднялись серебряные трубы и загремел полковой марш кавалергардов. Поэскадронно мы въехали на Невский. Веселые, бодрящее звуки марша неслись в морозном воздухе. Выглянуло солнце, засверкала бесконечная вереница золотых касок с крылатыми орлами и блестящих кирас. Длинной лентой растянулся полк по Невскому. Ветер колебал цветные значки на пиках солдат. Стройно изгибая шею, гарцевали лошади офицеров. Толпа останавливалась и смотрела на красивое зрелище проходившей в зимний, солнечный день кавалерии. Однообразная, сверкающая, стройная, она двигалась мимо Аничковского дворца и сквера с памятником Екатерины II. Слегка встряхиваясь на лошадях при легком аллюре, солдаты с пиками в руке, с чешуйчатыми ремнями под подбородком, придававшими суровый вид их усатым лицам, равнялись в рядах и проезжали один за другим. Ряды следовали за рядами, сворачивая в боковую улицу. Удалялись звуки кавалерийского марша, но все еще были видны другие эскадроны, отделения, солдаты и офицеры, трубачи, золото кирас и касок. Мерный топот конских копыт все еще слышался по снегу и торцам обледеневшей мостовой.

   На вызов вражды или угрозу темной ненависти сверкнули бы в ответ сотни обнаженных палашей и стальные клинки, как лес, поднялись бы в воздух. Тяжелая конница двигалась, как могучая сила, в своем величавом спокойствии. Казалось, что в блеске мечей и лат проходило крестоносное рыцарство, готовое на новые подвиги, какие потребуют от него события времени и истории. Никто не знал, что скажет завтрашний день, но гвардия была на страже, как часовой, окликающий на посту своем: "Кто идет?" Старый штандарт полка в славных лохмотьях, седых, как время, колебался на золотом древке. В золоченых кирасах отражалось лучезарное солнце и мне чудилось, что я снова слышал призыв Архистратига: "Прими оружие и щит и восстань в помощь Мою!"