Алексеев Николай Николаевич - Лжецаревич

ечно, мало кто признал бы в этом изящном молодом человеке того деревенского увальня, каким он был недавно в глуши отцовского поместья. За короткое время пребывания Станислава в доме Мнишка его успели перевоспитать, и молодой человек быстро усвоил наставления опытных людей. Не малую роль в его старании поскорей превратиться из "деревенщины" в светского молодого человека играло желание не казаться смешным в глазах прекрасной панны Марины. Ее подшучиванья над ним уязвляли пана Станислава в самое сердце. Когда он первый раз увидел Марину, и красавица, окинув его насмешливым взглядом, смеясь, воскликнула: "Э, кузенчик! Да какой ты еще дикарек!" - он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Он стоял перед нею красный от смущения, глядел в пол и ерошил свои густые, плохо подстриженные волосы.

   В это время он проклинал и свой непомерно большой рост, и широкие не по летам плечи, и эти руки - ах, эти руки! он их особенно ненавидел - такие длинные, как будто совсем лишние; он не знал, куда их деть, и то закидывал за спину, то оставлял висеть плетьми, то подносил к голове и ерошил волосы.

   Красавица, улыбаясь, смотрела на него.

   - Ничего, не печалься! Хочешь поступить ко мне под начало? Я живо переделаю тебя в придворного кавалера.

   Он несвязно пробормотал, что, конечно, хочет.

   - Только, смотри, слушаться меня, - заметила Марина и шутливо погрозила ему пальцем.

   Между Станиславом и Мариной установились странные отношения. Высокомерная со своими блестящими поклонниками дочь Юрия Мнишка держала себя совершенно иначе со Станиславом. Привлекал ли этот "дикарь", как она его называла, своим простодушным преклонением перед нею или так, в силу каприза, но она обходилась с ним, как старшая сестра.

   Пан Станислав благоговел перед нею и ловил каждое ее слово. Свою робость он давно забыл, беседовал с нею обо всем, что приходило в голову, а недостатка в вопросах среди новых условий жизни не было, и успел выказать перед "сестричкой", как велела ему себя звать Марина, весь оригинальный склад своего свежего ума, полного всякого рода теоретическими сведениями, вынесенными из отцовского кабинета, но совершенно незнакомого с бытовою стороною жизни.

   Поклонники Марины, изящные, надушенные, изнеженные, с некоторым своего рода страхом поглядывали на гигантскую фигуру Станислава, когда он во время бала неизменно стоял за креслом красавицы, как верный страж у трона царицы. С этими панами Станислав мало сходился: Марина научила его презирать "этих людишек".

   Едва молодой Щерблитовский успел пройти по саду несколько шагов, как встретил Марину.

   Дочь Юрия Мнишка была красавицей в полном смысле слова, но это была красота мраморной богини, величественно-холодная.

   Иногда Станислав мысленно сравнивал эту свою "сестричку" с другою "сестричкой", с панной Маргаритой, и бедная "Маргаритка" со своими светленькими голубыми глазами и миловидным, круглым лицом казалась такою ничтожной рядом с этой царственной красавицей, что Станиславу становилось стыдно за нее.

   - Что, сестричка, и тебе, видно, надоело в доме сидеть да смотреть на беготню холопов,- сказал Щерблитовский, поздоровавшись с Мариной.

   - Мне все надоело...- лениво протянула панна.

   - Неужели уж все. А балы?

   - Балы всего больше.

   - Ты чем-то недовольна?

   - Пожалуй, ты прав: я, действительно, недовольна. Сегодня приедет царевич, опять начнутся пиры да балы...

   - Удивила ты меня, сестричка! Я думал, что довольнее тебя нет человека на белом свете!

   - Нет, ты ошибся. Иной жизни мне хочется.

   - Верно, мирной, деревенской?

   - Ой, нет! В глуши я умерла бы со скуки.

   - Так какой же? Кажется, вы живете не скучно.

   - Не скучно? Да разве это - жизнь? - презрительно надув губки, промолвила красавица.- Слышать вечно одни и те же льстивые слова, видеть одних и тех же надушенных, завитых мальчишек-панов... Ха-ха! И это ты называешь не скучной жизнью? Нет, милый мой! Я хочу иного. Это - поддельный блеск, а я хочу настоящего. Что мне из того, что предо мной склоняется десяток-другой глупцов? Мне хочется, чтобы предо мною склонились тысячи... Больше! Сотни тысяч.

   Станислав еще никогда не видал Марины такою. Грудь красавицы поднималась неровно, на щеках загорелся яркий румянец, а глаза смотрели вдаль каким-то вдохновенным взглядом. Теперь она уже не казалась холодною статуей, это было живое существо, полное сильных и бурных страстей. Молодой пан смотрел на нее с удивлением.

   - Так вот ты какая! - проговорил он задумчиво.- Тебе бы царицей быть, сестричка.

   Панна как-то странно взглянула на него.

   - Да. Я была бы недурной царицей,- тихо промолвила она.

   - Вот, выйди замуж за русского царевича! Чего же лучше? - шутливо заметил он.

   Марина ничего не ответила.

   - Разные люди бывают на свете,- заговорил, помолчав, Станислав.- Мне, вот, все хотелось вырваться на волю из отцовского дома, хотелось жизни отведать, а теперь... теперь мне кажется, что лучшая жизнь - это та, которою я жил в глуши нашего поместья... Там приволье, тишина, мирные занятия науками...

   - Фу, что за жизнь! Может ли она привлекать? - воскликнула Марина.

   Юноша пожал плечами.

   - Как кого. Я бы был счастлив. Особенно, если б подле меня была...

   - Кто?

   Станислав покраснел, как вареный рак.

   - Моя сестричка Марина,- пробормотал он.

   Красавица звонко рассмеялась.

   - Ха-ха! Уж не влюблен ли ты в меня? А? Признаться, я не думала, что победила твое одичавшее в деревне сердце. Влюблен? А?

   - Я люблю тебя... Кто же может тебя не любить? Всякий, всякий! - с жаром вскричал юноша.

   - Я вижу, что я на свою голову сделала тебя светским: ты уж и в любезности пустился,- смеялась Марина.- Но за откровенность вот тебе награда... Целуй!

   Она поднесла к его губам свою маленькую белую ручку.

   Станислав страстно припал к ней. Какое-то новое чувство, похожее на умиление, наполнило душу Марины, когда она увидела вспыхнувшее лицо и полные счастья глаза этого гиганта-"дикарька". Она уже без улыбки слегка коснулась губами до его высокого лба и проговорила почти нежно:

   - Ах, ты, мой славный дикарек!

   Думали ли они, что мгновение, которое теперь переживали, будет единственным истинно светлым моментом в их жизни?

   Сразу несколько холопов прибежали в сад.

   - Царевич едет! - кричали они.

   Панна Марина и Станислав поспешно покинули сад. Холодная жизнь опять вступила в свои права.

  

  

   Димитрий въехал в Самбор торжественно. Слух, что Сигизмунд признал его истинным сыном царя Иоанна, успел распространиться, и на поклон к "московскому князю", несомненно, будущему царю Руси, съехалось в дом Мнишка немало знати.

   Уже успели собраться сюда и любители всякого рода событий, дающих им возможность побуйствовать, пограбить и покичиться своим молодечеством. У этих людей был своего рода нюх, который их редко обманывал, и они чуяли, что из-за этого "царевича" загорится дело немалое и они получат полную возможность половить рыбку в мутной воде. Они составляли ядро той рати Димитрия, которая образовалась спустя некоторое время.

   Крики "Виват, Димитрий!" - оглашали воздух, музыка гремела. Все ликовало, лица у всех были такими радостными, будто обладатели их сами готовились занять царский престол.

   Димитрий, подбоченясь, сидел на белом коне и горделиво раскланивался. Лицо его выражало удовольствие, глаза сияли. Почему же вдруг он вздрогнул и потупился? Почему вздрогнул и сидевший рядом с каким-то вельможей в карете патер Николай? Их обоих смутило одно и то же.

   За толпой народа, у забора, они увидели одиноко стоявшую девушку. Она была еще очень молода; что-то детское замечалось в ее маленькой фигурке. Но черты бледного личика выражали недетскую грусть. У нее были золотистые распущенные волосы; густые и длинные, они спускались на ее плечи, падали до земли. Венок из полевых цветов украшал ее голову. Это была ее единственная роскошь: одета она была в жалкие лохмотья. Быть может, пестрота и блеск поезда царевича привлекли ее внимание, но она смотрела безучастно до тех пор, пока не увидела Димитрия. Словно электрический ток пробежал по ней; она вздрогнула, румянец вспыхнул на исхудалых щеках, глаза радостно заблестели. Она хотела что-то крикнуть, но ей мешало волнение.

   Между тем, царевич, вдруг побледневший, успел отъехать далеко, даже карета патера Николая, указавшего жирным пальцем на девушку и пробормотавшего: "Се - наказанная Богом блудница!" - успела миновать ее.

   Улыбка счастья сбежала с лица девушки, крупные слезы заблестели в ее глазах.

   - Ах, Григорий, Григорий! Да когда ж ты придешь? - скорбно прошептала она.

   И долго, пока можно было видеть хоть верх шапки "царевича", пробиралась она в толпе. Ее толкали, бранили - она ничего не замечала и продолжала продвигаться вперед.

   И только когда Димитрий спрыгнул с коня и вошел в дом сандомирского воеводы, она остановилась.

   - Буду ждать! - прошептала девушка.- Ах, опять ждать! Когда же, когда же? - добавила печально она.

   Это была Розалия.

   Когда Григорий неожиданно ушел от нее, прочтя письмо патера Николая, она не могла понять, что с ним сталось. Тех нескольких фраз его, могущих ей открыть истину, она не разобрала хорошо. Прошел день, другой, неделя - Григорий не показывался. Потом всем стало ведомо, что Григорий - никто иной, как русский царевич. Она сперва не верила, но после должна была поверить своим глазам: она видела, как гордый князь Вишневецкий беседовал, как с равным, со своим бывшим слугой. Несколько раз она хотела попасться на глаза царевича-Григория. Он взглядывал на нее мельком и отворачивался. Она не хотела допустить мысли, что он нарочно ее не замечает. Она каждый день ждала, что Григорий, хоть и царевич, придет к ней: "разве мог он забыть свою Розалию?" Но он не приходил. Мысль о нем постепенно стала единственной ее мыслью. Розалия стала рассеянной, отвечала невпопад. Наконец, даже отец Николай заметил перемену в Розалии, старался допытаться, что с нею. Девушка упорно отмалчивалась.

   Это было началом ее душевной болезни. Потом развитие недуга пошло быстрыми шагами.

   Когда патер Николай собрался уезжать с царевичем к князю Константину Вишневецкому и Мнишку, она упросила взять ее с собою.

   - С чего это ты вздумала? - изумленно спросил патер.

   - Мне... мне будет скучно здесь...- ответила девушка.

   Отец Николай взял свою "экономку" с собою. Во время пути болезнь Розалии развилась вполне.

   Как-то на привале, в поле, патеру Николаю доложили холопы, что с его "экономкой" творится что-то неладное. Он пошел взглянуть на нее.

   Розалию он нашел сидящею на берегу ручья. Целая груда полевых цветов лежала рядом с нею. Она плела венок и напевала какую-то грустную песенку.

   - Розалия! - окликнул ее патер. Девушка не шевельнулась.

   Патер подошел ближе, тронул ее за плечо и снова позвал. Она с досадой посмотрела на него.

   - Не мешай! - проговорила она, снова берясь за свою работу.

   - Что ты делаешь?

   - Плету венок. Цветы скрасят меня. Я такая худенькая, некрасивая; он может меня разлюбить. Ты знаешь, ведь он сегодня придет! - добавила она таинственным шепотом.- Да, да! Только солнце закатится, он придет сюда, сядет рядом со мной. Мы опять, как прежде, будем с ним беседовать... Я буду целовать его очи...

   Отец Николай густо покраснел: он начинал догадываться, что в словах Розалии скрывается не совсем приятная для него тайна.

   - Кто он? - пробормотал патер.

   - Тот, кого я люблю. Его зовут Григорием... Говорят, он теперь стал царевичем - не знаю, правда ли, знаю лишь одно, что я его люблю, и он меня любит. Что ты так смотришь? Ты думаешь, он меня разлюбил? Разве он может разлюбить свою Розалию? Ха-ха! Да ведь он мне клялся!

   Патер пыхтел, как рассвирепевший бык.

   - Бог отнял у ней рассудок... Господь покарал нечестивую блудницу... Оставьте ее...- пробормотал он холопам, отходя от Розалии.

   Когда царевич с панами тронулся после отдыха в дальнейший путь, среди путников Розалии не было.

   С этих пор "экономка" патера перестала существовать: ее заменила бледная, безумная девушка. Она бродила по полям, по лесу, собирала цветы и плела из них венок, напевая какую-то неизменную грустную песню. По временам она останавливалась, подносила руку к груди и грустно шептала:

   - Григорий! Григорий! Когда же ты придешь?

   Ее вечная грусть невольно всех располагала в ее пользу. Крестьяне, в избы которых она заходила ночевать, не глумились над нею, давали ей пищу и пристанище. Миновало лето и осень, настала зима, но морозы и вьюга не остановили Розалию. Она все так же бродила целыми днями, прикрывшись от стужи лохмотьями истрепанной овчины. Венок из завядших цветов не покидал ее головы. Она шла, не зная куда. Она искала Григория. Весною 1604 года Розалия случайно забрела в Самбор. Имя Мнишка и связанное с ним имя "царевича Димитрия" пробудили в ее мозгу какое-то смутное сознание. Она осталась в Самборе: ей стало казаться, что здесь, именно здесь, она дождется "его".

   Розалия, как мы видели, дождалась "его". Он, ее Григорий, промчался перед нею, как приятное видение, а потом... потом она опять стала его ждать.

   - Ах, Григорий, Григорий! Когда же ты придешь? - скорбный вопль ее остался без ответа.

  

  

   У Мнишка был бал. Хотя денежные дела пана Юрия были изрядно запутаны, но, когда нужно, тщеславный пан не жалел затрат, и редко у кого балы бывали более блестящими.

   Панна Марина была царицею вечера. Ее величественная красота еще более выигрывала от вечернего освещения. Неудивительно, что вокруг красавицы теснилась целая толпа блестящей молодежи. За креслом по обыкновению стоял гигант-"дикарек".

   Станислав был не в духе - его сердили назойливые ухаживатели. Что-то похожее на ревность шевелилось в его юной душе. Он почти не танцевал, а если припадала охота отплясать мазурку, то он избирал своею дамой только Марину. Поляк умеет танцевать мазурку чуть ли не со дня рождения, и Станислав, хотя вырос вдали от света, умел исполнять родной танец не хуже записного танцора.

   Марине мало приходилось сидеть. То один, то другой седоусый пан или безусый юнец просили у нее, как счастья, протанцевать с ним. Красавица поднималась все с тем же неизменным гордо-холодным лицом, опускала свою ручку на руку кавалера и уносилась в вихре мазурки.

   "Царевич" был мастер на все руки. Он равно умел и красно говорить, и лихо рубиться, и танцевать мазурку, как кровный поляк. На этом балу он танцевал немало. Но несся ли он в мазурке, разговаривал ли с какою-нибудь миловидной паненкой, его глаза, нет-нет, да скользили по прекрасному лицу Мнишковой панны. В его голове зарождались мысли.

   Ледяная красота панны не заставляла сильнее биться сердце "царевича", он любовался Мариной так же спокойно, как любовался бы прекрасною статуей. Но он восхищался величественною холодностью дочери пана Юрия, ее гордою поступью, несколько высокомерно закинутой головкой. Ему казалось, что Марина самой судьбой предназначена не для скромной доли быть дочерью сандомирского воеводы или супруги какого-нибудь польского пана - драгоценный алмаз нуждается в подобающей оправе. Он воображал ее сидящею на троне, величаво прекрасною с гордо поднятою головой, украшенной золотою короной, и нашел, что там, на троне, она будет на своем месте. Есть люди, созданные для господства и всеобщего поклонения - ему казалось, что красавица панна принадлежит к ним. Он старался проникнуть в духовный мир красавицы и решил, что в гордом теле должна заключаться и гордая душа. Своим зорким глазом он подметил на лице Марины искусно скрытую скуку и утомление; в ее взгляде, который она кидала на своих поклонников, он заметил что-то похожее на презрение. Да! Она страдает от той скромной роли, которую ей приходится играть на житейской сцене, она хочет иного, она жаждет славы, блеска, блеска настоящего!.. Да, да! Он не ошибается!

   Так думал Димитрий и находил духовное сродство между Мариною и собою. Если ему, как будущему московскому царю, нужна подруга жизни, то именно такая, прекрасная, как богиня, честолюбивая не меньше его самого. Она поймет его стремления. Вряд ли она полюбит его - способна ли вообще любить эта красавица? - Она будет женою не такой, какую он желал бы иметь, если б был простым смертным, но она будет великолепною царицей.

   Но он так мало еще говорил с нею - всего несколько слов, когда открыл с нею бал первой мазуркой, он собственно говоря, судил только по наружности. Неужели он ошибается в ней? Быть не может! Надо убедиться.

   Только что оттанцевали. Музыка смолкла ненадолго. В зале слышались говор, легкий смех. Хорошенькие паненки, запыхавшиеся и разрумянившиеся от танцев, отдыхали и кокетливо улыбались или деланно-сердито хмурились, слушая комплименты и тонкую лесть своих кавалеров.

   Марина тоже немного утомилась. Утомление придало особенный блеск ее глазам. Она чуть-чуть раскраснелась. Обольстительно хороша была в этот миг сандомирская панна! Она равнодушно слушала восхищенный шепот своих поклонников, равнодушно отвечала на их льстивые замечания и смотрела в противоположный угол залы, где находился "царевич".

   Димитрий был ей хорошо виден. Он сидел и оживленно говорил с какой-то хорошенькой паненкой, слегка наклонясь к ней.

   Улыбка не сбегала с лица царевича. Белые зубы его так и сверкали.

   "Как он некрасив,- думала Марина,- но в лице его есть что-то особенное... Он может нравиться. Вон, панна Стася не спускает с него глаз. По-видимому, она охотно слушает его, а, ведь она горда, она очень высокого мнения о себе, думает, пожалуй, что красивее ее здесь никого нет".

   Легкая усмешка мелькнула на губах Марины.

   Один из стоявших подле нее панов - высокий, жирный, с круглым, глуповатым лицом, пан Чевашевский - просиял и самодовольно закрутил усы: он приписал улыбку красавицы только что сказанной им довольно плоской шутке. По его мнению, это был шаг к победе. Надлежало ловить момент. Он, стараясь возможно изящнее изогнуть свой слоноподобный стан, наклонился к ней.

   - Быть может, прелестная панна снизойдет до своего нижайшего раба, осчастливит его...- проговорил Чевашевский.

   - Что? - отрываясь от дум, спросила красавица.

   - Ваш нижайший раб, прелестная панна, просит у вас подарить ему мазурку, которая, кажется, сейчас начнется.

   Марина еще не успела ответить, как вмешался пан Станислав.

   - Панна Марина обещала эту мазурку мне... Так ведь, сестричка? - довольно нелюбезно заметил "дикарек" Чевашевскому: он всегда терпеть не мог этого чванного пана, теперь же злился, что "этакий глупый бык" смеет ухаживать за "его сестричкой".

   Марина с легким удивлением взглянула на Щерблитовского: она вовсе не обещала ему мазурки. Красавица догадалась, что это не более, как военная хитрость с его стороны. Но, во всяком случае, она предпочитала "дикарька" "увальню Чевашевскому", над тупоумием которого всегда насмехалась. Поэтому она поддержала Станислава.

   - Да, пан, я танцую эту мазурку с паном Станиславом,- промолвила она.

   - А следующую?

   - На следующую у сестрички тоже уже есть кавалер,- резко проговорил Щерблитовский.

   - А...- начал Чевашевский.

   - И на третью, и на четвертую, и так до самого конца бала, пан,- отрезал Станислав и повернулся к нему спиной.

   Чевашевский надулся.

   - Дерзкий мальчишка! - пробормотал он сквозь зубы.

   - Что-с? - спросил, быстро повернувшись к нему, Станислав, и в его добродушных глазах блеснул огонек.

   - Де...- начал Чевашевский и оборвал, взглянув на рассерженное лицо "дикарька".- Ничего-с,- проговорил он и быстро отошел от Марины и Щерблитовского.

   "Этот медведь способен переломать кости!- трусливо подумал он.- У красивой панны что-то есть с этим смазливым мальчишкой. Да, да! Есть грешок!" - заключил он свои размышления и, подойдя к какому-то пану, начал с ним беседовать на эту тему.

   Музыка заиграла.

   К панне Стасе, с которою беседовал Димитрий, подошла ее мать - ей нужно было что-то сказать дочери - "царевич" воспользовался этим и отошел. Он начал пробираться в ту часть залы, где сидела Марина.

   - Итак, танцуем, сестричка? - улыбаясь, сказал Станислав Марине.

   - Танцуем, хитрый дикарек,- ответила красавица.

   Она готовилась встать, когда перед нею остановился царевич.

   - Дозволь, панна, просить на мазурку?

   Отказать царевичу казалось невозможным. Марина хотела выдернуть свою руку из руки Станислава. Тот не пустил.

   - Панна танцует эту мазурку со мной. Пойдем, сестричка! - раздраженно сказал Щерблитовский.

   Марина была смущена дерзостью "дикарька" и колебалась.

   Димитрий смерил Станислава гневным взглядом. Он заметил его молодость, заметил, что юный пан ни за что не хочет выпустить руки Марины, и понял причину раздражения Станислава.

   - Хорошо,- медленно проговорил он, глядя в загоревшиеся глаза "дикарька".- Хорошо! Я уступаю тебе эту мазурку... но только мазурку, ничего более!.. Следующую я танцую, надеюсь, с вами, панна?

   Марина слегка наклонила голову.

   Димитрий отошел в сторону.

   Следующую мазурку танцевал с Мариной "царевич". После этого он уже во весь вечер не отошел от нее.

   Пан Юрий, видя свою дочь, беседующую с "царевичем", довольно поглаживал усы: он был бы далеко не прочь, чтобы его Марина стала московской царицей.

   Уже свечи догорали и бледный свет утра смотрел в окна, когда бал окончился.

   - Ты, кажется, довольна сегодняшним балом, сестричка? - прощаясь, сказал Станислав, угрюмо смотря в глаза Марины, в которых он подметил новый, прежде невиданный в них огонек.

   - Да, ничего... Царевич умеет занимать...- холодно ответила красавица.

   "Дикарек" тяжело вздохнул.

  

  

   Пан Юрий радостно потирал руки: сегодня царевич просил Мнишка отдать за него в замужество Марину. Гордый вельможа был в сущности торгаш в душе: он сразу оценил те выгоды, которые сможет извлечь из своего будущего царственного зятя. Замужество Марины он всегда считал хорошим средством для поправки своих запутанных дел, но в данном случае он мог рассчитывать на большее: ему грезились уже не только разные маетности и изрядный куш злотых, но даже маленькое княжество - разве для русского царя есть что-нибудь невозможное? Ему стоит сказать слово - и сандомирский воевода - уже не просто ясновельможный пан, а владетельный князь... ну, положим, Смоленский, что ли. Славно! Правда, захочет ли еще Марина выйти за "царевича"? Э нет! Она должна согласиться, должна, она слишком умна, чтобы не оценить всех выгод. Кроме того, отец Андрей, которому он поручил переговорить с Мариной, умен и ловок, он устроит.

   Однако, пан Юрий все-таки несколько беспокоился и с нетерпением ожидал, когда окончится разговор иезуита с красавицей панной.

   Но вот скрипнула дверь, отворилась и пропустила улыбающегося патера и бледную Марину.

   - Радуйся, счастливый отец! Ты видишь перед собой будущую московскую царицу! - улыбаясь, сказал иезуит.

   Мнишек сжал дочь в объятиях.

   Пани Мнишкова, вышедшая из той же комнаты, откуда вышли Марина и патер, и помогавшая отцу Андрею усовещать дочь, радостно улыбалась и смотрела на мужа и дочь умиленным оком.

   Отец Андрей глядел, как победитель; победа оказалась не такою легкой, как можно было ожидать: будь красавица немного менее честолюбива, немного менее ревностной католичкой, и дело было бы проиграно.

   После бала и разговора с Димитрием Марина долгое время не могла успокоиться. Наружность "царевича" продолжала по-прежнему ей не нравиться, но она поняла, что это - человек такой, каких ей не приходилось встречать: умный, смелый, честолюбивый, не умеющий ни перед чем становиться в тупик, человек, у которого "хотеть" было равносильно "мочь". Ее смущали те взгляды, которые бросал на нее "царевич", когда говорил о своих великих планах и необходимой ему для совершения их помощнице-жене.

   - Моя жена должна разделить со мною и все опасности, и труды, и всю мою славу и власть,- говорил он.- Но где найти такую сильную духом девушку? - задумчиво добавлял он и смотрел ей прямо в глаза.

   Марина, холодная, гордая Марина, потуплялась под Этим взглядом. Ей казалось, что "царевич" смотрел в ее душу. А там шевелилось нечто такое, чего она не желала бы выдать!

   "Выйти замуж за царевича, чего же лучше?" - вспоминалась ей не так давно сказанная шутливая фраза Станислава.

   Тогда она ничего не ответила ему потому... потому, что мысль сделаться "русской царицей" уже зрела в ее мозгу. Мысль эта зародилась при первой вести о появлении в Польше "царевича". И вот теперь, слушая этого самого "царевича", понимая его тонкие намеки на то, кого он метит себе в жены, красавица почти трепетала от волнения. Димитрий рисовал ей славу, власть, выше которой только Божеская, могущество Московского царя, неограниченного владыки миллионов послушных подданных - и перед нею проходили картины одна другой великолепнее, одна другой заманчивее. У ней дух захватывало. Она готова была крикнуть:

   - Бери меня в жены! Ты не найдешь лучшей помощницы!

   Но вот шум бала заменился тишиной ее спальни, говор царевича смолк, вместо ярко горевших сотен свечей маленькая лампада едва освещала комнату.

   Здесь наступила реакция. Она вообразила себе будущую спальню русской царицы.

   Полумрак... Луч лампады слабо играет на золотой кисти постельного полога... Царское ложе дивной работы! Золото и слоновая кость - вот материалы, из которых оно сделано. Везде парча, бархат, дорогие шелка... Вон там, в глубине спальни, где стоит туалет царицы, даже и теперь, в полутьме, сияет радужными огнями снятый Мариною на ночь головной убор...

   Марина лежит на постели... Постель мягка... Она с наслаждением потягивается на ней... Она откинула одеяло и любуется своим телом, она гордится его роскошными формами... "Только богиня может сравняться со мной!" - самодовольно думает она.

   Но кто этот безобразный человек? Как он смел очутиться в спальне царицы? Дерзкий!

   А он улыбается, кладет свою руку на ее плечи. Она содрогается. Этот человек - ее муж! Богиня досталась безобразному фавну! Так это для него лелеяла она свое тело?! Так это ему должна отдать весь свой молодой пыл?! О, Боже! И как будто вся роскошь царской спальни потускнела, кость и золото кровати кажутся жалкими подделками. Парча потемнела и висит жалкими тряпицами, местами перерезанными нитями мишуры... Бархат жесток... Все, все поддельно! Поддельны и камни в ее головном уборе: они уже не сияют, чуть блестят... Все поддельно! Как и он - поддельный царь, и она - поддельная царица!

   Марина вздрогнула теперь уж в действительности. Она сама подивилась силе своего воображения. Но поворот мыслям был дан. Она теперь думала уже не о царстве, не о троне царицы, думала просто о Димитрии, как ее будущем муже.

   Кто он? Бывший слуга! Что он не истинный царевич, в этом Марина никогда не сомневалась: она обладала слишком тонким умом, чтобы поверить довольно грубому обману.

   "И этот мужик будет ласкать меня своим мозолистыми руками! Он будет моим мужем, моим господином! Фу! Гадость! Нет, даже царство не стоит того! Никогда! Никогда!"

   Подобный же ответ пришлось услышать и отцу Андрею с пани Мнишковой, когда они сообщили ей о предложении царевича.

   - Нет, нет! Никогда! - воскликнула Марина.

   Иезуит улыбнулся.

   - Не надо спешить с решением, дочь моя,- промолвил он.- Поговорим.

   И он потер свои выхоленные, белые руки.

   Отец Андрей был красивый человек, с тонкими, умными чертами лица, с большими, вечно смеющимися глазами. Манеры его были безукоризненны, голос вкрадчивый. Он нимало не был похож ни на эпикурейца и узко набожного отца Николая, ни на фанатика аскета отца Пия. Это был боевой брат ордена иезуитов. Собственно говоря, он был плохим католиком, он презирал в душе грубые суеверия масс и, пожалуй, как человек мыслящий, сочувствовал реформации. Но он избрал себе духовную карьеру и хотел, чтобы она была блестящей. Он служил для себя, а не для пользы папы, о котором он меньше всего думал. Сядь на место папы Лютер или Кальвин, он, конечно, немедленно стал бы ярым протестантом, и духовная карьера его была бы не менее блестяща. Он был карьерист и только. В каких бы условиях он ни находился, он заботился лишь о своей карьере. До убеждений ему не было дела, он, впрочем, считал возможным их иметь, но не считал возможным проявлять.

   Он заговорил не торопясь, не упуская ничего, что могло бы послужить ему на пользу, обходя или разбивая все, что было против него. Он умел красноречиво говорить. Начав с того, какая скромная доля ждет Марину, если она, отвергнув царевича, выйдет замуж за какого-нибудь пана, он постепенно перешел к блеску жизни русской царицы. Он сопоставил две противоположные жизни: скромное, почти мещанское существование пана-помещика и роскошный быт московского царя.

   Снова перед Мариной проходили картины, сменяя одна другую, то тусклые, бледные, то полные блеска, величия, роскоши, едва доступной воображению; снова красавица колебалась. Те думы, которые посетили ее в тишине полутемной спальни, начинали ей казаться смешными и детскими.

   Потом иезуит перешел на другую почву.

   Он представил Марину носительницей света в варварскую страну, изобразил миссионершей, взявшей на себя тяжелый подвиг - обратить к истинной вере миллионы еретиков.

   Красавица слушала его в глубокой задумчивости. Пани Мнишкова изредка подкрепляла патера одобрительными восклицаниями, всплескивала руками и делала восхищенное лицо, когда иезуит рисовал блеск царского двора, благоговейно складывала руки, когда отец Андрей изображал Марину чуть ли не святою.

   - Итак, дочь моя! - закончил он, вставая и смотря на Марину блестящим взглядом: - Примешь ли ты теперь ту высокую долю, которая выпадает тебе? Примешь ли ты на себя видимую славу и честь русской царицы и невидимые великие тяготы, которые возложит на тебя святая церковь, как на свою возлюбленную дочь. Откажешься ли ты от высокого подвига послужить, быть может, пострадать ad majorem Dei gloriam? {Для вящей славы Бога.}

   - Да! - ответила Марина, и глаза ее сверкнули фанатическим блеском.

   В чем колебалась Марина-девушка, на то решилась без колебаний Марина-католичка.

  

  

   Недаром пан Юрий радовался согласию дочери на брак с "царевичем": все ожидаемые выгоды он получил, пока, впрочем, только на бумаге. Едва лишь он заикнулся Димитрию, что нужно было бы заключить какие-нибудь условия, чтобы царь будущий знал, что он должен дать, Мнишек и его невеста получить, царевич согласился и просил его составить следуемую бумагу, обещаясь подписать ее беспрекословно. И Мнишек составил.

   Бумага эта сохранилась и свидетельствует об алчности пана воеводы. Она написана по-польски рукою самого Мнишка и переведена на русский язык. Она скреплена двумя подписями царевича: "Dmitr Carewicz" и "Царевич Димитрий". В ней будуший царь, откладывая бракосочетание до вступления на престол, обязывался выдать перед свадьбой немедленно пану Юрию миллион злотых {Около 1 400 000 рублей.} и прислать для невесты драгоценности из "Московской казны", просить согласия на брак у Сигизмунда, известив его торжественным посольством, отдать в полное распоряжение Марины "два великие государства" - Новгород и Псков со всем уездами и пригородами, предоставить ей свободу держаться католической веры, "которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести ее во всем Государстве Московском; в случае же неисполнения обязательств в течение года - развестись с Мариной".

   Эту запись Юрий Мнишек взял в конце мая {25 мая 1604 года.}, а в половине июня ему уже и этого показалось мало, и Димитрий выдал новое обязательство {12 июня 1604 года.}, дополнительное, по которому пан Юрий получал в наследственное владение два княжества - Смоленское и Северское. Заручившись такими обещаниями, Мнишек вовсе не желал медлить и торопил своего будущего зятя приступать к решительным действиям. Димитрий, однако, не торопился и только в конце лета порешил выступать. Перед выступлением он сделал смотр своему войску.

   Был ясный августовский день. Легкий ветер развевал знамена и заставлял трепетать перья на шлемах. Димитрий в латах и шлеме объезжал войско. Он был задумчив. Воинский наряд более всего шел к нему, и "царевич" выглядел почти красивым.

   Сердце Димитрия тревожно билось. Он сознавал, что до сих пор был только праздник, теперь наступали будни, время работы. Каковы-то эти будни окажутся? Лучше было не начинать, чем начать и не добиться: он уже привык к почету и власти; отказаться от этого - равнялось смерти. Но можно ли надеяться? У Бориса сотни тысяч воинов, а у него... И он окинул взглядом свое войско.

   Вон хоругви панов. У всякого своя хоругвь, свой полк. Тут есть и "крылатые" гусары, и копейщики, и полки, устроенные по-казацки, и латники. Вон хоругвь Мнишка - тут начальствует сын пана Юрия - вон Дворжицкий, Фредро, Неборский. Это - цвет войска, надежда Димитрия. Дальше серая масса - это сброд, иногда небесполезный, чаще вредящий.

   "Голь! - презрительно подумал Димитрий и попробовал приблизительно определить численность годного войска: полоса нарядных, хорошо вооруженных воинов почти тонула в массе голытьбы.- Дай Бог, чтобы набралось тысяч десять, - подумал Димитрий и тяжело вздохнул.- А там сотни тысяч. Э! Что думать!"

   Он постарался ободриться.

   В поле стояла глубокая тишина. Казалось, эта масса людей и коней окаменела, так она была неподвижна.

   - Молодцы! - крикнул Димитрий, остановив коня.

   - Виват, царевич! - вырвалось из тысяч уст.

   И опять все смолкло. Этот возглас был для царевича лучшим лекарством.

   "Э! С такими людьми можно дел натворить!" - подумал он, весело улыбнулся и тихо тронул коня.

   - Ба! И ты тут?! Вот, не ждал! - воскликнул Димитрий, поравнявшись с одним из воинов.

   На него из-под шлема смотрело угрюмо, почти злобно, красивое молодое лицо Станислава Щерблитовского.

   - Не сердишься, значит, за мазурку? Ну, молодец! Служи хорошо, я тебя не забуду,- сказал царевич, отъезжая.

   Пан Станислав проводил его недобрым взглядом и мрачно усмехнулся.

   - Уж я-то тебе послужу! - пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

   Царевич в это время всматривался в лицо одного воина. Он положительно где-то его видел, но где - не мог припомнить.

   - Где мы с тобой встречались? - спросил царевич воина.

   Тот покачал головой.

   - Нигде, царевич! Я тебя, конечно, видал, но ты меня - вряд ли: я недавно и сюда-то приехал.

   - Нет, я тебя видел,- убежденно проговорил Димитрий и на мгновение задумался.

   И в это время ему представилась лунная зимняя ночь, вой волков, двое путников, шум побоища.

   - А! Вспомнил! - воскликнул он.- Не диво, что ты меня не помнишь - я видел тебя полумертвым. Не знаешь, жив ли боярин Белый-Туренин?

   Спрашиваемый с удивлением смотрел на "царевича". Откуда он знает и его, и боярина?

   - Да, жив и здоров,- ответил он.

   - Увидишь, поклонись ему от... путевого товарища! - с улыбкой проговорил царевич и отъехал.

   "Вряд ли скоро я увижу боярина!" - подумал Максим Сергеевич - это был он.

   Отъехав недалеко, Димитрий опять остановился.

   - Это ты, кажись, слухи пускал глупые про мою нынешнюю невесту, панну Марину, а? - сказал Димитрий, довольно неласково смотря на побагровевшее лицо тучного пана.- Будешь хорошо служить - я все позабуду, ну, а если плохо - смотри, поблажки не дам.

   И Димитрий, громко смеясь, отъехал от оторопевшего, испуганно мигавшего глазами пана Чевашевского.

   Достигнув середины войска, царевич остановился и скрестил руки на груди.

   - Товарищи! - заговорил он с чувством.- Товарищи! Вас немного, но вы храбры - храбрым сам Бог помогает! Помогает Он и тем, кто стоит за правое дело, а вы за него стоите. Мы победим, товарищи, или... умрем. Иного нет. Кто может желать иного, тот пусть выйдет теперь же из этих рядов и удалится: он - не брат вам и мне не товарищ. Можно ли звать товарищем труса?

   Он помолчал минуту.

   - Никто не вышел? Итак, все со мною к славе и чести, к смерти или победе! Завтра в поход на Русь! И да поможет нам Бог! - царевич поднял руку к небу.

   - И да поможет нам Бог! - крикнули тысячи голосов.

   Димитрий обнажил саблю.

   - Над нею клянусь победить с вами или умереть с вами! Что ваше - то мое, что мое - ваше! - сказал он.

   - Клянемся, клянемся! Виват, царевич! Виват, Димитрий! На Русь, на Москву! - среди звона оружия ревели тысячи голосов.

   На другой день 15 августа, войско выступило к Киеву. Там присоединились к войску две тысячи донских казаков, приведенных паном Михаилом Ратомским.

   В половине октября самозванец перешел русскую границу.

  

  

  

   В соборе Ивана Великого в Москве только что отошла обедня. Был праздник Успения, а потому молящихся было много. Народ густыми толпами выходил из храма и, замешкавшись ненадолго на паперти, в последний раз осеняя себя крестным знаменьем, расходился в разные стороны.

   Уже после того как выбрались из храма наиболее усердные богомолки-старухи и даже разбрелись нищие, стеной стоящие подле паперти и на ней, из церкви вышел последний молящийся.

   Это был очень высокий и очень худощавый молодой человек. Узкие плечи и впалая грудь не говорили в пользу его здоровья; то же самое можно было сказать и об изжелто-бледном цвете его лица. Вся фигура его, несмотря на большой рост, выглядела какой-то немощной, расслабленной.

   Он довольно долго стоял на паперти, истово крестясь, потом, вздохнув, стал спускаться с паперти и, только отойдя на несколько шагов от храма, прикрыл шапкой свои жидкие, прямые, очень светлые волосы. Шел он сгорбившись и при ходьбе неуклюже размахивал длинными, худыми, как щепки, руками. Сколько могло быть, ему лет? Смотря на его лицо, это было довольно трудно определить. Усы его еще только пробивались, на подбородке был лишь едва заметный пушок, но все же молодостью от этого лица не веяло. В нем было что-то старческое. В глазах не было юношеского блеска; светло-голубые, словно выцветшие, они смотрели грустно-мечтательно.

   Шедшего звали Александро