Алексеев Николай Николаевич - Лжецаревич

ажды поутру, едва забрезжил рассвет, Анджелику разбудила мать.

   - Одевайся! - приказала она.

   - Зачем? Так рано!

   - Нужно,- лаконически ответила пани Юзефа.

   Анджелика взглянула на нее - лицо матери было холодно и сурово.

   Еще не совсем пришедшая в себя от сладкого предутреннего сна, девушка торопливо оделась.

   Вошли пан Самуил, отец Пий, какие-то темные фигуры.

   Анджеликой начинал овладевать страх.

   "Зачем они собрались сюда? Чего они хотят?" - думала она в беспокойстве.

   - Ты не того, не очень тоскуй, Анджелиночка: тебя не на всегда... Так, на время...- забормотал отец.

   Он не мог говорить, его душили слезы.

   - Что? Что на время? - воскликнула девушка в страшной тревоге.

   - На время... того... увезут...- начал было опять пан Самуил.

   Его прервал сладкий тенорок отца Пия.

   - Тебя на некоторое время удалят из родительского дома, дочь моя...

   Анджелика испуганно вскрикнула, а патер спокойно продолжал:

   - Для твоего блага. Дело идет о спасении и защите твоей души от сетей лукавого, и твои родители, как истинно благочестивые католики, решились принести эту жертву, желая лучше перенести тягостную разлуку с дочерью, чем видеть ее в когтях диавола. Они твердо решились свершить христианский подвиг, и ты напрасно плачешь - слезы не помогут. Покорись необходимости, простись с твоими родителями и поблагодари их за заботу о тебе.

   - Да, слезы не помогут! Мы твердо решились,- проговорила пани Юзефа.

   Пан Самуил громко всхлипнул.

   - Но что же это? Господи! Я не хочу, не хочу! Не поеду! - говорила, заливаясь слезами, панна Анджелика.

   - Дочь моя! Не заставь употребить насилие! - сказал патер.

   - Покорись. Это для твоего же блага,- заметила пани Юзефа, лицо которой слегка побледнело, но не потеряло своего сурового выражения.

   - Ах, какое там благо! - простонала несчастная девушка.- Отец! Хоть ты, хоть ты защити меня! - кинулась она на грудь отца.

   Пан Самуил сжимал ее в объятиях, плакал, но молчал.

   Отец Пий подал знак.

   Темные фигуры - две монахини - хранившие все время неподвижность статуй, приблизились к Анджелике и взяли ее под руки. Девушка вырывалась от них, но они держали ее крепко и потащили к выходу.

   - Прощай, Анджелиночка! Прощай, дочка моя! - плача, воскликнул пан Самуил.

   - Исправляйся,- сказала мать, холодно поцеловав ее в лоб.

   - Постарайся поскорей позабыть своего жениха! - промолвил вслед ей отец Пий.

   Девушка быстро обернулась к нему.

   - Не забуду! Не забуду! Знаю, чего ты хочешь! Злые!.. Нехорошие! - крикнула она вне себя и вдруг бессильно опустилась на руки монахинь, лишившись чувств.

   Ее подхватили и понесли быстрее. У крыльца уже ждал рыдван {Нечто вроде тарантаса с каретным кузовом.}, запряженный тройкою коней, рывших копытами землю.

   Через мгновение тройка рванулась. Звякнули бубенцы.

   - Прощай, дочка моя, прощай! - прозвучал последний скорбный вопль пана Самуила.

   Когда к панне Анджелике вернулось сознание, край солнца уже показался над горизонтом. Сперва девушка не могла понять, где она и что с нею, но скоро молчаливые фигуры сидевших рядом с нею монахинь напомнили ей все.

   - Куда меня везут? - спросила она у одной из монахинь.

   Та, худощавая, морщинистая, даже и не пошевельнулась, а другая, более молодая, проговорила:

   - Дочь моя! Не задавай праздных вопросов.

   Панна поняла, что расспрашивать бесполезно. Холодное отчаяние наполнило ее душу. Она чувствовала себя как бы заживо похороненной.

   А тройка мчалась все быстрее, все дальше уносила Анджелику от родного дома, от ее счастья.

   Лизбета и Павел Степанович были немало изумлены, узнав об исчезновении Анджелики.

   Лизбета всплакнула по ней, но потом довольно скоро утешилась: у этой девушки всякое чувство быстро загоралось, быстро и потухало.

   Белый-Туренин, напротив, скучал по ней, как по сестре, и, подозревая, кто виновник всего этого, едва удерживался от желания "вздуть" отца Пия. Он не раз допытывался, куда увезли Анджелику.

   Раскрыть эту тайну ему удалось не скоро, но все-таки удалось, и он порешил сообщить Максиму Сергеевичу, как только увидит его.

   Однако, пока он увидел жениха Анджелики, прошло времени очень и очень немало.

  

  

   - Так ты говоришь, отец мой, что приехал ко мне по делу? Послушаем, послушаем, какое такое дело! - с усмешкой говорил пан Феликс Гоноровый, не отводя своего тяжелого взгляда от лица собеседника. Этим собеседником был не кто иной, как сам патер Пий. Быть может, от тусклого, неровного света сальной свечи, стоявшей на столе, лицо патера выглядело еще бледнее обыкновенного. В глазах его виднелось что-то похожее на смущение.

   - Да, да! Есть у меня до тебя дело, сын мой.

   - Вот никогда не думал дел с тобой водить! Чего не бывает! - смеясь, промолвил пан Феликс.- Ну, говори, говори.

   Отец Пий немного помолчал, потом начал:

   - Я знаю - хоть и ходят про тебя глупые слухи, но я им не верю, - что ты - верующий католик.

   Пан Гоноровый только гмыкнул и закусил усы, чтобы не расхохотаться, а патер продолжал:

   - Поэтому я уверен, что ты не осуждаешь подобно многим вольнодумцам тех некоторых суровых мер, к которым иногда вынуждена прибегать наша святая церковь...

   - Молодцы вы, патеры, молодцы! Лихо спасаете еретиков! На костры их, на костры! Ха-ха!

   - Именно спасаем! - с жаром проговорил патер.- Не лучше ли претерпеть краткие земные мучения, чем терпеть вечные муки? Через очистительный огонь мы проводим их к вечному блаженству!

   - Ну-ну, конечно! У вас цель благая!

   Отца Пия коробило от насмешливого тона пана Феликса, но он не давал ему заметить это и спокойно продолжал:

   - В настоящее время я тоже вынужден прибегнуть к суровой мере: дело идет о спасении двух душ, и задумываться нельзя. Неподалеку от тебя, в Гнорове, живет заклятый еретик.

   - А! Вот оно что! Не пан ли Максим?

   - Он самый.

   - Та-ак! - протянул Гоноровый.- Ну, говори, говори.

   - Он хотел жениться на панне Анджелике...

   - Знаю! Мимо это! Вспомнить не могу спокойно, что ускользнул он тогда из моих рук! - крикнул пан Феликс и стукнул кулаком по столу так, что патер вздрогнул.

   - Эта свадьба не должна состояться...

   - Вот это любо!

   - Еретик не хочет отрешиться от своих заблуждений: я не могу допустить, чтобы он заразил ересью чистую душу панны Анджелики. Вот я и пришел просить тебя помочь мне в этом.

   - Как могу я тебе помочь?

   - Нужно уничтожить этого еретика! - отчеканил патер.

   - Без следа и без остатка? Ха-ха!

   - Так именно.

   - Как видно, ты очень заботишься, чтобы его грешная душа попала в рай! - с хохотом заметил пан Феликс.

   - Я не желаю вечной погибели даже грешной душе,- скромно опуская глаза, промолвил патер.

   Гоноровый продолжал хохотать.

   - Тебе, верно, было бы приятнее всего,- сказал он между приступами смеха,- чтобы этот грешник прошел через очистительный огонь?

   - Ты понял мою мысль, сын мой.

   - А костер нужно устроить, полагаю, из его собственного дома?

   - Именно.

   - Ты мне нравишься, поп! Ты - молодчина! - вскричал пан Феликс, хлопая патера по плечу.

   Пий от этой ласки весь как-то съежился.

   - Ты не прочь мне помочь?

   - Пожалуй.

   - Я вижу, что ты - добрый сын церкви.

   - Эти глупости ты, поп, лучше оставь: сказать правду, начихать я хочу на всю вашу братию с самим папой вашим.

   - Грешно, сын мой...

   - Мимо, мимо! Знаю, ты сейчас про бесов да пекло толковать начнешь, так ты это припрячь для баб - авось, они испугаются, а меня этим не больно испугаешь. Помочь тебе, говорю, не прочь, а только даром работать не буду.

   - Я не могу понять, сын мой,- растерянно пробормотал отец Пий.

   - Сейчас поймешь. Что это, попик, так у тебя пазуха оттопырилась? Фу, как ты схватился за нее! Можно подумать, что у тебя там кошель с деньгами лежит,- сказал, насмешливо улыбаясь, пан Феликс.

   - Что ты, что ты, сын мой! - беспокойно вертясь на скамье, пролепетал патер.

   Дело в том, что у него там действительно лежал кошель. Собираясь отправиться к пану Гоноровому, он захватил с собой деньги на случай, если встретится надобность подкупить пана, не уладив дело безвозмездно. Он рассчитывал выдать лишь в задаток несколько червонцев, отнюдь не показывая кошеля. Теперь он каялся, зачем привез с собою весь свой капитал; благоразумнее было взять нужных пару-другую монет и только. Он проклинал свое неблагоразумие, но уже делать было нечего.

   - Та-ак,- протянул Гоноровый.- И то сказать - откуда у тебя могут быть деньги? Так ведь?

   Патер вздохни с облегчением.

   - Я только бедный монах.

   - Верю тебе, поэтому я не возьму за это дело с тебя много.

   - Но я думал, сын мой...

   - Думал, что я так, из одной чести? Ха-ха! Нашел дурака! Шум, поди, по всему повету поднимется, как молва об изжарении пана Максима разнесется; догадаются, кто это учинил, мне и стар, и мал проходу не даст, удирать отсюда придется поскорей - хорошо, что теперь скрыться можно, время удобное, вся Польша колобродит: москаль-царевич объявился и полки набирает, - а ты останешься голубком чистым да, поди ж, меня будешь честить и так, и сяк, и за это за все ты мне одно благословенье свое поднесешь? Ха! Не-ет! Ты, брат, вижу, гусь, но только ведь и я не гусенок! Вот что, попик: хочешь, чтобы все было сделано? Сделаю отлично, но за это мне ни мало ни много - три тысячи злотых отсчитай.

   - Сын мой...

   - Врешь! Никогда я твоим сыном не был.

   - Три тысячи! Ты просишь очень много!

   - Без торгов, поп!

   - Но откуда мне взять столько?

   - Будешь торговаться - пеню возьму!

   - Сбавь хоть половину.

   - А, так?.. Знаешь, я очень любопытен. Будь другом, покажи, что это лежит у тебя за пазухой?

   Патер смущенно захлопал веками.

   - Там... книги.

   - А! Книги? Тем лучше! Верно, божественные? Покажи, покажи! Я очень люблю божественное чтение.

   Отец Пий быстро сорвался со скамьи.

   - Вот что... Хорошо. Я согласен, даю три тысячи. Принимайся за дело. Завтра привезу в задаток половину... Теперь пора, спешу...

   - Нет, брат, постой! Уж если на то пошло, не надо мне и трех тысяч. Плюю на них! Что деньги? Прах! Я предпочитаю им божественное чтение. Да, да! Ты мне должен показать книги, которые при тебе. Непременно! Ну же, ну! Вытаскивай скорее! Что же ты?

   У патера руки не поднимались вынуть кошель.

   - Стефан! - позвал пан Феликс.

   Тот вырос, как из земли. Раны, которые он получил на лесном побоище, оказались довольно легкими, и он уже давно был здоров по-прежнему.

   - Что треба, пане?

   - А вот, видишь ли, попик не может достать из-за пазухи сверточка, так ты помоги ему.

   - Нет, я сам, я сам,- забормотал патер, но уже было поздно: рука Стефана ловко вытащила кошель.

   - Ага! Вон у тебя какие книги! И не стыдно тебе обманывать друга? А? Ведь, я тебе - друг? Да? - говорил пан Гоноровый, принимая из рук Стефана кошель.

   Патер только тяжело вздохнул.

   - О, тут куда больше, чем три тысячи! Раза в четыре клади.- Продолжал пан Феликс, раскрывая туго набитый кошель,- А ты еще торговался. Стыдно, стыдно! Я тебе говорил, что возьму пеню, если станешь торговаться, ты не унялся - вини себя. Потом ты меня еще обманул - за это нужно другую пеню. Пеня да пеня - выходит две пени, а попросту - кошель мой!

   Патер сделал движение руками.

   - Что? Не по вкусу это? Еще бы! Но слушай, так и быть, сделаю для тебя, ради дружбы нашей, уступочку: возьму половину... Стефан! Отсыпь половину, а остаток спрячь ему за пазуху. Мы со Стефаном, попик, честные люди, не разбойники какие-нибудь: те бы все взяли, а мы только половину. Живей, живей, Стефан! Что же ты молчишь, отец мой - будь моим отцом, если это тебе нравится! - не похвалишь нашу честность? Похвали! Скажи: добрые мы люди или нет?

   - Добрые, добрые...- пролепетал, едва шевеля губами, отец Пий.

   - Правду сказать, терпеть я не могу вашего брата - патеров. Признаться, не будь ты мне другом, тебе отсюда целым не пришлось бы уйти. Ха-ха! Чего ты задрожал? Отсчитал, Стефан? Клади ему кошель назад. Помнится мне, что, когда я езжал к Влашемским, ты на меня волком всегда смотрел, пани Юзефе наговаривал... Ну, опять задрожал! Фу! И трус же ты, погляжу я! Хотел бы я тебе отплатить, уж давно бы отплатил. А я не хочу, я ведь - христианин немножко. Христианин я? Как по-твоему?

   - Христианин, христианин! - поспешил подтвердить отец Пий.

   - Что ты кланяешься? Уже уходишь?

   - Надо... Поздно уж,- бормотал патер, двигаясь к двери.

   - Посидел бы, побеседовал с приятелем! Ха-ха-ха! Все-таки идешь? Эх, какой ты! Ну, иди, иди! А это дело, будь спокоен, я исполню как следует. И костей не доищутся его. Ишь, тебе не терпится уйти! Ступай уж, Бог с тобой. Проводи попа, Стефан.

   - Ну вот, мы двух зайцев разом убьем,- говорил пан Феликс по уходе патера своему слуге и верному другу.- Одного-то зайца уж и убили - заполучили денежки, а другой заяц - расплата с женихом этим проклятым - тоже не уйдет от нас. Ты знаешь,- продолжал Гоноровый, вперив свой мертвый взгляд в лицо Стефана,- я хочу стереть с лица земли гнездо его со всем добром, со всеми людишками, какие в нем находятся! Вот как я хочу расплатиться. Понял ли?

   - Как не понять, вельможный пан!

   - Так давай потолкуем, как устроить это получше.

   И они стали обсуждать план действий.

  

  

   Родовое имя Максима Сергеевича было Златояров, но это имя мало кто знал из соседей; чаще называли его по месту нахождения усадьбы - Гнорова - Гноровским. Название Гнорово было старинное. Основанием для него служило предание.

   Говорили, что некогда жил в лесу, у глубокого оврага, вблизи того места, где позже появилась усадьба, некий добрый муж, именем Гнор или Нор. Он прославил себя различными подвигами, а под старость, бросив буйные ратные потехи, первый во всей округе принял христианство, чем навлек на себя ненависть язычников, и, не желая отступить от своей новой веры, принял мученическую кончину. Насколько правдиво было это сказание - неизвестно, но окрестные жители нисколько не сомневались в его правдивости и даже указывали на берегу оврага большой камень, на котором, как говорили, Гнор был убит язычниками.

   Дед Максима Сергеевича, убежав из России в малолетство Иоанна IV, построил здесь усадьбу и поселился. Ему нравилось, что это место находится в стороне от проезжей дороги: у старика были основания считать себя в большей безопасности среди дремучего леса, в безлюдье, чем в каком-нибудь густонаселенном местечке или городе.

   По смерти деда отец Максима Сергеевича не захотел покинуть насиженное гнездо, несмотря на то, что получил от короля Стефана Батория богатые поместья. Когда он погиб в одной из битв, многочисленных при воинственном Стефане, Максим Сергеевич остался жить в Гнорове со старухой-матерью и сестрою, которая была года на три младше его.

   Через год по смерти отца сестра вышла замуж и уехала с мужем, мать вскоре скончалась, и Максим Сергеевич остался одиноким в усадьбе. Молодой и свободный, он мог бы поселиться в любом городе, мог бы отправиться ко двору короля, мог бы, наконец, переехать в свое богатое поместье в одной из лучших частей Литвы, но он предпочел всему одинокую жизнь в лесной тишине. Не малую роль играла тут, конечно, близость поместья Влашемских - близость относительная: в сельской глуши люди, живущие друг от друга верстах в двадцати-тридцати, считаются соседями - где жила Анджелика, красота которой уже возымела на сердце молодого человека свое действие.

   Кроме самого хозяина, обитателей в усадьбе было немного, всего с десяток человек. В Гнорове не было поселка. Был только обширный дом, окруженный двором с изгородью из толстых дубовых кольев. На дворе, неподалеку от дома, были разбросаны служебные постройки. Дом был двухэтажный. Верх занимал Максим Сергеевич, внизу жили холопы.

   Гнорово было чисто русским уголком: все - и хозяин, и слуги, - были русскими и православными.

   Православною была и холопка Анна, что, однако, не мешало ей любить католика-поляка Стефана, слугу пана Гонорового. Анна представляла из себя дебелую девушку, кроме здоровья, которое, казалось, рвалось вон из тела, ничем не отличавшуюся. Круглолицая, вечно румяная, с большими мало выразительными голубыми глазами, она производила впечатление хорошо откормленного добродушного животного.

   В Стефане Анна души не чаяла, была "по-собачьи" привязана к нему. Любовь эта доставляла Анне немало страданий. Кроме постоянного опасения, что "какая-нибудь там" отобьет у нее ее "ненаглядного красавчика", ее мучила холодность Стефана: ей все казалось, что он ее недостаточно любит.

   Ловкий парень знал это и умел играть на этой струнке, когда ему было надо. Он обходился с нею сурово, даже грубо; зато за одно его ласковое слово простодушная девушка готова была кинуться и в огонь, и в воду.

   Особенно тяжело пришлось Анне после того, как Стефан был поранен боярином Белым-Турениным во время лесного побоища. Когда он не пришел к ней подряд несколько дней, обеспокоенная девушка, улучив минутку, тайком сбегала в лесную усадьбу и нашла Стефана лежащим на постели, страдающим от ран. Ей вздумалось причитать над ним, он рассердился, приказал ей "не нюнить" тут, а поскорей убираться восвояси. А напутствием ей было:

   - Да смотри, не вздумай опять прибежать сюда: я тебя тогда спроважу по-свойски, и дружбе нашей конец. Поправлюсь - сам приду, а нет меня - жди.

   Анна ушла от него, горько плача и сетуя на злую свою судьбу и его "нелюбье". Она нетерпеливо ждала его выздоровления. Однако, проходили месяцы, а Стефан не показывался.

   - Уж не помер ли, сердешный? - сокрушалась она.- А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.

   Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.

   - Эк, тебя развозит! - говаривали, глядя на нее, холопы: - инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!

   А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. "С тоски все это у меня, с тоски!" - печально думала она.

   Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет, как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а "спадать с тела". Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем "красавчике", она стала даже как будто немножко заговариваться, стала "маленько придурковатой", как говорили холопы.

   Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку "от него".

   Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.

   Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой "дабы" {Даба - бумажная материя.} на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.

   "Господа-то наши не в ладах, ведь, друг с другом,- и чего не поделили? - так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового",- пояснил он ей.

   Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте и намекнул, что постарается устроить так - "надумает что-нибудь" - чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.

   Анна была на седьмом небе от радости.

   На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.

   - Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, чтоб без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь - пробуду у тебя ночку целую,- сказал он.

   - Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь - сделаю, только б так состроилось! - воскликнула Анна.

   - А вот, вишь, дам я тебе травку... Травка самая, что ни на есть, пустяковинная, а только, если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И, как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит...

   - Так, так! Ну и что же, родной?

   - А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?

   - Понимать-то, понимаю...- протянула холопка.

   - Ну, и что же? - нетерпеливо воскликнул Стефан.

   - А только мне, милый ты мой, будто боязно что-то...

   - Дура!

   - Чего же ты серчаешь? Я, ведь, к тому, что подсыпать зелья этого не трудно, а только вдруг да они заснут и не проснутся совсем?

   - Пустое! Проснутся!.. А то... делай, как знаешь.

   - Лучше уж по-другому как-нибудь нельзя ли?

   - Твое дело, твое дело. Ну, прощай.

   - Что же ты так скоро?

   - А что мне тут делать?

   - Осерчал? А?

   - Зачем серчать? Обидно только: ей же хотел угодить, а она и то, и се.

   - Когда придешь?

   - А не знаю. Может, через годок и заверну.

   - Стефанушка! Голубь ты мой! Да что ж это ты? Ну, я подсыплю зелья... Ну, не сердись.

   - Я тебя не неволю.

   - Вестимо, не неволишь! По доброй по своей охоте я это сделаю.

   - И каяться не будешь?

   - Отошло ли сердце, соколик?

   - Отошло. Ты смотри, меня предупреди заранее, в какой день вершить это самое будешь.

   - Беспременно, беспременно.

   - Да сама того питья и глотка не пей.

   - Смекаю, смекаю. Ах ты, голубь ты мой сахарный! Она заключила Стефана, который едва доставал головой до ее плеча, в свои могучие объятия.

  

  

   Вечер и наступившая за ним ночь были очень жаркими.

   Солнце закатилось, окруженное багровыми тучами, при полном безветрии. Было душно так, что трудно становилось дышать. Все предвещало близкую грозу.

   От духоты и жары холопам было невмоготу. Они собрались было уже на покой, да мучила жажда. То один, то другой из них поднимался со своего убогого ложа и, зачерпнув полный ковш воды, жадно припадал к ней. Странное дело! Жажда была какая-то особенная: только ковш опростает, смотришь, уж опять пить станет. Налились водой до того, что тяжело делалось, а горло все пересыхает.

   После новое началось: вдруг кто-нибудь из холопов, нет-нет, да и охнет.

   - Что с тобой?

   - Да, вот, брюхо что-то... Ой-ой!

   - Батюшки! Да и у меня что-то неладное зачинается!

   Но уж первый холоп не отвечал: он лежал белый, как мел, с ввалившимися глазами, тихо стонал, потом сразу умолкал и переставал шевелиться.

   Скоро по челядне пронеслись глубокие вздохи, стоны и оханье, потом их сменила мертвая тишина. Казалось, холопов охватил глубокий сон, только обычные спутники его: храп и сопенье отсутствовали. Если бы в челядне не было так темно, то можно было бы заметить сидящую в углу, бледную, как снег, Анну, беспрерывно осеняющую себя крестным знаменьем дрожащею рукою. Когда наступила полная тишина, Анна тихонько выбралась из дому.

   Луна слабо просвечивала сквозь тучи. Анна окинула взглядом темный двор. Фигура сторожа белела у ворот.

   - Петра! - окликнула она его.

   Сторож не шевельнулся.

   Она подошла ближе и разглядела, что сторож сидит на земле, прислонясь спиной к забору.

   Анна наклонилась над ним и снова окликнула:

   - Петра!

   Сторож не отозвался.

   "И он опился... Ах, грехи! Уж не померли ли они все?.." - с тревогой подумала холопка и отворила ворота.

   - Ну, что? Спят? - послышался шепот над ее ухом. Анна отбежала на несколько шагов, крича:

   - Чур меня, чур! Пропади нечистая сила!

   - Чего орешь? Ошалела? - грубо остановил ее Стефан.

   - Ах, это ты, Стефанушка! Испужал - страсть. Я только вышла звать тебя, а ты как шепнешь над ухом, я и...

   - Ладно, ладно. Что, спят?

   - Спят, спят, Стефанушка! Я и то боюсь,- сокрушенно ответила Анна.

   - А ну тебя к бесу с твоими страхами!

   - Не серчай на меня, глупую. Боюсь я, не отдали ли они души свои Богу, вот что. Пойдем, Стефанушка, я уж нам гнездышко изготовила. Куда ты?

   Стефан, вместо того, чтобы следовать за нею, поспешно направился к крыльцу дома. Вбежав в сени, он громко крикнул:

   - Эй! Хлопцы!

   Какой-то шорох послышался невдалеке от него, но никто не отозвался.

   - Травка подействовала! - смеясь, пробурчал он и вышел обратно на двор.

   - Стефанушка! Зачем ты туда ходил? Я не туда тебя хотела вести.

   - Посмотреть хотел, спят ли?

   - Ну, что же, спят?

   - И-и как! Никогда больше не проснутся.

   - Как так?! Ай-ай!

   - Так. Где у вас тут сено да солома?

   - А на что тебе?

   - Мое дело!

   - Вон, тут сеновал, а в этом сарае солома.

   - Заперты сараи?

   - Нет, только приперты. Стефанушка! Да что ж это? Куда ты опять?

   Стефан молча направился за ворота и сильно свистнул. Из лесу в ответ донесся тихий свист.

   Стефан засвистал снова, и вдруг тихий лес ожил. Возгласы и смех сменили недавнюю тишину. Быстро движущиеся фигуры людей направились к усадьбе, и скоро на темном дворе стало людно.

   - Заваливай двери-то на крыльце, мигом, да тащи сено и солому, вон оттуда! - приказывал голос Стефана.

   Фигуры заметались туда и сюда. Прошло с полчаса.

   - Пан вельможный! Все готово, только огня подложи,- сказал Стефан.

   - Сейчас.

   Брызнули искры из кремня от удара огнивом, затлелся трут, пробежала огненная змейка по пучку соломы, и вдруг вспыхнуло яркое пламя и озарило дом, кругом обложенный грудами сена и соломы, и осветило двор. Выступили из мрака фигуры нежданных пришельцев, бледное лицо пана Феликса, улыбающаяся физиономия Стефана. Все ярче пламя, все выше поднимаются огненные языки и лижут стены. Слышится треск загорающегося дерева.

   - Ах, Боже мой! Да что же это, что же это, Стефанушка?! - слышится вопль Анны.

   - Уйми бабу, чего орет! - приказывает пан Феликс.

   - Молчи! - грозно шепчет Стефан Анне.- Молчи, если тебе жизнь не надоела! Чего ревешь? Бога благодари, что погибнуть в пожаре не пришлось. А теперь здесь не брошу, с собой возьму.

   - Ах, я - душегубка, Стефанушка! Ведь это все я наделала! Непутевая!

   - Молчи! - еще грознее повторяет Стефан.

   - Не могу молчать, грех тяготит! Побегу в Черный Брод о пожаре сказать.

   - Не смей!

   - Как не сметь! Может, и поспеют на помощь, вызволят господина моего из пламени...

   - Ах, так? - свирепо шепчет Стефан.- Вот же тебе!

   Блеснула сабля. Анна упала с раскроенным черепом, даже не охнув.

   - Дурой жила, дурой и померла,- пробормотал Стефан, вытирая окровавленную саблю о платье Анны.

   А на дворе становится все светлее, все громче слышится треск горящего дерева. Багровое зарево виднеется на темном небе. Но в пылающем доме все тихо, там все погружено в страшный непробудный сон, из которого переход только в вечность.

  

  

   Бежит сон от глаз Максима Сергеевича. Душно. Грудь часто поднимается, кровь стучит в виски. Тишина такая, что слышно, как слегка потрескивает лампада, зажженная перед иконой Спасителя. Но Златоярову-Гноровскому в этой тишине слышится шепот злобный, прерываемый не менее злобным смехом. Кажется ему, что это шепчет патер Пий... Разве это не он выглядывает вон там из темного угла? Максим Сергеевич даже видит, как белеют его зубы из-за растянутых злорадной улыбкой бледных губ.

   - Моя взяла, еретик! Я победил! Я победил! - шепчет Пий.

   - Проклятый! Я тебя задушу! - вне себя кричит Златояров-Гноровский и вскакивает со своей постели.

   И все пропало. Озаренная слабым светом лампады комната пуста; нет никакого патера Пия.

   - Да и как мог бы он попасть сюда? - бормочет Максим Сергеевич, понимая, что это был только кошмар, навеянный душною ночью да тою тоскою, которой полна душа.

   До сих пор он еще не может прийти в себя после того ужасного дня, в который он узнал об исчезновении Анджелики. Он хотел бы забыться хоть на миг и не может, и все растравляет свою больную рану воспоминаниями счастливого прошлого, воспоминаниями "того" дня. Запомнились все мельчайшие подробности... Он помнил, что, отправляясь в то утро к Влашемским, он был особенно радостно настроен. Накануне он беседовал с Анджеликой, и они вдвоем порешили не медлить со свадьбой, а обвенчаться поскорее, благо вопрос веры, по-видимому, пока оставлен в покое.

   - Торопиться надо, а то отец Пий что-нибудь да надумает,- сказала Анджелика.

   Он согласился с невестой.

   Потом они условились, что он завтра же переговорит о дне венчания с паном Самуилом и пани Юзефой.

   Подъезжая к усадьбе Влашемских, Максим Сергеевич был почему-то почти уверен, что сегодня ему предстоит радость: день свадьбы будет назначен, и таким образом, всякие сомнения рассеются. Он испытывал то легкое, бодрящее волнение, которое овладевает человеком, знающим, что ему скоро предстоит пережить один из важнейших и счастливейших моментов своей жизни. Когда он поднялся на крыльцо Влашемских, его несколько удивили смущенные лица встретившихся холопов и их переглядывания друг с другом; однако, он не придал этому значения и со спокойным сердцем прошел в покои.

   Там первым попался ему навстречу патер Пий. Он ласково улыбнулся Максиму Сергеевичу, низким поклоном ответил на его поклон и удалился в свою каморку.

   Затем вышла к нему пани Юзефа, а потом пан Самуил. Пани поздоровалась с ним, как обыкновенно. Ему только показалось, что на лице ее лежит еще более строгое выражение, чем всегда.

   Влашемский выглядел совсем расстроенным. Веки глаз его были красны, цвет лица стал каким-то сероватым.

   - Что с тобою, пан Самуил? - спросил Златояров-Гноровский.

   - Так, ничего...- буркнул, не глядя на него, пан.

   - Я полагаю, что невеста моя здорова?

   - Ах, Анджелиночка, Анджелиночка! - Прошептал Влашемский и смахнул набежавшие слезы.

   - Что с ней? Что? - с беспокойством спросил Максим Сергеевич.

   - Пан Максим, мне нужно с тобой поговорить,- промолвила Юзефа.- Ты твердо решил не менять своей веры?

   - Твердо, пани.

   - Наша Анджелика не может выйти Замуж за... за человека другой веры, а потому...

   - А потому? - беззвучно проговорил Максим Сергеевич, чувствуя, что у него сердце холодеет.

   - А потому мы ее удалили от соблазна,- резко отчеканила пани.

   Несчастный жених простоял несколько мгновений, как бы окаменев. Он мог ожидать всего, но не этого. Если бы сказали просто, что свадьба не может состояться, он менее был бы огорчен: он тогда сумел бы выкрасть Анджелику и обвенчаться с нею тайком, но теперь произошло нечто непоправимое.

   - Удалили? - наконец прошептал он.

   - Да! Отняли у меня мою Анджелиночку, увезли ее сегодня утром,- пробормотал, всхлипывая, пан Самуил.

   - Но куда? Куда? - крикнул Максим Сергеевич.

   - Зачем тебе это знать? - улыбаясь, заметила пани Юзефа.

   Несколько минут он еще безмолвно постоял перед Влашемскими, потом, не попрощавшись, медленно направился к двери, прошел сени, так же медленно спустился на крыльцо, вспрыгнул на коня и поскакал.

   Он не правил конем, не сознавал, куда едет. Конь сам направился по знакомой дороге к дому. В это время Максим Сергеевич не думал ни о чем, он только чувствовал, что страшная тяжесть налегла на него и давит. Горе захватило его всего, не оставило ни малейшего луча надежды. Душу наполнила какая-то тупая, ноющая боль, дать имя которой не мог бы и сам Златояров.

   Прошло несколько недель. Максим Сергеевич жил затворником в своей усадьбе. Время исцеляет всякое горе, но не всегда; это испытал на себе Златояров.

   С каждым днем его горе разрасталось; рана иногда меньше болит вначале, чем спустя некоторое время, так было и с душевною раной Златоярова. Иногда находили на него периоды мрачной тоски, потом они сменялись порывами жгучего отчаяния.

   Теперь, пережив в своей памяти все, что перенес он в роковой день, Златояров встал с постели и оделся. Он не мог лежать. Ему хотелось движения, хотелось уйти, убежать от своего горя, от жизни, от всего света, от самого себя. В тишине своей опочивальни он слышал скорбный зовущий его голос Анджелики. Он готов был крикнуть: "Иду, иду, к тебе!" - и тотчас же сам остановил себя грустным вопросом: "Куда идти?" А его мозг, потрясенный горем, продолжал болезненно работать, продолжал вызывать то милый образ Анджелики, то ненавистную тощую фигуру патера Пия.

   Его рассудок был в опасности. Нужно было новое потрясение, чтобы вернуть погибающий мозг к правильной деятельности, заставить Максима Сергеевича не медленно сгорать от горя, а жить, жить хоть и с горечью в душе, как живут тысячи людей.

   Занятый своими печальными думами Златояров-Гноровский шагал по своей опочивальне и не слышал, что уже довольно давно кто-то стучит в запертую дверь комнаты. Наконец, он услышал, подошел и отворил. Перед ним предстал Афоня, тот самый мальчик, которого Григорий и Белый-Туренин застали во время лесной схватки плачущим над трупом "тятьки".

   Несмотря на полумрак спальни, Максим Сергеевич разглядел, что на пареньке, как говорится, лица не было.

   - Чего ты? - спросил Златояров.

   - Ой, батюшка!

   - Да ответь же!

   - Тот там! Тот самый, что в лесу...

   - Ну?

   - В лесу, как батьку убили моего, воеводил!

   - Неужели сам пан Феликс?!

   - Нет... Того не видал, а холоп евонный. Батюшки светы! Испужался я страсть...

   - Да где ты его видел?

   - А в сенях самых. Темно там очень было, но у меня глаз-то, значит, приобвык, а у него нет, он-то меня и не увидал... Над самым ухом, это, значит, как заорет: "Гей, хлопцы!" Я так и обмер, а наши хлопцы хоть бы один пошевелился: лежат, что померши.

   - Ну, а потом что же?

   - А потом он что-то пробормотал себе под нос и ушел, а я сюда побег, да не скоро тебе достучался.

   - Пригрезилось это тебе все во сне, должно быть.

   - Как же во сне, коли я и не спал? Душно в челядне стало, я и вышел в сени, думаю, там попрохладней, там сосну. Ну, еще там у меня...

   Парень замялся.

   - Досказывай, что ж ты?

   - Бранить, боюсь, будешь.

   - Разве что нехор