Алексеев Николай Николаевич - Лжецаревич

v align="justify">   Не нее смотрела пара тусклых глаз, подернутых страстною дымкой; дрожащая сладострастная улыбка растягивала губы, от бледного безобразного лица веяло животною похотью.

   Царевна вырвала руку и отшатнулась.

   - Прочь! Прочь! Душегуб! - воскликнула она, задрожав; вскочила с лавки и отбежала в дальний угол комнаты.

   - А, так ты? - вскричал самозванец и бросился к ней.

   - Прочь! Не подходи! - кричала Ксения, прижавшись к стене.

   - Чего там прочь! Не хотела добром - силой возьму...- грубо проговорил Лжецарь, и ее нежные руки хрустнули, сжатые его сильными пальцами.

  

  

   Стефан-Лис, приехав в Москву вместе с другими ляхами, казалось, совершенно забыл о недавней кончине своего господина; он вел разгульную жизнь, подобрав себе человек двадцать добрых приятелей из ляхов же. Деньгам у него не было перевода; откуда он добыл их - этого никто не знал, да мало кто о том и заботился, а только старался покороче сблизиться со щедрым и богатым приятелем. По временам Стефан куда-то пропадал и возвращался обыкновенно в мрачном настроении духа. Только один раз он вернулся веселым.

   - Что ты сегодня такой? - спросили его.

   - Нашел того, кого мне нужно,- уклончиво ответил он.

   Через несколько дней он купил за дорогую цену медведя и поставил клетку с ним у себя на дворе.

   - Зачем это тебе? - спрашивали приятели.

   - Может, царю, подарю, благо он охотник до медвежьей травли, а то себе оставим, позабавимся.

   Кормить он стал зверя исключительно мясом, потом вдруг прекратил давать корм совсем дня три, затем опять покормил день и снова выдержал голодным.

   Так он довел медведя до того, что у голодного зверя глаза кровью наливались, едва он замечал вблизи себя живое существо - человека или животное - безразлично.

   Видя это, Стефан с довольным видом потирал руки,

   - Потешу я вас, приятели, если вы мне поможете,- сказал он однажды за приятельской пирушкой.

   - Рады помочь. Что такое?

   - Есть москаль один силы непомерной... Так вот, хотелось бы посмотреть, как он с медведем сладит.

   - Мы-то причем?

   - Да дело в том, что москаль этот по доброй воле нас не пойдет потешать. Надо бы его силком затащить. Человек десяток надо - меньше с ним не сладят.

   - Это можно. А не влетит за такую потеху?

   - Ну вот! Нам, ляхам, да влетит! Кажется, мы не в Варшаве, а в Москве при царе Димитрии.

   - Что ж, ладно. Поможем,- ответили приятели. Несколько дней спустя москаль уже был пойман и лежал, скрученный веревками, посредине двора Стефана.

   Этот москаль был Никита-Медведь, пришедший вместе с войском Лжецаря в Москву и разысканный Стефаном.

   Никиту схватили вечером, и он целую ночь пролежал на дворе. Он никак не мог сообразить, куда он попал. На него напали врасплох, пользуясь темнотой, скрутили, притащили сюда и бросили. Он пытался развязать или разорвать свои узы, но ни того, ни другого не мог сделать.

   Только что взошло солнце, когда его развязали. Перед тем он подумывал, что, когда его развяжут, он задаст обидчикам хорошего гону, но его обезоружил ласковый голос развязывавшего - кто это был, он не видел, потому что лежал лицом к земле:

   - Ошибкой тебя схватили... Уж ты не сердись... Я тебя сейчас развяжу...

   Веревки были перерезаны. Когда пленник поднялся с земли, развязавший уже успел уйти.

   Никита осмотрелся. Он находился посреди небольшого двора, окруженного крепким частоколом; направо находилось нечто похожее на клетку, и в ней кто-то копошился. Из-за частокола выглядывали головы, и среди них он увидал одну знакомую. Он напряг память, желая вспомнить, кто это был, и скоро узнал слугу "бешеного" пана.

   "Какую-нибудь пакость против меня задумал устроить, вражий сын",- подумал Никита.

   Дверь клетки приподнялась с помощью веревки, и что-то неуклюжее, косматое выпрыгнуло оттуда и зарычало.

   "Медведем затравить хочет",- мелькнуло в голове силача.

   - Посмотрим, так ли справишься с ним, как с моим господином? Ну-ка, схватись! - насмешливо крикнул с частокола Стефан.

   - Авось, они с медведем понюхаются да и драться не станут: москаль ведь медведю свой брат! - пошутил кто-то из ляхов.

   Никита не отвечал на насмешки. Он поспешно снял с себя кафтан и обернул им левую руку до локтя, оставив свободными только пальцы, и стал спокойно ждать.

   Медведь, рыча, приближался. Немного не дойдя до парня, он поднялся на задние лапы, и помахивая перед мордой передними, переваливаясь, пошел на "москаля".

   Никита не трогался с места. Горячее дыхание зверя пахнуло ему в лицо, пасть открылась с глухим ревом. В один миг левая рука "москаля" была уже в пасти медведя, а правая, как молотом колотила зверя по голове. Зверь как-то весь встряхнулся. Страшные лапы опустились на плечи борца. Никита зашатался, но устоял.

   Зверь и человек стояли теперь грудь к груди. Зверь рвал тело когтями, куски мяса падали на землю вместе с лохмотьями белой рубахи, и, взамен той, на теле, казалось, появлялась новая, ярко-красная - обнаженное, кровавое мясо; человек теперь упирался медведю в горло правою рукой, а левою что-то рвал в его пасти; струйки крови стекали с нижней челюсти медведя. Лица Никиты нельзя было узнать - это была какая-то синевато-багровая маска, по которой тянулись вздувшиеся жилы. Ляхи-зрители сперва замерли от изумления, потом заговорили:

   - Молодец, москаль! Ай-да москаль! Слава москалю! - кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.

   - Подождите еще хвалить! - лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.

   Вдруг все ляхи гаркнули:

   - Виват, москаль!

   Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.

   - Прими, Боже, дух мой! - пробормотал он.

   Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.

   Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству "москаля", хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.

   - Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна... Придешь? - спросил кто-то из приятелей.

   - Приду,- угрюмо ответил Лис.

   Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.

   - Это тебе за моего батьку! - в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.

   Стефан упал, как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.

   - Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину,- пробормотал он.

   Этот мститель был Афонька.

  

  

   - А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? - спросил однажды Константин отца.

   - Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет,- угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.

   - Да как же так, батюшка?! - воскликнул сын.

   - Чванный что-то стал от меня морду воротить: я, вишь, не в милости у нынешнего якобы царя, на поклон к нему не пошел.

   - Я съезжу узнать к Парамону Парамоновичу.

   - Что ж, съезди.

   Константин живо собрался. По дороге к дому Чванного он, размышляя, пришел к заключению, что отцовское предположение, пожалуй, справедливо. Недаром на последних свиданиях Пелагеюшка выглядела грустной, а глаза у ней были наплаканы. Он допытывался, она не говорила - тревожить не хотела. Что-то есть!

   Под влиянием таких дум Константин сидел на седле, как на горячих угольях.

   Чванный встретил его довольно сухо.

   - Что скажешь? Да живей - я во дворец сбираюсь; царь сегодня на травлю едет, и я с ним.

   - Правда ль, что ты отдумал дочку за меня выдавать? - выпалил молодой боярин.

   - Есть грех!

   - Да как же это ты так? Сговорил, и на! На попятный.

   - Я не враг своей дочке, и что за мед выдавать ее за такого, которому ходу не будет? Вы, Двудесятины, в опале у царя, и сами виноваты - чего не ехали на поклон к нему? Спесивы некстати.

   - Уж ладно, ладно, не толкуй! Хорош гусь - слова не держишь! - грубо заговорил раздраженный Константин и на минуту задумался. Вдруг он хлопнул себя по лбу и просиял.

   - Ах, я дурачина! И забыл совсем! - пробормотал он.

   Чванный что-то ворчал, но Константин его перебил.

   - А вот я и в немилости, а пойду царю на тебя жаловаться - велит он тебе за меня дочь отдать!

   - Сделай милость! Иди. Не хочешь ли, подвезу? - насмешливо заметил Чванный.

   - Рад буду.

   - А и в самом деле! Хоть посмеемся вдоволь. Ну, однако, мне пора.

   - И мне тоже. Так добром не хочешь?

   - Нет, уж поезжай к царю, пожалуйста! - хихикая, говорил Парамон Парамонович.

   - Поеду, будь спокоен!

   Когда Константин Лазаревич добрался до дворца, у крыльца стояло немало народу. Он протиснулся вперед и стал ждать выхода.

   Скоро потянулись разные дворовые чины, между ними шел и Чванный, потом появился царь. Все пало ниц, земно кланяясь. Поклонился, как требовалось, и Двудесятин, но поторопился подняться и остановил Лжецаря возгласом:

   - Смилуйся!

   Чванный, видя Двудесятина исполняющим свое намеренье, не знал, смеяться ему или робеть. Лжецарь обернулся:

   - Что тебе?

   - Ты мне милостей сулил когда-то, царь-государь.

   - Я? Тебе? Постой, что-то лицо твое мне, в самом деле, знакомо. Где я тебя видел?

   - А под Новгородом-Северским... Я тогда лестницу приставил и первый...

   - Ах, помню, помню! Точно сулил милостей, и за дело - молодец ты! Ну, чего же ты хочешь? Да встань с колен!

   Константин поднялся.

   - Есть, царь-государь, у тебя боярин, Парамоном Парамонычем звать его, прозвище Чванный.

   - Знаю, кажется, есть... Ну?

   - Вон он стоит... Сосватал я у него за себя дочку, и все было слажено, а теперь он на попятный - вы, говорит, не в милости у царя Димитрия Иваныча, за опального что за мед дочь выдавать. Прикажи выдать, царь-батюшка!

   - Ха-ха-ха! Вот просьба! Что ж, любишь, знать, больно свою невесту?

   - Страсть как!

   - Ну, мы это устроим. Поди-ка сюда,- поманил он пальцем Чванного.

   Тот подошел с низкими поклонами.

   - Через неделю чтоб твоя дочка была повенчана с ним вот. Да не думай, что Двудесятины в опале - один этот побольше стоит, чем пяток таких, как ты, которые тем только и ведомы стали, что легко от царя Феодора отпали. Могу ли я на таких надеяться? А на него положился бы без опаски...

   И Лжецарь отошел. Чванный стоял некоторое время с раскрытым от изумления ртом. Немало были изумлены и другие бояре - такая долгая беседа царя с лицом не чиновным да еще на улице казалась им как будто несколько даже непристойной, унизительной для царского величия.

   Через неделю отпраздновали свадьбу.

   - Ну, Пелагеюшка,- говорил Константин, обнимая после венца молодую жену, - с боя я тебя взял.

  

  

   Мы опять в Литве, в поместье Влашемских. Пани Юзефа сидит за работой. Лицо ее по обыкновению, строго и холодно.

   Пан Самуил медленно бродит по комнате.

   Вошел отец Пий. На лице его непривычное волнение.

   - Дочь моя и сын мой! Я должен сообщить вам очень неприятное известие...

   Пани Юзефа вопросительно смотрит на него. Лицо пана Самуила принимает испуганное выражение.

   - Ваша дочь Анджелика... Вы знаете, она находилась тут неподалеку в монастыре, у благочестивых сестер...

   - Я ничего не знал! Я бы уже давно съездил к ней...- вскричал пан Самуил.

   Пани Юзефа сделала нетерпеливый жест.

   - Она, ваша дочь, похищена! - взволнованно промолвил паяер.

   - Как?

   - Может ли быть?!

   - Когда она гуляла в монастырской роще с молодой послушницей, напали неизвестные люди, схватили ее и увезли. Послушница от испуга едва имела сил добежать до обители.

   Пораженные Влашемские не могли говорить. Вбежал запыхавшийся холоп.

   - Пани Анджелика с мужем приехали! - крикнул он.

   Отец Пий разинул рот от изумления, пани Юзефа выронила работу, а пан Самуил вскрикнул.

   Через минуту вбежала в комнату, плача и смеясь, Анджелика и бросилась к отцу. Следом за нею вошел Максим Сергеевич.

   При виде его отец Пий подобрал полы своей сутаны и бегом пустился к своей каморке.

   - Воскрес! Воскрес! - в ужасе бормотал он.

   - Ты обвенчана с ним,.. с еретиком? - спросила Юзефа.

   - Да, матушка, прости нас!

   Пани Юзефа поднялась со скамьи и выпрямилась во весь рост.

   - Я тебя прокли...

   Пан Самуил не дал ей договорить.

   - Не смей! - крикнул он так грозно, что у его жены язык прилип к гортани.

   - Будьте счастливы, дети! - со слезами промолвил Влашемский, благословляя молодых, и добавил, обратясь к жене: - Юзефа! Благослови!

   И опять его голос звучал так, что пани Юзефа не посмела ослушаться.

   Вечером того же дня по дому разнеслась весть, что отец Пий найден мертвым в своей келье: он не вынес потрясения.

  

  

   Был вечер 16 мая 1606 года. Шел уже одиннадцатый месяц, как "расстрига" стал царем. Многое изменилось за истекшее время, доказательством чего может служить следующий разговор между Лжецарем и боярином Белым-Турениным.

   - Царь, мне нужно с тобою поговорить.

   - Ну? - недовольно протянул самозванец и с раздражением добавил.- Верно, опять наставления?

   - Нет, не наставления - я только хочу тебе сказать одно: опомнись!

   - Ты далеко заходишь! - гневно вскричал Лжедимитрий.- Не забудь, кто я, и кто ты.

   - Ты сам мне велел всегда тебе говорить правду, я ее и говорю. Я не забыл, кто я, но ты забыл, что ты русский царь, а не прежний инок, вольный казак, слуга Вишневецкого.

   - Павел!

   Но боярин не обратил внимания на этот окрик.

   - Ты забыл, что если русский царь всевластен, то ведь, в глазах народа, недаром дана такая власть, и царский стол - не место для забав и потех скоморошьих!

   - Боярин! - крикнул в гневе самозванец.

   - Ты говорил, что хочешь блага русскому народу... Что же ты сделал? Завел школы, как сказывал? Возвысил Москву над Польшей? Ты отвратил от себя сердца москвитян - вот что ты сделал! Ты одеваешься ляхом, ешь телятину, не моешься в бане, не спишь после обеда, а слоняешься в эти часы один-одинешенек по городу, и тебя ищут бояре: царь пропал! Ха-ха! Ты глумишься над боярами, осыпаешь милостями горсть поляков, они бесчинствуют, своеволят - ты им все прощаешь. Ты женился на польке... Мало этого, венчался с нею в пяток и накануне праздника! Зачем это, зачем? Не мог подождать одного дня? Опомнись!

   Самозванец слушал, весь трепеща.

   - На плаху! Вон! Грубиян! Холоп! - проговорил он, тяжело дыша.

   - Что ж, царю можно послать на плаху того, кто некогда спас простого Григория! - спокойно промолвил боярин.

   Лжецарь схватился за голову и прошелся по комнате.

   - Прости, Павел... Я сам не помню себя...- проговорил он тихо.- Ты прав, да, я во многом виноват... Да, да! Но что делать, если я не могу выносить глупых московских суеверий, если при виде постно-благочестивой боярской рожи у меня вся кровь закипает? Да, я нарочно делаю все наперекор обычаям - надо же мне их чем-нибудь донять, заставить отучиться от всех этих глупостей...

   - Нельзя так... Где нужно легонько пилить, там нельзя рубить с плеча.

   - Иначе я не умею. И потом... знаешь, я все это время живу словно в чаду!

   - Я вижу это. Эх! Не надо было в цари лезть!

   Глаза Лжецаря снова вспыхнули.

   - Павел, ты опять начинаешь!..

   - Да говорить - так все. Ты на престоле остался прежним полуказаком, полуслугой. Ты то надменен, то унижаешься до Бог знает чего. В иную пору ты заносишься перед королем Сигизмундом, в иную - являешь себя чуть не холопом его.

   - Ты все говоришь про ляхов! Неужели ты не можешь понять, что я не могу себя показать неблагодарным? Я им обязан - они дали мне царство.

   - Что ты говоришь! Они дали царство! Да не пожелай русский народ иметь тебя царем, неужели что-нибудь могли бы сделать ляхи. Да будь их трижды больше - тебе он не увидать престола. Русский народ поставил тебя царем, а чем ты ему платишь? Глумишься над его верой, обычаям, хочешь ополячить. Да! Хоть ты мне говорил... ты помнишь что? - но делаешь другое, хочешь московцев сделать ляхами.

   - Довольно! - вскричал Лжецарь.

   - Я сейчас кончу... Ты пируешь, забавляешься, a не видишь, что тебе готовят гибель. Бояре устроили заговор.

   - Гм... Странное дело! То же мне говорил и Басманов. Он называл Василья Шуйского...- пробормотал самозванец.

   - Да, он всем и всеми вертит.

   - Напрасно я его помиловал: голова его уже лежала на плахе.

   - Не надо было доводить до плахи. Но что о том! Прими меры - мятеж близок.

   - Вчера ночью схватили двоих...

   - Двоих?! Против тебя тысячи!

   - Ах, нет! Я не боюсь этого заговора. Против меня одни бояре, народ меня любит.

   - Гм... Любит! Что-то очень часто поговаривают, что ты лях, либо расстрига, а не сын Иоаннов.

   - Ну, будет! - прервал боярина самозванец.- Кажется, я тебя довольно слушал.

   - Я говорил тебе правду для твоего блага.

   - Хорошо! Я сам могу позаботиться о себе. Слава богу я не младенец. Отныне я запрещаю тебе говорить так со мной!

   - Твое дело! - пожав плечами, сказал Павел Степанович.

   - Конечно, мое! Ступай!

   "О-ох! Не быть добру!" - думал боярин, выходя.

   Было уже поздно, и Лжецарь прямо отправился в свою опочивальню.

   "Все это пустое! Народ меня любит. Я не боюсь ничего. Никто не отнимет от меня власти: я самодержец, как Борис, как Иоанн... Я буду выше их!" - думал он, ворочав на своей постели.

   Он заснул нескоро и проснулся под утро облитый холодным потом.

   Ранний свет утра лился в окна. Где-то там, далеко за стенами дворца, что-то шумело. Казалось, какие-то бурливые волны разлились по городу.

   Вдруг Лжецарь вскочил и дрожащими руками накинул на себя одежду - в рокоте этих неведомых волн он расслышал ясное:

   - Смерть ему!

   - Ко мне! Ко мне! - крикнул Лжедимитрий. Вбежали слуги.

   - Что это за шум?

   Слуги не знали; быть может, Москва горит...

   - Позвать Басманова! - приказал Лжецарь и, выйдя из опочивальни, подошел к окну: внизу билось и клокотало темное людское море.

  

  

   Народная месть зрела медленно, питаясь новыми и новыми оскорблениями.

   Уже в день въезда кое-что не понравилось москвичам: когда самозванец, встреченный духовенством, прикладывался к образам, литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая молитвословия; войдя в храм Успения, Димитрий ввел в него иноверцев,- "басурман" в глазах народа.

   А потом потянулся длинный ряд оскорблений, которым московцы и счет потеряли. К оскорблениям в духовной сфере присоединились оскорбления внешние от забывших всякую меру поляков.

   Народ роптал. Все чаще и чаще во время народных сборищ слышались угрозы по адресу ляхов, все чаще и чаще стали называть Лжецаря втихомолку "расстригою", "ляхом", "скоморохом", "басурманом".

   Женитьба царя на польке, венчание в пятницу, накануне Николина дня, дополнило чашу. Нужен был только энергичный призыв, и народ восстал бы поголовно. Призыв этот сделал Шуйский.

   Свержение Лжецаря было давно уже решено боярами с Шуйским во главе, народ был подготовлен, запасся оружием и все чаще ссорился с ляхами, которым спуску не давал; вечером 16 мая уже были отмечены меловыми крестами дома, где жили ляхи, а самозванец оставался спокоен, хотя до него доходили тревожные слухи, смеялся над ними и не принимал мер.

   В четыре часа утра 17 мая 1606 года зазвонили в Ильинской церкви. Колокола других церквей разом подхватили, и набат загремел по Москве.

   Отовсюду, из всех улиц и переулков толпы громко шумевшего люда, гремя оружием, бежали к Лобному месту. Все сословия дружно соединились: боярский сын бежал рядом с крестьянином, торговый человек со стрельцом. Все это неистово вопило: "Смерть расстриге! Смерть ляхам!"

   У Лобного места народ соединился с боярами. Князь Василий Шуйский воеводствовал над народным ополчением. Спасские ворота растворились. Шуйский въехал в Кремль, приложился к иконе в храме Успения.

   - Во имя Божие! Идите на еретика! - и он указал им на царский дворец.

   Толпы понеслись ко дворцу. Шуйского колотила нервная дрожь.

   "Удастся ли?" - с беспокойством думал он. Потом у него мелькнуло в голове то, что уже не раз мелькало: "Кому после него быть царем?" И он мысленно ответил: "Мне!"

   - Басманов! Поди узнай, чего они шумят! - приказал самозванец.

   Петр Федорович выбежал в Сени и столкнулся с вломившимися мятежниками.

   - Что вам надо?

   - Подай расстригу! - слышались крики.

   Басманов взглянул на красные, возбужденные лица, увидел сверкающие глаза, обнаженные сабли и в ужасе кинулся назад.

   - Не пускайте! Бога ради, не пускайте! - крикнул он немцам, охранявшим двери.

   Он вбежал в покой и крикнул:

   - Москва бунтует!

   - Москва бунтует? Да как она смеет? Вот я им покажу! - вскричал Лжецарь, раскрыл двери, выхватил секиру из рук немца и, махая, ею, яростно крикнул толпе: - Я вам - не Борис! Я покажу...

   Что-то похожее на звериный рев было ему ответом. Раздались выстрелы.

   Самозванец отскочил от двери. Дверь захлопнулась. Удары топоров посыпались на нее.

   - Еретика! Расстригу! Басурмана! Подай! Подай! - ревела толпа.

   - Что же делать? - растерянно спросил Лжецарь Басманова.

   Тот пожал плечами:

   - Не знаю. Я предупреждал. Попробую унять их.

   И Басманов бесстрашно вышел к мятежникам.

   - Побойтесь Бога! Что вы! Идите с миром домой - и царь на вас не будет гневаться...

   - А ну! Молчи, еретичий холоп! Пошел в ад! - крикнул боярин Михаил Татищев и по самую рукоять вонзил нож ему в грудь.

   Замертво падавшего Басманова подхватили десятки рук. Труп вытащили из сеней и сбросили с крыльца.

   "Что он долго?" - думал самозванец с беспокойством и вдруг расслышал за дверьми насмешливый возглас:

   - Сбросьте это падло с крыльца на потеху честным людям!

   - Убит! Господи! Что мне делать? Что мне делать? - в ужасе шептал Лжецарь, метаясь по палате. Он впервые понял, что такое смертельный страх.

   А дверь трещала от ударов топоров, поддавалась.

   - Сейчас войдут! Неужели погибнуть?

   Он озирался по сторонам, ища выхода. Взгляд его упал на окно, выходившее на Житный двор. Он растворил его и выпрыгнул. С пробитою головой и грудью, с вывихнутою ногою он без чувств протянулся под окном.

   Мятежники, между тем, вломились в покой, искали самозванца.

   Стрельцы, стоявшие на страже у дворца, не участвовали в мятеже. Они подняли его, отлили водой. Скоро мятежники его разыскали.

   - Давайте еретика! - наступая на стрельцов, завопила толпа.

   - Не выдадим, пока царица-инокиня {Мать убитого в Угличе царевича Димитрия.} не скажет, что он ей не сын! - ответили стрельцы.

   Стали ждать. Допрошенная царица покаялась в обмане и отреклась от самозванца. Последняя надежда несчастного рухнула. Его подняли и поволокли обратно во дворец.

   Окровавленный, страдающий, одетый только в лохмотья рубахи, сидел он на полу, окруженный беснующейся толпой. Ничего царственного уже не оставалось в этом дрожащем, бледном человеке. Теперь он сам понял, что, если прежде, пожалуй, призадумались бы убить царя, одетого, как подобало его высокому положению, то теперь этого жалкого человека в отрепьях убьют без сострадания.

   - Кто ты? - приступили к нему.

   - Я Димитрий... Спросите мать...- слабым голосом ответил он.

   - Врешь! Спрашивали ее! Ты бродяга, вор!

   Раздались два выстрела, и самозванец упал мертвым, даже не охнув.

   Теперь все накинулись на мертвеца. Его кололи, рубили. Потом сбросили с крыльца на труп Басманова. Внизу шумевшая толпа, в свою очередь, накинулась на безжизненное тело того, перед кем недавно трепетала. Нет ничего хуже раба, ставшего внезапно господином. Натешившись, положили трупы Лжецаря и Басманова близ Лобного места.

   - Теперь за ляхов! Бей ляхов! Бей! - послышались крики, и толпа рассыпалась по городу.

  

  

   Разбуженный колокольным звоном и шумом народа Павел Степанович наскоро оделся и выбежал на улицу.

   Там боярин замешался в толпу. Прежде всего она вынесла его к Лобному месту. Тут было что-то, напоминавшее водоворот. Масса люда теснилась и медленно крутилась вокруг одной точки.

   Павел Степанович протолкался и ахнул: он увидел трупы Лжецаря и Басманова. Их едва возможно было узнать - до того их изуродовали.

   Белый-Туренин снял шапку и перекрестился.

   - Ты чего это крестишься? Не об этом ли падле Бога молишь? - заметил ему какой-то оборванный парень, подозрительно косясь на него.

   - Если они точно грешны, то за них и надо молиться - праведного Господь и так помилует,- ответил боярин.

   - Вот еще! Не в рай ли ему попасть? Ха! - сказал оборвыш и ударил самозванца по лицу.

   - Чего глумишься? Давно ли сам пред ним ниц падал? - с негодованием вскричал боярин.

   - Ладно, ладно! Не больно-то учи! - огрызнулся оборванец.

   Народная волна набежала и закрутила их. Павел Степанович сам не знал, как очутился в Китай-городе. Здесь толпа поредела, но зато здесь кипел заправский бой. Чернь осаждала дома ляхов. Сцены, которые боярину пришлось увидеть, леденили ему кровь.

   Он видел, как вытаскивали из домов прекрасных женщин, как те, рыдая, целовали руки и ноги мучителей и были умерщвляемы самым варварским образом при громком хохоте опьяневшей от крови толпы; он видел, как применялись самые ужасные пытки... Толпа вспоминала все обиды, все оскорбления, и все вымещала на несчастных ляхах.

   Из одного дома выбежала женщина, за которою гнались мужик с топором и два стрельца.

   Женщина, одетая в одну сорочку, маленькая, с распущенными волосами, в ужасе металась.

   Павел Степанович с удивлением и ужасом узнал в ней Лизбету. Он бросился к ней. Она узнала его.

   - Павел!.. Спаси!..- лепетала Лизбета. Несколько грубых рук оторвали ее от него.

   - О, Матерь Божья! - только успела крикнуть Лизбета и упала замертво от удара топором.

   Павел Степанович не успел и опомниться, так быстро это произошло. Придя в себя, он бросился на мужика.

   - Зверь! Душегуб! - крикнул он, схватив его за горло: при нем не было никакого оружия.

   - Это из ополяченных!

   - Наших бьют! Э, гей!

   - Я видел, как он крестился над падлом-расстригой. Бей его!

   - Бей его! - подхватили десятки голосов, и Белый-Туренин был моментально сбит с ног.

   Его топтали ногами, били чем попало. Он потерял сознание.

   Когда он пришел в себя, солнце уже высоко стояло на небе. Улицы Москвы были тихи. Над собой боярин увидел морщинистое старческое лицо.

   - Жив, слава Господу! - проговорил старик.- Как бы нам его теперь, девунька, в наш домишко перенести? - продолжал он, обращаясь к миловидной бледной девушке с венком из полевых цветов на голове.- Эй! Добрый человек! - окликнул старик какого-то прохожего.

   - Что, старче?

   - А вот, будь добр, помоги-ка мне болящего сего в мою лачугу дотащить. Бог зачтет тебе это.

   - Тоже побит... Эх, грех! И какой парень-то матерый! Ох, много крови сегодня пролилось! И я тоже, грешным делом, баловался. Как и замолю грехи свои тяжкие - не знаю! Такие дела творил, что вспомню теперь - волосы дыбом становятся! А тогда ничего. Одно слово, сатана оплел! Куда тащить-то?

   - Я покажу... Как же мы с тобой его понесем?

   - Один стащу. Ну, коли что, присяду отдохну.

   В старце Павел Степанович узнал Варлаама, в добросердечном прохожем - убийцу Лизбеты.

   Боярин долго находился между жизнью и смертью. Старец и девушка ухаживали за ним, как за родным. Наконец, крепкая натура одолела болезнь; он стал поправляться, но левая рука его отказалась служить - она была страшно искалечена. Повреждена была также одна нога. Поправляясь, Павел Степанович наблюдал за жизнью старика и девушки.

   Это была мирная, трудовая жизнь. Старик плел лапти, корзины и продавал их. Девушка помогала ему.

   - Ну вот, боярин, с Божьей помощью мы тебя и на ноги поставили! - довольно сказал Варлаам, когда боярин впервые поднялся с ложа.

   - Спасибо тебе, старче. Я тебя награжу. А только... право, незачем мне было в живых оставаться! - печально промолвил Белый-Туренин.

   - Не гневи Господа! - вскричал старик.

   - Правду говорю. Грешен я, старче! Давят меня грехи. Я двоеженцем был, от веры отступил!..

   - Тяжкие грехи, что говорить! - тихо перебил его Варлаам.- Только Бога надо молить, чтобы Он прощал, ну и делами добрыми по мере сил грехи покрывать.

   - Мне одно осталось - в монастырь уйти.

   - И незачем вовсе! Оставайся в мире, твори добро да молись - легко жить тебе будет.

   - Попробую, попробую! - повеселел боярин.

   - Попробуй, касатик,- ответил Варлаам.

  

   Через десять лет вряд ли в Москве отыскался бы хоть один бедняк, который не знал бы "доброго боярина Павла Степановича".

   Белый-Туренин нашел свое счастье.