Алексеев Николай Николаевич - Лжецаревич

я католик! Я более уважаю Кальвина и Лютера, чем папу римского.

   - А уж что наши русаки вере отцов не изменят - голову дам порукой. Покажись только поп латинский, да начни им сладкие речи говорить, так они покажут ему себя! Не поздоровится! - громко сказал Павел Степанович и засмеялся.

   Усмехнулись заодно с ним только пан Войцех да Максим Сергеевич, остальные сделали вид, точно не слышали резкого замечания. Патер, весь багровый от злости, глядел в свою тарелку.

   Остаток обеда прошел довольно натянуто. Все вздохнули облегченно, когда встали из-за стола.

  

  

   Тихий весенний вечер уже наступил. Где-то там, далеко за лесом, догорает солнце, и на вершинах деревьев сада Влашемских лежит розовый отсвет. Немного сыро. Земля еще не успела обсохнуть как следует после таяния снега, и влажные, теплые токи тянутся от нее вверх. Зелень еще не вся распустилась, но пушок уже весь пооблетел, и тонкий ароматный запах от только что проглянувших на свет Божий клейких листочков наполняет сыроватый воздух.

   В этом запахе весны есть что-то возбуждающее деятельность нервов; точно страстью веет от земли-невесты, ожидающей горячих объятий своего жениха - знойного лета.

   Весна справедливо зовется порою любви, и если вы, мой благосклонный читатель, ненавистник любви, как враг всякого рода "глупостей", бесцельных, "смешных" для вас, для "человека рассудка",- а под "глупостями" вы разумеете все то, что не имеет ясно выраженной материальной пользы: зачем, например, по целым часам проводить перед картиной, статуей? Стоит ли читать стихотворение и стараться вызвать в своем воображении намеченные в нем образы? Не смешно ли серьезному человеку зачитываться романом, повестью, если ваша жизнь течет так же размеренно-неуклонно, как ход хронометра, тогда советую вам плотнее запирать в весеннюю пору окна вашей комнаты, чтобы раздражающий аромат не пробился в нее, не заставил быстрее вращаться вашу кровь, учащеннее забиться холодное сердце и даже, пожалуй - horribile dictu! - не заставил вас откинуть ученый трактат, доклад "его превосходительству" или что-нибудь мудреное в этом роде, над чем вы склонили свою преждевременно лысеющую голову, взять трость и шляпу и, в противность вашим привычкам, отправиться на прогулку и не на Невский, не на Морскую, а куда-нибудь дальше, за черту города, где распускается липа, где начинает цвести черемуха.

   Веяние весны сказалось и на молодом боярине Павле Степановиче Белом-Туренине, гулявшем по саду в этот последний вечер своего пребывания в усадьбе Влашемских.

   Он казался задумчивым. Рой воспоминаний о пережитой любви наполнял его мозг. Ему было грустно, но эта грусть была нежна, как весенний лепесток; это не была гнетущая, отчаянная скорбь земная, "ночь души", знакомая ему прежде, это была дочь неба, светлая, чистая, как та слеза, которая готова была упасть с его глаз; все горькое, мрачное, что дала любовь, было забыто, все, что заставляло некогда замирать от счастья сердце - вспомнилось. Он снова жил в радостном прошлом, часы ли, мгновенья ли - не все ли равно?

   Разве психическую жизнь человека можно измерять периодами времени? Бывают мгновенья - равные часам, бывают часы - равные мгновеньям.

   Полумрак наполнял сад. Наступало молчание ночи, лишь изредка с вершины дерева все тише и тише доносился замирающий голосок какой-нибудь птички. Шедший медленно Павел Степанович вдруг остановился: бесплотный образ любимой женщины принял форму: это она - боярин готов был поклясться - сидела на скамье невдалеке от него.

   Он узнал ее бледное личико со строгим профилем. Даже голова была так же несколько закинута назад, как она имела привычку. Боярин сделал несколько быстрых шагов, сидевшая повернула голову - и очарование исчезло: в ней не было ни малейшего сходства с тою женщиной, о которой думал Павел Степанович. Это была Лизбета.

   Боярин понял, что он обманут сумраком, тяжело вздохнул и подошел к панне.

   Лизбета вздрогнула, когда увидела перед собой Белого-Туренина.

   "Я не искала... Сам пришел... Будь что будет - судьба!" - подумала она.

   - Что, панночка, испугал я тебя? - спросил Павел Степанович, опускаясь рядом с нею на скамью.

   Девушка так волновалась, что ответила не сразу.

   - Нет.

   - А мне показалось, что ты вздрогнула маленько.

   - Это так - от сырости, да и прохладно.

   Она смущенно мяла в руках бахрому платка, накинутого на плечи. Все, что собиралась она сказать боярину, вылетело у нее из головы; вместо того какой-то хаос мыслей наполнял ее мозг. Ей хотелось говорить, но слова не находились, и она молчала, и негодовала на себя за это молчание, и боялась, что, вот, сейчас боярин соскучится с нею сидеть и уйдет, и тогда уже никогда не придется свершить задуманного: завтра ведь он уже уезжает.

   Белому-Туренину было тоже не до разговоров. Прежнее настроение сменилось новым. Когда обманчивый сумрак явил пред ним, а после рассеял образ недавно любимой женщины, боярин пережил в это мгновение резкий переход от радостного восхищения к глубокому отчаянию. Незажившая еще сердечная рана открылась и заструилась кровью. Горечь утраты почувствовалась с новою силою.

   Занятый невеселыми думами, он почти забыл про Лизбету, когда ее маленькая ручка легла на его плечо.

   - Что так грустен, пан боярин?

   Павел Степанович поднял опущенную голову и взглянул на панну: что-то новое послышалось ему в ее голосе - так когда-то говорила с ним его "люба".

   - Эх, панночка, тяжело на сердце! - вырвалось у него.

   - Ты всегда грустишь, пан боярин... Я заметила... У тебя горе было, да?

   - Было,- ответил Павел Степанович, поддаваясь ее ласкающему голосу.- Было,- повторил он.- Али с радости седина-то в бороде проблеснула?

   - Да, я всегда удивлялась. Такой молодой, и уж проседь.

   - Мало жил - много пережил,- сказал Павел Степанович и опустил голову.

   - Пан боярин! - помолчав, заговорила Лизбета слегка дрожащим от волнения голосом.- Говорят, что горе, если им поделиться с... другом или так - с добрым человеком, легче становится... Правда ль, не знаю... Верно, правда... Поделись со мной своим горем - может, тебе легче станет!

   Последние слова девушка выговорила быстро, с просьбою в голосе.

   Боярин слегка улыбнулся.

   - Чистая ты душа, панночка,- ласково сказал он.- Хорошая ты... Спасибо тебе, что пожалела меня. Уж если делиться с кем, так с тобой. Тяжело вспоминать, но будь по-твоему - скажу тебе про мое горе-злосчастье, про судьбину горькую. Завтра вот я уеду отсюда, и никогда мы, быть может, не свидимся. Перед тобой жизнь целая впереди. Много в жизни всяких бед и напастей бывает. Когда придется и тебе переживать черные дни - кому таких дней переживать не случается? - тогда ты вспомяни речь мою, которую я сейчас поведу, и подумай, что и еще горше твоего бывает... Может, от этого тебе и легче станет в ту пору.

   Боярин замолк ненадолго, собираясь с мыслями. Лизбета, вся пылающая, не спускала глаз с его лица. Она видела, как глубокая морщина прорезалась на лбу боярина, как он сразу точно постарел и осунулся.

   - Недавно все это было, панночка.- Тихо начал Белый-Туренин.- Года не минуло, а вон я с той поры поседеть успел... Удалой был я молодец, огневой! На медведя один на один шел, потехи ради, не труслив был и в бою. Ну и задумали посадить на цепь паренька - женил меня отец.

   - Как! Ты женат? - воскликнула Лизбета.

   - Да...- ответил боярин, не замечая, что его слушательница вдруг вся как-то опустилась, сжалась под бременем непосильной тяжести.

   - Так вот, женили меня,- продолжал Павел Степанович.

   Девушка перебила его.

   - Жена жива?

   - Жива, должно быть.

   - Скучаешь по ней?

   - Скучаю? Вспомню - сердце от злобы загорается! - почти вскричал боярин, и в глазах его мелькнул огонек.

   - Так ты не любишь жены своей? А? - промолвила панна, и голосок ее дрогнул от радости.

   - Татарина больше люблю, чем ее. Но это после сталось. Сперва жизнь наша с нею текла мирно и ладно. До той поры, пока не повстречался я... с Кэтти...

   Голос боярина задрожал.

   - Как? С Кэтти?

   - Да... По-нашему, по-русски то есть, да и по-польски, это будет Катерина. Иноземка она была, немка аглицкая из Лунда города {Лунд - Лондон.}. Как судьба меня с нею свела, о том долго говорить, да и к чему, одно скажу, полюбилась она мне так, что дороже ее никого и ничего на свете белом для меня не стало. Полюбился и я ей... Панночка! Не знаешь ты еще, что такое значит любовь эта самая!

   "Ой, знаю, милый, знаю!" - хотелось крикнуть Лизбете, но она удержалась.

   - Смеялся я прежде, думал, любовь такую вот между парнем и девушкой люди измыслили. Ну, а спознался с нею, с любовью, иное заговорил. Захватит она тебя, закружит, завертит, не вырвешься, да и не будет охоты вырываться, потому только через нее и счастье спознаешь. Кроется в ней и скорбь-тоска, ну да о том не подумаешь. Счастлив был я, панночка! Быть нельзя счастливее... Зато потом тяжелей еще горе показалось, когда наступило оно после счастья такого разом, без подготовки, налетело, обрушилось громом.

   Боярин внезапно оборвал речь.

   Лизбета заметила слезы на его ресницах. Она дала ему несколько оправиться от волнения и спросила:

   - А где же теперь Катерина?

   Белый-Туренин поднял руку к небу.

   - Там! - глухо проговорил он.- Извела жена, погубила. Тоже из-за любви сделала...

   Он поник головою.

   Лизбета теперь почти каялась, что вызвала его на откровенность: он, казалось, был подавлен вновь нахлынувшим пережитым горем. Можно ли при таком состоянии его духа сделать ему признание?

   Она повела издалека.

   - Дорогой боярин, отчего ты не попробуешь утешиться?

   - Чем? - отрывисто спросил Павел Степанович.

   - Забыться...

   - В чем? - опять так же проговорил боярин.

   - Ну, хотя бы... Ну, хотя бы в любви же.

   - Кто мне может заменить Катеринушку? Разве кто может? - со стоном вырвалось из груди Павла Степановича.

   - Может!

   - Кто?

   - Любящая тебя женщина... Найдется такая, которая сумеет полюбить не холодней твоей Катерины.

   - Да я-то не могу! Я-то не могу! Любил ее живую, люблю и теперь мертвую... Так и помру с этой любовью.

   - Полно, боярин! Ведь сердце твое не перестало биться?

   - Бьется, да не так.

   Оба замолчали. Лизбета собиралась с духом.

   - Пан боярин!

   - Что? - спросил он.

   Ответа не было.

   - Что? - спросил он опять и повернулся к панне.

   На него из сумрака, обращавшегося уже во тьму, глядела пара светящихся глаз. Казалось, эти глаза кидали отсвет на все лицо, и овал его белел в темноте. Боярин слышал порывистое дыхание девушки. Вдруг он почувствовал на своем лице теплоту его, потом маленькие ручки обвились вокруг его шеи.

   - Забудь все... Будь моим... Коханый!- расслышал он страстный лепет.

   Светящиеся глаза наклонились совсем близко-близко к его лицу, горячие губы прильнули к щеке.

   - Панночка! - растерянно проговорил он.

   - Коханый! Коханый! Жить без тебя не могу!.. Твоя, твоя! - лепетали уста Лизбеты, и поцелуи становились все горячее, все учащались.

   - Панночка! Опомнись!

   Но панночка не опомнилась.

   Павел Степанович был молод. Ему становилось не по себе от объятий Лизбеты. Он чувствовал, что его кровь начинает кипеть, что страсть охватывает его, та страсть, которая отличается от любви настолько же, насколько земля от неба.

   Однако он пытался бороться с собой, вернуть хладнокровие. Но уже кровь стучала в виски, тело трепетало страстной дрожью. Руки панны, как змеи, обвились вокруг его шеи.

   Конечно, в смысле силы, ему ничего не стоило оттолкнуть от себя слабую девушку, но для этого не хватало сил душевных - была прелесть в этой игре с огнем. Кроме того, удерживала мужская гордость - казалось как будто немножко стыдно бежать от объятий красавицы-девушки.

   - Панночка! Лизбета!.. Ты губишь себя! - прошептал он изменившимся голосом.

   - Гублю... Да!.. Пусть!.. Твоя - ничья... Коханый...- слышался лепет Лизбеты.

   - Ты губишь!..- повторил он еще раз и уже сам поцеловал панночку в ее дрожавшие губы.

   - Мой! Мой! - замирающим шепотом говорила девушка.

   Боярин уже не слышал ее лепетанья.

   Он сжимал в своих объятьях гибкое, трепещущее тело Лизбеты.

   Пан Войцех Червинский был немало изумлен, когда поутру Павел Степанович заявил ему, что раздумал ехать с ним в Краков, так как намерен погостить в усадьбе еще несколько дней. Не уехал боярин и на следующий день, и через неделю, и через месяц.

  

  

   Со дня беседы в саду между Лизбетой и Павлом Степановичем, беседы, окончившейся так неожиданно, прошло около двух недель. За это время какой-то новый дух вселился в доме Влашемских: чувствовалась натянутость в обращении между членами семьи. Пани Юзефа дулась на мужа за то, что "еретик", как она называла боярина, до сих пор еще жил у них; отец Пий допекал бедного пана Самуила предреканиями всяких бед из-за пребывания в их доме того же "еретика". Пан Самуил, замечая косые взгляды жены или слыша ворчание патера, только разводил руками, пыхтел, краснел и смущенно мигал. Он сам не знал, чему приписать, что Белый-Туренин, так внезапно собравшийся уезжать, теперь, кажется, оставил всякую мысль об отъезде.

   Влашемский пробовал намекать, заговаривал о Кракове - Павел Степанович отмалчивался или, ответив коротко, сводил разговор на другое.

   Впрочем, пану Самуилу редко приходилось разговаривать с боярином: Белый-Туренин, по большей части, сидел затворясь в своей комнате; можно было подумать, что он даже избегает встречаться с хозяином дома; по крайней мере, гуляя, например, в саду и заметив вдали фигуру пана Самуила, Белый-Туренин круто поворачивал и скрывался в доме.

   Нельзя сказать, чтобы и Анджелика вносила "живую" струю в это расстроенное общество; она ходила грустная и молчаливая и, как боярин с паном Самуилом, так она избегала встречи с матерью и с патером.

   Одна Лизбета, казалось, чувствовала себя превосходно и была весела.

   Конечно, ни пан Самуил, ни пани Юзефа, ни даже сама Лизбета не могли подозревать, как страдал Павел Степанович. Туман страсти давно прошел, и совершившийся факт предстал перед ним во всей наготе. Он проклинал себя за то, что забылся и разбил честь девушки. Люби он ее, как любил в былое время Катеринушку, он меньше раскаивался бы: сердцу любить или не любить не прикажешь; судьба, значит. А тут любви, по крайней мере с его стороны, не было - их связала только страсть. Часто боярин пытался вызвать в своем сердце любовь к Лизбете, но не мог. Он жалел ее, правда, считал хорошей девушкой, ценил ее привязанность, но "огонь любви" не зажигался, и образ умершей Катеринушки был для него дороже живой любящей Лизбеты.

   "Как загладить сделанное?" - вот вопрос, который напрасно пытался разрешить Белый-Туренин.

   Был бы он холост - иное дело, ну, а теперь... Теперь дело казалось непоправимым. Бросить на произвол судьбы несчастную девушку? Против этого возмущались все силы души боярина. Постепенно он, впрочем, стал смутно сознавать, что маленькая лазейка есть, но для этого нужно было прибегнуть к ужасному средству - к отступничеству. Конечно, католическая религия или, как называл ее боярин, "латинская вера" - не "басурманство", отрекаться от Христа не требуется; кроме того, боярин знал, что в католичестве есть много общего с православием, но - это "но" становилось преградою - но это не была вера отцов, она заставляла чтить папу, почти как земного бога, как наместника Христа, она выдавала верующим Святые Дары под одним видом... А латинский язык? А музыка в храме? А исхождение Святого Духа "и от Сына"? Правда, части этих противоречий можно было бы избежать, вступив не в римско-католическую, а в греко-католическую, иными словами - униатскую или соединенную церковь, однако боярину для достижения его цели - расторжения ранее заключенного брака - казалось необходимым вступить именно в чистое католичество.

   Затем, если бы он помирился даже с мыслью об отступничестве и допустил, что тогда можно будет жениться на Лизбете, являлся новый источник для мучения: женившись на панне, боярин не мог бы не сознать себя двоеженцем. Собственно, ведь развод не допускался ни в православной, ни в католической церкви потому, что, как в той, так и в другой, брак - таинство. Кроме нарушения таинства, в разводе скрывался еще и второй грех. Павлу Степановичу приходили на память слова Спасителя: "Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует" (Матф., гл. V, 31, 32.)

   Так мучился Павел Степанович все эти две недели, забываясь только на мгновения в жарких объятиях Лизбеты.

   На панну он немало дивился. Казалось, ее нисколько не тяготил совершенный проступок. Она была весела, болтала, шутила, и смех ее прерывался только для поцелуев. А боярин ожидал слез, раскаяния, сетований.

   Однажды он не вытерпел и спросил ее, неужели она не сожалеет о совершившемся, не боится будущего, казалось бы, такого безрадостного для опозоренной девушки? Она на минуту задумалась, потом воскликнула:

   - Нет! Теперь я счастлива, а что будет... Э! Да пусть будет, что будет!

   Будь на месте Белого-Туренина наш современник, то он, пожалуй, после такого ответа Лизбеты позабыл бы про всякие угрызения совести.

   "Э! Если она так к этому относится, так чего же я-то буду на стену лезть, в самом деле?" - успокоил бы он себя подобным рассуждением.

   Но Павел Степанович был сыном XVII века, он еще не умел входить в компромиссы со своею совестью, не умел, когда нужно, увидеть черное белым, а грех называл грехом, добро - добром, ставить же первое на место второго и наоборот не имел способности.

   Как-то, когда Лизбета в обычное время пробралась в его комнату, он встретил ее бледный как смерть с лихорадочно блестящими глазами.

   - Что с тобой? - спросила она.

   - Что со мной? Порешил судьбу - женой моей будешь! - ответил он.

   Голос его дрожал.

   Панночка не стала его расспрашивать, как он это устроил, она только припала долгим поцелуем к его щеке, но читателю автор расскажет - для этого пусть он потрудится пробежать следующую главу.

  

  

   Отец Пий занимал в доме Влашемских самую маленькую каморку вблизи домашней капеллы. Ему хозяин дома предлагал лучшее помещение, большую, светлую комнату, но патер наотрез отказался.

   - Монаху неприлична роскошь. Древние подвижники жили в подземных пещерах. Даже и эта комнатка слишком хороша для меня.

   Так он и остался в своей каморке.

   Вещей там было немного. Простой стол и такая же скамья, другая, более длинная и широкая, скамья у стены - на этой скамье отец Пий устраивал себе на ночь жесткое ложе - да темное металлическое распятие в углу составляли все убранство жилища патера. Маленькое узкое окно пропускало мало света, а потому в комнате был всегда полумрак. Когда отцу Пию нужно было заняться чтением или письмом, ему приходилось зажигать свечу даже и во время дня.

   Впрочем, патер мало чувствовал неудобства от этого - как чтение, так и письмо были для него редкими занятиями. Его главнейшее и постоянное занятие была молитва. Он молился без перерыва по целым часам.

   Говорили, хотя и никто не знал этого достоверно, что на полу, против распятия, были два углубления: они были выдавлены коленями отца Пия.

   Когда он уставал молиться, он опускался на скамью и отдавался благочестивым размышлениям, не забывая в то же время перебирать четки.

   Иногда же долгая молитва не удовлетворяла его, ему хотелось подвигов мученичества.

   Тогда он брал бич, и сильные удары оставляли красные рубцы на теле отца Пия. При усиленных движениях патера слышалось что-то похожее на звяканье железа - это звенели тяжелые вериги, которые он постоянно носил.

   Так изо дня в день тянулась эта суровая жизнь, а Пий был доволен ею и счастлив по-своему. Он был аскет, в полном смысле слова и, как аскет, честолюбив.

   Быть может, это покажется странным: честолюбие и аскетизм не вяжутся одно с другим. Но разве в том, чтобы мечтать попасть в лик святых, изнурять свое тело и видеть в этом средство к свободному доступу в рай, рисовать себе пленительные картины райской жизни, где праведник равен ангелам, и добиваться этого, стремиться к тому всеми помыслами - разве тут не скрывается громадное честолюбие, такое, что земная слава и блеск кажутся для него слишком ничтожными?

   Таким честолюбцем и был отец Пий. Когда он бичевал себя и бич до крови просекал ему кожу или когда вериги врезались в тело и постепенно стирали мясо и обнажали кость, и каждое движение отзывалось невыносимою болью, тогда патер мысленно сравнивал свои муки с райскими наслаждениями и находил свои страдания ничтожными. Погружаясь в благочестивые размышления, он видел чудные райские сады, сонмы лучезарных ангелов и не менее лучезарных святых, и между ними себя. Везде он и он.

   Мысль о себе не покидала его ни на минуту. Если он обращал неверного в католическую веру - этим он приобретал для себя новый шанс попасть в лоно праведников; если он на собранные с доброхотных католиков деньги воздвигал капличку, опять-таки это он делал ради себя: за труды свои он получит награду сторицей.

   Каждое свое малейшее деяние на пользу католической церкви он оценивал и ценил не дешево. Он был похож на раба, который трудится как будто бы и безвозмездно, а на самом деле - спит и видит получить за свое усердие щедрое вознаграждение от доброго домовладыки.

   Чувство христианского смирения было ему чуждо, душа его была полна гордыни. Он любил только себя. Правда, случись мор или иное несчастие, он первый кинулся бы помогать несчастным, проводил бы целые ночи у постелей больных, обмывал бы их гнойные раны, но все это он делал бы не из-за любви к ближнему: сами по себе эти несчастные были в его глазах ничем, сердце его оставалось спокойным при виде их страданий, но они служили прекрасным средством для него вплести новый цветок в свой венок подвижника. В основе тут лежал самый беспощадный эгоизм.

   Любя вплетать новые розы в свой венок, он не любил, когда удобный для этого случай ускользал от него, а потому был фанатиком. В основе здесь был опять злобный эгоизм.

   Если купец, производя торговый оборот и рассчитывая на хорошие барыши, не получил их, а только вернул сполна свои капиталы, он от этого не обеднел, но все же разве он останется доволен? Конечно, нет! Будет рвать и метать.

   Так и отец Пий рвал и метал, когда претерпевал неудачу: сокровищница его благих деяний не потерпела ущерба, но прибавка к ней ускользнула. Как же в таком случае не пламенеть гневом? Если же могли найтись средства воротить потерянное или исправить ошибку, хотя бы даже средства безнравственные, тогда отец Пий, не раздумывая, приступал к ним: ведь цель оправдывает средства, чего же еще? Это правило применялось им в самых широких размерах.

   С молоком матери патер всосал убеждение, что католическая религия - единственный путь ко спасению, и неуклонно шел по этому пути; всех "еретиков" он страстно ненавидел и эту ненависть к чужому верованию считал тоже одним из цветков своего венка. Поэтому можно себе представить, как встретил он "заклятого еретика", "проклятого схизматика" боярина Павла Степановича, когда тот однажды появился на пороге его комнаты.

   Белый-Туренин не обратил внимания на краску в лице и злобный блеск в глазах патера, спокойно вошел в его келью, притворил плотно за собою дверь, потом опустился на скамью.

   - Я к тебе, поп.

   - Ну? - недружелюбно буркнул отец Пий.

   - Да, вишь, дело какое, хочу в твою веру переходить.

   Патеру показалось, что боярин пришел издеваться над ним. Это его взорвало.

   - Ты смеешь смеяться?! Поганый еретик! Вон! - не своим голосом закричал он и даже, схватив лежащий поблизости свой бич, замахнулся им над боярином.

   Тот отвел его руку.

   - Поп! Обезумел ты, что ли?

   Патер пыхтел, как бык.

   - Я к нему с делом, а он драться лезет,- продолжал спокойно Павел Степанович.

   Отец Пий смотрел на него, вытаращив глаза, недоумевая, шутит боярин или говорит серьезно.

   - Да ты правда?..- буркнул он.

   - Да как же неправда? Зачем же я пришел бы к тебе? Садись-ка лучше да потолкуем.

   Патер послушно опустился на скамью.

   - Я тебе, поп, не соврал: решил я веру латинскую принять.

   Патер хлопнул себя руками по бедрам.

   - Чудо! - воскликнул он.

   - Истинно чудо,- со вздохом промолвил боярин.- А только я ведь недаром хочу веру сменить.

   - Недаром? Как же так?

   - А так - ты за это должен мне устроить одно...

   - Говори, говори! Все сделаю.

   - С женой меня развести.

   - Да ще же твоя жена? Я думал, ты холост.

   - Жена в Москве живет. Так вот, можешь ли?

   - Зачем нужно это тебе?

   - На другой хочу жениться.

   Патер покачал головой и задумался.

   - Гм... Твоя жена еретичка?

   - Православная.

   - Так,- протянул патер.

   Он уже успел решить, что просьбу боярина надо исполнить во что бы то ни стало. В крайнем случае, он готов был повенчать боярина и без всякой разводной, просто игнорируя его первый брак, как схизматический. - Глаза патера весело заблестели. Он понял, что Белому-Туренину теперь без него не обойтись, что боярин попал в некоторую зависимость от него, ему захотелось воспользоваться этим и, припомнив былые оскорбления, нанесенные ему Павлом Степановичем, Пий решил теперь поглумиться над ним.

   - Благое дело ты задумал, сын мой, что отрешаешься от ереси. Я вижу в этом Промысл Божий... Но все ли ты обдумал?

   - Все.

   - Ведь ты, если выпадет случай, должен будешь, преклонив колени, целовать ногу у святого отца папы.

   - Знаю,- глухо ответил боярин, и тень пробежала по его лицу.

   - Перстень у кардинала...

   - Знаю! - еще глуше проговорил Павел Степанович.

   Отец Пий во всю жизнь свою не бывал более весел, чем теперь.

   - И даже у меня, смиренного, должен будешь целовать руку.

   Боярин гневно взглянул на патера.

   - К делу, поп, к делу!

   - А это - разве не дело? Я должен тебе разъяснить, чего потребует от тебя наша святая церковь.

   - Не церковь, а попы с монахами.

   - Ты вольнодумствуешь - наша религия запрещает вольнодумство. Ты должен выучить латинское "Верую".

   - Выучу,- ответил Белый-Туренин, ставший совсем мрачным.

   - Признать наше Filioque - "и от Сына"...

   Павел Степанович быстро поднялся со скамьи.

   - Прощай, поп!

   - Куда же ты?

   - Я вижу, мне с тобой толковать нечего. Найду другого попа.

   В глазах патера мелькнула тревога.

   - Постой, постой! Напрасно ты сердишься, я только исполнял свой долг. Подойди ко мне!

   Боярин подошел.

   - Наклонись.

   Тот исполнил.

   Патер благословил его и протянул ему руку для поцелуя. Белый-Туренин слегка коснулся до нее губами.

   - Благословляю тебя на благой путь. Иди с миром и будь спокоен: я все устрою.

   Как сказал отец Пий, так и сделал - устроил все.

   Скоро по всему дому разнеслась весть, что совершилось чудо: "заклятый еретик" покаялся и готовится вступить в лоно католической церкви.

   Пани Юзефа была в восхищении, пан Самуил был тоже доволен: теперь, знал он, от него никто не потребует удаления из дома боярина.

   Однако они несколько призадумались, и чудо утратило в их глазах часть своего блеска, когда, несколько времени спустя, Павел Степанович посватался за Лизбету. Породниться с "москалем", которого они, правду сказать, и знали-то очень немного - могло быть, что он совершил преступление на родине, потому и убежал в Литву - ничего особенного не представляло. Только заявление боярина, что он купит землю вблизи их усадьбы - "казна" была захвачена Белым-Турениным из Москвы - и поселится там с молодою женой да убеждения отца Пия заставили их согласиться.

   В начале зимы состоялась свадьба. Боярин был похож скорее на преступника, ведомого на казнь, чем на счастливого жениха, когда стоял под венцом, зато отец Пий сиял и с особенною торжественностью читал латинские молитвы. Лизбета казалась религиозно настроенной, и ее бледное личико было задумчивее обыкновенного.

   Ни Анджелики, ни Максима Сергеевича, который, едва разнеслась весть о переходе Белого-Туренина в католичество, совершенно порвал с ним дружеские отношения, не было в числе присутствовавших на свадьбе. Причиною того были события, разыгравшиеся еще задолго до венчания Павла Степановича и Лизбеты.

  

  

   Пани Юзефа довольно долго не спрашивала у Анджелики, переговорила ли она со своим женихом. Медлить заставляла ее боязнь, что ответ дочери будет неблагоприятным, и тогда нужно будет приступить к решительным мерам. Наконец, однажды она велела позвать к себе старшую дочь.

   - Что, Анджелиночка, говорила ты с паном Максимом, о чем я тебя просила? - сказала она, когда Анджелика пришла.

   Девушка стояла смущенная и не смотрела на мать.

   - Говорила,- тихо ответила она.

   - Ну и что же?

   В ожидании ответа пани Юзефа насторожилась и даже на время оставила свою работу - она, по обыкновению, сидела за вязаньем.

   Анджелика подняла голову и в упор посмотрела на мать.

   - Он не согласен,- медленно выговорила она.

   Что-то новое показалось пани Юзефе в глазах дочери; казалось, Анджелика, несмотря ни на что, гордится непоколебимой твердостью своего жениха.

   Пани Юзефа несколько минут молча смотрела на неё, потом взялась за работу и проговорила:

   - А, не согласен!.. Можешь идти.

   Больше она ничего не добавила и даже не взглянула на дочь.

   Анджелика помедлила немного, потом удалилась.

   Тотчас же после ее ухода пани Влашемская послала за отцом Пием.

   - Еретик отказался вступить в лоно истинной церкви,- встретила она его такими словами.

   - Я это предполагал. Он погряз во грехах,- ответил патер.

   - Что же теперь делать?

   - Я еще попытаюсь сам вразумить еретика, а если он и тогда не согласится...

   - Тогда?

   - Тогда нельзя допускать этого брака!

   - Анджелика, любит его и, пожалуй, решится пойти против нашей воли.

   - Ее на некоторое время следует удалить из дому.

   - Разве это поможет? Когда она вернется, можно будет ожидать того же, чего мы опасаемся теперь.

   - До тех пор может многое перемениться. Пан Максим, например, может охладеть к панне Анджелике, уехать, умереть... Мало ли что...

   - Гм... Куда же нам удалить Анджелику?

   - Об этом уже я позабочусь. Подготовьте только пана Самуила.

   Через несколько дней после этого разговора патер, встретясь с Максимом Сергеевичем, остановил его словами:

   - Любезный пан, мне нужно с тобой поговорить.

   - Я слушаю, отец Пий,- ответил молодой человек.

   - Пойдем сядем в уголок, чтобы нам никто не помешал, и побеседуем.

   - Сын мой! - ласково начал патер, когда они отошли в угол комнаты и сели там.- Я слышал, что ты хочешь вступить в брак с панной Анджеликой?

   - Да, мой отец.

   - Хвалю твое намеренье: добрая жена спасает от многого. А она будет тебе доброю женой.

   - Уверен в этом.

   - День свадьбы уже назначен?

   - Нет еще.

   - Еще нет? Что же так? Надо бы! Ну, а когда думаешь ты присоединиться к нашей святой церкви?

   - Я этого совсем делать не думаю! - резко ответил молодой человек.

   - Гм... Вот как! Почему же?

   - Потому что наша церковь не менее свята, чем латинская. Незачем менять веру.

   - Сын мой! Не подобает мужу и жене веровать розно.

   - Этой розни у нас не будет: мы оба будем веровать в Иисуса Христа.

   - Печально уж и то, что вам придется молиться в разных храмах. А будут дети - как вы станете наставлять их в законе Божьем? Каждый по-своему!

   - Мы будем учить их верить в Бога.

   - Этого мало, сын мой. У нас есть таинства, обряды, догматы - наши рознятся от ваших. Кроме того, не забудь, что ваша церковь еретическая. Вон боярин Белый-Туренин это осознал и хочет вступить на истинный путь. Хвала ему!

   - Я думаю, верней, у вас ересь, а у нас истинная вера. Что о том спорить?! А боярин мне - не указ; мало ль отступников есть на белом свете? Есть такие, что и в басурманство перейдут, не то что в вашу веру.

   - Гм... Так ты твердо решил не переходить?

   - Твердо!

   - А если панна Анджелика потребует?

   - Она не потребует: она знает, что спастись можно в каждой вере, нужно только веровать всем сердцем.

   - Так.

   Патер поднялся.

   - Ты это верно сказал, сын мой, что спастись можно во всякой вере. Ты веруешь - ты спасешься... Ты спасешься!

   И он отошел от Максима Сергеевича, ласково кивнув ему головой. На бледных губах его играла улыбка.

   Молодой человек заметил эту улыбку и призадумался, смотря вслед медленно удалявшейся темной тощей фигуре патера. Улыбка эта и ласковость отца Пия его тревожили; он лучше желал бы видеть его рассерженным.

   - Э! Что тревожиться! - решил он наконец.- Захочет этот поп помешать мне жениться на Анджелике - силой возьму ее! Увезу тайком да и обвенчаюсь. Не стоит тревожиться!

   И он уже с самым беспечным видом поспешил в сад, где, знал он, поджидает его невеста.

  

  

   - Ах, как же так, Юзефочка, ах, как же так! Обещались, к свадьбе готовились, и вдруг...

   - Виновато его упорство, закоснелость в ереси.

   - Все-таки...

   - Послушай, ведь нельзя же ради него губить душу нашей дочери.

   - Конечно, конечно, но...

   - Ну так и нужно принять решительные меры.

   Она замолчала. Пан Самуил прошелся несколько раз по комнате.

   Он был смущен, подавлен; он никогда не думал, что дело примет такой оборот; в душе он твердо надеялся, что пан Максим пожертвует православием ради невесты, как это сделал Белый-Туренин, и вдруг сегодня пани Юзефа объявляет ему, что Максим решился остаться в схизме, что поэтому брака его с Анджеликой нельзя допустить, и нужно возможно скорее на неопределенное время удалить дочь из дому.

   Добрый пан совсем потерялся от такого сообщения. Будь его воля, он охотно бы согласился на брак своей дочери с "еретиком"; одно мгновение у него даже мелькнула мысль крикнуть: "А ну вас! Пусть поженятся молодые, если любят друг друга"! Но эта мысль только мелькнула и тотчас же пропала: слабовольный пан струсил - пани Юзефа так сурово смотрела на него. Приходилось поневоле соглашаться.

   - Юзефочка...- робко заговорил он опять.

   - Ну что?

   - А скажи... того... Куда же мы удалим Анджелиночку?

   - Я и сама не знаю хорошо. За это дело берется наш святой отец Пий. Он устроит ее в благонадежном месте. Я думаю, ему можно доверить?

   - Гм... гм... Конечно, Юзефочка, конечно!..

   Когда пан Самуил вышел из комнаты жены и встретился с Анджеликой, он отвернулся, чтобы скрыть влагу на своих глазах.

   Девушка не заметила расстроенного вида отца и ничего не подозревала о заговоре против нее и Максима Сергеевича.

   За последнее время она даже стала спокойнее; смутное беспокойство за будущее совершенно покинуло ее: мать не вспоминала более об "ереси" пана Максима, отец Пий стал с нею чрезвычайно любезен и ласков и тоже ни слова не говорил о религии ее жениха - чего же было тревожиться? Все, по-видимому, шло по-старому, пан Максим по-прежнему приезжал к ним ежедневно, встречали его приветливо; при таком положении можно ли было думать о чем-нибудь другом, как ни о предстоящем, уже недалеком, казалось, счастье? И спокойная духом девушка отдавалась радостным мечтам.

   Одн