Алексеев Николай Николаевич - Лжецаревич

sp;    Спешат и другие воеводы, кто растерянный, кто улыбающийся. Вон "второй" воевода князь Михаил Катырев-Ростовский - добродушный, честный, слабовольный старик - прискакал и смотрит, разинув рот.

   Басманов поднимает руку. Движение затихает. Все напряженно ждут слова.

   - Мы были слепцами, пора нам прозреть! Покаемся. Принесем повинную, послужим царю истинному, Димитрию Иоанновичу! - кричит Басманов.

   На миг прежняя тишина, потом прокатывается громовое:

   - Послужим! Повинимся! Многая лета царю Димитрию Иванычу!

   - Не хотим! Не порушим крестное целованье Феодору! - кричат иные.

   Но этих иных - горсть.

   - Рабы Годуновых! Бей их! - восклицает Басманов, поднимая коня на дыбы, помахивая саблей.

   - Бей их! - вопят тысячи голосов.

   Лязг оружия, выстрелы, и новые, новые клики: "Бей! Бей их!"

   Рассеянные где кто сторонники Феодора не могут сплотиться. Они бегут, кое-как отбиваясь.

   - Не хочу! Феодору, Феодору служу! - хочет крикнуть князь Алексей Фомич, но что-то сжимает ему горло.

   "На верную гибель?.. А Аленушка?" - проносится в его голове, и он стоит безмолвный, неподвижный.

   Он видит, как Катырев-Ростовский прокладывает себе путь мечом, как Двудесятин-старик, весь багровый, неистово кричит: "Изменники! Воровские холопы!" - и рубит направо-налево, очищая себе выход, а он все по-прежнему стоит, не двигаясь, онемев.

   Кончен бой - кого побили, кто ускакал. Ратники целуют крест Димитрию, и с ними вместе... он, Алексей Фомич, а сам думает:

   "Эх, неладное дело я учиняю!"

   - Грехи наши тяжкие прости, Боже! - шепчет, отрываясь от дум, Щербинин.

   Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.

   - Алеша! Друже! - промолвил над ним взволнованный мужской голос.

   Князь обернулся и вскочил, как ужаленный.

   - С нами крестная сила! Аминь, аминь, рассыпься! - пробормотал он.

   - Алеша, что ты?

   - Так ты жив?

   - Пока еще да.

   - Ну, слава Богу, слава Богу! Ай, Павлуша, да и испугал же ты меня! Давай обнимемся!

   И Алексей Фомич заключил в объятия своего старинного приятеля Павла Степановича Белого-Туренина.

  

  

   Десятках в трех сажен от того костра, где находился князь Щербинин, сидели, бражничая, несколько шляхтичей.

   Костер уже догорал, и его то вспыхивающее, то меркнущее пламя то озаряло усатые лица шляхтичей, то оставляло в полумраке, чуть кидая на них красноватый отсвет.

   Уже далеко не первый ковш проходил по рукам шляхтичей. Хмель оказывал свое действие. Разговоры стали оживленнее, голоса хриплы. Но попойка еще далеко не заканчивалась, и то и дело раздавался окрик кого-нибудь из пирующих: "Эй, хлопец!", и ковш переходил в руки слуги и почти тотчас являлся обратно, до краев наполненный дорогим заморским вином или простою "вудкой", медом или брагой.

   В кругу этих шляхтичей сидел пан Феликс Гоноровый, уехавший после сожжения дома Максима Сергеевича в войско Лжецаревича.

   Что ему не пришлось здесь встретиться с Златояровым - было простою случайностью, такою же, как и то, что тому же Максиму Сергеевичу не пришлось до сих пор увидеть боярина Белого-Туренина.

   Рядом с паном Феликсом помещался дюжий шляхтич именем Маттиас, следующим сидел пан Ян, худощавый молодой человек в изрядных лохмотьях, там еще и еще шляхтичи всяких возрастов и состояний, и так кольцом вокруг всего костра. Чуть-чуть в стороне сидел Стефан-Лис все с таким же кротким, девичьи-прекрасным лицом, с ясными глазами. Он не отводил взгляда от лица своего господина.

   Все эти шляхтичи знают друг друга не более часа. Они познакомились на этой стоянке, здесь же сдружились за общим ковшом, тут же и разойдутся, чтобы больше, быть может, никогда не встретиться.

   Что-то странное творится с паном Гоноровым. Его бледное лицо страшно от той улыбки, которая растянула его губы да так и застыла; белые, крепкие, острые, как у волка, зубы виднеются из-под усов; нет-нет, да и разведет челюсти пан Феликс и сухо щелкнет зубами. Страшные мертвые глаза смотрят на уголья костра, не мигнут. Порою Гоноровый поднимает голову, обводит взглядом шляхтичей - тогда видно, что белки его глаз налиты кровью, зрачки расширены и горят, как у хищного зверя. Иногда судорога искажает черты его лица.

   Сказания о вампирах содержат в себе долю истины. Народная память сохранила воспоминания о существовавшем некогда людоедстве, прикрасила их своею фантазией, и таким образом вампир - вначале простой людоед - преобразился в сверхъестественное крылатое существо, сосущее по ночам кровь людей, во время их сна.

   Нечто подобное древним вампирам-людоедам можно встретить в историческое, не очень отдаленное от нас время. Страшная эпоха давала добрую почву для развития ужасных страстей.

   В истории есть запись о некоем запорожском казаке, убившем двух своих детей, чтобы самому питаться молоком их матери, своей жены, причем он сосал это молоко пополам с кровью несчастной женщины.

   Поэтому ничего нет удивительного в том, что о пане Гоноровом среди соседей ходил слух, будто он вампир. Быть может, этот слух не был простою выдумкою праздных кумушек про "проклятого пана", и, как вообще в сказаниях о вампирах, в этом было зернышко истины.

   Почему Стефан, едва заметил совершавшуюся с его господином перемену, вздрогнул, и выражение испуга, почти ужаса мелькнуло в его глазах?

   Только что наполненный вином ковш пошел вкруговую.

   - Ну, пан Феликс, прикладывайся, что ж ты? - смеясь, заметил Гоноровому его сосед пан Маттиас.

   - Добрый пан!.. Богом молю... Оставьте его, не трогайте... Беда будет...- дрожащим голосом прошептал ему на ухо Стефан-Лис.

   - Ну, какая там беда? - презрительно проворчал Маттиас, шевельнув своими широкими плечами.

   Он даже не прочь был бы теперь немножко подраться для развлечения.

   - Пан! Пей! - поднес он ковш Гоноровому.

   Пан Феликс не взял ковша. Он уставился в лицо соседа налитыми кровью горящими глазами, и нечто похожее на рычание зверя вырвалось из его рта.

   - Чего ты фыркаешь? Пей с добрыми товарищами! - проговорил Маттиас.

   Как будто электрический ток потряс огромное тело Гонорового.

   Он выпрямился, вскочил на ноги. Глаза его почти вышли из орбит. Он зарычал и вдруг, как тигр, бросился на Маттиаса и вцепился зубами ему в горло. Пан Маттиас взметнул руками, роняя ковш, и упал навзничь на траву, а пан Феликс насел на него и грыз, грыз его, как грызет волк свою жертву.

   - Пан Феликс! Господин! Опомнись! - умоляюще вопил Стефан.

   Растерявшиеся было шляхтичи шумно вскочили.

   - Чудовище! Людоед! - кричали они, спеша обнажить сабли.

   Гоноровый оставил Маттиаса, выхватил саблю.

   - Крови! Крови! - неистово закричал он и, размахивая саблей, рубя всех, кто попадался навстречу ему, кинулся бежать.

   Стефан и шляхтичи пустились следом за ним.

   Его пытались задержать, в него стреляли, но все было напрасно; его сабля рассекала головы, как кочны капусты, и он все мчался вперед по стану, дико хохоча, выкрикивая:

   - Крови! Крови!

  

  

   - Ах, голубчик! Да и рад же я, что с тобой повстречался! Ведь мы тебя покойником считали,- говорил князь Щербинин Павлу Степановичу, присев с ним у костра.

   - Ну! - удивился тот.

   - Честное слово! Поминанье о тебе подавали. А ты, Бога благодаря, жив-живехонек!

   - Да откуда слух такой пошел?

   - Из Москвы-реки в ту весну вытащили потопленника - ну, ни дать ни взять, ты. И одежда, и рост... Лика, точно, разобрать нельзя было... Ну рассказывай, как живешь-поживаешь?

   - Что моя жизнь? Скорбь да грех только. Ты счастлив ли с женой молодой?

   - Счастлив, Бога благодаря, лучшего мне и просить нечего.

   - Ты что же, с рас... с царем сюда пришел?

   Белый-Туренин слегка улыбнулся его обмолвке.

   - Да, с ним,- коротко ответил он.

   - Незадолго до того, как мне в поход уезжать, жена твоя весточку прислала.

   - Разве она не в Москве?

   - Ах, да! Ведь ты не знаешь! Инокиня она. Монастырь маленький, тихий, бедный есть в лесах, верст триста, а то и поболе от Москвы, так вот в нем она постриглась. Святую жизнь, говорят, ведет.

   - Вот как! - промолвил Павел Степанович и задумался.- Она счастливее меня - грех один совершила тяжкий и тот отмаливает, и успокоенье ей, верно, Бог послал, а я вот все себе покоя найти не могу,- продолжал он потом.

   Алексей Фомич участливо взглянул на приятеля.

   - Ну, полно! Неужели у тебя такие грехи, что Господь их не простит?

   - Ах, весь я во грехах, кругом! И не хочу, да грешу. И нет часа мне спокойного - мучусь я, терзаюсь! - говорил в волнении Белый-Туренин.

   Ни он, ни Щербинин не замечали, что сидевший напротив них маленький худощавый старик внимательно вслушивается в их разговор.

   - Бедный ты,- промолвил Алексей Фомич.

   - Не бедный, а богатый милостями Божьими!- прозвучал старческий голос, и старичок подошел к Белому-Туренину.- Не бедный, а богатый милостями Божьими! И грехи твои приведут тебя ко спасению. Если ты чувствуешь тяготу их - значит, сердце твое все же чисто, помыслы твои все же светлы. Чистое сердце, светлые помыслы - это ли не Божий милости? И обретешь ты счастье... Мир ти, чадо!

   И старик отошел от Павла Степановича и вернулся на прежнее место.

   - Кто это? - тихо спросил Щербинин.

   - Это?.. Я встречал его на поле после битв. Праведник... Ходит, помощь раненым подает всем, ляхам, русским... С ним девица хаживает... Чудная такая. Волосы всегда распущены, и на голове венок. Сама ликом - что ангел. Слыхал я, звать его Варлаамом.

   - Вот кто! Юродивый?

   - Нет. Просто муж святой жизни. Что это? Слышишь? - добавил Павел Степанович, прислушиваясь.

   - Да, да. Крики, шум... Слышь, стреляют...

   - Крови! Крови! - кричал чей-то неистовый голос все ближе, ближе к ним.

   Вскоре они увидели освещенную пламенем костров бегущую толпу людей и мчавшегося впереди всех огромного размахивающего саблей человека, вопившего: "Крови! Крови!"

   Казалось, он бежал прямо к тому костру, где сидели Алексей Фомич и Белый-Туренин. Они с изумлением смотрели на бегущих.

   - Крови! Крови! - прозвучало перед ними, и сабля бешеного занеслась над головою князя Щербинина.

   Какой-то человек, уже давно сидевший неподалеку от бояр и украдкой посматривавший на Алексея Фомича, вскочил и во мгновение ока очутился перед безумцем. Он поймал руку Гонорового, вырвал и далеко отбросил его саблю.

   Пан Феликс заревел от ярости и охватил заступника своими руками, ломавшими подковы, как черствые калачи. Противник встретил его грудью.

   - Батюшки! Да ведь это - Никита кабальный! - вскричал князь Щербинин, узнавая в своем неожиданном заступнике бывшего отцовского холопа Никиту-Медведя.

   Между тем, поединок на жизнь и смерть начался.

  

  

   Почувствовав себя в объятиях "бешеного" словно в тисках, Никита-Медведь, в свою очередь, охватил его руками. Два тела сплелися и замерли. Казалось, это была высеченная из камня группа борцов-атлетов, так неподвижны были они. Но в этой неподвижности чувствовалась сила, дошедшая до высшей степени напряжения.

   Кто победит? - Этот вопрос задавал себе столпившийся люд.

   На него трудно было ответить. Колосс Гоноровый выглядел Голиафом, но малорослый в сравнении с ним Никита не уступал ему в ширине плеч, и даже надетая на нем рубаха не мешала разглядеть узлы мускулов.

   Бледное лицо пана Феликса стало багровым, бычья шея покраснела и вздулась, пальцы огромных ладоней, казалось, впились в тело противника. Руки Никиты, как две змеи, оплелись вокруг стана "бешеного" и гнули пану спину. Скуластое простоватое лицо Медведя покраснело, и на висках вздулись и бились синеватые жилки.

   Вдруг неподвижная группа борцов точно дрогнула.

   Вместе с нею дрогнули и зрители, у которых от напряженного внимания холодный пот покрыл лоб.

   Но нет, борцы снова неподвижны, только спина Гонорового едва заметно вогнулась.

   Зрители притаили дыхание. Костры потрескивали, и трепетное пламя их ярко освещало бледные лица смотревших на борьбу и фигуры борцов.

   Новая и новая дрожь...

   Группа колеблется, подается. Теперь она уже не неподвижна. Подбородок пана Феликса глубже врезается в плечо Никиты, руки, кажется, скоро вырвут ребра вместе с мясом. Лицо его еще более багровеет; видно, что он хочет сбросить со своей спины кольцо рук Медведя. А Никита по-прежнему неподвижен, только жилы на висках вздулись веревками.

   Гоноровый хочет подмять противника под себя, он весь в движении. Никита не шелохнется, и руки его все по-прежнему соединены на пояснице пана Феликса, и с каждой попыткой Гонорового сбросить их они сжимаются крепче, а спина пана все больше сгибается.

   Крик дикого зверя пронесся и потряс толпу, и Феликс в бессильной ярости впивается зубами в плечо противника, а руки, как два молота, колотят бока Никиты.

   Тут произошло что-то необычайное. Руки Медведя шевельнулись, и спина Гонорового моментально вогнулась. Послышался звук ломаемой кости, и "бешеный" пластом протянулся на земле.

   - Пане! Пане! Добрый пане! - с горестным воплем кинулся Стефан к своему господину.

   Но тот его вряд ли слышал. Он силился приподняться. Руки действовали, но ноги бессильно протягивались по земле. "Вампир" с невероятными усилиями полз к Никите. Он сыпал проклятия, богохульствовал, скрежетал зубами от боли и ярости. Он прополз немного и упал обессиленный, умирающий. Он царапал, грыз землю... Потом великан вдруг вытянулся всем телом.

   - Помер! Что за страшная смерть! - говорили в ужасе в толпе.- Смотрите, он так и умер, закусив землю.

   - Жаль, что не мне его пришлось убить! - промолвил, выходя из толпы и обращаясь к Никите, какой-то человек.

   - Побойся Бога! Что ты говоришь? Жалеешь, что не убил человека! - укоризненно, покачав головой, сказал старик Варлаам.

   - Максим?!

   - Павел!

   Такими восклицаниями обменялись вышедший из толпы человек и боярин Белый-Туренин.

   - Голубчик! А ведь говорили, что ты погиб в пожарище. Как это мы до сих пор не встретились? Обнимемся,- говорил Павел Степанович, подходя к Златоярову.

   Лицо того вдруг омрачилось. Протянутые было для объятия руки опустились.

   Белый-Туренин заметил это и побледнел.

   - Ты все еще не можешь простить мне "того"? Да, я виновен... Ты прав... Но знал бы ты, сколько страдал я за то! - с тоскою промолвил боярин.

   Златояров-Гноровский посмотрел на измученное лицо своего бывшего друга, на его рано поседевшую бороду, подошел и обнял его.

   - Твой грех не мне судить... Бог рассудит... Обнимемся, друг.

   Павел Степанович сжал его в объятиях.

   - Первая радость во все время...- сказал он погодя.- А вторая сейчас будет: знаешь ты, куда запрятали твою невесту?

   - Нет! Если б знал!

   - Она в монастыре кармелиток... Он недалеко от вотчины Влашемских.

   - Вот радость мне - так радость! - бросаясь обнимать приятеля, воскликнул Максим Сергеевич.- Теперь я вырву ее из их когтей. Ну, Афоня, завтра же в путь обратно в Литву! - добавил он, обращаясь к хлопцу, стоявшему за его спиной.

   Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана и жесткое выражение лежало на его лице.

   За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик - это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.

   Своему господину Афоня ответил не сразу.

   - Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.

   - Что так? - удивился Златояров.

   - Мне прежде надо отплатить за отца вон тому,- сказал парень, указывая на Стефана.

   - А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.

   В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.

   - Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.

   - Нет у меня жены, боярин.

   - Умерла? Неужели?

   - Да, померла,- глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.

   - Кто думать мог! Такая молодая... Царство ей небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?

   - Да, счастливо,- нехотя отвечал Медведь.

   - Значит, с горя из Москвы ушел?

   - С горя, княже, с великого горя! - воскликнул Никита.

   - Сбежал мне на благо: не случись тебя сегодня здесь, верно, не быть мне уже в живых: зарубил бы он меня, ей-ей! Ведь уж и саблю занес. Спасибо тебе - жизнь мне спас. Век буду за тебя Бога молить с женой своей вместе.

   Никита слушал и то бледнел, то краснел.

   - Полно, княже...- смущенно пробормотал он.

   - Как полно? Наградить тебя надо. Чего хочешь? Денег? Земли? Иного...

   - Ничего мне не надо.

   - Да ведь за дело даю, не из милости. Чего же не берешь?

   - Если хочешь мне добро сделать, то...- с волнением промолвил Медведь и вдруг бухнулся на колени перед князем.- То сними с души моей один тяжкий грех... Прости... Ведь я тогда, на охоте, батюшку твоего, Фому Фомича... к медведю в лапы...

   Князь Щербинин вздрогнул, побледнел и закрыл рукою Никите рот.

   - Ладно... Понимаю... Не досказывай... Прощаю... Бог тебя простил бы...- взволнованно проговорил он.

   - Спасибо, княже! Все на сердце легче,- сказал Медведь, поднимаясь с колен.

   - Бог простит, Бог простит...- бормотал Алексей Фомич, отходя от него.

   Никита посмотрел ему вслед и пробормотал:

   - Словно гора с плеч свалилась - простил.

   Стефан по-прежнему сидел над трупом Гонорового, но уже не плакал. Он угрюмо смотрел на Никиту и шептал:

   - Погоди же! Отплачу!

   Толпа любопытных вокруг тела "бешеного пана", вначале густая, мало-помалу начинала редеть. Стефан поднялся с земли.

   - Помогите, добрые люди, зарыть покойника,- промолвил он.

   На него поглядели косо, и никто не шевельнулся.

   - Помогите...- повторил Лис.

   Маленький старичок и Никита подошли к нему.

   - Погребем его,- сказал Варлаам.

   - Коли хочешь, я подсоблю,- промолвил Медведь.

   - Спасибо тебе, добрый человек,- проговорил Стефан, обратись к старику.- А от тебя помощи не приму! - кинул он Никите, злобно смотря на него.

   - Как хочешь!.. Я тебе не со зла, а по-христиански... Не хочешь - твое дело,- молвил Медведь и отошел.

  

  

   - Матушка! Ты все тоскуешь. Перестань, родная! Выпьем чашу нашу... Примем венец мученический! - и красавец юноша, сам бледный от волнения, наклонился к матери и целует ее.

   Этот юноша - царь Феодор, свергнутый с престола, запертый в бывшем доме бояр Годуновых вместе с матерью, царицей Марьей Григорьевной, и сестрою Ксенией.

   - Ах, Федя! Тяжко! Душа болит... Не за себя, а за вас! - как стон вырывается из уст царицы.

   - Божья воля, Божья воля! - шепчет Ксения, обнимая мать, и слезы блестят в ее чудных очах.

   Да, конечно, только Божья воля могла бросить в темницу царя многомиллионного народа. О, этот ужасный день 1 июня! Москва, казалось, была такою спокойною, тихой. Ничто не предвещало бури. Юный царь верил этому спокойствию.

   "Что значит какой-нибудь расстрига, если меня любит мой народ? Мой верный народ защитит меня!" - думал в тот день царь, стоя у одного из окон своего дворца и смотря, как по залитым солнцем улицам города тянутся возы, едут на конях и пешью идут разные люди - важные бояре и оборвыши-смерды, все спокойные, занятые делом.

   Вдруг вбегает боярин.

   - Царь! Красносельцы изменили! Валят в Москву!

   - Может ли быть? - шепчет растерявшийся царь. Но потом в нем просыпается энергия.

   - Послать рать на мятежников!

   И снова он спокоен: войско разобьет мятежников, и все будет кончено.

   Проходит час, другой - и улицы Москвы уже не тихи и мирны. Толпы чем попало вооруженного люда валят, гудят.

   - Да здравствует царь Димитрий! Прочь Годуновых! Прочь семя татарское! - слышит царь яростные крики.

   Он растерян, он в ужасе. Мать и сестра плачут у него на груди.

   - Бояре! Бояре! - кричит он. Но никто не приходит на зов.

   И вот топот многих ног. Потные, раскрасневшиеся бородатые лица. Их - его, мать, сестру - схватывают, выталкивают из дворца, запирают в прежний дом Годуновых.

   Бывший царь - теперь узник.

   Вспоминает пережитое Феодор, окидывает грустным взглядом стены дома-тюрьмы, и что-то клокочет в его груди. Он знает, что еще миг - и он заплачет, как плачут мать и сестра.

   - Бога ради! Успокойтесь... Не надо слез... Не надрывайте и без того страждущую душу! - вскричал царевич и заходил по комнате, чтобы чем-нибудь унять свое волнение.

   - Федя! Который день мы взаперти? - спросила царица.

   - Десятый, матушка.

   - Только десятый, а кажется, месяцы прошли! - воскликнула Ксения.

   - Да, день - что месяц... О-ох! Боже мой, Боже! И за что такая напасть? - с глубоким вздохом промолвила Марья Григорьевна.

   - Что это? Опять Москва шумит! - крикнул Феодор, подбегая к окну.

   Взглянул он туда и побледнел.

   - Матушка! Пробил наш час! - проговорил он дрожащим голосом, подойдя к царице.- Народ бежит к дому!

   - Ко мне, дети! Обнимемся в последний раз! - проговорила Марья Григорьевна.

   Слез уже нет на ее глазах. Она полна величавого спокойствия.

   - Примем бестрепетно венец мученический! - торжественно сказал Феодор, опустившись на скамью рядом с царицей и обнимая мать.

   Ксения спрятала лицо на груди матери и громко рыдала.

   - Идут! Идут! - громко вскрикнула она, слыша в сенях топот нескольких ног.

   - Готовьтесь, дети! - говорит Марья Григорьевна. Трое стрельцов и за ними Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов вошли в комнату...

  

   - Митька! Куда это народ бежит? - спрашивает какой-то оборвыш другого такого же.

   - А к дому Годуновых, сказывают. Бежим!

   - Что там приключилось такое? - уже на бегу спрашивает первый.

   - Сказывают, туда бояре пошли со стрельцами... Говорят...- И Митька, наклонясь к уху приятеля, что-то шепнул.

   - Ай-ай! - всплеснул тот руками.- Да неуж ли! Экое дело грешное! Одначе бежим. Узнаем, правда ль. Ай-ай! Грех великий!

   Перед домом Годуновых толпа глухо гудит. У большинства лица бледны. Все как-то тревожно настроены и почему-то избегают смотреть в глаза друг другу.

   Фигура Молчанова показывается на крыльце. Это курчавый человек, со смуглым лицом, с быстро бегающими впалыми глазами.

   - Что собрались, люди? - спрашивает он толпу.- Слышали уж, верно?

   - Что? - гудит в толпе.

   - Да что Марья Годунова с сыном Федькой отравили себя ядом. Одна Ксения жива - убоялась губить душу.

   Сдержанное "Ах!" проносится в толпе, и потом ни звука.

   Вдруг громкий возглас нарушил гробовое молчание.

   - Душегубы! Загубили неповинных!

   И какой-то человек протискивается сквозь толпу к крыльцу. Его руки сжаты в кулаки, глаза горят. Он хочет кинуться на Молчанова.

   - Крамольник! Изменник царю Димитрию! Расправьтесь! - громовым голосом крикнул Молчанов.

   Сперва на плечо "крамольника" нерешительно опускается пара рук, там другая - и вдруг целый десяток кулаков опускается на его голову. Миг - и его, поверженного на землю, бьют, топчут ногами сотни людей. Скоро из "крамольника" образовалась кровавая масса, в которой никто не признал бы, конечно, бывшего царского истопника Ивана Безземельного.

  

  

   20 июня 1605 года - день въезда Лжецаревича - была прекрасная погода.

   Уже с утра народ толпился на улицах.

   Кровли домов, городские стены, колокольни все были покрыты любопытными.

   Все ждали напряженно.

   - Скоро?

   - Говорят, что...

   - Скорей бы! Смерть охота повидать его, милостивца! Говорят, ликом схож он с царем Иваном, с батюшкой своим.

   - Не видал. А слыхал, будто так...

   Такие разговоры слышались среди народа. Вдруг все смолкло.

   - Едет! - пронеслось в толпе восклицание и замерло.

   Лжецаревич въезжал пышно.

   Впереди всех ехали поляки, блестя латами и шлемами, звуча - если то были гусары - крыльями, сверкая усыпанным драгоценными камнями нарядом, если они были в национальном платье; за ними литаврщики, после трубачи, копейщики... Вон богато одетые слуги ведут под уздцы шестерку коней, попарно запряженных в золотые колесницы. Усыпанные искрами алмазов хохолки на холке коней так и сверкают...

   За ними белые, вороные, караковые, в яблоках кони верховые. После - барабанщики, стройные ряды русских сподвижников Лжецаревича, духовенство, блистающее парчовыми ризами...

   И вот на белом коне Лжецаревич, теперь уже Лжецарь. Одежда его блещет золотом, ожерелье сверкает {Это ожерелье ценилось в 150 000 червонцев.}. Далее литовцы, казаки, стрельцы.

   Все падает ниц, повергается во прах перед Лжедимитрием.

   - Здрав будь многие лета, царь-государь! Солнышко наше! - гремит в народе.

   Лжецарь величаво кивает, а в уме его проносится: "Ну теперь я действительно царь!"

   Вдруг точно с неба сорвался и упал вихрь. Тучи мелкой пыли слепят глаза. Кони взвиваются на дыбы, всадники едва удерживаются в седле. Сам Лжецарь покачнулся, ослепленный, полузадушенный.

   "Не быть добру", - думает суеверный народ.

   Но снова все тихо. По-прежнему сияет солнце, по-прежнему в чинном порядке, сверкая и шумя, движется шествие. Снова неумолчные клики:

   - Здравствуй, солнышко наше, царь Димитрий Иваныч!

  

  

   У царя Димитрия был пир. Это далеко не было новостью для москвичей: редкий день проходил без царского пированья, без какой-нибудь забавы.

   Бывало, они слушали гремевшую среди ночной тишины польскую музыку и вздыхали слегка.

   "Гм... Что-то царь часто веселится! Ну, да известно - это так, пока, пройдет время и остепенится",- думали они.

   Но день проходил за днем, а пиры, забавы, часто такие, которые считались нечестивыми, продолжались, и лица москвичей становились все угрюмее, задумчивее.

   - Ктой-то это среди ночи на улице песни горланит? - спрашивал, бывало, пробужденный шумом и гамом от сна какой-нибудь купец или боярин.

   - А это хмельные ляхи из дворца государева едут,- ответят холопы.

   - Ишь, вопят, проклятые! Удержу на них нет! Пора бы им из Москвы восвояси...- недовольно ворчит потревоженный.

   "Пора бы поганым восвояси",- все чаще подумывали мирные граждане. Но поляки, по-видимому, не думали уезжать. Напротив, их все более набивалось в Москву; они пировали, бесчинствовали, оскорбляли москвитян, позорили их жен. Не было над ними суда - они делали что хотели: царь все прощал им, своим сподвижникам. Московцы терпели и молчали, но что-то начинало закипать в их груди.

   А царь забавлялся, царь пировал, ласкал поляков.

   Вот и сегодня, сидя за пиром, он явно выказывал предпочтение ляхам перед боярами, говорил больше с ними, чем с русскими, хвалил их доблесть, обычаи, и сам, к довершению всего, одет был в польское платье. Бояре угрюмились, но терпели.

   "Царь ведь... Его воля..." - думали они. Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.

   Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.

   - Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! - громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.

   - Твоя правда! Было б повеселей,- поддержали его товарищи.

   - Царь! Прикажи привести женщин,- нагло заметил первый поляк.

   Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.

   - А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин - ну, там жен купеческих либо опальных бояр... Живо! А мне... Ксению! - крикнул пьяным голосом Лжецарь.

   - Царь, царь! Не дело ты затеял,- сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.

   - Да! Не гоже! - поддержал его Петр Басманов. Бояре глухо роптали.

   - А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! - крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.

   Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.

   Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.

   - А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить... Авось, вы нас полюбите. Садитесь,- заговорили поляки и загремели скамьями.

   Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.

   - А где... моя? - спросил Лжецарь.- А-а! Вот она! И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.

   - Дай взглянуть на тебя, красавица...- пробормотал Лжедимитрий.

   Ксения не поднимала головы.

   Один из бояр-приспешников, хмельной, взял ее за подбородок и повернул лицо царевны к самозванцу.

   - А? Какова девка, хе-хе? - пробурчал он.

   Яркая краска залила щеки царевны.

   - Не смей! Не смей! Холоп! - крикнула она не своим голосом, потом повернулась к самозванцу: - Убей лучше!... Зачем мучишь?..

   Лжецарь побледнел. Хмель как будто разом соскочил с него.

   Боярин залился пьяным смехом.

   - Хе-хе! Осерчала! Дай я тебя приласкаю!

   И он снова поднес грязную ладонь к ее лицу. В глазах самозванца сверкнул гнев.

   - Прочь, раб подлый! - с силою оттолкнув пьяного нахала, крикнул он, потом поднялся и низко поклонился Ксении.

   - Прости, царевна! - тихо сказал он и тотчас же отдал приказ: - Увести!

   После с угрюмым лицом опустился он на свое место. Он окинул взглядом пиршество. Пьяные, красные лица панов, бледные дрожащие женщины... Хохот и слезы... Остатки разлитого вина на скатерти... Шум, гам...

   Точно судорога прошла по его лицу.

   - Отправить по домам женщин! - прозвенел его голос.

   - Э! Царь! Что так скоро? Мы...- начал какой-то пан.

   - Молчать! - прокатился грозный окрик Лжецаря.- Пир кончен!

   И он поднялся из-за стола при общем безмолвии.

  

  

   Смеркается.

   Бледная и задумчивая девушка одна в низкой душной палате. Кто бы узнал в ней царевну Ксению! Но она все же прекрасна, как и в счастливые дни, пожалуй, даже еще прекраснее, чем тогда. Горе согнало с ее щек яркий румянец, но бледность делает красоту ее возвышеннее, большие глаза, обведенные синеватым кольцом, кажутся от этого еще больше, а слезы сообщают взгляду неотразимую прелесть.

   Душа Ксении полна горем, почти отчаянием.

   - Господи! Смерти, только смерти прошу я у тебя! - шепчут ее побледневшие губы.

   Но, чу! Кто идет? Шум шагов все близится. Может быть, идущие несут ей смерть? Хоть бы так!

   И несчастная царевна почти радостно крестится.

   Широко распахнулись, двери. Два немецких рейтера стали по бокам в проходе и замерли, держа перед собою алебарды.

   Тихие шаги, звон алебард во время отдания чести, и входит... - царевна не верит глазам - входит он, новый царь.

   Двери бесшумно затворились за ним.

   Царевна не встала, не шевельнулась, только смотрит на него полуиспуганно, полуизумленно.

   - Царевна, прости... я виноват перед тобою,- тихо проговорил Лжецарь, низко кланяясь.

   В его голосе слышатся мягкие нотки. Странно действует на Ксению этот мягкий, ласковый голос. Она столько видела за последнее время унижений, оскорблений, столько выстрадала... И ни одного, ни одного сочувственного слова! Удивительно ли, что голос самозванца заставил сильнее забиться ее сердце? Она плачет. Но это уже не прежние слезы отчаяния, это - облегчающие слезы.

   Он сел рядом с нею на скамью, взял ее руку. Ксения хочет отдернуть руку - ведь это он, убийца ее матери, брата, похититель престола - и не может, у ней сил не хватает. "Ласки, ласки! - дрожит в ее сердце какой-то неведомый голос.- Хоть от кого, хоть от зверя!"

   Снова ласкающий, берущий за сердце голос:

   - Ты плачешь, царевна? Ты страдаешь? Я - виновник? Да? Клянешь меня? Прости! Я не так виновен. Можно все исправить.

   "Верни мне мать, брата, злодей!" - хочет крикнуть Ксения и не кричит, а шепчет: "Бог тебе судья!"

   - Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал - я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.

   Царевна изумленно взглянула на него.

   - Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только - сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме... Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну... Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?

   И он заговорил о любви,- какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.

   Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой - другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.

   А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.

   Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: "Счастья! Счастья!"

   Вдруг Лжецарь умолк. Ксения отняла руку и взглянула на него.