Волконский Михаил Николаевич - Вязниковский самодур

третиться Гурлов с Чаковниным, который обещал Сергею Александровичу привезти сюда его дворянское платье.

   Чаковнин приехал верхом один на форейторской лошади из закладки Труворова.

   Гурлов, переодетый уже вновь в камзол, большие сапоги и кафтан, сидел в просторной верхней комнате двора с Александром Ильичом, дымившим своей трубкой, и разговаривал. Вечерние сумерки густели за окном, но они не зажигали свечи.

   В это время подъехал княжеский секретарь ко двору, ради порученных ему князем хлопот в городе.

   Дворник, осанистый мужик из однодворцев, встретил важного гостя на крыльце и повел его наверх, засветив в фонаре сальную свечку, замерцавшую на сквозняке своим пламенем.

   - Пожалуйте! Тут еще двое проезжих есть - не соскучитесь!- пригласил он Савельева, пропуская его в дверь и освещая своей свечой комнату с низкими подъемными окнами, с бревенчатыми стенами. За столом на тесовых, покрытых коврами скамейках сидели Чаковнин и Гурлов.

   Здесь, вне владений князя Каравай-Батынского, Гурлову не было причины скрываться, и он совершенно равнодушно встретил появление секретаря.

   Созонт Яковлевич вошел, закинув голову и высоко вздернув очки на нос, оглядел сквозь эти очки сидевших и сейчас же узнал их.

   Первое, что ощутил он при этом, была радость. Обрадовался он не тому, что напал на след Гурлова, обидчика князя, а тому, что судьба столкнула его именно с этим обидчиком.

   Во время дороги злоба Савельева разыгралась еще сильнее, чем вчера, и он находился теперь в таком состоянии, что, попадись ему под руку князь, он мог бы забыться пред ним и не сдержать себя. Втайне, в глубине души, он уважал и Гурлова и Чаковнина и дорого дал бы за дружбу с ними.

   - Здравствуйте, господа,- поклонился он,- мы, кажется, знакомы...

   Гурлов покосился на него. Чаковнин продолжал дымить трубкой, не обратив внимания на приветствие.

   - Или не узнали меня?- повторил Савельев.- Я секретарь князя Каравай-Батынского, Созонт Яковлевич...

   Сильно хотелось ему в эту минуту подсесть к ним и предложить расправиться с князем по-своему,- сговориться бы да и покончить с ним!..

   Увы! Ему опять не ответили.

   Тогда он стал располагаться на другом конце стола; достал из погребца, который принес за ним работник дворника, нож, вилку, тарелки, флягу с вином, стаканы и завернутую в бумагу холодную говядину, курицу и прочую снедь.

   - Что же,- усмехнулся он,- пока я на службе был - водили со мной знакомство, а теперь, как прогнали меня, так и знать не хотите?..

   - Как прогнали?- встрепенулся Гурлов.

   Созонт Яковлевич знал, чем взять его. Он нарочно соврал, что прогнан князем.

   - Прогнали меня за вас, Сергей Александрович, за то, что не сумел захватить вас сегодня,- пояснил он весьма естественно.- И вот вы видите теперь человека, лишенного крова...

   - Ну, и забодай тебя нечистый!-проворчал себе под нос Чаковнин, запыхтев своей трубкой.

   - Винца не прикажете ли?- предложил Савельев, берясь за флягу.

   Чаковнин взглянул на Гурлова, и оба они рассмеялись. Савельев налил себе полный стакан, отпил до половины и проговорил:

   - Доброе винцо! Вы не думайте, что оно - того же состава, что и погубивший меня сегодня квас...

   Такая откровенность поразила даже Александра Ильича, и он, подняв брови, глянул на Созонта Яковлевича.

   - Я потому откровенен так,- сейчас же сказал тот,- что все равно терять мне нечего... Говорю вам, что человек я, лишенный крова.- Он принялся разрезать курицу и стал было производить это очень деловито, но вдруг поднял голову.- Напрасно вы изволите ко мне с таким презрением относиться! - воскликнул он.- Может быть, я и достоин его, но, во всяком случае, имею право на снисхождение. Вы думаете, дешево доставалась мне жизнь у князя? Только лютейшему врагу могу пожелать такую. Сколько я унижения перенес, сколько обиды, сколько слез огорчения пролил я втихомолку - знаю я да подушка моя! - Созонт Яковлевич так расчувствовался, что у него навернулись слезы, и он смахнул их.- Я вам прямо скажу,- продолжал он,- что лютейший враг мой, общий с вами,-князь Гурий Львович Каравай-Батынский. И не теперь стал он врагом моим, а всегда я чувствовал к нему омерзение. И вот истинно говорю вам, что ежели вы желаете предпринять что-нибудь серьезное относительно этого деспота, то я всей душой рад помогать вам! - Он проговорил это совершенно искренне и совершенно искренне желал войти в союз с людьми, которых считал врагами князя.- Вы, может, не доверяете мне?- сказал он снова, помолчав.- В таком случае я готов идти на испытание, согласен, чтобы вы испытали меня...

   - А, забодай тебя нечистый! - крикнул Чаковнин, вдруг обозлясь.- Да что ты в самом деле, панибратствуешь с нами, что ли? Коли тут заезжий двор, так и всем ход дозволен, так и делай, что тебе тут требуется...

   Савельев вдруг стал собирать тарелки и прибор в погребец и, не кончив этого занятия, потому что голос Чаковнина становился все грознее, выскочил из комнаты.

  

  

   Когда он уселся в экипаж, отдав предварительно точные и обстоятельные приказания дворнику, он постарался чистосердечно ответить себе на вопрос: если бы Чаковнин и Гурлов согласились на предложенный им союз и они все трое вернулись бы в Вязники - удержался бы он от соблазна выдать их? И он чистосердечно должен был признаться себе, что соблазн был очень велик.

   Приказания, которые дал он, уезжая, заключались в следующем: дворник должен был отправить Гурлова с надежным ямщиком, который, куда бы тот ни велел ему везти себя, должен был непременно доставить его в город к заставе. Сделать это было легко, потому что Гурлов не знал дороги. Кроме того, все вероятия были за то, что сам он велит везти себя в город. На заставе ямщик должен был назвать своего седока, а там уже будут ждать его полицейские чины для того, чтобы взять. Ради того, чтобы обделать это дело, Созонт Яковлевич и поторопился отправиться в город. Не хотели они друзьями с ним стать, так пусть почувствуют, каков он враг.

   Дворник получил от Савельева сто рублей - сумму очень большую - на подкуп ямщика и для собственного вознаграждения. В таких случаях, как этот, Савельев не скупился на княжеские деньги.

   Гурлов с Чаковниным опять остались одни сидеть у стола.

   Напрасно старались они придумать хоть что-нибудь для освобождения Маши. Гурлов, благодаря случаю, избежал насилия и имел возможность выбраться из Вязников. Чаковнин, как было условлено, привез ему его платье, ну, а дальше что? Теперь-то что они будут делать?

   - Вы, как ехали сюда, Прохора Саввича видели?- спросил Гурлов.

   - Видел! Сказал ему, что мы тут, на заезжем дворе, встретимся сегодня... А все-таки я говорю, что только прямой путь нам и возможен.

   Чаковнин настаивал на том, чтобы Гурлов оставался где-нибудь здесь поблизости, а сам он, Чаковнин, поедет к князю и поговорит с ним по-своему. Ему казалось, что он может заставить Гурия Львовича отпустить Машу, употребив в дело опять что-нибудь вроде мозаиковой крышки.

   Гурлов возражал. Видимо, этот план вовсе не нравился ему. Но, со своей стороны, он не мог сделать никакого иного предложения, и потому они вертелись все на одном и том же, не приходя ни к чему положительному.

   - Да неужели нам нет выхода?- громко проговорил Сергей Александрович.

   - ю может быть, и есть! - послышался в дверях знакомый голос.

   Гурлов вздрогнул. Чаковнин поднял свечу над головою и пригнулся, чтобы разглядеть, кто вошел. В дверях стоял Прохор Саввич.

   - Громко изволите дебаты свои вести!- сказал он, улыбаясь.- Хорошо, что поблизости посторонних нет, а то даже в коридоре слышно...

   - Вы каким образом здесь?- удивился и вместе с тем обрадовался Гурлов, вставая ему навстречу.

   - С секретарским камердинером в бричке приехал, а теперь, как они проследовали благополучно дальше, остался здесь ради вашей печали.

   Чаковнин, видимо, тоже обрадовался появлению старика.

   - Садитесь - гостем будете! - проговорил он.

   Прохор Саввич положил шляпу и трость и сел к столу.

   - Так вы полагаете, государи мои, что выхода нет? - тихо сказал он, и морщины на его бритом выразительном лице разгладились доброю улыбкой.

   - По-моему, выход один,- ответил Чаковнин,- я поеду и поговорю с этим князем начистоту, а он пусть подождет,- показал он на Гурлова.

   - А ждать-то ему каково? - улыбнулся опять Прохор Саввич.- Вы думаете, усидит он вдалеке от Вязников?

   - А отчего же ему и не усидеть?

   - А зазнобушка?- спросил Прохор Саввич.

   Гурлов смущенно потупился. Прохор Саввич сразу уловил главную причину, по которой не нравился Сергею Александровичу план Чаковнина и о которой ему не хотелось говорить.

   - А, вам Александр Ильич рассказал все? - смущенно произнес он.

   - Ничего мне Александр Ильич не рассказывал! У меня свои глаза есть,- возразил Прохор Саввич.- Вы думаете, что мне непонятно было, почему вы вдруг из Москвы вслед за ее приездом явились и о ней расспрашивали? Так расспрашивают лишь в том случае, если действительно любят. Я-то знал о ней, только ничего вам не рассказывал, потому что ничего не мог утешительного сообщить. Князь тиранил ее до сих пор.

   - Ну, а теперь?- чуть слышно произнес Гурлов.

   - А теперь, могу вам сказать, что с этой стороны не тревожьтесь. Гурий Львович хочет лаской ее взять, роскошь пред ней расточает, роскошью одурманить желает. Теперь она отлично обставлена.

   - Ну, в этом отношении я Машу знаю,- вздохнул Гурлов,- роскошью ее не возьмешь.

   - Ну, и отлично! - согласился Прохор Саввич.- Так вот, видите ли,- обратился он к Чаковнину,- молодцу не усидеть вдали от Вязников, все равно удерет и попадется, как кур в ощип... Надо обдумать дело как следует...

   - Забыл я про это - забодай меня нечистый! - проворчал Чаковнин.- Ну, пусть едет в Вязники, а я поговорю с князем.

   - А если он и слушать не захочет?

   - Меня-то?

   - Эх, Александр Ильич! Что один раз возможно, то не всегда повторяться должно. Теперь князь говорить с вами будет, конечно, с опаской. Ну, в крайнем случае, убежит от вас. Хорошо! А ведь та, из-за которой мы стараемся, совсем в его руках. Всякий наш промах на ней отозваться может!..

   - Так что же делать? - воскликнул Чаковнин, начавший уже сердиться.

   - Послушаться моего совета,- ответил Прохор Саввич.

  

  

   Чаковнин, пыхнув большим клубом дыма, проговорил:

   - Ежели по вашему совету нужно кому-нибудь два ребра вышибить - так я это сразу, а на фокус-покусы - извините, не мастер.

   Он был немножко недоволен, как сочинитель плана, который провалился. Авторское самолюбие его слегка страдало.

   - Секретарь Савельев видел вас здесь?- спросил Прохор Саввич.

   - Видел.

   - Вместе?

   - Вместе.

   - Нехорошо!

   - Ничего нет нехорошего: он прогнан уже,- сказал Чаковнин.

   - Это он вам сказал? Да? Ну, так он сказал неправду! Он послан в губернский город, чтобы начать там дело.

   Чаковнин, пускавший дым мелкими кольцами, вставил только:

   - Забодай его нечистый!..

   - Теперь надо сейчас вам ехать в Вязники,- начал Прохор Саввич,- и сказать князю, что вы нарочно, мол, приехали к Гурлову сюда, чтобы узнать, куда он поедет, что утром сегодня вы его укрыли потому, что он не сказал вам, за что его преследуют, а потом, когда узнали, спохватились...

   - Словом, наврать с три короба? Ну, что ж, я и навру, пожалуй... С волками жить - по-волчьи выть, видно!.. А вы как?

   - А мы завтра утром прибудем оба в Вязники. О нас, конечно, ни слова не говорите.

   Чаковнин поднялся со своего места.

   - Ехать так ехать. Обставлять князя в дураках, значит. Ну, до свидания!..

   Не больше как через десять минут он уехал.

   - Отчего вы говорите, что мы завтра в Вязники прибудем, когда можно сейчас отправиться и быть там к ночи? - заговорил Гурлов, которому не хотелось быть вдали от любимой девушки.

   Прохор Саввич, понимавший это его нетерпение, опять улыбнулся:

   - А как, вы думаете, мы прибудем туда?

   - Да очень просто: я опять переоденусь мужиком.

   - Ну, а потом что?

   Гурлов задумался.

   - Потом - я не знаю,- ответил он наконец.

   - То-то и оно! Мужиком-то вы явитесь, да как вам остаться там мужиком-то?

   - Так как же быть?- спросил Гурлов.

   - А вот как быть: я уже заявил в Вязниках, что жду себе помощника по парикмахерской части, которого, мол, выписал из Москвы за собственный кошт и содержать его буду сам, потому что мне одному не управиться... Ну, вот, я приеду завтра с вами, как будто с помощником; наряд и парик, и все, что нужно, у меня с собою для вас.

   Гурлов от такого плана в восторг пришел.

   - Значит, я с вами жить буду... при театре!..- захлебнувшись от радостного чувства, произнес он.

   Житье при театре могло сулить ему встречу с Машей. По крайней мере, при этих условиях он мог на это надеяться более, чем при всяких других.

   - Да, будете жить при театре,- подтвердил Прохор Саввич.

   Это было так хорошо, что казалось несбыточным, и Гурлов ужаснулся пришедшему ему на ум сейчас же препятствию.

   - А как же паспорт?- робко спросил он.- Ведь надо же хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность.

   - Об этом не тревожьтесь: у Каравай-Батынского свои правила. У него единственное значение во владениях имеет собственный его пропуск через заставу. Ну, а такой пропуск у меня есть для помощника. Значит, в Вязниках вы явитесь не беспаспортным, по их правилам.

   - Ну, отлично! - обрадовался Гурлов.- Спасибо вам. Так едем сейчас. Давайте я переоденусь, и едем...

   - Не суетись, коза,- все волки наши будут! - усмехнулся Прохор Саввич, продолжая спокойно сидеть у стола.- Ну, как же это так - переоденусь и едем? Тут переодетым увидят вас все на заезжем дворе: и сам дворник, и работники, и ямщики; как вы их молчать заставите? Ах, вы, спешка этакая!.. Уж довольно, что они вас в крестьянском платье видели, а потом так вот, как вы теперь... Нет, знаете, делать - так уж аккуратно. Видите, как по тракту к Вязникам пойдете, так тут первый проселок направо и приведет вас к деревне. Там - третья изба от края - у меня знакомый мужик живет. Лечил я его, так знаю. Сейчас отправлюсь я к нему и попрошусь переночевать,- на заезжем дворе, дескать, мне не по карману - и скажу, что помощник мой тоже придет туда. А вы после меня повремените здесь, да потом потихоньку, так, будто прогуляться пошли, и отправляйтесь. Придете туда в темноте, никто не разглядит, какой вы, а завтра с утра я вас в помощника своего преобразую - вы и выйдете так, и мужику, нашему хозяину, невдомек будет, сядем на его телегу да и явимся в Вязники. А тут на заезжем дворе пусть головы ломают, куда девались вы. Поняли?

  

  

   Созонт Яковлевич пред отправлением в город послал с заезжего двора князю донесение, в котором написал:

   "Доношу Вашему Сиятельству, что оный Гурлов вместе с господином Чаковниным на заезжем дворе обретались и хитрыми улещаниями меня на свою сторону склоняли. А я в моей преданности Вашему Сиятельству все оные улещания их отринул и дерзость их словесно посрамил. К арестованию же Гурлова надежнейшие меры принял, а о господине Чаковнине и таковых его мерзостных поступках Вашему Сиятельству рабски доношу..."

   Это донесение, принесенное пешим посланным, пришло в Вязники после возвращения туда Чаковнина, который успел уже, как приехал, повидать князя по важному, как сказал он, делу и переговорить с ним.

   Последствием этого разговора было то, что Савельев получил в городе с нарочным от князя на свое донесение следующий ответ:

   "А и опять ты - дурак! Господин и кавалер Чаковнин показал себя вполне преданным особе нашей. А тебе, дураку, смотреть за Гурловым, что он в город в пейзанском платье придет, и не токмо принимать меры, а просто взять его и на том быть!.."

   Чаковнин исполнил в точности возложенную на него миссию и "обставил в дураках" князя.

   В разговоре с ним он случайно упомянул о Труворове, своем сожителе по комнате.

   - Какой такой Труворов?- спросил князь.

   - Уж какой именно - доподлинно не знаю,- ответил Чаковнин,- а дворянин и помещик, зовут его Никита Игнатьевич.

   - Ну, так и есть! - воскликнул князь.- Сын Игнатия Никитича! А мне до сих пор и не скажет никто. Вы знаете, у отца его, Игнатия Никитича, был театр в Москве - не хуже шереметевского. Он должен помнить. Он должен помнить все житье их московское. Старик Труворов широко жил, хорошо. Есть теперь что вспомнить его сыну. Сын-то жить, конечно, так уже не может, потому отец растратил все, но вспомнить ему есть что, право, есть!.. Я хочу непременно показать сыну Игнатия Никитича Труворова свой дом и прочее. Он должен оценить это!..

   На другой день князь Гурий Львович, обрадовавшийся, что нашел человека, пред которым можно похвастать своею роскошью, потребовал к себе Труворова и с утра до вечера держал его при себе. Он показывал ему коллекцию тростей и табакерок, дом, парк, оранжереи.

   Неповоротливый, толстый Никита Игнатьевич добродушно оглядывал все и говорил только по своей привычке: "Ну, что там!.. Ну, какой там!.." Ни разнообразие и богатство коллекций, ни пышность дома, ни красота парка, ни огромные размеры оранжерей не трогали его.

   - Да ведь такого, например, парка у вашего батюшки не могло быть в Москве! - настаивал князь.

   - Ну, что там не могло... Ну, какой там парк! - пел по-своему Труворов, и князь чувствовал свое бессилие поразить его.

   Но он не сердился на это. Он сознавал, что сын такого барина, каким был покойный старик Труворов, и не должен, в сущности, удивляться ничему. Но это только больше раззадоривало князя, и он хотел добиться своего. Он не знал, что Никита Игнатьевич оставался равнодушным к его сокровищам не потому, что столько уже видел на своем веку, что был чересчур разборчив и требователен, а просто потому, что ему было решительно все равно - никакой ни нужды, ни пользы он в этих сокровищах не видел.

   Каравай-Батынский в тот же вечер назначил спектакль.

   Своим театром он очень гордился, тратил на него, не жалея, деньги и был уверен, что уж представлением-то он проберет Труворова.

   Для того же, чтобы подействовать в этом смысле наверняка, он велел выпустить в первый раз сегодня новую актрису Марью. Она должна была явиться в апофеозе в виде богини судьбы и прочесть приличные случаю стихи, которые велели ей выучить.

   Нарочно посланные верховые ездили по окрестностям, чтобы приглашать публику на парадный спектакль в доме князя Гурия Львовича Каравай-Батынского.

   Жившие в Вязниках гости уже с утра начали принаряжаться - доставать лучшие кафтаны, чесать парики и натирать маслом лаковые башмаки.

   К восьми часам вязниковский двор наполнился рыдванами, распряженными и оставленными тут, потому что в сараях не хватило места. Кроме того, приезжие, которым не досталось комнаты, решили переночевать в экипажах. Флигель был переполнен, и все павильоны в парке были заняты. На спектакль явились и дамы, большинство в старинных робах, вышедших из моды, но необыкновенно добротных. Гости продолжали приезжать и после начала представления.

   Театральный зал, с расписным потолком, с бархатной занавесью, с двумя ярусами лож, был освещен множеством масляных ламп, так что в нем было очень светло и жарко. Дамы сидели в ложах. В партере на раскинутых в беспорядке табуретах на золоченых ножках, с бархатными подушками, разместились мужчины.

   Князь восседал в большой ложе против сцены. Сзади него стояли камергер и камердинер. Направо от него сидел Чаковнин в своем обычном зеленом мундирном одеянии с красным воротником, а налево - в великолепном нежно-лилового бархата кафтане, шитом гладью золотом, шелками и драгоценными камнями,- Никита Игнатьевич Труворов. На самом князе был дорогой кафтан, но у Труворова работа была тоньше и камни подобраны лучше. Этот кафтан остался у него и сохранился из платья его отца; самому же ему и в голову не пришло бы шить себе такую дорогую одежду.

  

  

   Представление уже началось, когда Маша, которая должна была появиться в конце вечера, вошла, затянутая в корсет и одетая в пышное белое платье "помпадур", с башмаками-"стерлядками" на ногах, в особую уборную, отведенную для прически и уборки волос. Уборная была маленькая, так что с трудом можно было повернуться в ней в огромных, торчавших по сторонам фижмах.

   Маша, хорошо обученная в Москве, как носить платье и обращаться с ним, бережно и осторожно прижала руками юбку и уселась на табурет пред зеркалом в ожидании, пока придут, чтобы убрать ей голову.

   Она слышала, как сзади скрипнула дверь, как вошел кто-то - очевидно, парикмахер - и как защелкнул задвижку, чтобы никто не мог войти извне. Ей хотелось разглядеть в зеркало (повертываться было неудобно), кто вошел и зачем запирает дверь на задвижку, и за плечом своим увидела в зеркале лицо с низким лбом, с рыжим париком, подбородком, спрятанным в жабо, и большими темными очками на носу. Но это был один миг. Лицо изменилось сейчас же, парик исчез, исчезли очки, подбородок высвободился, и Маша узнала знакомые, красивые, любимые черты молодого Гурлова.

   - Зачем ты усы сбрил? - вырвалось у нее.

   Эти слова вырвались у нее бессознательно. Она поразилась неожиданному появлению любимого человека и сказала то, что первое пришло ей в голову.

   - Узнала, не забыла, любишь? - проговорил он. Маша вскочила, обняла его, прижалась к нему.

   - А я думал... Боже мой, как я волновался!..

   - Ну, ну, чего ты волновался?

   - Да оттого, что ты видела меня на службе у этого человека.

   - Ах, какой ты глупый!..

   - Я думал, что ты не поймешь... да ведь иначе, верь мне, нельзя было...

   - Верю и поняла. Я все поняла... и не тогда, когда ты в него канделябру бросил... раньше, сейчас же... Но как же это ты скрываешься? Значит, ты остался невредим?..

   - Это целая история. Я тебе расскажу...

   - Постой! Теперь скажи, что любишь...

   - Люблю. А ты?

   - Я? Вот как, милый!..- и Маша снова обняла Гурлова.

   - Но времени у нас немного,- ответив на ее поцелуи, произнес он.- Тебя причесать надо. Садись!

   - Как, ты в самом деле чесать меня станешь?

   - Сегодня целый день и целое утро учился... Потом Прохор Саввич придет - посмотрит...

   - Кто?

   - Прохор Саввич, здешний парикмахер. Если что - верь ему, Маша, он - дивный человек...

   - Ты у меня дивный!..

   Явившийся за некоторое время до выхода Маши на сцену Прохор Саввич застал ее почти вовсе не причесанною. Только волосы были подняты, но ни буклей, ни украшений не было сделано, а оставалась еще сложная процедура напудривания!..

   И Маша, и Гурлов никак не ожидали, что так скоро прошло время. Они даже переговорить не успели как следует. Разговор у них шел все время отрывочными, отдельными словами, но они понимали их отлично, тем более что главное в этих словах было, что они любят друг друга. Все остальное в данную минуту казалось второстепенным.

   И вот в тот самый момент, когда, казалось, они готовы были уже перейти к этому второстепенному и обсудить, какие возможны средства к побегу Маши, постучал в дверь Прохор Саввич условным заранее стуком, и пришлось впустить его. Он так и всплеснул руками, увидев, что прическа не только не готова, но нет возможности докончить ее вовремя!

   - Ну, не ожидал я, что вы, дети мои, уж до того легкомысленны! Над ними, можно сказать, дамоклов меч висит, а у них счастливые лица, и хоть бы что! - укоризненно проговорил он, смягчая, однако, укоризну невольною улыбкой.- Ну, давайте скорее!.. Ах, да все равно не поспеть... не поспеть...- повторял он, быстро, умелыми руками наспех прикалывая букли.- Не поспеть напудрить...

   Гурлов в это время тихо и виновато в углу надевал свой парик и очки, преображаясь в помощника Прохора Саввича.

   На сцене, возле уборных, прозвучал первый звонок. По третьему - поднимали занавес, а по второму - участвовавшие в акте артисты должны были выходить на свои места за кулисы.

   - Когда же тут пудрить?- уж с отчаянием произнес Прохор Саввич и остановился с растопыренными руками, положение было безвыходное.

   Вдруг он наморщил брови, мотнул головою, и Гурлов, с беспокойством следивший за ним, в первую минуту думал, что он внезапно помешался. Затем Прохор Саввич схватил ножницы, схватил голубые бархатные панталончики, лежавшие на стуле (в них Параша играла пастушка), и начал резать их. Не успел опомниться Гурлов, как из лоскутьев голубого бархата на голове Маши образовался чудесный причудливый убор, удивительно оттенявший золотистый мягкий природный цвет ее густых белокурых волос.

   - Идите, идите так! - приказал Прохор Саввич,- идите, пора!..

   Идти действительно было пора: на сцене давали уже второй звонок.

  

  

   Декорация изображала "пейзаж времени Золотого века", который настал для действовавших в пьесе добродетелей. Эти добродетели, сгруппированные на авансцене, ждали появления богини судьбы.

   Но вот заиграла музыка, и в облаках спустилась в белом, шитом серебром платье Маша с золотым жезлом в руках.

   Публика ахнула вся, как один человек. Маша была очень хороша, и красота ее еще ярче выделялась, благодаря невиданной еще, новой, непудреной прическе с голубым убором.

   Сам князь в первую минуту дрогнул на своем кресле в ложе. Он не знал еще, следует ли ему рассердиться или нет за то, что без его позволения была введена на сцену такая новизна. Положим, это было очень красиво, но если только эта новаторша сделает теперь хоть малейший промах, тогда берегись она!

   Маша уверенно сошла с облаков, не спеша приблизилась к рампе и начала говорить стихи:

  

   Блаженны времена настали

   И истины лучом нас облистали.

   Подсолнечна, внемли!

   На удивление земли

   Князь Каравай-Батынский рек:

   "Настани ты,

   Златой желанный век!"

   И се струи российских рек,

   Во удивление соседам,

   Млеком текут и медом!"

  

   Стихи были длинные и, в сущности, очень нелепые. Маша говорила их нараспев, с попеременным повышением и понижением голоса, в чем именно и находили тогда прелесть декламации. Но не это восхищало в ней зрителей. На самом деле выручали ее красота, ее грация и милая наивность, с которою она говорила свою роль. Нельзя было не любоваться ею, не слушать с удовольствием ее серебристый, ясный голос. И все слушали с затаенным дыханием, восхищались и одобрительно кивали в такт головами.

   Когда она произнесла последнюю строчку, общий взрыв рукоплесканий раздался в зале, публика захлопала в ладоши и обернулась к ложе Каравай-Батынского, как бы приветствуя его и поздравляя с успехом новой его актрисы.

   Князь Гурий Львович сидел, широко улыбаясь. Он был доволен общими знаками одобрения, но все же искоса посматривал на Труворова, которого до сих пор не мог еще удивить ничем, и ждал, что выразит тот по поводу Маши.

   Никита Игнатьевич смотрел на Машу и думал о Гурлове.

   - Очень хороша! - произнес он вслух, отвечая своим мыслям и одобряя Машу именно как невесту симпатичного ему молодого человека.

   - Ага!- подхватил Каравай-Батынский.- Говорите: "Очень хороша"? Небось, таких актрис у вашего батюшки не было, не было, а?

   - Ну, что там актрисы у батюшки, ну, какие там актрисы!..- протянул Труворов и отмахнул жужжавшую возле него муху.

   О мнении Чаковнина, который сидел нахмуренный, князь не беспокоился и остался вполне удовлетворен тем, что Труворов признал несомненное превосходство Маши над актрисами своего отца.

   Опустился занавес, но публика все еще неистовствовала и хлопала, и кричала, и махала платками, обернувшись к ложе князя.

   Никогда еще не было таких оваций в его театре. Он видел, что сегодня они искренни и потому особенно шумны. Он остался отменно доволен представлением и повел гостей из театра в столовую, где был приготовлен роскошный ужин.

   На установленном цветами, хрусталем и золотою посудою огромном столе, накрытом посредине столовой, лежал на золотом блюде целый ягненок с вызолоченными рожками и копытцами. Четыре большие кабана высились по углам, искусно подстроенные на четырех ногах, с колбасами, кусками ветчины и поросят внутри. Они изображали четыре времени года.

   Двенадцать оленей с золочеными рогами, зажаренные тоже целиком и начиненные разною дичью, изображали двенадцать месяцев года. Вокруг всего этого стола, по числу дней в году, триста шестьдесят пять малых паштетов и пирогов, сладких, украшенных глазурью и сушеными фруктами.

   Четыре стопы серебряные, с золотыми гербами князя, соответствовали тоже четырем временам года. Белое холодное рейнское изображало зиму; чуть тепленькое нежное красное - весну; мадера - горячее лето, а старое золотистое венгерское - осень.

   Двенадцать золотых больших кубков, наполненных разного сорта медами, служили олицетворением двенадцати месяцев. На крышке каждого кубка красовался камень, свойственный каждому месяцу. Пятьдесят два маленьких серебряных бочонка - пятьдесят две недели в году - были наполнены водкой.

   Кроме того, по приказанию расходившегося князя, уж очень довольного сегодняшним вечером, было подано триста шестьдесят пять бутылок шампанского. Он вспомнил, что соответственно числу дней в году не было выставлено ничего из вина, и велел подать шампанского.

   Кроме малых паштетов, на столе стояли два больших. Когда разрезали один, из него вылетело множество живых птиц, рассеявшихся по украшавшим стены столовой деревьям.

   Из другого паштета вышел карлик, одетый гномом, с бутылкой векового итальянского вина, и стал ходить по столу и наливать желающим это вино в рюмки.

   Так угощал своих гостей князь Гурий Львович.

  

  

   В самый разгар пира Каравай-Батынский вспомнил о косвенном, так сказать, виновнике сегодняшнего торжества - парикмахере, выпустившем в новой, невиданной доселе прическе красивую актрису Машу и таким образом немало способствовавшем ее успеху.

   - А позвать сюда парикмахера Прошку! - крикнул он зычным голосом, и сейчас же несколько слуг бросились исполнять его приказание.

   Вошел Прохор Саввич в своем скромном темном суконном кафтане, и странною показалась его высокая, стройная фигура среди подгулявших гостей, шумевших в столовой.

   - А, это ты! - обернулся к нему князь со своего кресла.- Поди сюда!

   Прохор Саввич приблизился.

   Князь налил шампанским стоявший пред ним разноцветного стекла старинный венецианский кубок до краев и протянул его Прохору Саввичу.

   - Жалую тебя этим кубком,- проговорил он,- выпей его за наше здоровье! Ты угодил нам! И проси всего, что ты хочешь,- вдруг, расходившись, добавил он: - Все исполню, что попросишь... Вот как у нас! - и он размахнул кубком так, что пенившееся шампанское плеснуло на пол.

   Среди гостей говор смолк. Все слышали слова опьяненного успехом и вином князя и притаились в ожидании, чего попросит счастливчик, которому на долю выпала такая удача. И каждый прикинул мысленно, чего бы сам он попросил, если бы был теперь на месте парикмахера.

   Многие с любопытством ждали, что будет, если этот парикмахер спросит себе чересчур уж многого от князя. Ведь границ ему не положено - значит, он может спрашивать, сколько угодно, а как тогда князь выйдет из своего положения? Ему или придется нарушить слово, или, может быть, разориться.

   "Он попросит сейчас, чтобы это животное отпустило на волю Машу - тогда дело Гурлова в шляпе",- подумал Чаковнин.

   Но Прохор Саввич грустно поглядел на князя, покачал головою и проговорил:

   - Если ты желаешь исполнить все, чего бы я ни попросил у тебя, то не заставляй меня пить этот кубок. Вот в чем моя просьба. Я не могу пить вино. Так ты ее и исполни - не заставляй меня пить...

   Князь поднял брови, поставил кубок на стол, вперил в него взор и задумался.

   - Постой, как же это так? - заговорил он, помолчав и подумав.- Я тебе говорю: "Выпей кубок, тогда я исполню всякую твою просьбу", а ты, не выпив кубка, просишь меня, чтобы я не заставлял тебя пить его. Для того, чтобы я исполнил твою просьбу, нужно, чтобы ты выпил кубок, такое я тебе поставил условие, а вместе с тем просьба твоя - именно не пить кубка; как же это будет, и как же я должен теперь поступить?

   - А уж это - твое дело! - ответил Прохор Саввич.

   - Постой! - остановил его князь.- Да ведь это просто: ты не хочешь пить кубок, а я не исполню твоей просьбы - вот и все, так и разойдемся!

   - Отлично,- согласился Прохор Саввич. Князь опять остановил его.

   - Как отлично? Ведь если я не должен исполнить твою просьбу, тогда нужно, чтобы я заставил тебя выпить кубок, потому что ты просишь не пить его... А если я заставлю и ты его выпьешь, тогда во исполнение просьбы ты должен не пить его. Вот так задача!..

   - И, полноте, князь, ваше сиятельство,- сказал кто-то из гостей,- охота вам дворянскую голову ломать! Просто прогоните этого загадчика - и дело с концом.

   Однако князю такой выход не понравился.

   - Нет,- возразил он,- что сказано, то и должно быть исполнено - у меня уж такое положение! Я не потерплю, чтобы не было исполнено то, что я раз сказал.- И он снова в недоумении уставился на наполненный кубок, в котором играло шипучее вино.- Вот что,- проговорил он наконец, обращаясь к Прохору Саввичу,- ты мне задал задачу - ты должен и разрешить ее. Как желаешь, а научи, сделай милость, как мне поступить теперь?

   Прохор Саввич, усмехнувшись, сказал:

   - Да, видно, одно средство осталось: разбей кубок, как он есть, с вином, тогда, по крайней мере, не из чего заставлять меня пить будет... этим и выйдешь из затруднения...

   - А другого выхода нет?

   - Видно, нет, по-моему, а коли сам что надумал - исполни.

   - Или, ты думаешь, жаль мне этой посуды?- проговорил князь, взявшись за кубок,- и поценнее вещами умею брезговать, батюшка!..- И он, спокойно подняв кубок, бросил его на пол.

   Кубок разбился вдребезги - только осколки полетели в разные стороны да вино разбрызгалось звездообразной лужей.

   - Ай да князь!- послышалось кругом.- Вот это по-княжески!

   - Виват князь Гурий Львович!- закричали на другом конце стола.

   Но князь вдруг облокотился на руку и задумался, потом нахмурился, и краска сбежала с лица у него. Бледный, он поглядел вокруг, и с некоторым ужасом глаза его остановились на том месте, где за минуту пред тем стоял Прохор Саввич. Того уже не было - он ушел.

   Всем бросилась в глаза внезапная перемена, происшедшая в князе.

   - Что с ним?- зашептались гости.

   Князь сидел, понурив голову, и грустно смотрел на осколки разбитого кубка. Он вспомнил только теперь, что с этим кубком была связана до некоторой степени его судьба: ему было предсказано очень давно, что смерть его наступит тогда, когда разобьется этот кубок. Он не поверил этому предсказанию, посмеялся даже над ним и забыл о нем, но теперь, когда кубок лежал в мелких осколках, вдруг на память князю пришло предсказание, и он испугался.

  

  

   Прохор Саввич вернулся из столовой после разговора с князем к себе в каморку, где ждал его Гурлов. Тот в парике и очках, в образе парикмахерского помощника (в каморку мог войти кто-нибудь из посторонних), сидел и практиковался в кручении волоса для париков. Но работа валилась из рук у него.

   Прохор Саввич застал его сидящим с опущенными руками, с уставившимися в одну точку неподвижными глазами. Гурлову было и грустно, и больно, и вместе с тем он испытывал величайшее блаженство, вспоминая свой разговор с Машей и в сотый раз мысленно перебирая все его подробности.

   Прохор Саввич понимал его состояние и, чтобы не мешать ему, не окликнул его, а преспокойно сел у другой стороны стола и начал работать над париком, который ему спешно нужно было приготовить.

   Гурлов сам заговорил первый:

   - Не знаю, как благодарить вас, Прохор Саввич! Ведь вы мне жизнь вернули сегодняшним вечером!.. Если бы вы только знали!..

   - Знаю, все знаю,- остановил его Прохор Саввич.- Вы думаете, я молод не был? Пережил я уже ваши года, а потому и знаю все,- улыбнулся он, ласково посмотрев на Гурлова.- Не думайте, что вы новое что-либо изобрели или чувствуете особенно,- все так спокон века, батюшка... Ну, да дай Бог вам!..

   - Дай Бог вам здоровья!

   - Я-то рад, что вы счастливы.

   - Счастлив!- задумчиво протянул Гурлов.- Счастлив! Я был счастлив, но это продолжалось часа полтора, показавшихся мне одной минутой... А теперь мы опять разъединены!..

   - Погодите! Потерпите! Сразу ничего не дается. Нужно заслужить свое счастье. Вот придет время...

   - Да разве я мало измучился в этот месяц, что она здесь?

   - Что значит месяц? Другие годами мучаются!

   Прохор Саввич проговорил это так, что посмотревшему на него в эту минуту Гурлову показалось, что этот старик более, чем кто-нибудь другой, имел право сказать о том, что есть люди, которые мучаются годами.

   - Может быть, вы и правы,- ответил он,- то есть даже наверное правы и можете говорить так... но за что я страдаю?

   - Каждому свое горе больнее. Каждый спрашивает, за что он страдает. А надо спрашивать, не за что, а для чего. Почему мы знае