Волконский Михаил Николаевич - Вязниковский самодур

nbsp;   - Решено!..

  

  

   Созонт Яковлевич сидел с привезенными им судейскими и поил их чаем с медом и наливками. Князь приказал ему спровадить этих судейских, и он старался сделать это дипломатично.

   - Ведь вот,- философствовал стряпчий, выпивая рюмку наливки,- кажется, что пустая вещь, можно сказать,- глоток один, а выпьешь - и взыграет душа, как молодая лань...

   - А как насчет произволения духа его сиятельства нынче?- спросил другой судейский, накладывая себе меда.

   - Не то, чтобы очень, а, впрочем, так себе, вообще, не без того,- ответил Созонт Яковлевич.- Что ж, наливочки?

   - Благодарен. Выпиваю. Воображенник большой ваш князь-то, Созонт Яковлевич!..

   - Именно воображенник,- поддакнул Савельев, расхохотавшись,- правильно изволили заметить. Воображенник.- И он снова захохотал.

   Он смеялся, стараясь казаться равнодушным и веселым хозяином, а сам думал о том, как бы поскорее убрались его гости. У него на сердце скребли кошки.

   После разговора с ним князь, изругавший его, еще не призывал к себе. Злоба Созонта Яковлевича вовсе не улеглась, и он смеялся с судейскими о том, что князь "воображенник", а на самом деле в душе звал его в это время аспидом, душегубцем и посылал все известные ему бранные названия.

   В этот момент в дверях появился слуга и доложил Савельеву:

   - Вас спрашивают.

   - Кто?

   - Авдотья Тимофеевна.

   - Какая Авдотья Тимофеевна? А, Дуняша-актерка... Скажи, что некогда теперь - слышишь? Чтобы завтра пришла, если нужно что.

   - Она говорит, что к спеху.

   - Никакого спеха нет! Поди, скажи, что занят я...

   Из-за плеч слуги показалась голова Дуняши.

   - Созонт Яковлевич, мне очень нужно говорить с вами,- заявила она.

   - А и распущена же у вас дворня! - заметил судейский, удивленный смелостью актерки, лезшей так к секретарю.

   Это замечание окончательно распалило Савельева.

   - Я поговорю с ней, если она хочет,- сказал он, стиснув зубы, поднялся со своего места и, взяв со стены нагайку, вышел в соседнюю комнату, где была Дуня.

   - Вот так! Хорошенько ее! - подзадорил стряпчий, который уже опьянел от наливки, вследствие чего душа его "играла" теперь, "как молодая лань".

   Савельев, выйдя, захлопнул за собою дверь.

   - Тебе что? - накинулся он на Дуню.- Ты слышала, что мне некогда, чего ж лезешь?

   - Потому - дело, Созонт Яковлевич!

   - Я тебе покажу дело!..

   - По вашему приказу Степаныч заперт, выпустите его,- сказала Дуня.

   - Что-о?! Степаныч заперт, а тебе какое до этого дело?

   - Он мне дядей приходится... старик он... Созонт Яковлевич, выпустите, говорю!..

   Савельев так был поражен смелостью "актерки", решившейся вломиться к нему чуть не насильно, чтобы просить за человека, из-за которого он, Созонт, пережил столько скверных минут, что он опустился на стул и проговорил:

   - Еще что?

   - Больше ничего. Отпустите, прошу. За прежнюю его службу отпустите!.. Мало он служил вам?

   - Да ты с ума сошла?- крикнул Созонт Яковлевич.- Я и прежде-то с тобой не ахти церемонился, а теперь, думаешь, буду тары-бары с тобой разводить?

   - Отчего ж это так, Созонт Яковлевич?

   - Оттого, матушка, что теперь ты-нуль, если арифметику знаешь, а единица - Марья. Да, ты - нуль и не забывайся... Как же! Так я и отпустил этого старого хрыча! - И Созонт Яковлевич вздрогнул, вспомнив ощущение от веревок, которыми связывали его, и от холода страшного погреба.

   Степаныч был посажен им в отместку за это.

   - Ой, отпустите! - проговорила Дуняша.

   - Пошла вон, вон, слышишь!- крикнул снова Созонт Яковлевич и вскочил.- Вон отсюда, тварь ползучая!- И он стал хлестать Дуню нагайкой.

   Актриса с плачем выбежала вон.

  

  

   Над Вязниками спустилась темная осенняя ночь. Надвинулись тени, деревья в саду точно расплылись, слившись с темнотою. На деревне изредка слышалось лаянье собак. Освещенные окна нижнего этажа большого дома, бросавшие красноватые полукружия на росшие возле них кусты, потухли. Только в верхнем этаже, в кабинете князя, еще не тушили огней. Флигель мало-помалу погрузился во мрак. Сторожа с разных концов перестукивались в чугунные доски...

   Чаковнин и Труворов вместе с Гурловым сидели у себя в комнате.

   Чаковнин сегодня, после того как они утром решили предпринять решительные действия, целый день ездил верхом по окрестностям и привез утешительные сведения: священник нашелся; на постоялом дворе была приготовлена комната; по ту сторону реки к ночи будет ждать тройка. Через реку можно переправиться в лодке. Лодок было много понаделано у Каравай-Батынского на потеху гостям, и стояли они у берега без замков. Словом, все было готово; оставалось только главное: высвободить Машу из павильона.

   Гурлов давно уже рвался идти скорее, но Чаковнин удерживал его, говоря, что лучше дать время усадьбе успокоиться и подождать.

   - Идемте, идемте, право, пора!-сказал наконец решительно Гурлов и встал.- Александр Ильич, пора!

   - Теперь, пожалуй, и пора,-согласился Чаковнин.- Ну, идемте! Никита Игнатьевич, вы с нами пойдете или останетесь?

   Труворов, протирая слипавшиеся от сна глаза, ответил по своему обыкновению:

   - Ну, что там останетесь! Ну, какой там!..- и встал, видимо, готовый идти вместе с ними.

   Чаковнин оглядел его, невольно мысленно прикинув, может ли толстый, неповоротливый Труворов оказать помощь или он будет только помехою в их деле.

   - Вы хоть бы оружие захватили, какое ни на есть, на всякий случай, вот хоть шпагу, что ли,- посоветовал Чаковнин, решив, что Труворов может быть полезен тем, что станет настороже.

   Никита Игнатьевич послушно взял шпагу, повертел ее в руках и убежденно отбросил.

   - Нет, если драться, так она мешать будет, так лучше!- и он с такою уверенностью расправил руки со сжатыми кулаками, что это убедило Чаковнина в том, что Труворов может оказать пользу и не одним тем, что сторожить будет, а если нужно, и постоит за себя.

   - Ну, идемте!- снова повторил Гурлов.

   - Ну, в час добрый! - произнес Чаковнин, и все трое крадучись, на цыпочках вышли в коридор и пробрались на крыльцо.

   - А ведь Прохор Саввич не знал ничего. Я ему ничего не говорил,- прошептал Гурлов.

   - Тсс...- остановил его Чаковнин.

   Они взялись за руки, чтобы не разбрестись в темноте. Впереди был Гурлов, знавший лучше других расположение парка. Неторопливыми, но большими мерными шагами подвигались они вперед. Сергей Александрович вел, инстинктивно угадывая дорогу.

   Он знал, что надо было сначала сделать два поворота, а потом идти прямо по дорожке. Эти два поворота смущали его больше всего. Он боялся, что не найдет их в темноте, но вместе с тем ему казалось, что он видит. И видел ли он на самом деле или отгадывал чутьем, куда идти, только, поравнявшись с местом первого поворота, он сейчас же узнал его и свернул. Так же было и на втором. Выйдя на прямую дорожку, он уже не боялся сбиться. Вскоре в конце этой дорожки показался огонек.

   - Видите? Это в павильоне,- едва дыша, произнес Гурлов.

   Ни Чаковнин, ни Труворов не ответили ему. Они подвигались вперед молча. Уже у самого павильона они заметили в освещенном его окне с матовыми стеклами тень женской фигуры. Последние опасения, что они не найдут Маши в павильоне, рассеялись. Несомненно, она была там, и теперь стоило выломать окно или дверь - она освобождена.

   - Я обойду вокруг один - посмотрю, нет ли караульного, чтобы он не поднял тревоги,- чуть слышно сказал Чаковнин на ухо Гурлову и, отделившись от них, смело пошел, не скрываясь, походкой человека, которому пришла фантазия прогуляться в парке, несмотря на темноту.

   Гурлов и Труворов замерли на месте против освещенного окна.

   Чаковнин, не торопясь, обошел кругом павильон и никого не встретил. Очевидно было, что или дозорного не поставили на ночь, или же он самовольно ушел домой спать.

   Чаковнин не поверил себе сразу и сделал вторичный обход, обшарив все кругом. Нет, он не ошибся - никого не было.

   - Никого нет! - сказал он, подходя к товарищам.- Я думаю - прямо в дверь. Ее высадить легче всего...

   - Дверь так дверь! - согласился Гурлов, и они направились к двери.

   - Постоите, я один справлюсь,- сказал Чаковнин и налег на нее плечом.

   Как только они завозились - свет в павильоне погас. Но они в жару работы уже не заметили этого.

   - Эй, ухнем!- натужась, пропыхтел Чаковнин.

   Дубовая дверь, уступая его силе, затрещала, подалась. Он надавил еще; дверь хрустнула, разломалась, соскочил замок, и Чаковнин, толкнув ее руками, отворил ее.

   За дверью стоял полный мрак, но, едва Чаковнин и Гурлов вошли во внутрь, как несколько рук охватило их, блеснул открытый вдруг потайной фонарь, и не успел Чаковнин отмахнуться, как его повалили, и среди шума, барахтанья и крика на него навалилось несколько дюжих молодцов, окручивавших его веревками.

   Нападение было так неожиданно, что ни Чаковнин, ни Гурлов не успели опомниться, как уже, связанные, лежали на полу.

   - Верти, верти его веревками плотнее! - слышался голос распоряжавшегося князя, и лишенного уже движения Чаковнина плотнее обматывали веревками.

   Он пробовал было барахтаться, но увидел, что напрасно: связан он был крепко. Князь хихикал от удовольствия. Открытый теперь фонарь довольно ярко освещал и самого Каравай-Батынского, и человек пятнадцать его челяди, возившихся кругом.

   Гурлов, тоже связанный, искал глазами Машу. Но ее не было. Слышался смеявшийся женский голос, однако, это был не Машин голос: это актерка Дуня, ткача дочь, хохотала в тон князю:

   - Видишь, князь, я была права: попались голубчики в ловушку! - воскликнула она.

   На пороге, в темном отверстии выломанной двери, показался Труворов. Вместо того чтобы убежать и скрыться, он стоял, растопырив руки, и с высоко поднятыми бровями удивленно глядел на совершившееся.

   - Ну, что там! - проговорил он.- Вяжите и меня тоже, я вместе... того... с ними...

   И его тоже связали.

  

  

   Ловушка, в которую теперь попались трое друзей, была устроена именно по наущению и по плану Дуни.

   Созонт Яковлевич плохо рассчитал, вообразив, что песенка ее спета. Она вчера с вечера, после своего разговора с Машей, была позвана к князю для его потехи и воспользовалась этим свиданием с ним. От Маши она выпытала, что Гурлов находится где-то близко, в самых Вязниках, значит, нужно было сделать так, чтобы он выдал себя. Дуня рассчитала верно, что если как-нибудь довести до его сведения, что Маша заперта в одиноком павильоне в парке, то он придет освобождать ее, и тут можно будет схватить его. Он не выдержит - попадется. О связи Чаковнина с Гурловым она предполагала, потому что знала, что бывший камергер скрывался у этого Чаковнина.

   Она не спорила с князем, как делал это Созонт Яковлевич, о том, предан ли Чаковнин персоне князя, или нет; она посоветовала только, чтобы князь в разговоре с ним упомянул, что Маша якобы заперта в павильоне, а потом с нею и с верными людьми засел на ночь в засаду в этот павильон и посмотрел, что из этого выйдет. Вышло, что хитрый женский расчет Дуни оправдался.

   Князь был доволен выше меры, главным образом тем, что утер нос Созонту Яковлевичу, не только обойдясь без него, но убедившись, что Дуня оказалась умнее и хитрее его. Он велел отнести пойманных в подвал, а сам с Дуней по потайному ходу, который действительно существовал и соединял павильон с домом, отправился к себе.

   Теперь Дуня чувствовала себя иначе и была уже далеко не такой, какой приходила к Созонту Яковлевичу просить за старика Степаныча. Утром она готовилась еще к победе, но не могла еще торжествовать ее и потому пришла скромной просительницей к Савельеву, так как хотела поскорее освободить своего старого родственника. Она никак не ожидала, что Савельев встретит ее нагайкой. Теперь было совсем другое. Теперь она, расфранченная и напудренная, обворожившая князя своею находчивостью и помогшая ему так легко и просто захватить его лютейшего врага, каким он считал Гурлова, сразу добилась высоты, о которой мечтала. Ей оставалось только поддерживать в князе несомненно уже явившееся в нем расположение. Но она была уверена, что на это у нее хватит уменья, так как она хорошо знала натуру Каравай-Батынского.

   - Ты молодец у меня, Дунька! - похвалил ее князь, приведя в свой кабинет.- Молодец!- повторил он и хотел потрепать по щеке.

   Дунька театральным движением опустилась пред ним на колени.

   - Я - раба твоя! - проговорила она и, поймав руку князя, прижалась к ней губами.

   Гурий Львович любил, когда бросались пред ним на колени и целовали его руки; он одобрительно посмотрел на Дуню и подумал: "А зачем мне другая, когда и эта хороша?" - и приказал ей:

   - Встань и будь здесь как дома! Ну, распоряжайся, а я посмотрю, как это ты будешь делать. Ну, вот мы захватили голубчиков; что ты теперь станешь приказывать, а? Покажи свой ум.

   Каравай-Батынский, говоря это, улыбнулся и сел в кресло, как бы став публикой, готовой любоваться Дуней. Она твердо подошла к висевшей на стене тесьме от звонка и дернула за нее. Явился лакей.

   - Позвать сейчас Созонта Савельева!-сказала Дуня.- Если спит - разбудить!..

   - Положительно молодец, Дунька! - одобрил князь.- С этого дурака и начинать следовало.

   - А можно мне с ним по-свойски разговаривать?- спросила она.

   - Разговаривай, как знаешь, я слушать буду; что хочешь, то и делай.

   Дуня улеглась на кушетку спиною к двери и красиво облокотилась на руку.

   Князь встал; она было двинулась, но он остановил ее.

   - Останься так - ты мне нравишься так,- сказал он и нежно поцеловал Дуню в лоб.

   Созонт Яковлевич спал и ничего не знал о случившемся, когда его разбудили с требованием не медля явиться к князю. Он наскоро оделся и побежал. Когда он вошел в кабинет к князю, Гурий Львович сидел в кресле, а кто была та, которая лежала спиной к двери, Савельев не мог разобрать сразу.

   - Это Созонт Савельев?- спросила она, не оборачиваясь.

   Созонт Яковлевич узнал по голосу Дуню.

   - Да, это он!- сказал князь.

   - На колени!- приказала Дуня, все еще не глядя на княжеского секретаря.

   Савельев остановился и уставился удивленными, даже строгими, глазами на князя. Гурий Львович сам, видно, не ожидал такой фантазии от Дуни.

   - Молодец!- снова вырвалось у него.- Ну, что ж ты?- сказал он Савельеву.- Слышишь, что тебе приказывают?

   - Увольте, князь!..- начал было Созонт Яковлевич.

   - Я тебя уволю, да так, что тебе, дураку, и не снилось!- крикнул Гурий Львович, топнув ногою.- На колени, говорят тебе!..

   Уж очень много было подлости по природе у Созонта Яковлевича. В его груди клокотали ненависть и страшная злоба, но на колени он все-таки опустился.

   - Встал?- спросила опять Дуня.

   - Вста-ал! - рассмеявшись, ответил князь. Тогда она обернулась и поглядела на Савельева. Глаза их встретились, и Созонт Яковлевич понял теперь свой промах, что утром так неучтиво обошелся с этой женщиной.

   - Эка рожа противная!- проговорила Дуня.

   - Авдотья Тимофеевна!- заговорил Савельев.

   - Молчи!

   - Авдотья Тимофеевна!..

   - Молчи! Хочешь, чтоб я простила тебя?

   - Хочу, Авдотья Тимофеевна...

   - Ну, так я марать подошвы даже своей не стану о твою физиономию, а следовало бы показать тебе... Ты мне вот что скажи: как ты бережешь князя, а?

   - Князя я берегу как зеницу ока,- произнес Савельев с достоинством, которое вовсе было некстати при его коленопреклоненном положении.

   - Как зеницу ока!- передразнила его Дуня.- А Гурлов тут, в самых Вязниках, дебоши затевает.

   - Гурлов? - удивился Созонт Яковлевич.

   - Дурак, дурак, дурак!-стал дразнить его князь, как попугая.- Гурлова мы без тебя сейчас изловили. Понимаешь ли ты это, дурак?

   - Не смею верить, ваше сиятельство,- пролепетал Савельев, казавшийся совсем уничтоженным.

   - Верь не верь, а это так, и ты - дурак.

   - Дурак!- как эхо повторила Дуня.

   Созонт Яковлевич собрал последние силы, чтобы сдержать себя.

  

  

   Дуня еще долго к удовольствию князя издевалась над несчастным, потерявшим голову и самообладание от злобы секретарем. Гурий Львович хохотал при этом, заливаясь. Наконец, она отпустила Савельева, приказав ему выпустить сейчас же Степаныча.

   - Как, Степаныча выпустить? Кто его посадил?- спросил князь, а когда он узнал, что Степаныч сидит без его приказания, то рассердился так, что чуть не избил Савельева.

   Наконец, потешившись вдоволь, Дуня велела Созонту Яковлевичу встать, а когда он встал, думая, что кончилась его пытка, мягким, ласковым голосом сказала ему:

   - Ну-с, а теперь, Созонт Яковлевич, прощения просим! Завтра, чуть свет, чтоб и духа вашего не было в Вязниках. Князь в ваших нерадивых услугах больше не нуждается... И почище вас найдем!.. Так-то-с! Коли завтра не уедете, так знайте, что вас палками погонят.

   Созонт Яковлевич, как громом пораженный, воззрился на Каравай-Батынского.

   - А так и понимай,- подтвердил князь,- что завтра на заре собирай свои пожитки и отправляйся вон отсюда... куда хочешь. А теперь ступай!..

   Выходило, что все претерпленное Савельевым унижение было напрасно. Напрасно становился он на колени, напрасно слушал сыпавшиеся на него оскорбления,- все-таки кончилось тем, что он был выгнан самым позорным образом. Этого он уже никак не предполагал.

   - И это - ваше последнее слово, ваше сиятельство?- тихо выговорил он.

   - Нет, последнее мое слово все-таки, что ты дурак,- сказал Каравай-Батынский,- дурак, если спрашиваешь. Сказано тебе, что убирайся, ну, значит, так тому и быть...

   - Ну, до свидания, ваше сиятельство! - вздохнул Созонт Яковлевич.

   - Нет-с, уж прощайте,- поправил его Гурий Львович,- уж больше вы меня не увидите,- и он, отвесив Савельеву комический поклон, показал на дверь.

   "Дудки, брат,- думал Савельев, уходя.- Увидимся мы с тобой, и скорее, чем ты думаешь! Терять мне теперь нечего, и я тебе покажу, как со мной обходиться,- за все отплачу сразу... сразу!"

   Вернувшись к себе, он заходил, несмотря на поздний час ночи, по своим трем комнатам, живо вспоминая, как недавно еще он так же вот ходил и обдумывал. Напрасно он не решился тогда же! Все равно пришло к тому же самому.

   "Терять мне теперь нечего!" - повторил он несколько раз вслух, останавливаясь и разводя руками.

   Он ходил и бормотал, точно бредя наяву. О том, чтобы заснуть, он и подумать не мог.

   На глаза ему попалась висевшая на стене нагайка - необходимый атрибут его утраченной теперь власти, и его взяло зло, зачем он безрассудно пустил ее в дело сегодня утром; да ведь кто же мог ожидать, что эта Дунька такая ловкая? И как они поймали там Гурлова?

   "Все, все против меня!- сказал себе Созонт Яковлевич.- Нет, не против меня,- стал вдруг соображать он,- а против тебя, мучитель и ругатель! Сам ищешь, и судьба ведет. Судьба!.." - мысленно повторил Савельев и, взяв нагайку, ключи, фонарь, пошел вниз.

   На дворе его окликнул сторож.

   - Не узнал, что ли?- огрызнулся на него Созонт Яковлевич, и сторож, зная, что по ночам страшный секретарь ходит в подвал под большим домом, с ужасом отстранился.

   Савельеву известны были все ходы и выходы, и ключи от подвального помещения всегда были у него.

   Он отпер малую дверь, через которую имел обыкновение спускаться в подвал, тщательно затворил ее за собою и направился к первой камере, носившей странное название "официантской". Здесь жили два парня, находившиеся в подвале почти безотлучно и "работавшие" там.

   Созонт Яковлевич стал будить их. Парни долго не могли проснуться, зевали, тянулись, но наконец, пробудившись и признав Савельева, повскакали и старались принять бодрый вид.

   - Старый хрыч Степаныч у вас, что ли?- спросил Созонт Яковлевич.

   - У нас.

   - Жив?

   - Должно, что жив...

   - Выпустить его велено сейчас. Идите, выпускайте его, а я пойду в "большую", туда и придете сказать, каким его выпустили.

   "Большою" называлась комната, где стоял стол с креслом на возвышении и где висел блок на средине свода.

   Парни пошли исполнять приказание, а Созонт Яковлевич отправился в "большую". Там на столе стояли две толстые восковые свечи, но он не зажег их. Он поставил фонарь, положил ключи, сел в кресло и задумался.

   Издали из коридора доносился слабый стон. Но Созонт Яковлевич привык к этим стонам, как и к коридору, и к этой "большой" комнате, и ему вовсе не страшно было сидеть тут одному ночью при тусклом свете фонаря. Голова его к тому же была занята все одной и той же неотвязчивой думой.

   "Да, мне терять нечего!" - повторил он в сотый раз.

   Парни пришли и сказали, что Степаныч - старик двужильный, что ничего ему не сделалось и что вышел он на волю целехонек.

   - Ну, слушайте, ребята! - сказал им Савельев.- Вы тут как обходились со Степанычем, пока он был у вас?

   - Да не то, чтобы очень... а все-таки...

   - Не очень, значит, нежно?

   - Да полегоньку.

   - Знаю я, как у вас полегоньку! Ну, а знаете ли вы, что теперь первая особа у нашего раскняжеского князя - Дунька, ткача дочь, а Степаныча племянница?

   - Знаем. Сегодня вечером сами видели,- и парни, участвовавшие в поимке Гурлова и Чаковнина, рассказали об этом Созонту Яковлевичу и о том, как смело на их глазах вела себя Дунька с князем.

   Теперь Савельев все понял.

   "А и ловкая же мошенница! - подумал он.- Жаль - не разгадал ее раньше. Вот, говорят, у бабы ума нет!"

   - Ну, так видите,- стал он говорить парням,- если вы со Степанычем против шерстки, так вам несдобровать теперь: Дунька заест.

   - Наше дело подневольное! Мы не ответчики.

   - Да там ответчики или нет - это разбирать не станут, а вот до сих пор вы на дыбу вздергивали, теперь же вас вздернут - вот вы что рассудите...

   - На вас вся надежда, Созонт Яковлевич,- сказали парни.

   - Да надежда-то на меня - я знаю; со мной вам без печали. Ну, а теперь да будет известно вам, что меня места лишили и завтра уезжать велели. И все эта Дунька. Ну, так уж если меня князь не пощадил, когда она захотела, так разве станет он с вами церемониться?

   - Так что же делать, Созонт Яковлевич?

   - А все-таки на меня надеяться. Ведь я от всяких дел вызволял князя-то, значит, уж и себя сумею подавно вызволить, и вас тоже...

   И он осторожно, то пугая их князем, то соблазняя наградой, стал говорить о том, что им надо делать.

   Через несколько времени они все трое поднимались по лестнице, прямо из подвала шедшей в кабинет князя, рядом с которым находилась и его спальня.

  

  

   Как принесли связанного Гурлова и положили его на солому в одной из камер подвала, так он и лежал в полузабытьи, близком к обморочному состоянию.

   Наконец боль в руке, связанной за спиною с другой, дала себя знать. Когда его схватили и связали, то делали, видно, это не особенно бережно, и ему досталось порядочное количество пинков. По крайней мере, кроме острой боли в руке, все тело у него ныло, и трудно было пошевельнуться. В камере было так темно, что Гурлов не мог различить ничего кругом. Лежал он на соломе.

   Когда он пришел в себя от боли в руке, то первое, что стал соображать он, было, как бы сделать так, чтобы облегчить эту боль. Для этого надо было подняться и сесть. Он попробовал пошевелить ногами. Веревки на ногах у него были ослаблены и распущены. Очевидно, какая-то добрая душа сделала это, принеся его сюда, очень может быть, сама испытав прелести княжеского подвала.

   Подвигав ногами, Гурлов легко высвободил их. Теперь можно было попытаться сесть. Он поднял ноги, махнул ими и, сделав усилие, очутился в сидячем положении.

   Боль в руке сразу стала легче, и почувствовалось, как кровь заходила по ней. Гурлов сделал попытку высвободить руки. Однако они были крепко связаны у него за спиной.

   Но он был рад уже хоть некоторому облегчению. Теперь можно было сидеть и думать - о чем?- о том, что все пропало, все кончено, что теперь и он, и его Маша разъединены навек и никогда не свидятся.

   Разбить о стену голову?

   Гурлов попробовал качнуться налево, направо, назад, но не коснулся стены,-очевидно, он был положен далеко от нее. Он пошарил руками, насколько позволяли связывавшие их веревки, и тоже ничего не нашел ими. Он попробовал вглядеться в темноту, но ничего не мог разглядеть.

   Куда посажен он? Велик ли каземат, мал ли и каким он покажется, когда свет забрезжит в окошке? Или, может быть, этого окошка вовсе нет и его посадили в так называемый каменный мешок, лишенный света?

   Ну, хорошо, он страдает и будет страдать за свое дело, за которое готов и жизнь положить, а за что - Чаковнин? Неужели и его заперли в каменный мешок?

   Гурлову хотелось крикнуть, чтобы дать знать о себе своим. Он напряг голос и крикнул, но вместо крика у него вышел жалобный стон, и он не узнал своего голоса. Каземат, видно, был невелик: звук не раздавался в нем, а казался сдавленным.

   Крикнув, Гурлов стал прислушиваться, не ответят ли ему, и долго сидел в полной тишине, в темноте, с напряженно склоненною головою, но никто ему не ответил, только мышь скреблась в углу, а, может быть, и не в углу... может быть, это была даже не мышь?.. А вдруг это неупокоенная душа бродит? Ведь здесь, в этих местах, много загублено душ неповинных. И странно: Гурлову вовсе не стало страшно; напротив, ему стало чрезвычайно жаль невинно погубленных.

   Но Маша, Маша! Что с нею? И, правда, пожалуй, лучше было послушаться Прохора Саввича и не допускать насилия. Вот чем кончилось это насилие!.. А может быть, могло и удаться...

   Нет, удаться ничего не могло, потому что была устроена засада для них, и та тень, что он видел в окне, в павильоне, была не Машина тень, а этой Дуни. Хитро у них было подстроено: она, значит, нарочно стояла у окна.

   Так что же Прохор Саввич говорил (Гурлову казалось, теперь, что настоящего времени уж нет, а только прошедшее)? Он говорил, что зло должно само себя поглотить. Значит, есть надежда, можно верить, что добро восторжествует, а без веры ведь и жить прежде нельзя было...

   Мысли, одна мрачнее другой, тревожили душу, а темнота длилась без конца. Гурлов точно испытал на своем веку две жизни: одну - на воле, на свободе, и она была короткой, и другую - бесконечную - в этом темном заключении. Ему казалось, что он сидит в этой темноте дни, месяцы, годы и не знает о них потому, что нет окна в его камере.

   Но окно было. Тьма постепенно поредела. Сначала Гурлов думал, что он просто пригляделся к этой тьме и стал различать в ней. Он увидел, что сидит лицом к запертой толстой двери, очень маленькой, под сводом небольшого каземата с серыми бесцветными стенами. Сидел он на соломе. Пол - каменный из плит. В стене направо ввинчено кольцо. Вот и все.

   Осмотревшись, Сергей Александрович понял, что не к тьме он пригляделся, а сзади него было крошечное оконце с частой решеткой. Сквозь него едва пробивались сумерки рассвета.

   "Рассвет! - сказал себе Гурлов.-Значит, прошла ночь, одна только ночь... Боже мой, сколько же еще ночей пройдет?"

   Свет, пробившийся в оконце, становился мало-помалу яснее.

   С появлением света Гурлову стало легче, но только в первую минуту. Потом усталость и разбитость, которые он ощущал во всем теле, стали как будто острее. Особенно мешали и мучили связанные назад руки. И Гурлов стал думать, как бы устроиться так, чтобы было удобнее.

   Он встал не без труда на ноги, столкнул солому к стене и сел, прислонившись к этой стене лопатками. Так было удобно, и Гурлов впал в забытье.

   Он не знал, долго ли просидел так, но открыл глаза от нового, приблизившегося к остальным мучения - голода.

   Он сидел, все еще прислонившись спиною к стене. Ему показалось, что главная причина особенно ощутимой теперь муки - та, что он так долго сидит в одном и том же положении, и попробовал переменить его. Но стало еще хуже. Тогда он опять принял прежнее положение.

   Во рту было сухо. Сергею Александровичу хотелось пить. Голову держать было трудно, глаза опускались, и веки точно распухли и с трудом шевелились. Неужели ему не принесут есть и не дадут хоть глотка воды?

   В оконце пробился солнечный луч. День, значит, на дворе. Потом луч передвинулся и исчез.

   Гурлов сидел все по-прежнему. Было время, когда он мог думать и соображать последовательно, теперь же уже не мог. Перед глазами серая стена каземата. Вот она начинает темнеть, и снова все погружается во мрак. Гурлов не знает, отчего этот мрак: оттого ли, что наступил вечер, или он сам изнемог до того, что погружается в забытье. Вероятно, забытье охватывает его, потому что начинает совершаться что-то неожиданное, такое, что может быть только во сне или в другом, лучшем мире. Если это смерть и загробные видения, то пусть! Он готов умереть, чтобы видеть то, что видит.

   Дверь скрипит и отворяется; входит Маша с восковою свечой в руке. Она ставит ее на пол и кидается к нему; она целует своего милого, говорит, что пришла для того, чтобы уйти вместе отсюда и уже никогда не расставаться, никогда! Она своими слабыми руками, которые вдруг приобретают силу, быстро развязывает ему руки.

   Он свободен, он может двигаться, только силы нет.

   - Пить! - просит он.

   Маша бежит, зовет. Там по коридору, куда отворена дверь, ходят, слышен говор, стучат замки и хлопают двери. Откуда-то является ковш воды.

   Гурлов жадно пьет, чувствует, как это облегчает его, точно в самом деле, в действительности дали ему воды. Он боится, что, если придет в себя, то не увидит Маши.

   Вода освежает его, он может различать яснее, но Маша тут. Она льет ему воду на голову, обнимает его, говорит:

   - Милый, пойми: ты свободен!.. Пойдем отсюда! Ты мой, теперь мы не расстанемся.

   Неужели это сон или смерть? Но, в таком случае, как хорошо, как бесконечно хороша смерть!

  

  

   Это были не сон и не смерть. Маша, настоящая и живая Маша, наяву, в действительности пришла освободить Гурлова.

   Вот как это случилось.

   Утром, в девятом часу, камердинер князя по обыкновению вошел в комнату, смежную с его спальней, для того чтобы ждать, когда оттуда раздастся звонок, означавший, что Гурий Львович проснулся. Князь имел обыкновение просыпаться сам и всегда в определенный час, независимо от того, как поздно лег и сколько за ужином выпил. Он отсыпался потом, после завтрака.

   Камердинер, у которого исполнение обязанностей вошло уже в привычку, уселся в золоченое кресло у окна, как это делал ежедневно, потому что никто его не мог в этот час увидеть и здесь он мог смело сидеть в барской мебели. Он сел у окна и стал смотреть в парк.

   Странный запах гари, похожий на чад подгорелого сала, поразил камердинера, как только он вошел в комнату. Сначала он думал, что это ему показалось, потом стал принюхиваться. Положительно пахло гарью.

   Камердинер начал осматривать комнату. У дверей в спальню, на портьерах и на полу были явные следы сажи.

   "Верно, лампа накоптила!" - с ужасом сообразил камердинер - с ужасом потому, что отвечать за копоть приходилось ему.

   А этот ответ мог испугать по заведенным у князя порядкам самого неробкого человека. Шутка сказать, в самом деле,- коптящая лампа возле спальни его сиятельства!

   Только этого не может быть. Никогда до сих пор не коптила ни одна лампа. И с чего коптить ей? Масло самое лучшее, механизм всегда исправен, так как за этим смотрел особый механик-ламповщик.

   "Нет, это что-нибудь не так!" - решил камердинер и стал спокойно ждать звонка.

   Прошло около получаса. Звонку уже давно пора было раздаться: никогда Гурий Львович не почивал так долго.

   Камердинер забеспокоился. Копоть лампы опять стала смущать его. Он опять освидетельствовал портьеру и пол у двери: они были покрыты сажей. И у двери сильнее пахло гарью.

   Камердинер решился тронуть ручку у двери и попробовать отворить. Дверь оказалась запертою с внутренней стороны спальни. И это было необычайно: никогда Каравай-Батынский не запирался.

   Камердинер припал к замочной скважине. Ключ был в замке, и ничего разглядеть нельзя было. Из скважины и из дверной щели несло удушливым запахом, пропитанным смрадом жареного, перегорелого сала.

   Камердинер вдруг оробел. Ему стало почему-то страшно.

   - Я почуял недоброе,- рассказывал он потом.

   Он осторожно подвигал дверной ручкой и прислушался. В спальне все было тихо. Он сильнее тряхнул ручкой. Опять та же тишина.

   У князя сон был чуткий: бывало, собака залает не вовремя - он проснется, и сейчас расправа: кто недосмотрел за собакой? А тут на стук не отозвался.

   - Ой, случилось что-то! - крикнул камердинер и побежал.

   Он кинулся к секретарю, к доктору, к Прохору Саввичу - человеку, которого уважала вся дворня и в медицинские познания которого верили все.

   Все они собрались, все увидели копоть на портьере и на полу и стали стучать в дверь, сначала осторожно, потом сильнее и сильнее.

   Больше всех волновался секретарь. Наконец забарабанили в дверь кулаком. Князь не отзывался. Тогда не оставалось сомнения, что случилось что-то страшное.

   Созонт Яковлевич послал за судейскими, которых он привез с собою и от которых, несмотря на приказание князя, не мог отделаться вчера. Они заночевали еще на одну ночь.

   Хотя было приказано никому до времени не говорить о тревоге, но вся дворня уже знала. Гости во флигеле тоже узнали. У дома, со стороны парка, собралась толпа. В дом никого не пускали, но все-таки, несмотря на это, сведения, разноречивые, сбивчивые и неясные, доходили оттуда в толпу.

   В присутствии судейских решено было выломать дверь.

   Призвали столяров и слесаря. Они начали возиться, сбили щеколду у двери, толкнули дверь, она отворилась. Из спальни так и обдало чадом.

   Вошли.

   У кровати князя, широкой, под шелковым балдахином, виднелась целая груда пепла на расстоянии приблизительно аршина. В этой груде пепла можно было различить две ноги от пяток до колен и руки. Между ногами лежала голова. Остальное тело превратилось в пепел, от прикосновения к которому на пальцах оставалась жирная и зловонная мазь.

   Воздух в комнате был наполнен точно сажей. Масляная лампа, стоявшая на большом столе, оказалась без масла, а две восковые свечи на ночном столике истаяли - только одна светильня висела. Вся постель и драпировка балдахина были покрыты сероватой сажей.

   - Вот он, спирт! - произнес Созонт Яковлевич, грустно поникнув головою.

   - Какой спирт?- спросили его.

   Савельев стал объяснять, что Каравай-Батынский в последнее время имел обыкновение натираться каким-то ароматическим спиртом, причем употреблял его в большом количестве. Камердинер подтвердил это.

   Объяснение, что причиною смерти князя было злоупотребление таинственным снадобьем, не показалось невероятным, но среди дворни и гостей разнесся слух, что князь просто сгорел от внутреннего и невидимого огня.

  

  

   Поскакали нарочные верховые в город, чтобы сообщить властям о случившемся и достать все необходимое для пышных похорон князя.

   Всем с необыкновенным тщанием распоряжался сам Созонт Яковлевич. Он ничего, казалось, не забыл, все предвидел и все сделал, чтобы все происходило по закону, как следует. Он лично, в соответствующих случаю выражениях, составил донесение губернатору и просил произвести расследование, нет ли в этом деле какого злоумышления, потому что всякое может быть!..

   Останки князя уложили в живо сработанный столярами гроб, обитый театральной парчою и позументами, и выставили его в большом зале.

   В середине дня служили панихиду в присутствии всех бывших в Вязниках. Некоторые из гостей удивлялись отсутствию Чаковнина и Труворова и, перешептываясь, делали по этому поводу предположения - почему именно они исчезли как раз в ночь, когда случилась с князем такая печальная история.

   Вечером в тот же день прискакали власти. Приехал чиновник от губернатора, тоже нарочно посланный им. Власти сейчас же ретиво принялись за дело, стали производить подробный опрос.

   Савельев не отходил от них, давал все нужные разъяснения, сам высказывал разные предположения и так правдиво истолковывал всякое возникавшее сомнение, что приходилось ему верить.

   В самом деле, пробраться к князю в запертую спальню никто не мог, а если бы даже и пробрался, то как же он мог выйти и запереть за собою изнутри?..

   Впрочем, Созонт Яковлевич просил все-таки не оставлять этого дела так. Правда, у князя было много врагов, но кто же рискнул бы поднять на него руку? Из дворни кто-нибудь? Но для дворовых людей убийство князя, если это убийство, слишком сложно в том виде, как оно оказалось, дворовые просто