Волконский Михаил Николаевич - Вязниковский самодур

м? Не нам пытать Божественный Промысл! Очевидно, наше страдание - для самих же нас.

   - А сами вы много испытали в жизни?

   - Каждому крест по силе дается! - сказал Прохор Саввич, улыбнувшись.

   Гурлову хотелось узнать прошлое этого доброго, с чистой, хрустальной душою старика. Ему казалось, что в этом прошлом непременно должно скрываться много таинственного и загадочного. Судя по манерам, выражениям и даже образованию, Прохор Саввич принадлежал вовсе не к тому типу людей, из которых выходят простые парикмахеры, а между тем он нес, видимо, с терпением и покорностью данное ему судьбою испытание. Что это было именно испытание и что Прохор Саввич не мог остаться до конца дней своих парикмахером при театре самодура князя - в этом Гурлов не сомневался.

   - Ничего в моей жизни нет таинственного,- начал Прохор Саввич, как бы читая в его мыслях и отвечая на них.- Рожден я в роскоши и был с детства избалован ею. С детства жил я с отцом за границей, во Франции, в Париже. Незадолго до революции мой отец умер, и оказалось, что ничего, кроме долгов, не осталось у него. Тут произошла кровавая драма истории, в которой если не пришлось мне участвовать, то, во всяком случае, довелось быть свидетелем!.. Мне пришлось отказаться от титула...

   - Вот как,- невольно воскликнул Гурлов,- у вас есть титул?

   - У меня есть титул,- просто проговорил Прохор Саввич,- и, отказавшись от всего, я стал искать работы. Добрый человек почти на старости лет взял меня в ученики и научил, как добывать хлеб трудами рук своих. Я стал парикмахером...

   - Зачем же вы в Россию вернулись?

   - Зачем? Так надо было.

   И оба они задумались.

   Гурлов, благодаря рассказу Прохора Саввича, на минуту отвлекся от своих дум, но как только тот замолчал, снова закружились и запутались мысли в горячей молодой голове Гурлова. Ну, он видел сегодня Машу - хорошо! А дальше что? Что же дальше будет? И как он освободит ее и вместе с тем себя, потому что для него жизнь была мыслима только вместе с нею?

   "Надо об этом поговорить и обдумать это,- решил Сергей Александрович,- и откладывать этот разговор не следует".

  

  

   - Вот что, Прохор Саввич,- начал Гурлов, кладя руки на стол.- Хорошо, мы с Машей виделись сегодня. А дальше что? Ведь нельзя же оставлять ее в руках этого самодура, нельзя нам оставаться в бездействии. Я, по крайней мере, не могу, не могу!

   - А надо!

   - Как? По-вашему, надо сидеть и ждать?

   - Я этого не сказал. Но прежде объясните мне, что вы хотите делать? У вас есть план?

   - Мой план,- сказал Гурлов,- жениться на ней потихоньку; можно найти священника, который повенчает, а раз она будет моею женой, то перестанет быть крепостною князя Каравай-Батынского, а следовательно, сделается свободною, как дворянка, моя жена...

   - Но ведь заочно венчать нельзя. Нужно, чтобы она присутствовала на свадьбе.

   - Конечно! Для этого я увезу ее, отниму, чего бы мне это ни стоило, хотя бы с целым полком пришлось драться...

   - Ну, вот, сейчас и драться! Видите, вы хотите исправить зло насилием, а это никогда не приводит к хорошему...

   - Позвольте! Если на вас с топором бросится человек, вы не станете защищаться?

   - Стану, но только добрым словом. Я стану говорить с ним и не буду бояться его. Поверьте, нет человека, у которого не было бы добра, хоть крупицы добра, в сердце. Нужно только уметь вызвать его доброе чувство.

   - Так вы полагаете, что с князем Гурием Львовичем сможете сладить добром? Кажется, многого, чересчур многого захотели вы.

   - Во всяком случае, если он поступает зло, если он идет на насилие, нам не надо подражать ему. Знайте: один человек, действующий добром и во имя добра, сильнее сотни людей, решившихся на зло, ну, а если вы сами хотите платить злом за зло и насилием за насилие, то, поверьте, успех будет сомнителен.

   - Как? Вы не признаете насилия даже ради благой цели?

   - У иезуитов лишь цель оправдывает средства, но это правило предосудительно. Хотите вы следовать ему?

   - Я хочу освободить Машу. Я вижу, что нет другого средства, как отнять ее насильно.

   Прохор Саввич покачал головою.

   - Все вы, влюбленные, на один покрой: теряете голову, когда именно нужно вам самообладание. Ну, скажите, пожалуйста, ну, как вы один...

   - Я не один,- перебил Гурлов,- нас четверо: вы, я, Чаковнин и Труворов.

   - Ну, все равно! Как вы хотите, чтобы мы четверо силой сделали что-нибудь против Каравай-Батынского, у которого в распоряжении целая дворня? Мало того, и право на его стороне, потому что ваша Маша - его крепостная, и он волен держать ее у себя. Теперь и полиция, и власти все на его стороне... и осуждать их нельзя за это: князь может требовать себе поддержки от властей по закону. Они обязаны помочь ему.

   - Тогда просто увезти ее потихоньку.

   - Это тоже не так просто, как вы думаете. Князь бережет ее и сторожит. Уйти ей отсюда труднее, чем из тюрьмы.

   - Ну, так что же тогда? - воскликнул Гурлов.- Тогда ложись и помирай просто, если нет возможности ничего сделать...

   В голосе его звучало отчаяние, и он безнадежно опустил голову.

   - Ну, вот! - проговорил Прохор Саввич с новою улыбкой.- То мы готовы мир в одиночку завоевать, то руки опускаем. Не сердитесь на меня! Не вы один такой; всякий на вашем месте так же бы безумствовал. Молодость, батюшка, влюбленность!.. Я вам советую теперь пока оставить все эти мысли, а думать вот о чем: завтра или, во всяком случае, на этих днях князь сделает повторение спектакля, и тогда вы опять пойдете причесывать Машу и увидитесь с нею. Ждите этого и думайте об этом.

   Лицо Гурлова повеселело, и глаза заблестели.

   - Вы думаете, что мы опять увидимся скоро?- спросил он, оживляясь.

   - Рассчитываю, что долго ждать не придется. Будьте довольны пока этим.

   - Ну, а потом-то что же? На что вы надеетесь?

   - А вот посмотрите на это кольцо,- заговорил Прохор Саввич и, сняв с пальца кольцо, изображавшее змею, пожирающую свой хвост, подал его Гурлову,- вот, посмотрите!..

   Гурлов взял кольцо и стал рассматривать. Оно было простое железное, но превосходной работы. Два прекрасных рубина были вставлены на месте глаз змеиных.

   - Дивная работа! - похвалил Гурлов.- Но зачем вы показываете мне эту вещь?

   - А вот сейчас я объясню вам. Змея есть и всегда останется олицетворением зла. Это есть та сила, которая противна добру, как тень - свету, и, как тень делает заметным свет, так эта сила делает заметным добро. Вот назначение этой силы и основание ее существования. Но, видите, эта змея пожирает самое себя. В этом весь смысл и глубокая тайна, раскрыть и познать которую можно лишь после долгих лет ученья и самовоспитания. Все раскрыть я вам не могу, да вы и не воспримете всего, неподготовленный. Я скажу вам только, что добро всюду находит себе пищу и само живет и рождает добро, а зло питается лишь самим собою и само себя пожирает. Поэтому если кто желает принести вам зло, оставьте его, не трогайте: это зло падет само собою, само себя поглотит, если вы не будете питать его новым злом, якобы борясь с ним. Из такой борьбы выйдет только увеличение зла. Помните эту эмблему - змею, себя пожирающую, и верьте, что зло само по себе готовит свою погибель.

  

  

   В то время, когда Прохор Саввич успокаивал своими речами волновавшегося Гурлова, Чаковнин и Труворов тоже разговаривали, вернувшись в свою комнату после ужина из большого дома.

   Чаковнин дымил своей трубочкой, полакомиться которой не пришлось ему почти в течение всего дня, так как курить на людях при большом собрании считалось неприличным. Труворов пыхтел и отдувался, сидя на своей кровати, расстегнув камзол и распахнув свой великолепно расшитый кафтан, который ему лень еще было стащить с себя. Он, как пришел, расстегнул все пуговицы, которые можно было расстегнуть, и сел в изнеможении, не имея сил продолжать раздевание. Ему хотелось сделать передышку и отдохнуть. Он слишком много покушал за ужином.

   - А хороша штучка! - проговорил Чаковнин, вспоминая о Маше.

   Труворов только засопел носом.

   - То есть, забодай меня нечистый,-хороша штучка! - повторил Чаковнин.- Счастье этому Гурлову.

   - Ну, какое там счастье, ну, что там! - протянул Никита Игнатьевич.

   - Верно изволили заметить,- сейчас же согласился Чаковнин,- счастье его, что нашел себе такую кралю, а несчастье - что соединиться с нею не может. Ну, так ведь в этом надо помочь молодцу. На то я и обещал ему. Знаете, надо обсудить.

   - Ну, что там!..- начал Никита Игнатьевич, но недоговорил, засопел и запыхтел: ему было жарко.

   - Позвольте! Вы, значит, полагаете действовать, не рассуждая?

   - Ну, что там действовать!..

   - Нет, Никита Игнатьевич,- заговорил Чаковнин,- это я уж понять не могу! Вы обретите словеса для более подробного объяснения. Какая мысль щекочет мозги ваши?

   Чаковнин был в несколько игривом настроении вследствие выпитого вина за ужином, во время которого он свернул ни с того, ни с сего серебряную тарелку в трубку. "Ну и сила!" - сказали гости, видевшие это.

   Теперь он чувствовал особенный прилив в себе силы и желал приложить ее.

   - Нет, вы объясните, Никита Игнатьевич, словесами удобопонятными, что значит ваше мычание?- настаивал он.

   Труворов покачал головою.

   - Ну, что там словеса!.. Какие там словеса!.. Не в словесах, того...

   - Понимаю,- подхватил Чаковнин,- вы хотите выразить, что не в словесах дело. Ну, так давайте действовать, я вам и предлагаю действовать...

   Никита Игнатьевич повертел пальцами в воздухе, пощелкал ими и произнес:

   - Ну, что там!.. Того... какой там действовать... надо...- и опять пощелкал.

   - Понимаю,- сообразил Чаковнин,- вы-мудрец, Никита Игнаьтьевич, Соломон, можно сказать: не тратите слов даром, но изъясняетесь лучше Демосфена!.. Насколько могу уразуметь, пантомима ваша обозначает, что нужны деньги для этого дела... Совершенно верно изволили сообразить, совершенно верно!.. Только у меня их нет, Никита Игнатьевич. А у вас?

   У Труворова лицо омрачилось.

   - Какой там! Ну, что у меня деньги!

   - Значит, и у вас нет... У Гурлова, наверно, тоже... А занять не у кого?

   - Какой там занять!

   - Правильно. Занять - все равно отдавать нужно...

   - Ну, какой там отдавать!..- вдруг с живостью произнес Труворов.

   Он не имел привычки платить долги и сам не спрашивал их с тех, которые ему были должны. А ему должны были гораздо больше того, что сам он был должен.

   В комнате водворилось долгое молчание.

   - Да-а! Без денег тут ничего не поделаешь,- проговорил Чаковнин,- а где их достанешь? Самому не сделать, а если и сделаешь, все равно никуда не будут годиться - фальшивые. Ах, чтоб тебя - экая штука подлая выходит! В самом деле, сидеть так, сложа руки, когда не терпится... Слушайте, Никита Игнатьевич! Вы - умная голова, неужели вы ничего придумать не можете?

   - Ну, что там не можете! - спокойно протянул Труворов.

   Чаковнин видел, что Никиту Игнатьевича осенила уже блестящая мысль.

   - Родной, благодетель,- заговорил он,- не томите! Выкладывайте скорее, что вы придумали!

   - Да что там придумали! - ответил Труворов, стаскивая с себя кафтан и подавая его Чаковнину.

   - Как,- воскликнул тот,- вы жертвуете этот кафтан на пользу Гурлова? Так ли я понял вас?

   - Ну, что там кафтан!.. Ну, какой там кафтан... Все равно кафтан...

   - Никита Игнатьевич, да ведь вы - благодетель рода человеческого!

   - Ну, какой там благодетель!..- даже с неудовольствием произнес Труворов и стал укладываться спать.

  

  

   Как ни были разумны и утешительны доводы Прохора Саввича, Гурлова они утешили ровно до тех пор, пока он, простившись со своим утешителем, не лег и не очутился таким образом снова один со своими мыслями. Тотчас благоразумные советы доброго старика перестали казаться утешительными, и он должен был признаться себе, что не может ждать, что это сверх сил его.

   Надежда была у него на помощь Чаковнина. Может быть, тот с Труворовым придумал что-нибудь такое, что одобрит и Прохор Саввич.

   Странный этот старик - Прохор Саввич. Кто он такой? Он говорит, что есть у него титул... Отчего же он скрывает?

   А должно быть, и он любил в свое время, потому что он понимает, он все понимает.

   "Любил!" - хорошее это слово. И какое счастье - любить и быть любимым!.. Так вот зажмуришься, и, словно тебя на крыльях подхватило и унесло,- легкость чувствуешь непомерную... А она? Она - прелесть, она - счастье!.. Господи, если бы увидеть ее сейчас!.. Неужели будет время, что они не станут расставаться никогда?.. Конечно, если судьба соединит их, они больше уже не расстанутся... Но соединит ли их судьба?

   Гурлову так хотелось, чтобы это случилось, что он верил, что это будет. Он не мог бы дожить до завтрашнего дня, если бы не верил этому.

   А до завтрашнего дня приходилось прожить бесконечно длинную ночь. Спать же он не мог. А завтра что? Завтра он пойдет чуть свет к Чаковнину и обсудит все с ним. Может быть, они даже предпримут что-нибудь завтра же вечером.

   И долго ворочался Гурлов на узкой и жесткой постели, которую устроил ему Прохор Саввич в своей каморке.

   Но молодость и усталость взяли свое, Сергей Алексеевич заснул под утро тяжелым и крепким сном без сновидений.

   Наутро разбудил его Прохор Саввич.

   Они выпили сбитню с ситником, и Гурлов отправился во флигель по поручению Прохора Саввича, который исправлял парик одному из гостей. Гурлов понес этот парик во флигель, а потом зашел в комнату, где жили Чаковнин и Труворов.

   - Ну, господин мой добрый,- встретил его Чаковнин,- главное у нас есть - средства.

   - Какие средства?- переспросил Гурлов.

   - Деньги, вот они! Никита Игнатьевич пожертвовал нам свой великолепный кафтан,- и Чаковнин показал на лежавший на стуле кафтан Труворова.- Ежели мы продадим его, то хватит и попу заплатить, и там какие расходы нужны будут, на все хватит.

   Гурлов поглядел с благодарностью на Труворова и проговорил только:

   - Спасибо вам!

   Труворов махнул рукою. Он брился пред зеркалом и, казалось, был очень увлечен этим занятием, чтобы не обрезаться.

   - Ну, что ж? Вчера виделись? - спросил Чаковнин, знавший о том, что вчера Гурлов должен был причесывать Машу.

   - Виделись,- с улыбкой счастья ответил Гурлов.

   - Это вы ее причесали так без пудры?

   - Нет! Это Прохор Саввич. Это случайно вышло. Мы не поспели.

   - Случайно, да хорошо. Ну, вот что, государь мой! Теперь я так намереваюсь поступить: следующий раз, как вы пойдете причесывать ее, вы ее как-нибудь, хотя переодетой, выведите на двор, где обыкновенно стоят кареты, а я уж там буду ждать вас с экипажем, на тройке, все готово будет... Прямо и отвезем вам под венец. Свидетелями венчания буду я, да вот Никита Игнатьевич. Никита Игнатьевич, вы согласны на это, одобряете?

   - Мм... мм...- промычал Труворов, подложивший язык под щеку, чтобы выпятить ее.

   Гурлов вопросительно посмотрел на Чаковнина.

   - Это он одобряет, значит! - успокоительно произнес тот.- А обвенчаетесь - прямо в Петербург. Там, в случае чего, похлопочем... У вас родственники есть где-нибудь?

   - Нигде нет.

   - Ну, ничего, свет не без добрых людей.

   - А вот Прохор Саввич советует подождать,- сказал с усмешкой Гурлов, когда упомянули про добрых людей.

   - Странный это человек! - проговорил Чаковнин.- Вчера я подивился на него за ужином...

   - А что?- спросил Гурлов.

   - Да, вот...- и Чаковнин рассказал о вчерашнем происшествии с кубком.

  

  

   Князь Гурий Львович проснулся и встал в отвратительном состоянии духа. Разбитый кубок не давал ему покоя. Все было бы хорошо, кабы не этот разбитый кубок!.. И князь с утра искал, к кому бы придраться, и первым пострадал лакей, подавший ему кофе: он был "отослан на конюшню" за то, что чашка криво стояла на подносе.

   Каравай-Батынский вплоть до завтрака провел время у себя.

   Завтрак тоже не принес ему облегчения, хотя он и старался, по своему обыкновению, отогнать от себя во время еды всякие дурные мысли.

   Удалившись снова к себе в кабинет, он попробовал было заснуть, но сон не шел к нему. Князь долго ворочался на софе и наконец совсем поднялся, как раз в тот момент, когда возле дома послышались колокольчики.

   Кабинет князя, огромная комната, выходил окнами на три стороны дома: в сад, на главный подъезд и на двор, так что князь мог, не выходя оттуда, наблюдать за тем, что делалось и происходило кругом.

   В окно увидел он, как въехали на двор две тройки. Это секретарь вернулся из города и привез с собой судейских.

   Князь обрадовался возвращению секретаря. По крайней мере, теперь было кого изводить. Он был почти уверен, что, несмотря на точные, как думал он, указания, данные им относительно Гурлова, секретарь, по своей глупости, не захватил его,- он считал вполне искренне Савельева дураком.

   Как только тот подъехал, князь позвонил и велел немедленно позвать к себе секретаря, как тот был, прямо с дороги.

   Савельев, знавший все обычаи Каравай-Батынского, сразу почувствовал, к чему идет дело: не избежать ему нового издевательства над собою! Но делать было нечего, надо было идти.

   - Что? Не в духах, видно?- спросил только Созонт Яковлевич.

   - И не говорите! - махнул рукой камердинер.- С утра бурлит... Кубок вчера разбили...

   Савельев быстро направился в кабинет.

   - Здравствуйте, Созонт Яковлевич,- встретил его князь с ужимочкой.- Как съездить изволили? Гурлова, конечно, не захватили?

   - Нельзя было, ваше сиятельство.

   - Нельзя? - крикнул князь, искавший повода излить гнев свой.- Нельзя, когда я тебе дал точные указания? Нельзя потому, что ты - дурак, дурак и больше ничего... Нельзя, когда я тебе ясно написал, что он под видом мужика в город явится?

   - Да ведь мало ли мужиков заставу проходит! - сказал секретарь.

   - А ты сделай так, чтобы осмотрели каждого. На что ты сюда ко мне судейскую челядь повез?

   - На всякий случай, ваше сиятельство.

   - На всякий случай? Какой такой случай может быть здесь у меня? Ну, а в городе купил кого следует?

   - Все подарки розданы, и теперь будьте покойны, ваше сиятельство.

   - А что мне быть покойным, когда одни дураки вокруг меня? Ты только и годишься на то, чтобы взятки давать и меня надувать.

   - То есть как пред истинным...- начал было Созонт Яковлевич.

   - Не божись, все равно не поверю! Знаю, что половину себе в карман тащишь. А и погоню ж я тебя, Созонт, что ты тогда запоешь?

   - Воля вашего сиятельства!

   - Знаю, что моя воля. Да только жаль мне тебя, дурака. Где ты такое место, как у меня, сыщешь? Кто тебе позволит так обкрадывать себя, как я? У меня-то хватит денег и на твое воровство. Пусть! А дурак ты и мошенник, так это верно. И за то я и плачу тебе, и воровать позволяю, чтобы говорить тебе это. Понял? А Гурлова все-таки мне сыскать... Я этого дела не оставлю так. Так ты и знай это! Иначе прямо сгною, если Гурлов у меня отыскан не будет.

   - Я докладывал вашему сиятельству письменно, что господин Чаковнин...- начал было Савельев.

   - Господин Чаковнин был на постоялом дворе для того, чтобы узнать, куда поедет Гурлов, и сообщить об этом мне...

   - Так чего ж он сам-то не привез с постоялого двора сюда Гурлова, если радел об интересах вашего сиятельства?

   - Да, правда, отчего ж он не привез?- сказал князь, но сейчас же добавил: - Опять ты дурак! Как же мог он привезти, если ты не сделал того же? Ведь ты Гурлова на том же дворе видел? Чего же ты не привез?

   - Да они вдвоем с Чаковниным были, а у того силы на десятерых хватит. Мне и с моими людьми не было бы возможности справиться с ними, если бы я начал что, а господину Чаковнину было простое дело забрать молодца, да и привезти...

   Князь задумался.

   - Хоть ты и дурак,- проговорил он погодя,- а рассуждать можешь. Я спрошу у господина Чаковнина, почему он в самом деле, если радел о моих интересах, не взял этого Гурлова и не привез ко мне. Ну, а теперь ступай и почистись с дороги. Душа у тебя так грязна, что все равно не отмыть - ну, а хоть по внешности стань почище...

   Савельев, крепко стиснув зубы, повернулся и вышел, едва удержавшись от того, чтобы не хлопнуть дверью.

   - Ну, погоди ж ты! - процедил он по адресу князя.- Придет время - вспомнишь ты все это! Сам торопишь - не выдержу я. Вот что!..

   Он ненавидел Каравай-Батынского всей душою.

  

  

   Каравай-Батынский почувствовал себя немного легче после разговора с секретарем. Он это называл "высказаться", то есть вылить в словах свою злобу.

   К обеду он вышел веселее и, покушав, пришел окончательно в доброе расположение духа.

   Он решил, что после обеда отправится к своей новой актрисе Маше, к которой не заходил с самого того достопамятного дня, когда Гурлов запустил в него канделяброй.

   Несмотря на свой толстый живот, оттопыренные губы, обрюзгшие щеки, наконец, даже несмотря на свои годы, князь воображал себя еще красавцем, способным победить, если захочет, любую женщину. Он всегда был волен и слегка дерзок в обращении с женщинами, но знал секрет меры этой дерзости, которую позволял себе лишь настолько, насколько могло это нравиться им. Поэтому он имел успех в молодости, хотя никогда особенной красотой не отличался, но был лишь, что называется, молодец. С годами эта молодцеватость, конечно, исчезла. Князь опустился, постарел, ожирел, благодаря распущенной, роскошной жизни, состарился раньше времени, но все еще воображал себя прежним победителем.

   Пред тем как идти к Маше, он постарался приодеться. Ему было немножко странно делать это для своей крепостной (крепостных он считал своими рабами), но вместе с тем это веселило его. Он знал, что Маша находится в полной его власти, да ему-то хотелось, чтобы бедная почувствовала к нему сердечную склонность. Такова пришла ему фантазия, и он, не знавший до сих пор предела своим прихотям, сейчас же вообразил себе, что так и случится, как он желает.

   Одеваясь, князь вспомнил про кафтан, который был вчера во время представления на Труворове, и тотчас же послал своего камергера к Никите Игнатьевичу с просьбою уступить ему этот кафтан за какую угодно цену - все равно, он заранее согласен-де заплатить, какие хотят, деньги.

   Кафтан Труворова был оценен князем, как знатоком в хороших вещах, но покупал он его, разумеется, не для того, чтобы носить: он, Каравай-Батынский, не носил платья с чужого плеча. Он велел купить кафтан у Труворова, просто чтобы тот не щеголял пред ним в такой хорошей одежде. Ему было важно лишить этой одежды Никиту Игнатьевича, а вовсе не приобрести ее для себя.

   Для того чтобы идти к Маше, он надел белый шелковый камзол с бриллиантовыми пуговицами и кафтан простой, тоже шелковый, алого цвета.

   Он подтянулся и оправился, облил пахучею водою себе лицо и руки и, блестя перстнями, пошел по коридору в комнату, где под строгим надзором содержалась, в полном довольстве, однако, Маша.

   - Ну, здравствуй!- сказал он ей, входя.- Ты вчера порадовала меня. Хорошо, очень хорошо!..

   Маша сидела у окна, в то время как вошел князь. На дворе уже спустились густые сумерки. Огня в комнате зажжено не было. Маша поднялась навстречу князю и остановилась.

   - Свету! Дайте свету! - приказал князь, возвысив голос.- Потемки для злых людей любы, а мы ничего не хотим предпринимать недоброго.

   Горничная внесла две зажженные свечи.

   - Ну, ставь на стол и убирайся!-сказал ей князь. Горничная исчезла.

   Гурий Львович сел у стола в кресло и, облокотившись на спинку, заговорил, смотря на Машу:

   - Чувствуешь ли ты, Марья, что ты - моя крепостная?

   Маша потупилась и ничего не ответила.

   - Отвечай! - приказал князь.

   - Должна чувствовать! - чуть слышно произнесла она.

   - Ну, хорошо! Положим, должна... Ну, а видишь, я пришел к тебе и желаю разговаривать попросту... Поди сюда!..

   Маша шевельнулась, но не двинулась с места.

   - Или не ходи,- спохватился князь, вспомнив, что хотел быть ласковым,- как хочешь, а только сядь... Сядь, говорят тебе, вот сюда, на софу...

   Маша прошла мимо него и присела на софу, подалее от князя.

   - Ну, вот так,- одобрил он.- Теперь поговорим. Слушай, Марья: если ты захочешь - будешь первая после меня в Вязниках: бери любой экипаж себе, да не один экипаж - сколько хочешь; сколько хочешь, слуг у тебя будет, наряды такие я тебе прямо из Парижа выпишу, что уму помраченье,- настоящие княгини в столице завидовать тебе будут... словом, всякая прихоть твоя исполняться будет. Что захочешь, то делать будешь. Гостям велю руку тебе целовать, слугам прикажу госпожою тебя звать... Словом, будешь ты у меня как сыр в масле кататься. И все это от тебя самой зависит!..

   Гурий Львович старался придать своему голосу и ласковость, и добродушие и щурился на Машу, как согретый кот на лежанке.

   Девушка осталась безучастной. Речь князя не тронула ее.

   - Ну, что же ты молчишь, не ответишь мне?- произнес немного погодя Гурий Львович.

   - Я знаю,- тихо проговорила она,-что вы, если захотите, можете как угодно поступать со мной: морить меня и голодом, и холодом, на скотный двор сослать...

   - Ну, вот какая злопамятная! - перебил ее князь.- Ну, что ж, что тебя несколько дней плохо кормили? Зато потом-то разве не вознаградили тебя? Ведь лучшие кушанья подавали...

   - И лучшие кушанья можете вы мне давать, все это в вашей воле,- сказала Маша,- но одно только - с душой моей ничего не сделать вам. Она свободна; душа-то моя Божья, а не ваша, и никак вам ничего не поделать с нею, то есть решительно вот ничего!..

   - Ты говоришь, у тебя Божья душа, и никому ты душой не предана? - спросил князь.

   - Это уж мое дело, князь!..

   - Твое дело! Видно, я угадал верно, есть зазноба. Все вы, девки, так вот зря готовы на шею повеситься, а не то чтобы выгоду свою соблюсти. Ну, вот тебе мое последнее слово: я с тобою милостив и желаю эту милость испытать до конца! Ты подумай, обсуди хорошенько, я тебе три дня даю на размышление, из них один, завтра, ты будешь опять сидеть на хлебе и воде, послезавтра тебе дадут опять всякие яства, а в третий день - опять на хлеб и воду. Вот ты и выбери, что лучше, и послушай моего совета: то, что я предлагаю тебе, право, для тебя хорошо будет. Другая, не рассуждая, согласилась бы, ну, а ты подумай, рассуди!..

   И с этими словами князь вышел из комнаты.

  

  

   Едва Каравай-Батынский вышел от Маши, в ее комнату крадучись явилась та самая Дуняша, дочь ткача, что была до сих пор в труппе князя первою актрисой и считалась первою его любимицей. Она подслушивала у дверей разговор князя с Машей и вошла с улыбкой к своей товарке.

   - Ай да Маша,- проговорила она,-молодец, твердо стоишь!.. Этим ты его вернее заманишь и будешь тверже держать его...

   Эта Дуняша с первого же знакомства не понравилась Маше. Ее разговор, а главное - поведение показались ей противны. Она сторонилась Дуни, но та лезла к ней и вела себя с таким апломбом, что трудно было от нее отделаться.

   - Вовсе не желаю я держать его,- ответила Маша с сердцем,- не нужен мне он...

   - Что ж?- рассмеялась Дуняша.- Или он прав, и в самом деле у тебя зазноба есть?

   - А ты что же, подслушала, что ли, что говорил он тут?

   - Разумеется, подслушала. Любопытно мне тоже, как это князь пред московской франтихой рассыпается, не то что пред нами, холопками... Так он прав, значит, что у тебя есть зазноба?

   С самого появления Маши в Вязниках Дуняша возненавидела ее, увидев в ней опасную себе соперницу. До сих пор она не знала соперниц, но эта "московская модница", как называла она ее, казалась ей более чем опасною.

   Сама Дуняша не была в Москве, не выезжала даже из Вязников и училась у бывшего на службе у князя театрального учителя в деревне. Конечно, манеры у нее в силу этого не могли быть особенно изысканны, да и образование хромало. Кроме того, она чувствовала, что Маша красивее ее. Поэтому она, опасаясь ее, с врожденною женскою хитростью постаралась разузнать подноготную своей конкурентки и знала теперь эту подноготную лучше, чем сам князь и даже его секретарь Созонт Яковлевич.

   Она знала от актерика, с которым Созонт Яковлевич разговаривать гнушался, что в Москве ради Маши в театр, где она училась, приезжал молодой человек, дворянин Гурлов. Актерик служил вместе с Машей в Москве и видал там Гурлова. Когда почти одновременно с приездом Маши в Вязники появился там новый камергер, Дуняша узнала, что его фамилия Гурлов, и, показав его актерику, спросила:

   - Это - тот самый?

   Актерик сказал, что тот самый. Для Дуняши этого было более чем достаточно. Потом произошел известный случай с канделяброй, и сомнений никаких не осталось.

   Теперь, разговаривая с Машей, Дуня хитрила, спрашивая ее о зазнобе, будто сама ничего не знала.

   - Так есть у тебя зазноба? - повторила она.

   - Есть ли, нет ли, не все ли тебе равно? Оставь ты меня в покое!..

   - Ишь какая характерная! И не подступись к ней! Ну, матушка, будь покойна, сейчас заговоришь. Ты думаешь, я тебе враг?

   - Не думаю,- сказала Маша,- с чего ж тебе быть врагом моим? Я тебе зла не сделала.

   - А может, ты мне поперек дороги стоишь?

   - И этого не думаю. Ведь я, как сказала князю, так и останусь при своем, пусть он меня одним хлебом кормит или заморские кушанья подает.

   - Заморские кушанья! - подхватила Дуняша.- Мне за всю мою службу хоть бы разочек подали того, чем тебя каждый день теперь пичкают. Ради этого я даже поголодать денек-другой согласилась бы... А то вот еще: "Бери,- говорит,- экипаж любой, и гости станут руку целовать тебе, а прислуга госпожою звать"...

   Дуняша отдала все бы за такую жизнь. Положим, она и решила во что бы то ни стало добиться этого... И теперь, разговаривая с Машей, она начинала поход, целью которого было заставить князя исполнить все посулы, сделанные им Маше, но лишь для нее самой, Дуни.

   - Ничего мне этого не надо!-проговорила Маша.

   - Не надо, так и разделим: пусть мне будет все, что он тебе обещал, а тебе пусть достается твой красавчик...

   - Какой красавчик?

   - А Гурлов, Сергей Александрович,- вдруг произнесла Дуняша, рассчитав, что, как громом, поразит этим Машу.

   Расчет оказался правилен: Маша как была, так и осталась с разинутым ртом.

   - А ты почем о нем знаешь?- невольно вырвалось у нее.

   "Попалась,- мелькнуло у Дуни,- теперь не уйдешь!"

   - Знаю и знаю, что он здесь поблизости,- продолжала она, сообразив, что Гурлов, если уж они любят друг друга, не мог оставить Машу и уехать, а должен скрываться где-нибудь тут же.

   У Маши глаза загорелись.

   - Ты и это знаешь? Что же, ты видела его?

   - Может, и видела, может, он поклон тебе через меня передал,- снова солгала Дуняша, видя, что ложь удается ей.

   - Поклон? А записки не дал никакой?

   - Не дал. "Потом",- говорит.

   Как только она сказала о Гурлове, Маша сразу поверила ей, и теперь Дуня показалась ей и милой, и доброй.

   - Слушай, Дуня, голубушка,- заговорила она,- пойди к нему сейчас, попроси хоть два словечка написать...

   Дальше поддерживать этот разговор Дуня опасалась.

   "Пойди к нему сейчас" - значит, он тут, в самых Вязниках, ближе, чем можно было предположить. Это было главное, что хотелось узнать Дуне. Допытываться дальше казалось неосторожным, и Дуня ушла, якобы прямо к Гурлову, чтобы попросить его написать Маше.

  

  

   Чаковнин сидел за завтраком на обычном своем месте, рядом с князем. Гурий Львович завел разговор о духах и косметике, причем заявил, что из старых средств предпочитает для освежения лица холодец, то есть мятную настойку, а что мытье лица сливками никуда не годится. В заключение он добавил, что уж если и помогает что-нибудь для белизны и нежности кожи, так это - земляничные ванны.

   - А мне кажется, что если от рождения природа не дала красоты, то ничего не поможет, никакие притирания не будут действительны,- проговорил Чаковнин.- Вот ваша актриса, что, говорят, новая, как, бишь, зовут ее?..

   - Маша,- подсказал князь.

   - Ну, вот она! Она и без всяких земляничных ванн хороша.

   Чаковнин с нарочною целью завел разговор о Маше. Ему хотелось разведать, где она.

   - А что? Хороша небось?- спросил князь.

   - Хороша! Жаль, что вы ее показываете редко. Такую красавицу грех взаперти держать. Ведь вы ее взаперти держите?- обратился Чаковнин прямо к князю.

   - То есть как вам сказать? Конечно, нельзя на волю пускать девку, но, чтобы так уж очень запирать, тоже этого не делаю. Вот теперь, например, она переведена у меня в турецкий павильон, что в парке...

   - Какой павильон? - опять спросил князя Чаковнин с полнейшим равнодушием в голосе.

   - А разве не знаете?- охотно стал объяснять князь.- Недалеко от дома, с минаретом таким. Я вам показывал, вы еще ковры там хвалили.

   - А, знаю! Так это - главный павильон? Да? И что ж, она там живет у вас?

   - Да, я перевел ее туда...

   После завтрака Чаковнин принялся ходить вокруг турецкого павильона, так будто, гуляя. У дверей на страже стоял гайдук Иван. Чаковнин подошел к нему.

   - Ты что ж здесь? Павильон сторожишь?

   - Да, павильон сторожу.

   - Ну, а мне войти в него можно?

   - Не приказано пускать.

   - А ты знаешь, в павильоне-то этом есть кто-нибудь?

   - Не могим знать...

   Чаковнин не настаивал дальше. Он круто повернулся и направился во флигель.

   Он уже после завтрака успел послать за помощником парикмахера, который был нужен ему якобы для стрижки волос.

   Гурлов почти одновременно вошел с ним во флигель.

   - Ну, батюшка мой,- сказал ему Чаковнин, когда они заперлись в комнате,-узнал я все подробности. Сам князь за завтраком рассказал мне. Никита Игнатьевич, мы вам мешать будем?- обратился он к Труворову, улегшемуся на свою постель для сна после завтрака.

   Никита Игнатьевич спал и после завтрака, и после обеда. На него нашел теперь период спячки.

   - Ну, что там мешать! Ну, какой там!- сонным голосом протянул он.

   - Ну, хорошо! Так вот, государь мой, узнал я все подробно. Она находится теперь в турецком павильоне, в парке. Я там пронюхал малость: действительно, у турецкого павильона гайдук стоит и никого в него не пускает.

   - Неужели?- произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.

   - Что ж, это тревожит вас?

   - Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон - там оружие турецкое на коврах висит - она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.

   - Скверная история! Так что ж вы-то испугались? Думаете, что с Машей может подобное приключиться, что место это так действует или просто что страшно ей там будет? Может, вдова-то зарезанная по ночам ходит?

   - Ни то, ни другое, Александр Ильич. А дело в том, что вдова-то зарезалась, как говорят, по особому случаю. По слухам, в этот павильон у князя потайной ход сделан, и он явился к ней ночью. Она там одна была - ни кричать ей, ни позвать на помощь - ничего, решительно ничего не слышно. Она была беззащитна от насилия князя и зарезалась...

   - Ах, забодай его нечистый! - проговорил Чаковнин.- Никита Игнатьевич, слышите?

   Труворов ничего не слыхал. Он спал и всхрапывал, вздрагивая головою.

   - Вот этот подземный ход и смущает меня,- сказал Гурлов.

   - Думаете, значит, что князь по этому ходу и к ней, к Маше, явиться может?

   - Очень просто.

   - Ну, этого мы не дадим! - твердо заявил Чаковнин.- Сегодня ночью идем туда; если нужно, дверь выломаем и освободим Машу. Ведь если павильон в стороне, так это и нам на руку.

   - Я жизнь готов положить! - сказал Гурлов.

   - Зачем? Живы будем. Деньги у нас есть: кафтан Никиты Игнатьевича сам князь купил. Все отлично идет. Я сегодня же поеду, сговорюсь на постоялом дворе. Может, и священника найду...

   - Решено, значит?

 &