Волконский Михаил Николаевич - Вязниковский самодур

верь растворилась, и на пороге показался Степаныч.

  

  

   Труворов со свойственным ему невозмутимым спокойствием затворил шкаф, поглядел равнодушным взглядом на Степаныча и направился к своей постели, как ни в чем не бывало.

   В комнате было настолько еще темно, что Степаныч мог и не заметить Гурлова, но также легко могло случиться, что он и увидел его.

   Чаковнин испытующе, искоса поглядел на Степаныча. Тот не выдал себя ни одним движением. Он поводил из стороны в сторону своим острым носиком, и глазки его бегали, но это было обыкновенное, привычное ему выражение.

   Чаковнин успокоился. Уж очень хладнокровно Труворов запер шкаф и отошел от него, так что если даже Степанычу и показалось что-нибудь, то он мог быть обманут этим хладнокровием Никиты Игнатьевича.

   - Изволили уже проснуться? - заговорил Степаныч.- По-походному, значит...- Его бегающие глазки несколько раз останавливались на графине с квасом. А кваску не изволили отведать?

   "Эге,- подумал Чаковнин,- да ты, видно, из болтливых!.. Постой-ка, брат!"

   - Так я вам кофейку принесу сейчас,- засуетился Степаныч,- извольте отведать кофейку нашего.

   - Кофейку я вашего не хочу,- сказал Чаковнин,- а вот что, Степаныч, расскажи-ка мне про здешнее житье и обычаи! Весело здесь живется, например?

   Он, видимо, продолжал игру Труворова, не торопясь отсылать Степаныча, а, напротив, заводя с ним длинный разговор, как будто тут у них в комнате ничего подозрительного не было.

   - Весело ли живется у нас?-переспросил Степаныч.- Вот поживете - увидите!.. У нашего батюшки, сиятельного князя, полная чаша; вельможа настоящий, роговая музыка своя...

   - Говорят, и театр свой есть?

   - Театр свой, как же без театра? Все как надо: полотна расписные спущены, и занавес пунцового чистого бархата с кистями золотыми и бахромой. Сейчас эту занавесь подымут, выйдет сбоку Дуняша, ткача дочь, волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама в помпадуре, в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять. А когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря дочь. Эта пастушком наряжена - в пудре, в штанах и камзоле. И станут Параша с Дунькой виршами про любовь да про овечек разговаривать, сядут рядком да обнимутся... Андрюшку-поваренка сверху на веревках спустят; бога Феба он из себя представляет, в алом кафтане, в голубых штанах с золотыми блестками. В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой. Вокруг головы у Андрюшки золоченые проволоки натыканы, вроде сияния. С Андрюшкой девять девок на веревках тоже спускают. В белых робронах все. У каждой в руках нужная вещь: у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительная труба. Под музыку стихи пропоют, князю венок подадут... Это пасторалью называется... А то есть еще опера...

   - Ну, а красивые актерки есть?- спросил Чаковнин.

   - Есть! - подтвердил Степаныч.- Как же красивым актеркам не быть? Уж на то они и актерки, чтобы красивыми быть...

   - Ну, какие же красивые?

   - Да вот Дуняша, ткача дочь, опять-таки Параша, псаря дочь, Агафоклея-сирота; та голосом больше берет, петь умеет чувствительно...

   - А где же обучаются они?

   - Каждая в своем месте, по способностям, которые от рождения имеет...

   - А в Москву в ученье посылают?

   - И в Москву посылают.

   Как ни старался, как ни наводил Чаковнин Степаныча, тот ни словом не обмолвился относительно вновь прибывшей из московского ученья Маши. Так и пришлось отпустить его.

   - Нет, или он хитер,- решил Чаковнин, когда Степаныч удалился,- или же сам ничего не знает о ней.

   Гурлова сейчас же выпустили из шкафа.

   - Ну-с, сударь мой,- заговорил Чаковнин,- простите, как по имени-отчеству звать вас?

   - Сергей Александрович.

   - Ну-с, Сергей Александрович, что же мы теперь предпринять можем?

   В шкафу, очевидно, было душно и жарко. Гурлов отер платком влажный лоб и лицо, положил ногу на ногу и задумался.

   - Вот что,- начал он погодя,- есть в Вязниках один человек, который может помочь мне. Человек этот хороший сам по себе, а кроме того, я его на прошлой неделе от рогаток спас.

   - От каких рогаток?

   - А это у князя тоже наказанье такое существует: свяжут человека по рукам и ногам, поставят посредине комнаты и шею с четырех сторон рогатками подопрут. Так и стой.

   - Ах, забодай его нечистый! - опять рассердился Чаковнин.- Кто ж этот человек?

   - Здешний театральный парикмахер. Зовут его Прохор Саввич, а больше просто Прошкой. Если его попросить, то, я думаю, он мне сюда мужицкий костюм достанет, парик и бороду смастерит...

   Чаковнин наморщил лоб.

   - А надежен этот ваш Прошка, не выдаст?

   - Кроме как к нему, обратиться не к кому; коли выдаст - значит, судьба,- ответил Гурлов.- Только не за что платить ему мне злом за добро.

   - Ну что там, выдаст, ну какой там, выдаст! - решил Труворов, внимательно слушавший.- Надо, Александр Ильич, поскорее...

   - Да уж надо поскорее,- согласился Чаковнин, взявшись за картуз.- Где же этого Прошку найти можно?

   - В большом доме при театре; там у него конурка под лестницей...

   - Разыщу!- успокоил Чаковнин и, кивнув головою, вышел из комнаты.

  

  

   Князь Гурий Львович, принесенный в обмороке в свою спальню, очнулся не сразу.

   Состоявший при нем лейб-медик из аптекарей Август Карлович Кнох дважды пускал ему кровь.

   Наконец Каравай-Батынский пришел в себя. Обморок оказался последствием испуга. Никаких органических повреждений не было, кроме незначительной боли в голове от ушиба да синяка на спине. Бывший на князе пышный парик защитил его от удара канделяброй.

   Князь очнулся, но чувствовал себя очень слабым после двойного кровопускания. Он боязливо оглядывался, как будто не уверенный, не ударит ли его еще кто-нибудь, дрожал всем телом и жалобно стонал. Кнох и секретарь не отходили от него, и, успокоенный ими, он заснул.

   Проснулся князь на заре, ощупал голову, тело и убедился, что цел и невредим.

   Тогда он перешел с кровати на широкое кресло, закутал ноги одеялом, положил на темя компресс из ледяной воды и потребовал себе кофе, который скушал с аппетитом.

   Тут, за кофе, он призвал своего секретаря и потребовал доклад, схвачен ли "вчерашний" злодей и что с ним сделано?

   Секретарь, худощавый старик, в больших круглых очках, с толстым носом и грубыми, чувственными губами, в парике с буклями и косичкой, подошел к ручке князя и попросил его не беспокоить себя недостойным того злодеем, а пуще всего думать о своем драгоценном здравии.

   - Я тебя спрашиваю, схвачен ли этот негодяй и что с ним сделано?- прикрикнул князь.

   - Послано на розыски его, ваше сиятельство.

   - Как послано на розыски?- удивился князь.- Отчего же его с места вчера не взяли?

   - Вначале невдомек было, потому что мы хлопотали возле вашего сиятельства, а под утро я послал в его комнату, но она оказалась пуста.

   - Удрал, значит?

   - Куда же ему удрать, ваше сиятельство? Далеко ли уйдет он пеший? Где-нибудь здесь поблизости должен околачиваться. Теперь у меня повсюду посланы мужики с дубьем, они цепью ходят. Весь парк обошли, каждое деревце, каждый камушек осмотрели.

   - И не нашли никого?

   - Пока еще не нашли, ваше сиятельство.

   - Ах ты, дурак! - проговорил князь, отвертываясь.- Надо было вчера же ему руки скрутить.

   При слове "дурак" секретарь вздрогнул всем корпусом, косичка у него, оттопыренная на затылке, подкинулась при этом кверху. Он поправил очки и, поджав губы, заговорил, сгибаясь:

   - Я, ваше сиятельство, велел попа привезти, чтобы молебен отслужить о вожделенном здравии вашем, которое подверглось вчера опасности.

   - Дурак! - опять произнес князь, и опять секретарь вздрогнул, тряхнув косичкой.

   Каравай-Батынский долго сидел молча и сопел.

   - Ничего сообразить не можешь,- сказал он наконец, сильно нахмурившись.- Да если только холопы узнают о том, что нашелся человек, который осмелился руку поднять на персону нашу, так ведь они всякий страх пред ней потеряют. Подумал ли ты об этом? Нет? Значит, дурак и выходишь! От холопов и ото всех в усадьбе и прочих деревнях о вчерашнем происшествии скрыть. Это раз. Сказать, что некий Гурлов, бывший у нас в должности камергера, скрал сапфировый перстень и деньгами тысячу рублей и скрылся неведомо куда, и дать знать об этом стряпчему в город. Это два. А третье - то, что ежели сегодня сказанный Гурлов мне отыскан не будет, так я тебя...

   - Будет отыскан,- уверенно произнес секретарь,- только дозвольте, ваше сиятельство, мне некоторое суждение высказать. Приезд сюда злодея Гурлова, насколько понимать могу, состоялся неспроста. Совпал он как раз с появлением из Москвы новой крепостной актрисы вашего сиятельства Марьи, при виде которой злодей Гурлов распалился до забвения рассудка, рискнув на деяние сумасшедшее. А не было ли промеж них еще в Москве знакомства заведено, а может быть, и каких-нибудь предосудительных шашен?

   Князь поднял брови, чмокнул и одобрил:

   - Не так глупо соображаешь! Бывает и червяку дунуть на своем веку!.. Что же дальше?

   - Дальше, ваше сиятельство, я полагал бы по этому случаю допросить сказанную Марью с пристрастием, да строжайшим, чтобы она, признавшись, повинилась во всем.

   Князь развел руками и произнес, словно обрадовавшись:

   - Вот и снова дурак! Только и знает, что допрос со строжайшим пристрастием! Да ведь ты искалечишь ее своим допросом-то, а сложение у ней такое нежное, что не только портить, а и смотреть-то тебе на него нельзя... Ведь это - одна воздушность, красота... То есть не умеют люди искусства ценить!.. Гайдук Ивашка наказан?

   - Наказан, ваше сиятельство!

   - Ну, вот, поймаешь Гурлова, его и допрашивай, как хочешь, а Марью не тронь... Ну, а барин-силач что? Фордыбачил вчера?

   - В квас ему на ночь сонных порошков положено. Служить к нему Степаныч приставлен.

   - Сказать Степанычу, чтоб беспременно опоил, чтобы у меня заснул этот барин... Да вот что: актрису Марью с голодовки снять! На завтрак ей сегодня дать трюфелей, спаржи, гусиную печенку с трюфелями, цыплят в эстрагоне, имбирного варенья, и чтобы все первый сорт, как мне самому, да бутылку шампанского принести ей. Ты понимаешь, ради чего это сделать надлежит?

   Секретарь изогнулся, лицо его выразило недоумение:

   - Не понимаю.

   - Потому - дурак. Надо на психологию женщины действовать... А ты говоришь - допрос! Я тебе покажу допрос!..

   Дверь в это время отворилась, и второй камердинер князя, человек с совершенно бессмысленным выражением лица, войдя, шепотом сказал несколько слов секретарю.

   - Степаныч доносит,- доложил тот громко,- что видел, как злодея Гурлова прятали в шкаф у себя в комнате господа Труворов и Чаковнин.

   - Пойти и взять! - приказал князь.

  

  

   Чаковнину недолго пришлось отыскивать каморку парикмахера Прошки. Ему сейчас же показали ее, и он легко нашел маленькую дверь под лестницей, которая с особого крыльца в большом доме вела на сцену вязниковского театрального зала.

   Александр Ильич постучал. Отворил ему благообразный, очень аккуратно и гладко бритый старик с редкими длинными волосами, почти совсем белыми от седины. Чаковнин назвал себя и спросил:

   - А вы - Прохор Саввич, парикмахер театральный?

   - Да, я театральный парикмахер,- ответил старик и добавил, пропуская в дверь гостя:- Милости прошу, если ко мне имеете надобность.

   Чаковнин вошел, согнувшись, в дверь, и от него стало так тесно в каморке, что, казалось, и повернуться было нельзя. Здесь стояла постель изголовьем под образами, пред которыми на полочке теплилась лампада. На столе у единственного окна, где стояло несколько болванов с начатыми париками, лежала - очевидно, только что положенная туда - толстая книга церковной печати, развернутая.

   - Я вам помешал?- сказал Чаковнин, показав на книгу.- Ну, да уж вы не взыщите,- дело у меня очень важное к вам, такое, чтобы человека спасти...

   Прохор Саввич усадил его на табуретку у стола, сложил и спрятал книгу и сам остановился перед гостем.

   - Да садитесь, садитесь! - повторил Чаковнин.- Я с вами по душе пришел поговорить.

   Прохор Саввич сел против него, истово вытянулся и глянул умными, живыми, казалось, не опускающимися ни перед чьим взглядом глазами.

   - Я готов человека спасти,- проговорил он.

   "Нет, быть не может, чтобы он из простых был, верно, дворянская кровь есть в нем",- подумал Чаковнин и сказал вслух:

   - Дело идет о Гурлове, Сергее Александровиче.

   - Знаю,- перебил Прохор Саввич.

   - Откуда же вы знаете?- удивился Чаковнин.

   - То есть я говорю, что знаю, что случилось с ним вчера. Ночью к князю меня звали - помогать доктору ему кровь пускать.

   - Что ж, очнулся он?

   - Очнулся!

   - Значит, вы ему помогли. Теперь надо помочь Гурлову.

   - А захватили его?

   - Пока еще нет. Надо так теперь сделать, чтобы и впредь не захватили...

   - А вы думаете, что я могу помочь чем-нибудь?

   - Можете! Ему надо, чтобы укрыться, достать одежду крестьянскую, бороду подвязную и парик мужицкий.

   Прохор Саввич задумался, а затем сказал:

   - Парик пейзанский у меня есть, борода найдется... платье крестьянское достану. Только куда же я отнесу ему все это?

   - Давайте мне, я передам ему.

   - Надо самому: надо показать, как надеваются парик и борода, и приладить их... Так ведь тоже нельзя...

   - Ну, тогда приходите к нам в комнату, во флигель, там меня спросите или Труворова, Никиту Игнатьевича. Только дело поспешности требует.

   - Как управлюсь,- во всяком случае, не замедлю,- успокоил Прохор Саввич.

   "Нет, он слишком просто разговаривает, да и глаза у него честные, и волосы седые... нет, этот не станет выдавать,- рассуждал Чаковнин, возвращаясь во флигель.- Ах, забодай их нечистый, в какую историю пришлось впутаться! Неужели ж в самом деле погибать парню? Вот она, любовь-то женская!"

   На крыльце флигеля стояли по сторонам дверей два мужика с дубинами.

   - Вы что здесь?- спросил Чаковнин на ходу. Они не ответили. Александр Ильич поспешил пройти мимо. Его охватило предчувствие недоброго.

   Он не ошибся. Войдя в коридор, он увидел, что у его комнаты собралась толпа гостей, обитателей флигеля. Все они были еще не одеты как следует. Столпились они в коридоре у двери и, видимо, с любопытством смотрели на то, что происходило в комнате, где жили Чаковнин с Труворовым.

   Александр Ильич раздвинул толпу и вошел в комнату. Там стояли два гайдука, один из которых был вчерашний Иван (сегодня он казался с лица очень бледен), и секретарь князя в очках распоряжался, требуя у Труворова ключ от шкафа.

   Никита Игнатьевич сидел на своей постели в беспомощном состоянии.

   - Ну, что там ключ! - пел он, зевая во весь рот и вытирая глаза кулаком.- Какой там ключ?

   - Ежели вам не угодно будет передать мне ключ,- заговорил княжеский секретарь,- то я вынужден буду приказать людям разломать шкаф.

   - Ну, бесчинствовать я вам не позволю!- твердо сказал появившийся в это время Чаковнин и загородил шкаф своим огромным туловищем.

  

  

   Фигура Александра Ильича была настолько внушительна, что трусливый от природы секретарь - по крайней мере, в первую минуту - почувствовал невольный трепет и уважение к богатырю. К тому же он хорошо помнил вчерашнюю сцену на террасе, когда Чаковнин не поцеремонился даже с самим князем.

   Два приведенных им гайдука едва ли смели бы теперь тут справиться быстро. (Он пожалел, зачем взял только что избитого Ивана с собою, а не другого, свежего человека.) Если затеять при помощи гайдуков драку с Чаковниным, могло попасть ему самому, секретарю.

   Он не сомневался, что Гурлов, которого искал он, находится тут, в шкафу. А если он тут, то все равно можно было и не торопиться, потому что уйти Гурлову некуда.

   Поэтому он решил действовать осмотрительно и применить силу только в крайнем случае, из боязни, главным образом, опять получить "дурака" от князя. Он терпеть не мог, когда князь называл дураком его, пред которым все в Вязниках низкопоклонствовали, и теперь хотел доказать, что умеет действовать умно и с расчетом.

   Он основательно, не спеша и почему-то на цыпочках подошел к растворенной двери, где теснилась толпа посторонних зрителей, и попросил их разойтись, так как дело-де их вовсе не касалось.

   Немногие послушались и удалились, но у большинства любопытство взяло верх, и они, переминаясь с ноги на ногу, продолжали стоять, прячась друг за друга.

   - Я прошу благородных господ разойтись,- повторил еще раз секретарь.

   Отошло еще несколько человек.

   - Ну, если благородные господа разошлись,- сказал секретарь,- то теперь разгоните мне эту шушеру, что осталась,- показал он гайдукам.

   У двери никого не осталось.

   Тогда секретарь вызвал гайдуков в коридор и поставил их тут сторожить, наказав по первому знаку явиться в комнату. Затем он затворил дверь и обратился к Чаковнину, поправив очки и высоко задрав голову:

   - Милостивый государь мой! В рассуждении бесчинства, о коем изволили вы упомянуть, не столь меня обвинить возможно, сколько самих вас. Находясь в доме его сиятельства князя Каравай-Батынского, вы изволите выказывать желание противопоставить насилие законным распоряжениям его сиятельства. Где ж это видано, чтобы хозяин встречал запрет распоряжаться в своем доме?

   Чаковнин, давно свыкшийся с открытой рукопашной в турецких войнах, где он не раз доказывал свою силу и смелость, решительно не умел вести тонкие словесные рассуждения.

   - А шут бы вас побрал и с вашим князем! - вдруг произнес он в ответ на речь секретаря.

   - Ну, что там шут! - начал было Труворов, очевидно, в примирительном духе.

   - Нет, Никита Игнатьевич, не мешай! - подхватил Чаковнин.- Я эту подлую рожу в кровавую лепешку расшибу, если он посмеет тут свои рацеи разводить! Я ему покажу, как с людьми обращаться...

   Таких грубых слов не ожидал секретарь даже от Чаковнина. Он затрясся весь от злости, очки запрыгали у него на носу. Он задышал тяжело, с трудом вбирая в себя воздух. Припадок злости охватил его, во рту стало горько от желчи, и, чтобы успокоить себя, он налил себе кваса из графина и выпил весь стакан залпом. Через несколько секунд он почувствовал себя спокойнее и опустился на постель Чаковнина.

   - Вы за такие предерзостные слова ответите, сударь мой!- сказал он Чаковнину и оперся обеими руками о постель.- Ответите...- повторил он, опуская голову. Он сейчас же вскинул ее, но она опять опустилась.- Квас...- забормотал он,- я забыл про этот квас... это квас...- и он как сноп повалился на подушки и заснул.

   - Ловко! - одобрил Чаковнин, подходя к кровати и закидывая на нее ноги секретаря.- Ловко! Ведь спит как мертвый.

   - Ну, что там мертвый!.. Вы бы дверь того...- протянул, понижая голос, Труворов и стал отпирать ключом шкаф.

   Чаковнин прислонился к двери, чтобы держать ее, если кто вздумает войти.

  

  

   Гурлов, сидя в шкафу, слышавший все, что произошло, вылез оттуда, показывая знаками, чтобы молчали, и, легко ступая, направился прямо к кровати, где лежал секретарь.

   - Он спит крепко, не беспокойтесь,- шепотом сказал он и, сняв с секретаря парик и очки, надел их, показал Чаковнину рукою, чтобы тот отошел от двери, и, высунувшись в дверь и обращаясь к гайдукам, быстро проговорил картаво-шепелявым голосом секретаря:- Убирайтесь домой, вас не надо больше...

   - Еще там у крыльца мужики стоят!-сказал Чаковнин.

   Гурлов так же быстро, как и в дверь, высунулся в окно и кринул тоже мужикам:

   - Убирайтесь домой, вас не надо больше!..

   Гайдуки убрались, мужики ушли.

   В небольшой, самой обыкновенной комнате с белым, чисто вымытым дощатым полом, с домоделаной тяжелой мебелью, с креслом, плетенным из ремешков, с обоями в коричневых человеческих лицах в зеленых облаках, с муравленой печью на золотых столбиках, происходило нечто, благодаря завязавшейся истории, странное, казавшееся вычитанным в книге, а не действительным.

   Но сами участники всего этого не сознавали странности или исключительности своего положения. Они были слишком заняты тем, что предстояло им сделать сейчас, то есть так или иначе дать возможность Гурлову скрыться из Вязников.

   - А ведь это старый хрен Степаныч донес,- сказал Чаковнин,- забодай его нечистый! Да,- ответил он на вопрос Гурлова о парикмахере,- он обещал все достать и сюда принести.

   - Ну, тогда, значит, можно надеяться, что принесет,- проговорил Гурлов.

   - А этот не проснется? - показал Чаковнин на спавшего секретаря.

   - Нет! Август Карлович крепкие порошки составляет...

   - А в случае, если парикмахер замешкается, можно секретарскую амуницию надеть. Вы ему искусно подражаете.

   - Два-три слова сказать и в темный коридор высунуться не есть еще штука,- возразил Гурлов,- а так секретарем наряжаться опасно...

   - А все-таки лучше раздеть бы его на всякий случай...

   Они принялись стаскивать одежду с секретаря, раздели его, и Гурлов закрыл его с головой простынею.

   - Все лучше так,- пояснил он,- лучше, чтоб свежий воздух не касался его, вернее спать будет.

   - Принесет - не принесет, принесет - не принесет,- твердил в это время Труворов, перебирая медные гвозди на кресле и этим гадая, принесет ли Прохор Саввич платье Гурлову.

   Однако он не успел добраться до последнего гвоздика, потому что сбивался каждый раз и должен был начинать снова. Прохор Саввич явился с узелком, в котором было припасено все необходимое.

   Скоро после этого Чаковнин и Труворов вышли из флигеля в сопровождении длиннобородого мужичка и направились по парку в противоположную от дома сторону.

   В одиннадцать часов по обыкновению зазвучал у барского дома индейский гонг, и гости стали собираться в столовую для завтрака. Флигель опустел.

   Степаныч появился там, крадучись, в коридоре и, подойдя к комнате Чаковнина, просунул в дверь голову. Спавшая, закутанная простынею фигура лежала на постели.

   - Та-ак-с! - протянул Степаныч и поджал губы.- Попался-таки молодчик!

   Через несколько времени он явился в сопровождении слуг. Они обвязали спящего человека веревками, как он был, с закутанной в простыню головою, вроде мумии, и понесли его. Степаныч, обвязывая, особенно хлопотал, чтобы не открыть лица спящему, не то он мог, чего доброго, очнуться и "начать озорство криком или иным чем".

  

  

   Князь Гурий Львович, которому успели уже доложить, что его воля исполнена: Чаковнин заснул и отнесен в подвал,- был чрезвычайно удивлен, когда, выйдя в столовую, где уже добрых полчаса ждали его собравшиеся гости, увидел среди них широкоплечего Чаковнина, державшегося в стороне от прочих.

   "Что ж это? Или холопы вконец изолгались?- подумал князь, пораженный видом Александра Ильича,- или это - оборотень сверхъестественный?"

   И он готов был скорее поверить, что Чаковнин - оборотень, чем допустить, что его холопы осмелились сказать ему неправду.

   Он с некоторым сомнением, как-то искоса глядя и подвигаясь боком, подошел к Чаковнину, сделал ручкой, отвел ногу назад и проговорил:

   - Как изволили ночь провести, в добром ли здравии?

   Гости с завистью поглядели на Александра Ильича.

   - Экое счастье этому человеку! - шепнул один соседу.

   - Видно, так себя держать с князем следует, как он,- ответил другой.

   - Да, поди-ка, держи! Он тебе покажет!

   - Ночь я проспал отлично,- сказал Чаковнин князю в ответ на его вопрос.- Ну, а вы, князь, как изволили почивать?

   Каравай-Батынский смерил его взглядом с ног до головы.

   Пред ним стоял, несомненно, тот самый Чаковнин, который вчера целил в него мозаиковой крышкой, и так же смело, как вчера целил он этой крышкой, сегодня он насмехался, спрашивая, хорошо ли князь провел ночь.

   Гурий Львович знал, что неспроста он спрашивал это, да еще с усмешкой, а что о ночной истории, вероятно, было ему известно от Гурлова, которого видел Степаныч в шкафу у них в комнате.

   Только каким образом здесь Чаковнин и отчего до сих пор не появляется секретарь, посланный для ареста преступного камергера?

   За секретарем князь хотел послать сейчас же, как сели за стол, и отдал было приказание об этом стоявшему за ним камергеру, но Чаковнин остановил его:

   - Не трудитесь, князь, искать вашего секретаря; я знаю, где он.

   Князь прищурил глазки и медоточиво-сладким голосом обратился к Александру Ильичу:

   - Какими судьбами, сударь, вам известно более о том, что происходит в моем доме, чем мне самому?

   - Изъяснить это я вам не могу, но только знаю, что ваш секретарь явился, должно быть, выпивши, в нашу комнату, хотел зачем-то, чтобы мы отперли ему шкаф, а потом сел на мою постель, завалился и заснул... Вот и все...

   Князь вдруг разразился неудержимым хохотом. Рассмеялся он так искренне, что все сидевшие за столом, кроме Чаковнина, сочли долгом тоже рассмеяться, хотя и не знали причины веселости князя.

   Как ни неприятно было Каравай-Батынскому, что Гурлов увильнул от ареста и что Чаковнин не попался в ловушку, но пришедшая ему сейчас же догадка о том, что вместо Чаковнина отнесен в подвал найденный спящим на его постели сам секретарь, показалась ему так забавна, что он не мог удержаться в первую минуту от смеха. Он живо представил себе ту рожу, которую должен скорчить секретарь, проснувшись в подвале, и снова залился смехом, тут же решив, что непременно будет присутствовать при этой сцене.

   Князь считал час еды самым важным временем в жизни и потому старался за завтраком и обедом всегда отгонять от себя всякие заботы и неприятности, делая над собою усилие, чтобы забыть о них, пока ел.

   Развеселившись историей с секретарем, он легко и совершенно искренне перестал думать на время о Чаковнине как о враге и даже о Гурлове. Не стоило думать о них, портить свой княжеский аппетит. Поэтому, принявшись за отборные яства, которые подавали ему, он стал излагать при подобострастном молчании слушателей свои взгляды на кухонное искусство, которое, по его словам, представляло "корм чистой совести".

   - Картофель,- сказал он,- есть мягкий воск в руках настоящего повара. Он может сделать из него все. Яйцо - посредник в спорных делах между блюдами и их отдельными составами. Трюфель при его внешней неблаговидности можно считать алмазом кухни. Десерт без сыра - то же, что кривая красавица. Герой праздника - свинья...

   И, говоря, Каравай-Батынский совал в свой большой рот кусок за куском; жир и соусы текли у него по бритому подбородку и капали на подвязанную под шею салфетку; он обжирался, краснея с каждым стаканом вина, которое вливал в себя большими глотками.

   Чаковнин, не скрывая своего омерзения, отвернулся от него и упорно отказывался от подаваемых ему блюд.

  

  

   У князя существовала прямо из его кабинета винтовая лестница вниз, которая вела в подвальное помещение, служившее местом суда и расправы. Сейчас же после завтрака он, через меру наевшийся, тяжело ступая, спустился по лестнице, предварительно приказав, чтобы его встретили там внизу.

   Степаныч, с собачьим выражением преданного слуги, и два парня с тупоносыми, развратными лицами ожидали князя под сводами среднего прохода в подвале, куда выходили толстые двери с замками расположенных по сторонам камер.

   - Ну, веди! - приказал князь Степанычу.- Где твоя бомбошка лежит?

   Степаныч хлопотливо кинулся вперед, стараясь каждым движением своим угодить господину, и торопливо стал отпирать одну из дверей.

   Это была самая просторная камера в подвале. С средины высокого свода спускалась веревка с петлей на большом колесе деревянного блока. Плети, розги и кошки лежали на полу в углу. Направо от двери было устроено обитое красным сукном возвышение со столом и креслом. Пол был каменный, местами покрытый темными, неприятными пятнами.

   На деревянной скамье пред возвышением лежала закутанная в простыню и обмотанная веревками фигура. Князь, продолжая тяжело ступать, не без труда вошел на возвышение и повалился в кресло.

   - Ну-ка, открой ему лицо! - сказал он, кивнув на связанного.

   Степаныч с ужимками опытного фокусника распустил веревки, вытащил конец простыни и отвернул.

   И вдруг его лицо изменилось, брови поднялись, рот открылся, и он словно застыл, пораженный неожиданностью. Вместо Чаковнина, спеленутый в виде мумии, спал княжеский секретарь.

   - Узнаешь знакомого?- усмехнулся князь.- То-то и оно! Не вам, дуракам, дела делать!.. Ну, приводи его в чувство!

   Степаныч, заробев, отчего его движения стали медленными, начал было распутывать веревки. Но князь остановил его:

   - Тебе не развязывать сказано, а приводить его в чувство.

   Степаныч сделался еще серьезнее, достал из кармана склянку, помочил ее содержимым пальцы и стал тереть лоб и виски секретарю, потом приложил ему к носу отверстие склянки и начал дуть ему в лицо. Через некоторое время щеки у секретаря зашевелились, он открыл глаза и сейчас же закрыл их вновь. Степаныч продолжал усердно стараться над ним. Глаза снова открылись и на этот раз с ужасом уставились на висевший прямо над ними на своде блок с веревкой. Потом они скосились в одну, в другую сторону, губы задвигались, и видно было, с каким трудом секретарь произнес:

   - Да ведь это я!

   - Видим и знаем, что это вы,- ответил князь и раскатился мелким захлебывающимся смехом.- Как почивать изволили? Отдохнули ли после трудов праведных? Устали, видно, после ловли господина Гурлова?

   Секретарь сделал попытку двинуться, однако веревки крепко охватывали его и держали. Он уставился тогда глазами на князя.

   - Дурак, дурак, дурак! - начал дразнить его тот, строя гримасы.- И поделом тебе, дураку! Сам попался, дурак, дурак!..

   Лицо секретаря передернулось судорогой, но глаза по-прежнему смотрели прямо на князя.

   А тот, красный и потный, с налившимися кровью глазами, опьяненный выпитым за завтраком вином, раскачивался в кресле из стороны в сторону.

   - Ну, отвечай: где Гурлов? Поймал ты его? Поймал? Где он теперь, а?

   Секретарь, сделав усилие, выговорил:

   - Коли Гурлов не пойман, значит, он удрал теперь, а удрав - доберется до города... А доберется туда - так ему будет порассказать что!..

   Он, лежа на скамейке, пристально продолжал смотреть злыми глазами на князя, и в его голосе, с трудом повиновавшемся ему, звучала уже некоторая наглость. Испугался он лишь в первую минуту; он слишком хорошо знал природу князя и, видимо, умел обращаться с ним.

   - А что ему рассказать?- спросил князь.

   - Найдет что. Я тебя предупреждал, чтобы был осторожнее с посторонними людьми. Теперь сам пеняй!

   Князь вдруг привстал с кресла и воскликнул:

   - Да как ты смеешь разговаривать со мной так? Да я тебя сейчас велю на глазах моих до смерти засечь...

   - Засечешь, а кто тебя выгораживать станет?- сказал секретарь.

   - Нужен ты мне очень! - проворчал он.

   - Нужнее, чем ты полагаешь. Почем ты знаешь, кому и как дать и по скольку? Ну-ка, попробуй, разделайся теперь с Гурловым сам, а ежели со мной, не дай Бог, что случится,- наедут сюда же мои приятели из города. Поговори сам с ними!.. Всеми вотчинами не откупишься...

   Князь пыхтел, сидя в кресле. Он чувствовал, что секретарь говорил правду,- без него ему пришлось бы очень плохо. Сколько уже лет этот человек выручал его и умел покрывать его бесчинства и самоуправства, так что князь всегда выходил сухим из воды.

   - Ну, чего испугался, дурак?- вдруг резко переменил он свое обращение.- Ведь шутят с тобой! Или шутки не понимаешь?.. Развязать!- приказал он слугам.

   Те бросились наперегонки исполнять приказание.

   Секретарь, развязанный, расправил руки и ноги и, как был в одной рубашке, закрывшись лишь простыней, сел на скамью.

   - Воды! - обратился он к Степанычу и, когда тот подал ему ковшик с водою, жадно припал к нему губами, утоляя мучившую его жажду.

   - Ну, одевайся и приходи наверх - там с тобою потолкуем! - заявил князь секретарю и велел отнести себя в кресле наверх.

  

  

   Секретаря звали Созонт Яковлевич, а по фамилии - Савельев.

   Князь спал до самого обеда. Обед продолжался значительное время. Вечером секретарь был призван к князю, обласкан им, получил в подарок табакерку, и было решено, что ему надо завтра же ехать в город и хлопотать относительно обвинения Гурлова и, если можно, ареста.

   Вернувшись к себе домой, Созонт Яковлевич ходил по трем комнатам своего помещения, долго не ложась спать. Он ходил, как был,- в парике и очках, заложив руки за спину, крепко сжав пальцы и изредка похрустывая ими.

   Много пришлось ему до сих пор испытать в жизни, много перенес он унижения и обиды от того же самого князя, но никогда еще он не переживал таких минут, как сегодня в подвале.

   Созонт Яковлевич, завистливый, злой и злопамятный от природы, всегда в тайнике души надеялся, что придет время и отмстится врагам его, а в особенности князю Каравай-Батынскому.

   Как и кем отмстится - он не знал хорошенько, но он так страдал от собственной же злости, так мучительно жилось ему на свете, что он, далекий от того, чтобы обвинить себя в этом, искал виноватого и ждал, что этот виноватый будет наказан судьбою. Ему казалось это справедливым, и он ждал, когда же наконец наступит осуществление этой справедливости. Однако время шло, а "враги" продолжали торжествовать. Сегодня наконец все пределы, все границы были перейдены.

   Ощущение стыда, страха, полного бессилия и близкая возможность страшной физической боли, внешние проявления которой часто видел Созонт Яковлевич у других в том же отвратительном подвале, до сих пор не прошли у него, и стоило закрыть ему глаза, чтобы почувствовать веревки на теле и увидеть страшный блок, спускавшийся с потолка.

   Степаныч был у него отмечен с сегодняшнего дня, и, конечно, целым ему не остаться.

   Но Степаныч, раздавить которого не стоило ни малейшего труда, был ничто в сравнении с главным обидчиком, с князем Каравай-Батынским, и дорого дал бы Созонт Яковлевич, чтобы увидеть князя испуганного, трепещущего пред ним лично и сказать ему: "Дурак, дурак, дурак!.."

   - Вечно "дурак" - только и знает это,- стал думать Савельев вслух,- а сам без меня двинуться не может... "Табакеркой жалую тебя"! - передразнил он князя.- Нужна мне твоя табакерка!.. Да я сам могу подарить их тебе десять... Ну, погоди ж, будет на моей улице праздник, погоди, голубчик, потешусь и я над тобою!

   В этот вечер Созонт Яковлевич твердо решил, что если судьба продолжит свою несправедливость к нему, то он придет сам ей на помощь и так или иначе удовлетворит себя погибелью своего обидчика - князя.

   В то же время в другой стороне вязниковского дома, в маленькой конурке под театральной лестницей, сидел со сжатыми руками и опущенною седою головою Прохор Саввич и тоже думал долгую, тяжелую думу.

   Мерцающий блеск лампадки у образов едва освещал его скромное жилище в пять шагов пространства, но Прохору Саввичу не тесно казалось тут, в этих пяти шагах. Тесно ему было на земле среди людей, вечно враждующих, озлобленных, потерявших существо человеческое.

   "Что делают, что делают! - повторял он себе, покачивая головою.- Не понимают того и не чувствуют, что их страдания от них самих же происходят... Боже милостивый, прости им, просвети несчастных!"

   Несчастными казались ему большинство людей, которых видел он тут, в Вязниках: и секретарь князя, и более других казавшийся всемогущим сам князь Гурий Львович, пред которым трепетали все окружавшие его и которому все завидовали.

   Вместе с тем Прохору Саввичу вспомнилась другая страна, с другими нравами. Вспомнил он большой бушевавший город, сердце Франции, охваченный революцией, где пришлось ему взяться за ремесло парикмахера и научиться ему, чтобы не пропасть с голода. В его ушах еще звучали стук гильотины и удары отрубленных, окровавленных голов, валившихся в корзину. Стон, крики ужаса и мольбы о защите раздавались и там, где люди громко кричали о свободе, братстве и равенстве и во имя этой свободы, братства и равенства совершали чудовищное, небывалое дело насилия...

   Прохор Саввич встал, обратился лицом к образам и, крепко сжав руки, опустился на колени.

   - Ты, Господи, защитник наш, и в Тебе одном свобода, равенство и братство! Господи, просвети несчастных, помоги, спаси и помилуй за беззакония их!..

   И долго молился он в эту ночь, не вставая с колен, и клал земные поклоны.

  

  

   В сорока верстах от Вязников по направлению к губернскому городу, вне владений Каравай-Батынского, стоял на большом тракте заезжий двор. Там условились вс