Волконский Михаил Николаевич - Тайна герцога

примириться с тем, что творится теперь, никто из нас не может... Но такой крайний шаг еще преждевременен. Я знаю, что теперь невыносимо, что мы готовы служить и повиноваться государыне, венчанной на царство и на священную власть, но не стерпим повиновения пред временщиком, потому что временщик - такой же простой смертный, как и мы, и служить ему мы не станем...

   - Не станем!- раздалось со всех сторон.

   - А между тем власть в его руках, и он гнет нас ради того, чтобы сохранить свое положение... Подлый раб, он хочет из нас сделать рабов.

   - Нет, я убью его, как собаку!- крикнул чей-то голос.

   - Вот у меня,- продолжал Жемчугов,- есть Ахметка, так он все говорит: "Я тебя зарежу!", или спрашивает: "Кого резать нужно?" Дайте срок!.. Нужно будет - мы на Бирона Ахметку пошлем - он с ним справится один... Но теперь еще не время. Вы думаете, на верхах нет никого, кто думал бы вместе с нами теперь? Ошибаетесь! Теперь там врагов Бирона больше, чем до того, как схватили Волынского. Волынский был горяч от природы и поступал так, как не надо. Пошел он на рожон и напоролся, и все тут. Кто дела не жалеет, тот иди по его следам и... укрепляй герцога Бирона, потому что он после каждой такой победы чувствует себя лишь сильнее. Нет, нынче умней стали. Нынче я на месте герцога Бирона боялся бы собственной тени; она может быть враждебна ему. Теперь он не сумеет отличить врага от друга, и его гибель близка, ближе, может быть, чем сам он думает и чем предполагаете вы... Конечно, Волынского жаль, но вольно ж ему было самому лезть... Но вот что я вам говорю - дайте мне срок - ну, полгода...

   - Длинный срок!- сказали многие. Митька покачал головой.

   - Или вы так уж торопитесь разделить участь Волынского? Ну, коли желаете, и вас прихватят к нему. Да если бы я у вас спросил пять лет, и тогда бы срок был бы мал, чтобы свалить временщика! Вы думаете, что так это, стоит лишь захотеть?..

   - Да ведь бывают времена, когда он непрочен...

   - Пустяки и сплетни!- махнул рукой Жемчугов.- Бирон сидит так прочно, как ни один временщик не сидел... Эти слухи ходят лишь оттого, что слишком уж многим хочется, чтобы он был непрочен. Ну, а я прошу у вас всего лишь полгода и ручаюсь вам, что через полгода герцога Бирона в Петербурге не будет!

   - У тебя есть на то основания?- спросило сразу несколько голосов.

   - Есть.

   - И серьезные?

   - Я никогда зря не говорю; мне поверить можете.

   - А можно узнать: какие?

   - Вам нужно; только помните - молчать нужно.

   - Кажется, ты знаешь нас.

   - Ну так вот! Выслежена любовница герцога Бирона, к которой он ездит только по ночам... Стоит только представить неопровержимые доказательства этого императрице Анне Иоанновне - и дни Бирона сочтены...

   Это известие произвело потрясающее впечатление. Все как-то смолкли сначала, потом сразу раздалось несколько голосов:

   - Виват, Митька! Вот это ловко!.. Молодцом!..

   - Теперь вы видите, что поверить мне можно и что я не прошу вас зря ждать.

   И все почти хором ответили:

   - Согласны!

   В это время в сенях, через комнату, раздался звук разбитой рюмки.

   Это был своего рода сигнал. Рюмка была приспособлена так, что иначе нельзя было отворить дверь, чтобы не разбить ее.

   Едва раздался звон стекла, в минуту все лица преобразились, кто-то затянул песню, заговорили все сразу, и, когда вошло еще двое гостей, можно было голову отдать на отсечение, что тут происходит пьяная оргия, и ничего больше.

  

  

   Двое вошедших были молодые люди, вполне подходящие и по своему облику, и по своему среднему общественному положению к компании, сидевшей вокруг стола.

   Они не принадлежали вполне определенно к аристократической части общества, но также и не принадлежали к низам. Это были люди, у которых все ожидалось еще впереди, и они легко могли возвыситься или, наоборот, пасть; с одинаковою вероятностью могло случиться для них и то и другое.

   Вошедших звали по фамилии: одного - Финишевич, а другого - Пуриш.

   Несмотря на свои фамилии, звучавшие несколько чуждо для русского уха, они старались выказать себя русскими людьми, что сейчас же и поспешили подчеркнуть, войдя в комнату. Один, здороваясь, говорил: "Будьте здравы, други добрые!", а другой крепко жал руки со словами: "Бувайте здоровы!"

   Им сейчас же пододвинули полные стаканы, они стали пить и размашисто чокаться, как бы желая поскорее дойти до градуса всей остальной, по-видимому пьяной, компании.

   Они и дошли, но сделали это так быстро, что даже самому неопытному новичку стало бы заметно, что они притворяются.

   - Мы, кажется, прервали вашу беседу?- стал говорить Финишевич.- Пожалуйста, господа, продолжайте... О чем вы говорили?..

   - Говорили мы о том,- ответил Митька Жемчугов,- что стали нынче воробьи по крышам скакать, а телята в поднебесье летать... Как бы теляти не очутиться в кровати, ну, а воробью не сесть в лужу... Это хоть нескладно, но зато справедливо!

   - Ай да Митька!- расхохотался Пуриш.- Вот люблю!.. Всегда насмешит!.. Вижу я, однако, что вы тут пустяками пробавлялись!.. Словно бабы за веретеном, за стаканами закисли, а дело стоит и не двигается!..

   Никто не ответил ему, и лишь с противоположного конца стола кто-то запел неприятным голосом:

  

  

   - Да,- подхватил Пуриш,- под Полтавой дело было!.. Мы же вот сидим и трусим, а немцы нас обуревают!..

   - Как?- переспросил Жемчугов.

   - Обуревают... то есть завладевают нами,- пояснил Пуриш.- Я вчера двух немцев побил, а сегодня - одного!

   - Очень просто!- сказал Финишевич и расправил свои большие рыжие усы.

   - Ведь я сейчас в морду!..- крикнул Пуриш и ударил по столу кулаком.- Пора перейти от слов... к делу... Бить немцев!- громогласно завопил он.

   - Да, вот если бы мы все рассуждали так,- сказал Финишевич,- тогда Бирона давно не было бы.

   - Да что нам Бирон?- снова закричал Пуриш.- Ведь Бирон держится только нашей слабостью!..

   Кругом разговаривали довольно громко, несуразно и нелепо, по-пьяному, перебивая друг друга, и не слушали Пуриша, так что ему приходилось сильно кричать, чтобы обратить на себя внимание.

   - Если захотеть,- орал он,- то с Бироном можно покончить, как и со всеми другими немцами: в морду их!..

   Митька не торопясь закурил трубку и, попыхивая дымом, стал говорить рассудительно и не спеша, обращаясь главным образом к Финишевичу и как бы отмахиваясь от Пуриша, словно от жужжащего комара:

   - Собственно говоря, я не знаю, почему уж так нападают на герцога! Что он будто тратит на себя много казенных денег? Так ведь нельзя же!.. Ведь он - первое лицо в таком государстве, как Россия, и, значит, должен иметь антураж! Мы - не нищие, в самом деле, чтобы нельзя нам было содержать одного герцога. Да потом, благодаря ему, какое теперь спокойствие в России настало!.. Разбойников и лихих людей каждый день хватаем, подымаем на виселицу и отрубаем им головы! А как он недоимки взыскивает? Превосходно!.. Об образовании нашем заботится, кадетские корпуса учредил. Разве все это русским сделать?.. Нет, история должна будет признать, что герцог Бирон продолжает реформы императора Петра! Это - великий государственный ум, который мы еще и понять-то не можем!

   Пуриш в этот момент уже размахивал бутылкой и стоял на своем, крича:

   - А я немцу подчиняться не желаю!.. Не желаю!.. Не желаю!.. Не так ли, господа?- обратился он на другой конец стола.

   Но "господа" на другом конце стола шумели и разговаривали все сразу, и какого-нибудь толка от них добиться было невозможно.

   - Да будет вам пить и пить все!- продолжал настаивать Пуриш.- Поговорим хоть раз серьезно!.. Ведь дольше оставаться в бездействии нельзя.

   Но никто с ним серьезно разговаривать не хотел, и он должен был убедиться, что компания совсем пьяна. Тогда он, думая, что делает это незаметно, шмыгнул, ни с кем не простившись, в дверь и исчез в прихожей.

   За ним сделал то же самое и Финишевич.

   Выйдя на улицу, они оба поспешными шагами направились к Летнему саду и выбрали там крайнюю аллею у реки Фонтанной.

   По этой аллее, с палкой в виде костыля и в нахлобученной на брови шляпе, гулял картавый немец Иоганн, с черным железным кольцом на указательном пальце правой руки.

   Этот Иоганн занимал странное положение при герцоге Бироне. Он постоянно находился при нем, когда герцог был дома, и исполнял какие-то очень сложные обязанности, не то главного советника и руководителя, не то доверенного, не то секретаря, а не то просто дворецкого. Во дворце герцога он ничем не заведовал и не имел никакой определенной должности, но вместе с тем управлял всем, и почти все здесь от него зависело, хотя знали это очень немногие; даже министры, и те не подозревали, какое значение имеет этот картавый и незаметный немец.

   Кто угадывал это значение, тот получал ключ ко многим тайнам происходившего в те времена в России. Но для истории имя Иоганна осталось неизвестным, потому что о нем почти не оставили сведений записки современников.

   Иоганн, встретив Пуриша с Финишевичем, остановился, и они подошли к нему.

   - Ну что?- спросил он.

   - Ничего,- ответил Финишевич,- просто-напросто пьяная компания, как мы и говорили! Митька Жемчугов во главе!.. Он как был пьяница, так и есть.

   - И вы не услышали ничего интересного?

   - Да, решительно ничего! Что же можно услышать в пьяной компании? А Митька Жемчугов даже в пьяном виде говорил, что герцог сделал много пользы для России.

   - Ну, я вижу, вы плохо исполнили мое поручение!- сказал Иоганн.- Я не этого ожидал от вас! По моим расчетам, эта компания должна быть очень опасной.

   - Может быть, они и опасны, когда трезвы,- возразил Финишевич,- но сегодня они были пьяны и решительно ничего серьезного дать не могли.

   - Надо было заставить их говорить!

   - Я старался!- сказал Пуриш.

   - Не надо стараться - надо уметь! Неужели этот Жемчугов опаснее, чем я думал? Или он в самом деле - только беспутный пьяница?

   - Именно беспутный пьяница!- подхватил Пуриш.

   - Я тоже думаю, что это верно,- согласился и Финишевич.

   - Ну, это мы еще посмотрим!

   Они объяснялись по-немецки.

   Пуриш переступил с ноги на ногу и скверненьким, заискивающим тоном проговорил:

   - Господин Иоганн, мне бы нужно было немножко денег!

   - Денег! Денег!..- передразнил его Иоганн.- Все только денег, а делать ничего не умеете!..

   - Но как же ничего не умеем?- залопотал Пуриш.- Я не щажу себя и оскандаливаю их.

   - На одном скандале жить нельзя!.. Ну хорошо: завтра утром зайдите, получите деньги и работайте более успешно!..

   Иоганн круто повернулся и направился ко дворцу, а Финишевич и Пуриш пошли в другую сторону, к выходу.

   - Пойдем куда-нибудь развлечься!- сказал Пуриш Финишевичу.- После дела я всегда люблю рассеяться.

  

  

   Соболев не помнил, сколько времени пришлось ему сидеть в каземате, после того как был заперт тут с ним Митька, которого повели к допросу и который затем уже не возвратился. Он, почти не переставая, спал беспробудным сном. Его насилу дотолкались, когда пришли к нему, чтобы перевести его в другой каземат.

   Соболев покорно подчинился этому переводу и даже был очень доволен ему, потому что в новом каземате была постлана свежая солома, так что очень удобно можно было лечь на ней.

   "Ведь больше мне нечего делать!" - решил Соболев и разлегся на этой свежей соломе.

   Но, видно, он уж слишком много спал, потому что сон больше не шел к нему.

   Иван Иванович пробовал закрыть глаза, однако, они открывались сами собою, и в смутном освещении, пробивавшемся в каземат через маленькое решетчатое оконце, виднелись солома и каменный пол.

   От нечего делать Соболев стал рассматривать солому и пол и вдруг увидел почти пред самым своим носом на полу комок бумаги, скатанный шариком.

   "Что бы это могло быть?"

   Соболев поспешно взял бумагу, развернул и, к своему удовольствию, увидел, что на бумаге написано что-то, несомненно Митькою, руку которого он тотчас же узнал.

   Иван Иванович пригляделся и разобрал написанное. Там было сказано, чтобы он разгреб солому, нашел под нею плиту в полу с железным кольцом и, подняв плиту, спустился в подвал, а оттуда по каменному ходу, который не трудно найти, вышел на свободу, на пустырь, и немедленно явился домой, а затем эту бумагу сжевал и проглотил, чтобы уничтожить ее на всякий случай.

   Сначала Соболева взяло сомнение: сделать все это или нет? Первое, что подумал он, было, что ведь он ни в чем не виноват, а потому не лучше ли ему спокойно подождать, пока его выпустят!

   Он стал обдумывать это и чем больше думал, тем более утверждался в своем решении.

   Ведь удрав так из каземата (если даже и существует подземный ход, о котором говорится в записке), он рискует, что его опять заберут, опять посадят и зачтут его самовольный побег за улику, ему в вину, а он ни в чем не виноват, или если и виноват, то в оплошности, в пустой шалости.

   Конечно, со стороны Соболева было очень наивно считать пустою шалостью попытку проникнуть в тайны герцога Бирона, который умел ограждать их жестоко и нисколько не церемонясь. Но наивность была свойственна характеру Соболева.

   Решив ждать естественного течения дела, он снова лег на солому. Однако тут захотелось ему проверить: а правда ли, что под соломой есть плита с кольцом?

   Он разгреб солому (что ж, от этого ведь ничего случиться не могло!) и действительно нашел все, как было сказано в записке: и плиту, и кольцо, и она поднималась, а под нею был подвал.

   "Ну что ж,- стал рассуждать Соболев,- ведь если я спущусь в этот подвал, так это еще не значит, что я удеру... Ну спущусь, посмотрю, что там, а потом опять влезу сюда, задвину плиту и лягу как ни в чем не бывало..."

   И он, по мере того как думал это, исполнял свою мысль на деле и, спрыгнув в подвал, сейчас же увидел пред собою ход.

   "Ну и загляну туда!" - сказал сам себе Соболев и... заглянул.

   Ход был как ход, под землею, выложен кирпичом и довольно короткий, так что видна была отворенная дверь и в нее глядело небо.

   Пахнуло весенним свежим воздухом.

   Соболев сделал шаг вперед. Спугнутая им мышь кинулась в сторону, но он не заметил этого.

   Завидев небо и почуяв свежий воздух, обещавший волю и свободу, Соболев, забыв уже все свои рассудительные решения, кинулся вперед и очутился на пустыре, как указывала записка.

   Никого не было видно.

   Соболев пошел вперед. Пустырь кончался берегом реки.

   Выбраться к себе домой ему было не трудно.

   Ни плаща, ни шпаги, ни шапки у него не было, и, вероятно, он представлял далеко не внушительный вид в своем измятом камзоле, нечищеных сапогах, загрязнившейся рубашке, простоволосый, всклокоченный.

   Но он, выбравшись с пустыря на улицу, догадался пошатываться, так что никого не удивил своим видом: встречные стали принимать его за пьяного, а в те времена пьяные на улицах были явлением даже симпатичным для всех, так как способствовали веселью, а потом, каждый сознавал, что и с ним самим может случиться такое же, а потому надо было, значит, оберечь ослабевшего человека.

  

  

   Каземат с подземным ходом, из которого выбрался Соболев, имел в Тайной канцелярии свое специальное назначение для побегов, устраиваемых в целях розыска.

   Какому-нибудь арестованному давали возможность бежать, с тем чтобы проследить за ним, куда он пойдет, к кому направится и с кем будет видеться. А затем забирали его снова вместе со всеми, с кем он имел сношение во время своего побега.

   Этот каземат с подвалом под ним служил также для того, чтобы сажать туда двух заключенных по одному и тому же делу и слушать из подвала, о чем они говорили между собой.

   Использовать этот каземат для освобождения Соболева было очень удобно, и потому Шешковский распорядился сделать так, как уговорился с Жемчуговым: он перевел Соболева в каземат с ходом, велел подкинуть туда записку Жемчугова, а Митька сидел и ждал у себя дома Соболева, освободившегося из каземата.

   Сначала он ждал терпеливо, вполне допуская, что нужно время, чтобы вернуться Соболеву домой. Но вот прошел срок, когда, по его расчету, Иван Иванович должен был быть уже тут.

   Митька постарался придумать кое-какие резоны, но Соболев не возвращался, а потому Жемчугов начал беспокоиться.

   Мало-помалу его беспокойство усиливалось, и, когда наконец наступила ночь, Жемчугов окончательно растерялся и, не зная уже, что подумать и что предположить, кинулся в канцелярию, чтобы узнать там от Шешковского, что такое случилось.

   Шешковского он застал за бумагами, готовящимся к предстоявшему очередному допросу.

   - Что такое?.. Что случилось?- спросил Жемчугов, входя.

   - Ну, что еще?- недовольно поморщился Шешковский и приподнял особенным образом брови, что служило знаком, чтобы Митька говорил тише.

   Жемчугов облокотился на стол, нагнулся к самому уху Шешковского и почти совсем неслышным шепотом проговорил:

   - Снегирь из клетки домой не вернулся...

   - Твой?..- так же неслышно произнес Шешковский.

   - Ну да... которого надо было использовать... Или в клетке дверцу захлопнули и он сидит там?..

   - Нет, вышел!

   - Да не может быть!..

   - Еще сегодня вечером вышел!

   - И домой до ночи не пришел?

   - Так где же он?!

   - Я у тебя хотел спросить!

   - Да почем же я могу знать?- воскликнул Шешковский.- Мое дело было выпустить!..

   - Ну, не будем разбирать, кому что... Надо отыскать его теперь, с ним, видно, случилось что-нибудь.

   - Да что же могло случиться?.. Парень ведь здоровенный!.. Постоит сам за себя!

   - Однако ж если он не явился домой до сих пор, то, значит, что-нибудь да случилось...

   - Ну что же?.. Надо найти след, так найдем!

   - Ужасно досадно это! Без него трудно наладить наблюдение за домом!

   - Трудно наладить!- передразнил Шешковский.- Трудно наладить!- повторил он громко.- Да есть двадцать способов, как ухитриться проникнуть в дом.

   - Уж и двадцать? И одного довольно!

   - Ну конечно, довольно одного, и мы применим его и без твоего снегиря!

   - Например?..

   - Сейчас мне разговаривать некогда!.. Предупреди на завтра пани Марию, чтобы она была вечером дома и одна, чтобы сказалась для всех гостей уехавшей; а сам ты с самыми крепкими будь в десятом часу вечера возле дома на Фонтанной. Там, по обычному свистку, я дам знать, что делать... Так ступай!.. Если какие будут изменения, я дам знать.

   - Ах, кстати, знаешь, нельзя ли освободиться от этого Пуриша с Финишевичем?- произнес Митька.- Мы их теперь выследили окончательно: они ходят к Иоганну с донесениями и, очевидно, получают деньги от него.

   - Ну да, от него!- утвердительно кивнул головой Шешковский.

   - Ну, так тем более, значит, надо от них освободиться.

   - Ты совсем поглупел.

   - Почему поглупел?

   - Да потому, что самых простых вещей не сознаешь!.. Ведь если от них отделаться, то все равно других найдут, и тогда распознавай их! А этих мы, по крайней мере, знаем и можем водить за нос как угодно и заставлять их давать те сведения, какие нам нужно.

   - В самом деле, я поглупел!- сказал Жемчугов,- Делать нечего, надо будет возиться с этой мерзостью!..

   - А-а, брат! Не все легко делается!..

   - Да уж очень они противны!

   - Ну, что ж делать! Стерпится - слюбится...

   - Ну, а как же насчет снегиря-то?

   - Я распоряжусь! Завтра же найдем! И не таких находили.

   - Ну, хорошо! Так я пойду... Жемчугов возвратился домой.

   Сам он рассчитал, что ему лучше оставаться дома и ждать там Соболева, который мог вернуться и ночью, если с ним случилось что-нибудь такое, от чего он мог освободиться личными усилиями.

   Но он прождал напрасно всю ночь. Соболев не возвращался.

   Шешковский поставил на ноги почти все, что было подчинено ему, но это оказалось безрезультатно, и Соболева не нашли и на другой день.

   Жемчугов не получал никаких известий, терялся в догадках и тревожился ужасно, но, несмотря на свою тревогу, не мог все-таки забыть данное ему Шешковским поручение. Он пошел предупредить пани Марию и, собрав шесть человек, за которых мог поручиться, указал им, чтобы они были в назначенное время у заколоченного дома.

  

  

   В десятом часу Митька Жемчугов с шестью своими друзьями, из которых было двое военных - Синицын и князь Шагалов - находились вблизи дома на Фонтанной. Князь, Синицын и двое еще с ними тихо подплывали на лодке, так, будто катаясь, а трое других сидели на берегу и удили рыбу. Трудно было заподозрить, что эти люди пришли за каким-нибудь иным, а не за тем делом, которым были заняты.

   С утра погода стояла пасмурная, несколько раз принимался накрапывать дождь, и сгустившиеся облака серым пологом повисли над Петербургом, так что темнота была порядочная, несмотря на то что на небе сходилась заря с зарей.

   Митька, не получивший никаких объяснений в течение дня, не знал, что, собственно, надо будет делать, и не мог объяснить это своим друзьям, но они привыкли верить ему и в общем все-таки знали, что дело касается любовницы герцога Бирона.

   Ждать им пришлось недолго. Раздался условный свисток, сидевший спиною к дому Митька обернулся и увидел, что откуда-то из этого дома идет густой дым. Еще немного - и показалось пламя: заколоченный дом загорелся.

   Без всяких объяснений Митька и_все бывшие с ним поняли, что надо было делать. Они кинулись к дому.

   Откуда-то Жемчугову подвернулся оборванец и, сделав предварительно известный Митьке условный знак, быстро проговорил:

   - Спасайте тех, которые в доме, и отвезите их к пани Марии.

   - Понимаю... знаю!- ответил только Жемчугов и побежал вперед.

   За ним следовали его друзья.

   Они бросились к окнам и стали отдирать доски, стараясь нарочно шуметь и кричать, чтобы обратить внимание на себя.

   И Жемчугов, и все остальные понимали, что, как только распространится весть о пожаре, сбегутся на помощь другие, и та, которую им нужно было захватить, может ускользнуть от них.

   Князь Шагалов был догадливее других: он схватил огромный булыжник и сбил им железный замок у калитки.

   В суматохе Митька заметил удалявшегося оборванца, который кивнул ему головой в знак поощрения и громко сказал:

   - Один из двадцати способов.

   Когда замок на калитке был сорван, все семеро кинулись во двор, и Митька сообразил подпереть калитку со стороны двора палкой так, чтобы никто не мог отворить ее снаружи, и таким образом им можно было хозяйничать тут подольше.

   Пожар разгорался; дом занялся с трех концов, но и со стороны двора он казался таким же нежилым, как и с улицы.

   Само собою разумеется, что надо было найти жилую часть дома и там искать ту, которую надо было спасти от пожара.

   Направились в сад, и тут, со стороны сада, Жемчугов заметил дверь, отворенную настежь. Он вбежал в дом, как-то бессознательно, сам не зная почему, словно руководимый чутьем, поднялся по лестнице, а там толкнул какую-то дверь. Она растворилась, и Митька увидел распростертую на полу девушку...

   Какая была горница, где она лежала, что было в этой горнице и был ли еще кто-нибудь тут, Жемчугов не заметил. Он быстро схватил девушку на руки и кинулся с нею вниз, чувствуя, что время терять было нельзя, потому что дым сильно давал себя знать и пламя могло показаться и здесь в каждый миг.

   Внизу на помощь Жемчугову подоспели остальные. Они вынесли девушку, бывшую в обмороке, из калитки к реке, положили ее в лодку и закутали в оставшийся там плащ.

   Жемчугов, князь Шагалов и Володька Синицын сели в лодку и заработали веслами, а остальные четверо остались у пожара, чтобы помогать тушить его.

   Народ уже сбежался, и вокруг пожара уже началась обычная суматоха. На колокольне недалекой Симеоновской церкви били в набат, но было очевидно, что отстоять дом трудно и что он должен сгореть дотла...

   Лодка между тем быстро направилась по Фонтанной к Невскому. Там князь Шагалов выскочил на берег и без церемонии остановил первую попавшуюся карету.

   Из последней послышался грубый голос:

   - Ну, что там еще? Кто смеет останавливать?..

   - Я - князь Шагалов,- проговорил князь, подходя к дверцам.

   - Ну, а я,- послышалось из кареты,- барон Цапф фон Цапфгаузен... Что вам еще нужно от меня?.. Мы еще будем иметь время свести с вами наши счеты!

   Барон счел все-таки приличным случаю вспомнить нанесенную ему князем обиду в виде приклейки к седлу.

   - Прошу у вас извинения, барон, но я остановил вас вовсе не для сведения счетов, а вследствие совершенно экстренного обстоятельства, как дворянина, так как в нашей помощи нуждается женщина.

   Барон был, по-видимому, и рад, и вместе с тем польщен таким оборотом дела; он поспешно выскочил из кареты и проговорил:

   - В таком случае мой экипаж к вашим услугам, если он необходим для того, чтобы помочь женщине.

   - Пойдемте сюда!- сказал Шагалов и повел барона к лодке. Пока они шли, князь успел объяснить ему, в чем было дело.

   Когда они подходили, то Жемчугов узнал барона Цапфа и сказал сидевшему с ним в лодке Синицыну:

   - Шагалов ведет сюда барона Цапфа!.. Ты отправляйся с ними, а я останусь в лодке. Лучше было бы, если бы он меня не заметил...

   Князь с Цапфом подошли, и Синицын нарочно засуетился.

   Барон, увидев девушку в обмороке, весь увлекся тем, чтобы помочь ей, и Митька мог рассчитывать, что он не узнал его впопыхах и в темноте.

   Барон, князь и Синицын донесли молодую девушку до кареты, и, когда положили ее туда, барон проговорил по-немецки:

   - Да, она красива!.. Но куда же мы теперь повезем ее, если дом, где она жила, сгорел?

   - Да я не знаю,- сказал Шагалов,- все ведь мы живем на холостом положении!.. Пожалуй, лучше всего, не отвезти ли ее к пани Ставрошевской - кстати, она ближе всего живет здесь - и попросить у нее гостеприимства, впредь пока барышня не очнется и не скажет, куда она может отправиться?..

   - Ну, да! Конечно, к пани Марии,- сейчас же одобрил Цапф фон Цапфгаузен и велел карете шагом ехать к госпоже Ставрошевской.

  

  

   Дом пани Ставрошевской был не освещен, и в нем не было заметно никакого движения, когда на его двор въехала карета барона, в сопровождении трех молодых людей. Выбежавший слуга сказал, что барыня больна и никого не принимает. Но Шагалов и барон послали его доложить, объяснив подробно случай, который привел их сюда.

   Тогда сейчас же в окнах показался свет, выбежали гайдуки, заторопились, засуетились и сказали, что "барыня просят".

   Барон, Синицын и князь Шагалов взяли на руки привезенную ими девушку и внесли ее в большую гостиную нижнего этажа, где положили на диван.

   Пани Ставрошевская выбежала к ним в кружевном пеньюаре и взволнованно заговорила:

   - Ах, какой случай!.. Представьте себе, я была нездорова, даже совсем больна, и вдруг мне докладывают...

   Но тут она увидала лежавшую на диване девушку, и вдруг с ней произошло что-то невероятное. Она пошатнулась, схватилась за спинку кресла, чтобы не упасть, потом метнулась вперед, остановилась, уставилась широко раскрытыми глазами в лицо девушки и почти крикнула:

   - Откуда вы достали ее?..

   - Вы знаете ее?- спросил князь Шагалов.

   - Нет... нет... ничего!..- заторопилась пани Мария.- Но что с нею? Отчего она не двигается?..

   - Она имеет обморок!- сказал Цапф фон Цапфгаузен.

   - Тогда надо помочь ей скорее!- засуетилась Ставрошевская.- Скорее спирта... холодной воды... Князь, пошлите за доктором... или нет!.. Сами поезжайте... Барон, а вы отправляйтесь в аптеку и возьмите там какие нужно лекарства... А вы, Синицын, ради Бога, похлопочите в полиции, чтобы мне не ответить, в случае если что-либо произойдет с нею у меня в доме... Отправляйтесь же, господа, скорее, а я пока приму без вас все меры!..

   Все трое поспешили исполнить распоряжение пани, а она, оставшись одна с девушкой, стала быстро распускать ей шнуровку.

   Нервность и напряженность, с которой она делала это, показывали, что ее поспешность происходила не только из желания помочь, но, видимо, у нее были и свои личные расчеты. Если бы был тут в комнате еще кто-нибудь, он мог бы услышать, как пани Ставрошевская произнесла довольно внятно:

   - Наконец-то попалась ты мне в руки!

   Она, уверенная в каждом своем движении, распустила шнуровку, раскрыла лиф и сняла с шеи девушки круглую золотую пластинку, висевшую у нее на теле на золотой цепочке. Затем она быстрым усилием разорвала эту цепочку и, схватив ее, стала рассматривать золотую пластинку, о существовании которой, видимо, знала заранее, так как, очевидно, искала именно ее на груди у девушки.

   На этой пластинке были начертаны два треугольника с еврейскими буквами вокруг, а на оборотной стороне - такие же буквы и знаки. Это был один из тех талисманов, в которые еще верили в восемнадцатом веке и придавали их силе и влиянию большое значение. Иногда, чтобы достать такой талисман, шли на преступление.

   Разглядев пластинку и убедившись, что она - та самая, которую она искала (да другой и быть не могло), пани Мария почувствовала прилив необычайной радости и, буквально дрожа от этой радости, побежала к себе в спальню и там спрятала талисман в секретный ящик стоявшего в углу старинного бюро. Однако, только что спрятав, она снова отперла ящик, достала оттуда талисман и начала снова рассматривать его.

   Вследствие этого, когда князь Шагалов привез доктора, сделав это скорее, чем можно было ожидать, пани Мария была еще у себя в спальне, а девушка по-прежнему недвижно лежала на диване в гостиной.

  

  

   Ставрошевская, когда приехал доктор, выбежала, якобы очень сильно взволнованная, стала охать и ахать и говорить, что она сделала все, что было можно и что было в ее средствах, чтобы привести девушку в чувство, но что это оказалось невозможным. Распущенная шнуровка и открытые лиф продолжавшей лежать без сознания девушки как бы подтверждали ее слова.

   Князя Шагалова не допустили в большую гостиную, где лежала полураздетою девушка, и он оставался в угловой светлице с изразцовой фигурной лежанкой. Сюда же были введены барон Цапф, явившийся с медикаментами, и Синицын, вернувшийся из полиции, куда он дал знать о всем случившемся.

   Доктор возился очень долго и наконец вышел в светлицу с лежанкой, качая головой и разводя руками.

   - Поразительный случай летаргии!- сказал он с сильным немецким акцентом.- Если она не придет в себя до завтра, то может пролежать так долгое время!.. Это - поразительный случай летаргии!- и тем же тоном, не делая никакого перерыва, он обратился к Шагалову с вопросом:- А кто же мне будет платить за визит?

   - Я тоже,- заявил барон,- купил медикаменты на свой собственный счет.

   - Я вам заплачу!- сказал Шагалов.

   - Да нет, я только говорю, что заплатил за медикаменты, я ничего ни с кого не требую,- сказал барон Цапф, но деньги, которые тут же вынул и предложил ему князь, все-таки взял.

   - Ну, что же!- сказал Шагалов.- Пока нам здесь нечего делать! Вероятно, пани Мария позаботится о спасенной нами девушке, а мы можем разъехаться.

   - Какой назидательный случай!- сказал барон, садясь в свою карету.- Я непременно помещу его в свои исторические записки.

   Митька Жемчугов отвез лодку к плоту, где она была взята у лодочника, и отправился скорым шагом домой, куда должен был к нему явиться Шагалов с рассказом о том, что сделалось дальше с молодой девушкой, и где он надеялся все-таки увидеть вернувшегося Соболева.

   Однако Ивана Ивановича не было. Куда он мог деться, Митька понять не мог; впрочем, если он не мог понять это, то и все, что было затем, явилось для него также соверщенно непонятным.

   Князь Шагалов приехал и рассказал, что девушка лежит в летаргии, то есть объята сном, имеющим все признаки смерти, и что поведение пани Марии было более чем странным, когда она увидала девушку.

   - Понимаешь ли ты,- рассказывал князь,- ну, я дал бы голову на отсечение, что она знала эту девушку раньше и узнала ее теперь. Это, по-видимому, страшно поразило ее! Но когда я спросил, что такое с нею, она стала отнекиваться и заминать разговор.

   - Ведь это было при бароне и при Синицыне?- спросил Митька.

   - Да, при них.

   - Ну, может быть, Ставрошевская нарочно хотела скрыть именно от барона, а для нас, если она знает, кто такая эта девушка, тем лучше...

   - Да, заваривается каша!- сказал Шагалов, прощаясь, потому что торопился: он мог еще поспеть на бал к Нарышкину, куда ему хотелось.

   Жемчугов, проводив князя и не видя в прихожей Ахметки, который обыкновенно всегда торчал тут, спросил, где он, у Прохора, и тот сообщил, что Ахметка ушел сегодня и не возвращался.

   Ахметка был свободным человеком и, конечно, мог уйти, но все-таки его исчезновение показалось Жемчугову странным. Такая уж, видно, линия была сегодня целый день!

   Жемчугов спросил себе ужинать, потому что вечером ничего не ел, и, поев холодной телятины да пирога, оставшегося от обеда, запив это домашним пивом и закусив холодной простоквашей, отправился в свою комнату. Только он хотел было расположиться на ночь, как в окно, которое из комнаты Митьки выходило в сад, ударилась горсть песка, брошенная из сада.

   Жемчугов сейчас же открыл окно и выскочил через него в сад.

   - Грунька, ты?- внушительным шепотом произнес он, оглядываясь кругом и никого не видя.- Грунька!.. Выходи, или я домой вернусь... не до тебя сегодня!

   Из-за дерева высунулось миловидное, задорное лицо той, которую Митька называл Грунькой.

   - Ан врешь! Сегодня-то у тебя дело до меня и есть!- проговорила она, выступая из-за дерева.

   На ней была полосатая короткая юбка с широкой розовой буфой на фижмах, маленький, обшитый плойкой фартук с кармашком и кружевной чепчик на голове.

   Грунька была типичной горничной, как будто ни в чем не уступавшей любой французской камеристке.

   - Ах ты, Грунька! Шельма ты моя!- проговорил Жемчугов, бесцеремонно обнимая девушку.- Какое такое у тебя дело!- И он чмокнул ее в щеку.

   Она не отбивалась, но проговорила только:

   - Пусти!.. Ишь, идол! Только бы тебе вешаться все!.. Говорят, дело есть!

   Девушка, видимо отлично знакомая с расположением сада Соболевского дома, потащила Митьку к скамейке, окруженной акациями, и усадила его.

   - Слушай!.. Сейчас привезли к нам какую-то кралю писаную...

   - Знаю!- сказал Жемчугов.- Привезли князь Шагалов, барон Цапф и Синицын.

   - Ну да!.. Это все, конечно, твои штуки!.. Я в этом не сомневаюсь! Ведь ты приходил предупреждать, чтобы пани была дома сегодня вечером и ждала!

   Грунька служила горничной у Ставрошевской. Выходивший на Невский дом пани своими службами примыкал к закоулкам, через которые можно было легко и скоро попасть в сад Соболева, для чего в заборе сам Митька устроил калитку; у него и у Груньки было по ключу от нее.

   В лице Груньки Митька соединял приятное с полезным. Через нее он мог следить за Ставрошевской.

   Груньке, видно, нравилась ее роль, она так и бегала Митьке.

   - Видишь ты,- сказал ей Жемчугов,- что все твои дела я и без тебя знаю, и ничего ты не стоишь со своими делами!..

   - Отстраните ваши руки, сударь!- сказала Грунька по-французски, хотя и с очень дубовым произношением, но все-таки по-французски.- Силь ву пле!- добавила она, ударив по рукам Митьку.

   - Бонжур, мармелад, портмоне!- сказал, дразня ее, Жемчугов.

   - А все-таки я знаю то, чего ты не знаешь!

   - Ну?..

   - Как привезли, положили на диван...

   - Это ту, которую привезли?..

   - Ну да.

   - Она ж в обмороке?

   - Да, да, в обмороке, но только пани Мария сейчас услала всех - кого за доктором, кого в аптеку за лекарством и в полицию - и как осталась одна, так распустила шнуровку у этой самой твоей девушки, раскрыла ворот, сняла у нее с шеи золотой кружок - вот этакий - и пошла к себе в спальню...

   - Пани