Волконский Михаил Николаевич - Тайна герцога

сьма заманчивы; но я, право, не знаю...

   - Да вам и знать нечего, так как вам выбирать нельзя, а надо слушаться. Будьте же довольны, что налагаемое на вас послушание для вас легко и вполне совпадает с вашими собственными намерениями и желаниями.

   - Но все-таки я должна предупредить вас, что доктор Роджиери читает в мыслях, и потому лукавить пред ним нельзя.

   - Да вы и не лукавьте, а прямо даже так и скажите ему, что я - для вас нужный человек и желаю быть в дружбе с ним, а вы будете способствовать этой дружбе. Что же касается меня, то будьте покойны: никакой доктор Роджиери моих мыслей не прочтет!

   - Вы так думаете?

   - Уверен в этом, так как имею тому доказательства.

   Пани Ставрошевская, видимо, колебалась и наконец, как будто лишь с трудом решившись на предложение Жемчугова, сказала:

   - Еще одно я должна сказать вам! Если вы рассчитываете, войдя в дружбу к доктору Роджиери, подсыпать ему какого-нибудь зелья...

   - Пани Мария, помилосердствуйте!- рассмеялся Митька Жемчугов.- Я на такие дела не способен, это - раз; а второе тут то, что ваш доктор Роджиери мне нужен совершенно здоровым и невредимым, в твердом уме и таковой же памяти. Уверяю вас, что я вполне искренне хочу стать его другом.

   - Но зачем это вам?

   - Всякому хочется разбогатеть, а доктор Роджиери как алхимик сможет сообщить секрет производства в глиняном горшке золота. Согласитесь, что интересно иметь другом такого человека!..

   - Ну, вы можете,- возразила пани Мария,- разбогатеть и без секрета делания золота! Слишком много у вас житейской сметки! И это вы так себе говорите, зря. Хорошо, я согласна, но буду следить за вами!

   - О, это вы можете, сколько вам угодно.

   - Но скажите, пожалуйста, теперь, когда мир восстановлен между нами, каким образом вы узнали о моем разговоре с доктором Роджиери?

   - Извольте!- усмехнулся Митька.- Между друзьями не должно быть тайн. Ваш разговор я подслушал, стоя у двери. Ваши гайдуки пропустили меня беспрепятственно, потому что вы видели, что они повинуются мне больше, чем вам... Кстати, не вздумайте выгонять их! Это будет бесцельно! Все равно те, которых вы возьмете вместо них, будут опять наши. Так что не трудитесь! Ну, а затем я поднялся наверх и взял, что мне было нужно, из вашего бюро. Уж очень просты в нем секретные ящики. Вот вам полная откровенность как истинному другу. А теперь до свиданья!.. С завтрашнего дня начнем вместе ухаживать за доктором Роджиери, сейчас же оставляю вас одну, потому что вам, кажется, невмоготу больше!

   Он церемонно раскланялся и вышел.

   Ставрошевская должна была сознаться, что он был прав, силы оставляли ее; дольше она не могла владеть собой и, как только Митька исчез за дверью, упала в кресло и разразилась нервными, почти истерическими рыданиями.

   Этот новый ее "друг" был теперь для нее самым лютым, заклятым врагом.

   А Митька как ни в чем не бывало, посвистывая, возвращался к себе домой и там встретил ожидавшего его князя Шагалова.

   На князе лица не было.

   - Что с тобой?- спросил Жемчугов.

   - Куда ты провалился?- сказал ему Шагалов.- Я тебя ищу повсюду! Ко мне прискакал верховой из Петергофа: девушка на моей даче сегодня ночью убита!

   - Да не может быть? Сейчас я велю заложить тройку; едем в Петергоф.

   - Не лучше ли верхом? Скорее будем!- предложил Шагалов.- У меня тут верховая!

   Они вышли во двор, но верховой лошади Шагалова не оказалось. Мальчонка-поваренок рассказал, что видел, как на эту лошадь вскочил Ахметка и ускакал.

   Шагалов и Митька сами помогли кучеру заложить тройку и помчались на ней с серьезными, озабоченными лицами, видимо сильно потрясенные случившимся.

   А в это время к пани Марии явились Финишевич с Пуришем и потребовали от гайдуков, чтобы непременно доложили о них.

   Ставрошевская, едва оправившись после визита Жемчугова, велела принять их, но вошел к ней один Финишевич. Пуриш остался ждать его на улице.

   - Ну, дело сделано, моя кохана!- потирая руки и расправляя затем рыжие усы, начал с самодовольством Финишевич.

   Пани Мария, отстраняясь от него, сделала шаг назад и сердито проговорила:

   - Я просила вас не называть меня коханой! Какое там у вас дело кончено?

   - Эрминии больше нет на свете!- понижая голос до шепота, сказал Финишевич.

   Кровь отлила от лица пани Марии, и она, бледная, дрогнула всем телом.

   - Я ничего этого не знаю и знать не хочу!- произнесла она, отворачиваясь.

   - Как же можно, пани?! Однако ж мне было тобою обещано... Я желаю получить хоть что-нибудь в счет.

   Ставрошевская закрыла лицо руками. Только что улыбнувшееся ей счастье было мимолетно - лишь пока оставался у нее талисман.

   Но этот талисман у нее взяли, и с ним все пропало. Опять явился этот ненавистный человек, исполнивший уже страшное дело, слова о котором случайно, в минуту потери душевного равновесия, сорвались у нее.

   Она, конечно, не могла ожидать, что они будут приведены так скоро в исполнение, но теперь, после своего разговора с доктором Роджиери, не хотела слышать ни о каких гнусностях своего супруга и вообще испытывала одно только чувство - желание поскорее отделаться от него.

   - Но, может быть, вы лжете?- спросила она, мысленно желая, чтобы Стась действительно сказал ложь.

   - Як Бога кохам, я сказал правду!

   - Но в таком случае спасайтесь же скорее! Бегите! спрячьтесь!.. ведь вас могут изловить!

   - О, не бойтесь! Дело сделано очень чисто! Все улики против другого. Он схвачен, а раз один виновный найден, то больше искать не будут. Успокойся, Мария! Стась все еще годен на что-нибудь и может состряпать нечто, схоронив хорошо концы в воду!

   Не успел он договорить, как дверь в комнату растворилась, и бироновский картавый немец Иоганн вошел поспешными шагами.

   - Я к вам являюсь не как гость,- заявил он,- и прошу извинения, что должен исполнить свой долг, несмотря на то, что мой друг пользуется вашим гостеприимством и уходом. По поручению его светлости герцога, который получил непосредственные сведения о том, что некий Станислав Ставрошевский, обвиняемый в государственном преступлении, находится в России, мне велено допросить вас, не родственница ли вы ему и не известно ли вам его местопребывание?

   - Ставрошевский, которого вы ищете,- ответила пани Мария,- мой муж и находится здесь, пред вами... Вот он!- показала она на Финишевича.

   Она сделала это, чтобы разрубить разом весь узел тенет, которые начали было снова опутывать ее. Выдавая Стася, она сразу отделывалась от него и вместе с тем доказывала, что не имеет с ним ничего общего, потому и не должна отвечать ни вместе с ним, ни за него.

   Иоганн приехал в сопровождении рейтар, и те немедленно арестовали Финишевича.

   Стась не сопротивлялся. Он только оглянулся на пани Марию, когда его уводили, и проговорил по-польски:

   - Пани, вы не сдержали условия.

  

  

   Иван Иванович Соболев не слышал ног под собой, когда переехал в Петергоф в качестве слуги при госпоже Убрусовой.

   Сама Убрусова и ее старая наперсница Мавра не были посвящены в маскарад Соболева. Грунька знала все и очень ловко помогала Ивану Ивановичу скрывать свое барство, а вместе с тем оставаться наедине с Эрминией.

   Последняя сразу узнала в Соболеве того молодого человека, которого она встретила, когда ей удалось бежать из заколоченного дома. Она видела в этой их вторичной встрече и в том, что Соболеву выпало на долю оберегать ее, предопределение судьбы. Молодая, мечтательная, она видела в Соболеве действительно посланного ей Промыслом рыцаря, защищающего ее от злого волшебника.

   Впрочем, до некоторой степени это было на самом деле так. Благодаря содействию Груньки, очень ловко отвлекавшей госпожу Убрусову и Мавру, Соболев мог свободно разговаривать с Эрминией и из этих разговоров узнал, что она родилась далеко, в свободной горной стране, что во время набега она была захвачена турками, затем отвезена в Константинополь и продана там в рабство. Но, по счастью, купил ее не евнух турецкого паши для гарема своего господина, а польский важный человек, который взял ее к себе в дом вместо дочери, отвез в Гродно, и там она прожила семь лет, окруженная заботами и в полном довольстве. Ее благодетель, важный поляк, и его жена говорили ей, что она принесла им счастье, любили и баловали ее как родную дочь.

   Эрминия жила в Гродно довольная и счастливая до тех пор, пока не приехал к ним итальянец, доктор Роджиери, один из астрологов и кудесников покойного короля Августа II, любившего окружать себя подобными людьми. Роджиери показывал разные чудеса, делал необыкновенные предсказания приемному отцу Эрминии, и последний уверовал в его знания и был без ума от него. Но каждый раз, когда Роджиери подходил к Эрминии, она чувствовала необыкновенную тяжесть в голове, словно какая-то тяжелая, свинцовая рука давила ей темя. И затем очень часто охватывал ее, словно теплая вода, глубокий сон, при котором она впадала в полное забытье.

   Однажды - она совершенно не помнит как - она очнулась от своего сна в каком-то городе, должно быть немецком, в совершенно чуждой ей, никогда не виданной комнате; при ней очутилась какая-то немка, которую звали Амалией и которая говорила ей, что она должна забыть польского пана и подчиниться доктору Роджиери. Когда она плакала, твердила о том, что хочет вернуться в Гродно, и просила отпустить ее, появлялся доктор Роджиери, клал ей на голову свою свинцовую руку, и она теряла сознание окружающего.

   Затем такая же точно сверхъестественная сила перенесла ее в Петербург, и она увидела себя в каком-то странном, с трех сторон заколоченном доме с окнами, выходившими только с одной стороны в сад. Последний был великолепен, но она хотела домой. В Петербурге она, кроме Амалии и доктора Роджиери, никого не видела и не помнит, чтобы кто-нибудь приходил к ним в заколоченный дом.

   Для Соболева это известие было особенно ценно. Он мог успокоиться, что если Бирон, как он знал, и приезжал ночью в дом, то Эрминия спала в это время, а Бирон не осмелился еще показаться ей, хотя было очевидно, что итальянец, что называется, готовил для него молодую девушку.

   В представлении Эрминии Роджиери был колдуном, и от него ее спасал ее рыцарь, которого она видела в Соболеве. Разговаривая с Иваном Ивановичем, она вдруг спрашивала о колдуне: "А он не придет сюда?" - и Соболев клялся ей, что он никакого колдуна и никого другого к ней не пустит и что она может быть совершенно спокойна.

   Соболев был так счастлив, что в роковое утро, узнав о том, что Эрминия ночью убита кинжалом, не поверил этому и с ним сделалось нечто особенное, похожее не то на столбняк, не то на безумие. Он сидел у себя в комнате, смотрел в одну точку, разводил руками и бормотал:

   - Как же это так?.. Или в самом деле талисман оберегал ее лучше, чем я?

   О талисмане, надетом на Эрминию еще в детстве, в родных ее горах, Соболев знал из ее же рассказов; кроме того, ему было известно, что этот талисман Ставрошевская сняла с нее. Об этом рассказала Грунька, когда Эрминия, уезжая, спохватилась золотой пластинки, висевшей у нее на груди. Грунька рассказала также, куда пани Мария спрятала талисман, и показала Митьке Жемчугову, как открыть секретный ящик бюро. Она видела много раз, как это делала Ставрошевская. Митька обещал, что в первый же приезд в Петергоф привезет Эрминии ее талисман.

   Теперь почему-то именно история с этим талисманом засела в мозгу Соболева, и он сидел, размахивал руками и повторял:

   - Как же это так? Или в самом деле талисман...

   На улице послышалась по мягкой, немощеной дороге частая дробь лошадиных копыт, потом шум, и к Соболеву влетел, как сумасшедший, Ахметка. Он необыкновенно смешно вращал глазами и, весь красный, кричал и спрашивал:

   - Где она?.. Пустите меня к ней!..

   Грунька старалась удержать его. Однако Ахметка рвался к Соболеву и повторял:

   - Иван Иванович, пусти меня к ней!

   - К кому тебя пустить?.. Зачем?- словно разбуженный, спросил наконец Соболев.

   - Скажи, где она?.. Я сам к ней пойду!- проговорил Ахметка.- У меня есть лекарство!.. Я вылечу ее...

   При слове "лекарство" Соболев как бы снова вернулся к жизни и обратился к Груньке:

   - Ведь доктор был?

   - Был и сказал, что надежды нет!

   - Ничего ваши доктора не знают!.. Пустите меня... У меня для нее есть лекарство,- снова заговорил Ахметка.

   - Да тебе-то что?.. Ты чего тут беспокоишься?- спросила Грунька у Ахметки.

   Тот, прижав оба кулака к груди и вращая глазами, вдруг проговорил:

   - Пойми, девушка, это - моя сестра!.. Я для нее живу, чтобы ее беречь.

   Соболев схватил Ахметку за руку и, не расспрашивая больше ни о чем, повлек его в комнату Эрминии. Он сделал это почти безотчетно, как бы по наитию. Впрочем, слова Ахметки могли показаться ему правдоподобными, потому что он знал от самой Эрминии о ее происхождении.

   Грунька и Соболев были теперь хозяевами на даче, потому что Убрусова испугалась происшедшего и с Маврой укатила обратно в Петербург в чухонской таратайке.

   Эрминия лежала в своей постели навзничь, недвижимая и как бы холодеющая. На ее груди была перевязка, сделанная случайно оказавшимся в Петергофе доктором, который перевязал рану только, как он говорил, из добросовестности, но совершенно бесцельно, потому что положение было безнадежно. Кровь из раны сочилась так сильно, что перевязка вся была пропитана ею.

   Ахметка наклонился над Эрминией, вытащил из-за своего пояса кинжал и приложил плашмя его блестящее, как зеркало, лезвие к ее губам, затем отнял и внимательно посмотрел.

   - Дышит!- сказал он, заметив на стали, что последняя запотела от дыхания, и принялся развязывать перевязку.

   Грунька невольно хотела было остановить его.

   - Что ты делаешь?.. Ведь кровь хлынет из раны!

   - Не мешай!- сказал Ахметка, сверкнув глазами и быстро продолжая развязывать рану.

   И случилось как бы чудо. Ахметка начал бормотать какие-то непонятные гортанные слова, и по мере этого его заговора сочившаяся кровь начала останавливаться и наконец остановилась совсем.

   Ахметка потребовал теплой воды, вымыл руки, опять произнося непонятные слова и с проникновенно серьезным лицом обращая взоры кверху. Он вынул из раны корпию и промыл, а потом сжал края раны, намазал на кусок, оторванный от полотенца, какой-то мази, которая была у него в кармане в баночке, и снова завязал.

   - Она будет жить!- проговорил он.- А теперь дай мне, Иван Иванович, глоток вина!

   Вина не оказалось, но Соболев дал Ахметке денег, и тот пошел за вином.

   Соболев поверил словам Ахметки и не то что успокоился, а надежда дала ему силы выйти из отчаянья, в котором он находился. Но все-таки у него был такой растерянно-жалкий вид, что, когда прискакали на тройке Жемчугов и Шагалов, у Митьки не хватило духа выругать, как он предполагал, Соболева за то, что тот не сумел уберечь Эрминию.

  

  

   Жемчугов, князь Шагалов и Соболев расположились в дачной столовой. Грунька принесла кипятка и меда и стала заваривать сбитень, отлично разыгрывая роль хозяйки.

   Соболев рассказал о появлении Ахметки и о том, что знал из рассказов Эрминии, так что, когда Ахметка вернулся с вином, он уже был принят за стол как близкий человек. Относительно состояния своей сестры он был более менее спокоен и говорил, что у них в горах и не такие раны залечивают и что все, Бог даст, обойдется.

   Мало-помалу, отвечая на расспросы, он передал историю Эрминии совершенно так же, как Соболев знал эту историю от нее самой.

   Турки, разграбив их селение, вырезали всех мужчин, старух и детей и увезли в рабство молодых девушек. Ахметка спасся, потому что лежал раненый и его, должно быть, приняли за мертвого и не прикололи. Он сам себе излечил рану и отправился в Константинополь в надежде найти там сестру. Его расчеты оправдались: он увидел ее в числе продаваемых открыто на рынке рабынь. Удача этой встречи убедила его в том, что его сестру охраняет надетый ей на шею волшебный талисман.

   - А ведь в самом деле,- сказал Соболев.- Ведь вот, когда с нее был снят этот талисман, так с ней и случилось...

   - А разве талисмана уже нет у нее?- меняясь в лице, спросил Ахметка.

   - Если это так важно,- проговорил Жемчугов,- то вот он, талисман, он у меня,- и Митька вынул из кармана и положил на стол золотую круглую пластинку, добытую им у Ставрошевской.

   - Ну, теперь я все понимаю,- сказал Ахметка,- теперь могу понять, почему с моей сестрой случилось несчастье. Надо скорей надеть на нее талисман, и она будет здорова.

   Сказав это, Ахметка вернулся к своему рассказу.

   На базаре он видел, как его сестру купил польский гяур. Сначала это произвело на него отчаянное впечатление; он выследил, куда отправился гяур с его сестрой, и втерся среди турецкой прислуги того дома, где жил поляк. Он думал, что гяур купил его сестру для своей потехи, и хотел убить его, но, к своему удивлению, узнал, что его сестра принята как родная.

   Такой оборот дела он приписал, конечно, вовсе не доблести гяура, а силе талисмана, охранявшего его сестру.

   Он узнал, откуда был поляк, и последовал, терпя лишения, невзгоды и всякие приключения, в Гродно, промышляя разными способами, между прочим, пляской и врачебным искусством, которому был научен своим дедом, очень большим и мудрым человеком. Он скрывался и не давал о себе знать сестре из боязни, что она лишится того положения как бы родной дочери, которое она занимала в доме богатого польского барина, когда узнают, что у нее явился такой брат, как он, Ахметка. Из боязни повредить сестре он следил за ней издали. Какое-то предчувствие говорило ему, что она все-таки будет нуждаться в его помощи.

   Через прислугу, с которой он видался в шинках, он знал все, что делалось в доме, где жила его сестра, и таким образом был осведомлен, что приехал кудесник, маг и чародей, итальянский доктор, и что он показывает чудеса.

   Эти чудеса, о которых рассказывала Ахметке прислуга, были ничто в сравнении с теми, какие мог делать у них в горах старый мудрый дед Ахметки. И словно этот старый дед давал знать (так казалось Ахметке), что теперь именно и необходима его помощь сестре.

   Ахметка бродил ночью вокруг дома, оберегая сестру, так как ему казалось, что опасность для нее придет извне.

   И в самом деле, однажды ночью он заметил, что у ворот дома остановилась запряженная четверкой цугом дорожная карета. Из нее вышел доктор Роджиери, которого Ахметка уже успел признать.

   Выйдя из кареты, итальянец остановился, поднял руки, протянув их по направлению к дому.

   Вскоре после этого Ахметка увидел, как из дома вышла его сестра. Она шла, по-видимому, добровольно, села в карету, и, прежде чем Ахметка успел что-нибудь сделать, Роджиери вскочил вслед за девушкой, и карета помчалась в галоп.

   Ахметка не раздумывал, что делать, а прямо вскочил на ось кареты и был довезен ею до остановки.

   На этой остановке сестра увидела его из окна, но не узнала, потому что, очевидно, была во сне, который наводил на нее итальянец. Такую силу наводить сон имел один лишь дед Ахметки.

   Ахметка на остановке отвязал чужую верховую лошадь и удрал на ней за каретой. Так он ехал за ней повсюду и наконец добрался до Петербурга.

   Тут он видел, что карета въехала во двор заколоченного дома, и стал следить за этим домом. Ту щель в частоколе, на которую случайно напал Соболев и через которую можно было видеть, что делалось в саду, проковырял Ахметка для того, чтобы следить за сестрой.

   Ахметка видел, что она гуляет одна в саду, и хотел было войти с ней в сношения, сказать, что близкий ей человек находится около нее и готов, если нужно, помочь ей. С этой целью он пробирался вечером к частоколу в тот день, когда Соболев был там и смотрел в сад.

   Затевать какой-нибудь шум и отстранить молодого человека от частокола Ахметка, следивший за Иваном Ивановичем издали, не счел удобным. Да и лицо Соболева понравилось ему, и он инстинктом почувствовал, что это - не враг, а восторженный друг. Он оставил Соболева у частокола, а сам зашел в герберг, где случилась с ним история с бароном Цапфом фон Цапфгаузеном, в которой заступился за него Митька.

   В первый раз в свои скитанья Ахметка испытал проявление к себе дружбы от чужого человека. Собственно, чужими, кроме сестры, ему были все в мире, и все, кого он встречал до сих пор, относились к нему в самых лучших случаях с пренебрежением, а то и вовсе гнали и насмехались над ним. Один Жемчугов заступился за него и обратился с ним по-человечески.

   Это тронуло Ахметку; он довез Митьку домой и остался у него, потому что хотел подождать случая, чтобы услужить, а вместе с тем и потому, что ему все равно деваться было некуда, а здесь принимали его радушно.

   Когда он на другой день рано утром вскочил, разбуженный толчком наткнувшегося на него Соболева, он в первую минуту накинулся на последнего, думая, что его преследует шайтан в образе молодого человека, которого он видел вчера у частокола, а сегодня снова видит пред собой, едва продрав глаза. Но, когда Ахметка узнал, что этот молодой человек - хозяин дома, в котором живет Жемчугов, он счел совпадение этих обстоятельств опять за сверхъестественное влияние талисмана и увидел в этом еще указание Провидения на то, что он не должен открывать себя сестре.

   При пожаре в заколоченном доме Ахметка прибежал, когда уже было поздно,- крыша тогда уже рухнула. Ахметка стал разузнавать в толпе, и кто-то сказал ему, что видел, как несколько молодых людей спасли красивую девушку из горящего дома и повезли ее в лодке.

   Ахметка кинулся отыскивать ее следы, расспрашивал, пускался на все хитрости; наконец он добился своего и разузнал, что молодая девушка, спасенная на пожаре, была привезена в дом госпожи Убрусовой, к польке Ставрошевской.

   Впрочем, добиться этого ему было не особенно трудно, так как должность теперешних газетных репортеров в то время исполняли лавочники, узнававшие все новости от покупателей. О случае с девушкой говорили по всем лавкам Невского проспекта, и тут-то главным образом Ахметка и осведомился обо всем, что было ему нужно. Но на это ему все-таки потребовалось время, вследствие чего он и пропал тогда внезапно из дома.

   Распознав наконец, дом, где была его сестра, он подробно осмотрел окрестности и, к радости своей, убедился, что от этого дома через задний двор, закоулками можно было пробраться к дому Соболева.

   С вечера он притаился за забором и стал стеречь сестру, как стерег ее, бывало, в Гродно, послушный своему чутью, которое никогда не обманывало его.

   Ночью он увидел пред домом, где жила Ставрошевская, две фигуры и в одной из них узнал доктора Роджиери, который совершенно так же, как тогда в Гродно, протягивал пред собою руки. Ахметка теперь знал, что итальянец вызывает его сестру, знал, что благодаря злому влиянию этого итальянца она привезена сюда, и, скользнув, как тень, в своей мягкой кожаной обуви, кинулся на Роджиери, ударил его кинжалом в грудь, перемахнул через забор и закоулками, никем не замеченный, пробрался домой, где спокойно вымыл и вычистил свое оружие.

   Затем, находясь в доме Соболева, он, конечно, был осведомлен о всем случившемся дальше и успокоился, когда его сестру отвезли в Петергоф на попечение Ивана Ивановича.

   Ахметка, все еще боясь рассказать о своем родстве с этой девушкой, хотел, прежде чем отправиться за ней в Петергоф, подробнее разузнать, какой, собственно, опасности подвергается она и от кого надо скрывать ее в Петергофе. Он рассчитывал расспросить об этом Митьку Жемчугова, но не успел сделать это, потому что явился князь Шагалов со своим сообщением о несчастье. Тут Ахметка не раздумывал, вскочил на лошадь князя Шагалова и помчался в Петергоф. Дорогу ему было найти не трудно по расспросам, потому что она была хорошо наезженная, прямая.

  

  

   Когда Ахметка кончил свой рассказ, то невольно у всех явился вопрос, что же теперь делать?

   Прежде всего, разумеется, надо было выяснить, почему было сделано покушение на убийство Эрминии, кто тот офицер, которого обвиняли в этом убийстве, и что им руководило, когда он пошел на свое злое дело?

   Эту часть задачи Митька Жемчугов взял на себя и сказал, что он все разузнает. А разузнать было необходимо, главным образом ради того, чтобы удостовериться, чего бояться в будущем.

   Затем надо было решить, как быть с Эрминией: оставить ее на даче или перевезти в какое-нибудь другое место.

   В этом отношении было решено, что всякий переезд может быть для нее губителен и что, по крайней мере, два-три дня, а то и неделю, нужно оставить ее в покое там, где она теперь. Смущаться тем, что уехала Убрусова со своей Маврой, было нечего, так как тут, казалось, всякие условности приличий надо было откинуть. Да к тому же Эрминия оставалась на попечении родного брата, на даче князя Шагалова, и сам князь Шагалов выразил желание остаться, чтобы оберегать молодую девушку. Прислуживать и ходить за ней предназначалось, конечно, Груньке.

   Кроме того, на общем совете постановили, что надо дать знать в Гродно приемному отцу Эрминии о том, где она, и вызвать его, если можно, в Петербург.

   Это поручение возложили на Соболева, которому оно тем более подходило, что ему нужно было все равно скрыться хотя бы на время из Петербурга, чтобы - чего Боже сохрани!- не увидел его как-нибудь картавый немец, с которым еще вовсе не были сведены счеты по делу Тайной канцелярии.

   Соболев послушно взялся съездить в Гродно и спрашивал только, кого ему там найти и как зовут приемного отца Эрминии.

   Ахметка подробно объяснил, где и как найти в Гродно этого богатого пана, и сказал, что зовут его Адамом Угембло.

   Эти имя и фамилию Жемчугов отметил у себя в книжке.

   Таким образом, князь Шагалов, Ахметка и Грунька остались с Эрминией на даче в Петергофе, а Митька с Соболевым отправились в Петербург.

   На прощанье Жемчугов, улучив минуту, обнял Груньку в кухне и проговорил ей:

   - Эх, Грунька! И когда мы только успокоимся! Вот дела-то какие!

   Грунька ничего не ответила, а только крепко прижалась к нему.

   По дороге Жемчугов с Соболевым остановились у заезжего двора, Жемчугов сбегал наверх к хозяину и, к удивлению своему, узнал, что фамилия офицера, которого обвиняли в покушении на убийство девушки, была барон Цапф фон Цапфгаузен и что имеющиеся против него улики неоспоримы.

   Митька выслушал все подробно, все расспросил и запомнил, но Соболева ни во что не посвятил, а только сказал:

   - Знаешь, Иван Иванович, это отлично вышло, что тебе надо уехать!

   - Ну, да!- согласился Соболев.- Мне, кстати, надо скрыться из Петербурга.

   - Да не только, милый, потому,- заявил Митька,- а так, ты на меня не сердись, но ты точно клецка какая-то в супе плаваешь: ждешь, чтобы тебя на ложку взяли да скушали. Мы тут без тебя все обделаем, а ты вернешься из Гродно и на мамзель Эрминии с ее талисманом женишься!

   - Ты почем знаешь, что я женюсь на ней?- вспыхнув яркой краской, произнес Иван Иванович.

   - Знаю, брат! Я гадать умею!

   Соболев покраснел еще больше и замолчал.

   По приезде в Петербург Митька моментально выправил Соболеву паспорт и подорожную, и тот отправился немедля, благо деньги из вотчины были только что присланы.

   Снарядив Ивана Ивановича и окинув, так сказать, мысленным оком свое положение, Митька должен был признать, что это положение было весьма затруднительно. Было ясно, что барону Цапфу фон Цапфгаузену убивать молодую девушку, которую он увидел в первый раз (как знал это Жемчугов) в своей карете после пожара, не было никакого основания. Но вместе с тем улики были против него действительно весьма веские. Однако Митька чувствовал, что тут кроется какое-то недоразумение, а в чем оно состояло, выяснить казалось с первого взгляда почти невозможным.

   Прежде всего надо было, конечно, отправиться к барону и расспросить его.

   Так и поступил Жемчугов.

   Всякого другого, вероятно, арестовали бы и ввергли в узилище, но барон оставался на свободе, потому что арест его, как офицера, зависел от полкового командира, а его полковым командиром был Густав Бирон, родной брат герцога. Герцог и его брат Густав знали через немца Иоганна, что барон отправился разыскивать девушку в Петергофе с косвенного, так сказать, одобрения самого Иоганна и вовсе не для того, чтобы убивать ее.

   Однако эта история сейчас же стала известна в полку, и сам барон почувствовал, что все-таки ему придется объяснить хотя бы для общества офицеров свое поведение в Петергофе. Он только и дорожил мнением офицеров и до сих пор стоял очень хорошо в этом мнении, но теперь, после петергофской истории и замаранного кровью обшлага на его мундире, отношение офицеров к нему было таково, что требовалось объяснить его поведение. А что он мог объяснить, когда сам тут решительно ничего не понимал?

  

  

   Барон Цапф фон Цапфгаузен сидел у себя дома один, обдумывая, как ему быть, и очень удивился, когда пришел к нему Митька Жемчугов, заявивший, что явился к нему по делу, интересному для него, барона.

   - Я пришел к вам,- начал Митька,- хотя недавно мы, при случайной нашей встрече, повздорили; или, может быть, я потому и пришел к вам, что мы повздорили... В силу нашей вздорной встречи вы не можете заподозрить во мне пристрастия к вам, и вот я пришел к вам сказать, как человек беспристрастный, что не верю в обвинение, которое свалилось на вас.

   "Он хорошо говорит!" - подумал барон Цапф и произнес вслух:

   - Я уже доказал, что это обвинение - вздор!

   - Ах, уже доказали!

   - Да! Я дал честное слово, что не виноват ни в чем.

   - Но этого мало, барон.

   Офицер вспыхнул:

   - Мало честного слова барона Цапфа фон Цапфгаузена?!

   - О, нет,- поспешил успокоить Митька,- конечно, для порядочных людей этого даже более чем достаточно, так как порядочные люди и без всякого слова должны верить, что вы ни в чем не виноваты! Но для судей, для этих судейских крючков, важны эти глупые улики, эта кровь на обшлаге вашего мундира и такой вздор, как то, что будто вас кто-то видел ночью!

   "Он очень хорошо говорит!" - опять подумал барон и ответил:

   - Ну, да! Но это - уже дело правосудия доказать, что все это - вздор!

   - Правосудию надо помочь, барон! И вот я хочу заняться этим.

   - Но какое вам до всего этого дело? - спросил весьма естественно барон.

   Митька ничуть не смутился.

   - По некоторым причинам мне интересно выяснить настоящих виновников этого дела, которых я, может быть, имею основание предполагать.

   - А, это - другое дело! - согласился барон.- Тогда будем говорить.

   - Скажите, пожалуйста, вы ночью в Петергофе с заезжего двора никуда не уходили? - спросил Митька.

   - Никуда.

   - А где были ночью ваши сапоги, мундир и прочее?

   - Я свой мундир, сапоги и прочее платье положил на стул в коридоре у двери, дабы служанка могла вычистить их к утру.

   - Ну, тогда ясно! - сказал Жемчугов.- Ваш мундир и все платье ночью надел кто-нибудь другой, который и совершил преступление.

   - Да, конечно, это так! - воскликнул барон.- Я крайне удивляюсь, как это мне самому не пришло в голову! Вы, вероятно, очень умный человек.

   - Теперь,- продолжал Митька,- вспомните хорошенько, кто был с вами на заезжем дворе? Кого вы там видели?

   - Я видел там многих!- добросовестно сказал барон.

   - Кто же были эти многие? Совершенно незнакомые вам люди?

   - Нет, двоих я знал, но только мы условились, что я не буду показывать вид, что мы знакомы.

   - Почему же это?

   Барон замолчал, искренне стараясь припомнить, почему это так было.

   - Я не могу теперь объяснить в точности, но у них как-то это выходило, что нужно было именно так поступить. Теперь же я точно не могу выразить.

   - А кто они были такие?

   - Один называется Пуриш.

   - А другой - Финишевич?

   - Ну, да, именно! А вы почему знаете?

   - Я знаю, что они в последнее время всюду вместе шляются! Ну, знаете, тогда дело начинает проясняться! Пуриш с Финишевичем - такие люди, что на все пойдут. Теперь мы на верном следу! Я это чувствую. Ну, барон, поздравляю, вам, вероятно, удастся легко выпутаться из этой истории.

   Барон был тронут.

   - Благодарю вас! - сказал он, закатывая глаза и чувствительно вздыхая.- Друзья познаются в несчастье, хорошие люди тоже! Сначала я был о вас иного мнения, а теперь я хочу быть с вами другом.

   - А я буду гордиться дружбою с бароном Цапфом фон Цапфгаузеном! - сказал Митька, окончательно побеждая этим сердце барона.

   Жемчугов, считая, что он напал уже в самом деле на след, поспешил отправиться в Тайную канцелярию к Шешковскому за советом.

   - Ну, брат, дела! - встретил его Шешковский.- Представь себе: картавому немцу удалось карася поймать.

   - Какого карася? В чем дело? - переспросил Жемчугов, поглощенный весь тем, что его занимало, и не желавший слушать о карасях, пойманных Иоганном.

   - Президент королевской палаты Августа Второго, господин Брюль,- сказал Шешковский,- просил герцога Бирона поймать находящегося в России Станислава Ставрошевского, сторонника Лыщинского, покушавшегося на жизнь Брюля в тридцать третьем году. Случай, как видишь, исторический.

   - Терпеть я не могу исторических случаев!

   - А все-таки Иоганну удалось разрешить этот случай. Этот Станислав Ставрошевский оказался мужем пани Марии, и она выдала его Иоганну, который приехал к ней как раз в то время, когда у нее был Финишевич.

   - Финишевич?!

   - Ну, да! Под этим именем скрывался здесь муж пани Марии, Станислав Ставрошевский.

   - Вот, что называется, легок на помине! Ведь и у меня сейчас дело, которое тоже относится к Финишевичу. Ты знаешь о покушении на убийство Эрминии?

   - Какой Эрминии?

   - Ну, той самой девушки, из-за которой мы хлопотали вот уже сколько времени!

   - Ах, этой! Но послушай, тут замешивают барона Цапфа. Я думаю, что это - вздор!

   - Я уверен в этом! Я сейчас от него, и, судя по разговору с ним, можно предположить, что тут замешаны Пуриш и Финишевич, то есть, значит, Ставрошевский. Конечно, прежде всего надо установить, имели ли эти господа какую-нибудь причину покушаться на бедную девушку?

   - Может, просто хотели ограбить ее? Ведь они были без денег!

   - В том-то и дело, что нет. Никаких признаков корыстной цели не имеется! Нанесена рана, и решительно ничего не тронуто.

   - Конечно, если бы знать, кто такая эта девушка, то дело было бы яснее!

   - Кто она, я теперь знаю. Она - приемная дочь гродненского пана Адама Угембло! Вот тут у меня записано...- и Жемчугов справился со своей книжечкой.

   - Угембло... Угембло...- задумчиво повторил Шешковский и, перебрав несколько дел, взял одно и стал перелистывать.- Так и есть, - сказал он.- Пани Мария Ставрошевская, рожденная Угембло, из Гродно, дочь пана Адама Угембло.

   - Теперь все ясно! - воскликнул Митька и даже, вскочив со своего места, заходил по комнате.- Ну, да! Конечно, все ясно!- повторил он.- У Ставрошевской, несомненно, были счеты с приемной дочерью своего отца. Последний, насколько я теперь знаю, прогнал пани Марию и, разочаровавшись в ней, всю любовь свою отдал приемной дочери. Ставрошевская же, столкнувшись с Эрминией здесь, в Петербурге, подговорила своего мужа убить ее. Сейчас я отправлюсь к картавому немцу.

   - Зачем?

   - Затем, чтобы сделаться его приятелем, как уже сделался приятелем барона Цапфа фон Цапфгаузена,- ответил Митька.- Все это дело оставьте на мне. Не трогайте Ставрошевской, у меня, кстати, имеется на нее хорошенький документик, а через нее я войду в дружбу с доктором Роджиери. Теперь понимаете?..

   - Понимаю! - сказал Шешковский.

  

  

   Старый картавый немец Иоганн, конечно, был очень доволен, что ему посчастливилось задержать Ставрошевского; последний был уже отправлен в Петропавловскую крепость и сидел там за крепкими замками, в надежном каземате. Но удовольствие Иоганна этим успехом не могло быть полным. Он должен был признаться, что этот успех как бы оскорбил в нем самом чувство преданности герцогу Бирону.

   В самом деле, герцог, если бы хотел, мог упрекнуть его следующим образом:

   - Мой добрый, старый Иоганн! Когда дело коснулось интересов господина Брюля, то ты распорядился очень хорошо и расторопно, но, когда речь идет о чем-нибудь таком, в чем замешаны мои, Бирона, интересы, ты в последнее время просто-напросто ломаешь дурака!

   Такой упрек был бы вполне справедлив, и хотя герцог не делал его Иоганну, но старому немцу было неприятно, что он мог бы сделать этот упрек.

   Дело с Эрминией было провалено крайне глупо, никаких концов этого происшествия Иоганн не нашел и был сам кругом виноват в этом.

   Высказанная им преданность в героическом до некоторой степени поступке освидетельствования оспенного не привела ни к чему. Он, окуренный серой, задыхаясь от серного дыма, подошел к бараку, и в окно ему показали больного, на лице которого была полотняная маска. Иоганн тут только вспомнил, что, правда, оспенным больным надевают на лицо полотняную маску, пропитанную лекарством, для уменьшения оспенных пустул. Но, конечно, под маской он не мог узнать, тот ли это был, кого он искал, и весь его героизм пошел, так сказать, прахом.

   Затем, Иоганна беспокоила история с бароном Цапфом фон Цапфгаузеном.

   И надо же было стрястись такой беде.

   Скверным казалось тут то, что Иоганн сам же и посоветовал барону отправиться на разведку о молодой девушке, а там заварилась такая каша. Иоганну было весьма жаль барона, потому что он сочувствовал ему вообще и считал себя обязанным сделать все возможное, чтобы выгородить несчастного офицера, но решительно не знал, как за это взяться.

   И вот в ту минуту, когда он, сидя у себя в комнате, раздумывал, что ему делать, он вдруг услышал над своей головой ясно раздавшийся голос:

   - Здравствуйте, господин Иоганн!

   Картавый немец огл