Стивенсон Роберт Льюис - Катриона

орошее поместье, что мне нет причины чувствовать себя смущенным в обществе молодых девушек, из которых старшая немногим превосходила меня годами и ни одна, вероятно, не была наполовину так образованна, как я. Но рассуждения не меняли дела, и по временам я краснел при мысли, что в этот день брился в первый раз.

   Так как разговор, несмотря на их старания, шел очень вяло, то старшая сжалилась над моей неловкостью, села за клавикорды, на которых играла мастерски, и некоторое время занимала меня игрой и пением шотландских и итальянских мелодий. Это придало мне немного развязности, и, припомнив мотив, которому Алан научил меня в пещере близ Карридена, я решился даже просвистеть один или два такта и спросить, знает ли она его.

   Она покачала головой.

   - Никогда не слыхала, - отвечала она. - Просвистите-ка его до конца... Повторите еще раз, - прибавила она, когда я просвистел.

   Она подобрала мотив на клавикордах; сейчас же, к моему удивлению, украсила его звучным аккомпанементом и, играя, стала петь с очень комичным выражением и настоящим шотландским акцентом:

   Разве я неверно подобрала вам мотив,

   Не та ли это песня, что вы просвистели?

   Видите ли, - прибавила она, - я умею сочинять и слова, только они у меня не рифмуются. - Потом продолжала:

   Я мисс Грант, адвоката дочь.

   Вы, кажется, Давид Бальфур?

   Я сказал ей, что поражен ее талантом.

   - Как называется ваша песня? - спросила она.

   - Я не знаю ее настоящего названия, - отвечал я, - и называю ее "Песнью Алана".

   Она взглянула мне прямо в лицо.

   - Я буду называть ее "Песнью Давида", - сказала она. - Впрочем, если песни, которые ваш израильский тезка играл Саулу, хоть немного походили на эту, то меня нисколько не удивляет, что царь не сделался добрее: уж очень это меланхолическая музыка. Ваше название песни мне не нравится. Если вы когда-нибудь захотите услышать ее снова, то спрашивайте ее под моим названием.

   Она это произнесла так выразительно, что у меня забилось сердце.

   - Почему, мисс Грант? - спросил я.

   - Потому, - отвечала она, - что если когда-нибудь вас повесят, я переложу на музыку ваши последние слова и вашу исповедь и буду их петь.

   Я не мог больше сомневаться, что она отчасти знакома с моей историей и грозившей мне опасностью. Но каким образом и что ей известно, было трудно угадать. Она, очевидно, знала, что в имени Алана было что-то опасное, и предостерегала меня не упоминать о нем; очевидно, знала также, что на мне тяготеет подозрение в преступлении. Я понял, кроме того, что последними резкими словами, за которыми последовала чрезвычайно шумная пьеса, она хотела положить конец нашему разговору. Я стоял рядом с ней, притворяясь, что слушаю ее и восхищаюсь ее музыкой, но на самом деле унесся далеко в вихре собственных мыслей. Я находил, что эта молодая леди очень любит таинственное; при первом же свидании я натолкнулся на тайну, которая была выше моего понимания. Значительно позже я узнал, что воскресенье не пропало даром, что молодые леди разыскали и допросили рассыльного из банка, открыли мое посещение Чарлза Стюарта и вывели заключение, что я замешан в деле Джемса и Алана и, весьма вероятно, поддерживаю с последними постоянные сношения. Оттого мне и был сделан этот ясный намек за клавикордами.

   Не успела она доиграть свою пьесу, как одна из младших барышень, стоявшая у окна, выходившего в переулок, закричала сестрам, чтобы они шли скорее, так как опять пришла "Сероглазка". Все сейчас же бросились к окну и столпились там, чтобы что-нибудь увидеть. Окно, к которому они подбежали, было расположено в углу комнаты над входной дверью и боком выходило в переулок.

   - Идите сюда, мистер Бальфур, - закричали девушки, - посмотрите, какая красавица! Она все эти дни приходит сюда с какими-то оборванцами, а между тем сама она настоящая леди.

   Мне не было надобности долго смотреть. Я взглянул только раз, боясь, чтобы она не увидела меня здесь, в этой комнате, откуда раздавалась музыка; не увидела бы, что я смотрю из окна на нее, стоящую на улице, в то время как ее отец в том же доме со слезами, может быть, молит сохранить ему жизнь, а я сам только что отверг его просьбу. Но один лишь взгляд на нее повысил меня в собственном мнении и придал мне смелости по отношению к молодым девушкам. Бесспорно, они были прекрасны, но и Катриона была красива: в ней чувствовалось что-то живое, огненное. Насколько эти девушки угнетали меня, настолько она оживляла меня. Я вспомнил, как с ней мне легко было говорить, и подумал, что если я не сумел поддержать разговор с изящными барышнями, то в этом, быть может, они были сами виноваты. К моему смущению стало примешиваться какое-то веселое чувство, а когда тетка улыбнулась мне из-за своей работы, а три дочери окружили меня, как ребенка, причем по лицам их было видно, что это они делают по "папашиному приказанию", мне самому захотелось улыбнуться.

   Вскоре к нам вернулся папаша, по-видимому все такой же добродушный, довольный, любезный, как и прежде.

   - Ну, девочки, - сказал он, - я должен опять увести мистера Бальфура, но вы, надеюсь, уговорили его прийти еще раз: я всегда буду рад его видеть.

   Каждая из них сказала мне несколько любезных слов, и адвокат увел меня.

   Если он надеялся, что визит его семейству ослабит мое сопротивление, то очень ошибся. Я был не таким дураком, чтобы не понять, как я плохо сыграл свою роль: девушки, должно быть, от души зевнули, как только я повернулся к ним спиной. Я им показал, что мне не хватает любезности и изящества, и теперь жаждал случая проявить себя человеком решительным, суровым и даже опасным.

   Желание мое скоро исполнилось: сцена, которая разыгралась затем, носила совсем иной характер.

  

   В кабинете Престонгрэнджа нас ожидал человек, который с первого же взгляда возбудил во мне такое отвращение, точно он был хорек или клещ. Он был очень безобразен, но имел вид джентльмена. Несмотря на спокойные манеры, он был способен на внезапные вспышки ярости. Слабый голос его по желанию мог звучать пронзительно и угрожающе.

   Адвокат дружески и фамильярно познакомил нас.

   - Вот, Фрэзер, - сказал он, - тот самый Бальфур, о котором мы говорили. Мистер Давид, это мистер Фрэзер, которого прежде называли другим именем... но это уже старая история. У мистера Фрэзера есть к вам дело.

   С этими словами он отошел к библиотечным полкам и сделал вид, будто наводит справки в какой-то книге в дальнем углу комнаты.

   Таким образом меня как бы оставили наедине с человеком, которого я менее всего ожидал видеть. Слова, с которыми его представили мне, не оставляли никаких сомнений. Это был не кто иной, как лишенный прав владелец Ловата и вождь большого клана Фрэзеров. Я знал, что он во главе своего клана участвовал в восстании, что его отец - серая горная лисица Гайлэнда - за то же преступление сложил голову на плахе, что земли этой семьи были конфискованы, а члены ее лишены дворянского достоинства. После этого я не мог понять, что Фрэзер делает в доме Гранта. Я не мог представить себе, что он теперь служит в суде, отказался от своих убеждений и низкопоклонничает перед правительством до такой степени, что стал помощником лорда-адвоката в деле об аппинском убийстве.

   - Ну-с, мистер Бальфур, - начал он, - что я могу слышать от вас?

   - Не могу дать вам заранее никаких объяснений, - ответил я. - Но вы можете осведомиться у лорда-адвоката: ему известны мои взгляды.

   - Должен сказать вам, что я принимаю участие в аппинском деле, - продолжал он. - Я выступаю как помощник Престонгрэнджа. Изучив предварительные данные, я могу уверить вас, что ваше мнение ошибочно. Вина Брека очевидна, а ваше свидетельство о том, что вы видели его на холме в самый момент убийства, неминуемо приведет его к виселице.

   - Трудно будет повесить его, прежде чем его не поймают, - заметил я. - Что же касается остального, то я охотно предоставлю вам оставаться при своем мнении.

   - Герцог уже уведомлен обо всем, - продолжал он. - Я только что вернулся от его светлости. Он высказался предо мной со всей искренностью и прямотой, подобающими вельможе, упомянул и о вас, мистер Бальфур, и заранее выразил вам свою благодарность, если вы позволите, чтобы вами руководили те, кто лучше вас понимают ваши собственные интересы, так же как и интересы страны. В его устах благодарность не есть пустое выражение experto crede. Вы, вероятно, слыхали кое-что о моем имени и моем клане, о достойном порицания примере и печальной смерти моего покойного отца, не говоря уже о моих собственных заблуждениях. Я теперь примирился с добрейшим герцогом. Он замолвил за меня словечко нашему другу Престонгрэнджу. И вот у меня снова нога в стремени, и я частично разделяю с ним его обязанности в деле преследования врагов короля Георга и мщения за наглое и прямое оскорбление его величества.

   - Бесспорно, славная должность для сына вашего отца, - заметил я.

   Он нахмурил брови.

   - Вы, кажется, пытаетесь иронизировать, - сказал он, - но меня привел сюда мой долг: я должен добросовестно исполнить данное мне поручение, и вы напрасно стараетесь отвлечь меня. Позвольте заметить вам, что молодому человеку с вашим умом и самолюбием хороший толчок с самого начала даст больше, чем десять лет усидчивой работы. Толчок этот теперь вам могут дать: выбирайте, какое назначение вы желаете получить, и герцог позаботится о вас, как любящий отец.

   - Мне кажется, что мне недостает сыновнего послушания, - возразил я.

   - Вы, кажется, действительно полагаете, что государственный строй нашей страны рухнет из-за какого-то невоспитанного мальчишки? - воскликнул он. - Аппинское дело служит испытанием: все, кто желает успеть в будущем, должны содействовать ему. Вы думаете, я для своего удовольствия ставлю себя в фальшивое положение человека, который преследует того, с кем вместе сражался? Но у меня нет выбора.

   - Мне кажется, сэр, - заметил я, - что вы лишились права выбора уже тогда, когда приняли участие в этом чудовищном восстании. Я, к счастью, нахожусь в другом положении: я верный подданный и без замешательства могу смотреть в глаза как герцогу, так и королю Георгу.

   - Так ли это? - сказал он. - Уверяю вас, что вы сильно заблуждаетесь. Престонгрэндж до сих пор был так учтив, как он сообщил мне, что не опровергал ваших доводов, но вы не должны думать, что они не возбуждают сильного подозрения. Вы уверяете, что невиновны. Любезный сэр, факты доказывают, что вы виновны.

   - Жду вашего объяснения, - сказал я.

   - Показание Мунго Кемпбелла, ваше бегство после совершения убийства, тайна, которою вы так долго окружали себя, милый мой, - продолжал мистер Симон, - всего этого достаточно, чтобы повесить ягненка, а не то что Давида Бальфура! Я буду присутствовать на суде и тогда заговорю во всеуслышание. Я заговорю иначе, чем сегодня, и как ни мало вам нравятся сейчас мои слова, но тогда они еще менее будут вам по душе. А, вы побледнели! - воскликнул он - Я нашел ключ к вашему бесстыдному сердцу. Вы бледны, глаза ваши бегают, мистер Давид! Вы видите, что виселица и могила ближе к вам, чем вы предполагали.

   - Признаюсь в естественной слабости, - сказал я. - Я не нахожу в этом ничего позорного... Позор... - продолжал я.

   - Позор ждет вас на виселице, - прервал он.

   - Где я сравняюсь с лордом, вашим отцом, - сказал я.

   - Вовсе нет! - воскликнул он. - Вы, кажется, еще не поняли всего. Мой отец пострадал за великое дело, за то, что вмешался в раздоры королей. Вы же будете повешены за грязное убийство из-за грошей. Ваша роль в нем заключалась в том, чтобы предательски задержать несчастного разговором. Вашими сообщниками были гайлэндские оборванцы. Может быть доказано, великий мистер Бальфур, - и будет доказано, поверьте мне, человеку, заинтересованному в этом деле, - что вы были подкуплены. Я уже представляю себе, как все переглядываются в суде, когда я приведу свои доказательства: вы, юноша с образованием, позволили подкупить себя и пойти на это ужасное преступление из-за пары старого платья, бутылки гайлэндской водки, трех шиллингов и пяти с половиною пенсов медной монетой.

   В этих словах была доля правды, которая поразила меня точно ударом: действительно, пара платья, бутылка водки и три шиллинга и пять с половиною пенсов медной монетой составляли почти все, что я с Аланом унес из Аухарна. Я понял, что кто-то из слуг Джемса болтал в тюрьме.

   - Вы видите, что я знаю больше, чем вы воображали, - с торжествующим видом заключил он. - Вы не должны думать, великий мистер Давид, что у правительства Великобритании и Ирландии не будет достаточно средств, чтобы придать делу такой оборот. У нас здесь, в тюрьме, есть люди, которые готовы по нашему приказанию поклясться в чем угодно, - по моему приказанию, если вам больше нравится. Теперь вы можете представить себе, какую славу принесет вам смерть, если вы предпочтете умереть. Итак, с одной стороны - жизнь, вино, женщины и герцог, готовый служить вам; с другой - веревка на шею, виселица, на которой вы будете болтаться, самая гнусная история о подкупленном убийце, которую услышат ваши потомки. Взгляните сюда, - крикнул он пронзительным голосом, - взгляните на документ, который я вынимаю из кармана! Посмотрите на имя: это, кажется, ваше имя, великий мистер Давид, чернила еще не успели просохнуть. Догадываетесь ли вы, что это за документ? Это приказ о вашем аресте. Стоит мне только прикоснуться к звонку рядом со мной, и приказ этот будет немедленно приведен в исполнение. А если по этому приказу вы попадете в Толбут, то, помоги вам бог, жребий будет брошен.

   Не могу отрицать, что такая низость ужаснула меня, и я пришел в уныние от грозящей мне опасности и близкого позора. Мистер Симон уже заранее торжествовал, видя, что я побледнел; не сомневаюсь, что теперь я был так же бел, как моя рубашка. Кроме того, мой голос дрожал.

   - В этой комнате есть джентльмен! - воскликнул я. - Я обращаюсь к нему. В его руки я отдаю свою жизнь и честь.

   Престонгрэндж с шумом захлопнул книгу.

   - Я предупреждал вас, Симон, - сказал он. - Вы сыграли свою игру и проиграли ее. Мистер Давид, - продолжал он, - поверьте, что вас не по моему желанию подвергли этому испытанию. Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что я рад тому, что вы с честью вышли из него. Вы не поймете почему, но этим вы некоторым образом оказываете услугу и мне. Если бы мой друг действовал успешнее, чем я в прошлую ночь, то оказалось бы, что он лучше знает людей, чем я. Оказалось бы, что мы не на своих местах, мистер Симон и я. А я знаю, что наш друг Симон честолюбив, - сказал он, слегка дотрагиваясь до плеча Фрэзера. - Что же касается этой комедии, то она окончена. Мои симпатии на вашей стороне, и каков бы ни был исход этого несчастного дела, я сочту своим долгом позаботиться, чтобы к вам отнеслись снисходительно.

   Это были добрые слова. Впрочем, насколько я мог заметить, отношения моих противников были не особенно дружелюбны и даже слегка враждебны. Тем не менее было ясно, что это свидание устроили, а может быть, и предварительно разыграли они оба. Мои противники хотели испытать меня всеми средствами. Теперь, когда уговоры, лесть и угрозы оказались тщетными, мне интересно было знать, что они предпримут дальше. Но после всего, что я испытал, в глазах у меня стоял туман. Я мог только повторять:

   - Отдаю свою жизнь и честь в ваши руки.

   - Хорошо, хорошо, - сказал Престонгрэндж, - постараемся спасти их. А пока обратимся к более мягким средствам. Вы не должны сердиться на моего друга мистера Симона, который действовал так, как ему было предписано. Если вы даже питаете неприязнь и ко мне за то, что я, присутствуя тут же, как бы поощрял его, это чувство не должно распространяться на невинных членов моего семейства. Им очень хочется почаще видеть вас, и я не желал бы, чтобы моя молодежь обманулась в своих ожиданиях. Завтра они отправятся в Гоп-Парк. Хорошо было бы и вам пойти туда. Сперва зайдите ко мне: может быть, мне нужно будет сообщить вам кое-что наедине. Затем вы пойдете в сопровождении моих барышень, а до тех пор повторите свое обещание хранить тайну.

   Лучше было бы мне сразу отказаться, но, по правде говоря, я не в состоянии был рассуждать. Не помню, как я распростился с моими собеседниками, и, очутившись за дверью, с облегчением прислонился к стене дома, чтобы обтереть лоб. Ужасное появление мистера Симона не выходило из моей памяти, как неожиданный аккорд, который долго звучит в ушах. Все, что я слыхал и читал об его отце, о нем самом, об его лживости и постоянных изменах, вспомнилось мне сейчас и слилось с тем, что я только что испытал. Думая о гнусной клевете, которою он хотел меня опозорить, я содрогался. Преступление человека, повешенного у Лейт-Уока, мало отличалось от того, в котором теперь обвиняли меня. Разумеется, подло украсть ничтожную сумму у ребенка, но то, что Симон Фрэзер собирается сказать на суде обо мне, было так же отвратительно.

   Голоса двух ливрейных лакеев Престонгрэнджа, которые разговаривали на пороге дома, привели меня в себя.

   - Вот, - сказал первый, - возьми эту записку и отнеси ее как можно скорей капитану.

   - Что же, опять требуют этого разбойника? - спросил второй.

   - Вероятно, - отвечал первый. - Он нужен ему и Симону.

   - Мне сдается, что Престонгрэндж спятил, - заметил второй. - Он не может жить без Джемса Мора.

   - Ну, это не наше дело, - сказал первый.

   Они разошлись. Первый пошел исполнять свое поручение, второй возвратился в дом.

   Все это обещало мало хорошего. Не успел я уйти, как они уже послали за Джемсом Мором, на которого, вероятно, и намекал мистер Симон, говоря о людях, заключенных в тюрьму и готовых всеми возможными средствами спасти свою жизнь. Волосы мои стали дыбом, а через минуту кровь бросилась мне в голову при мысли о Катрионе. Бедная девушка! Отца ее присудили к виселице за проступки, которые вряд ли можно было извинить. Но что еще хуже: он, видимо, готов был для спасения своей жизни совершить самое позорное преступление - дать ложную клятву. И, в довершение несчастия, жертвой его был выбран я.

   Я быстро и наугад пошел вперед, чувствуя потребность в движении, воздухе и просторе.

  

   Положительно не знаю, каким я образом вышел на Ланг-Дейкс. Это проселочная дорога, которая ведет в город с северной стороны. Передо мной расстилался весь Эдинбург, начинавшийся с замка, стоявшего на утесе над лохом, и продолжавшийся длинным рядом шпилей и крыш с дымящимися трубами. При виде этого у меня на сердце стало тяжело. Как я уже говорил, я привык к опасностям. Однако то, с чем я столкнулся лицом к лицу в это утро среди так называемой городской безопасности, превзошло все, что мне случалось испытывать. Боязнь попасть в неволю, кораблекрушение, возможность погибнуть от шпаги или выстрела - все это я с честью выдержал. Но то, что звучало в резком голосе и что можно было прочитать на жирном лице Симона - по-настоящему лорда Ловата, - отнимало у меня всякое мужество.

   Я сел на берегу озера, там, где росли камыши, погрузил руки в воду и смочил виски. Я бы охотно отказался сейчас от своей безумной затеи, если бы не чувство самоуважения. Было ли то храбростью, или трусостью, или, как мне теперь кажется, и тем и другим вместе, но я решил, что зашел слишком далеко, чтобы возможно было отступление. Я смело говорил с этими людьми и впредь буду говорить так же. Что бы ни случилось, я не откажусь от своих слов.

   Сознание своей твердости придало мне некоторую бодрость. Но все-таки у меня точно камень лежал на сердце, и жизнь моя казалась чрезвычайно тяжелой задачей. Особенно жаль мне было двоих: себя самого, такого одинокого среди стольких опасностей, и молодую девушку, дочь Джемса Мора. Я видел ее мельком, но успел составить о ней суждение. Я считал, что у этой девушки чувство чести развито, как у мужчины, и что она может умереть от бесчестья. А между тем я имел основание предполагать, что в эту минуту отец ее спасает собственную подлую жизнь ценой моей жизни. Мысленно я соединял свою судьбу с судьбой этой девушки. Хотя я и видел ее только на улице и всего одну минуту, но странным образом она успела понравиться мне, а теперь наше положение, казалось, сближает нас: она была дочерью моего кровного врага, можно сказать, моего убийцы. Мне показалось жестоким всю жизнь терпеть лишения и преследования из-за чужих дел, а самому не знать ни малейшей радости. Правда, я был сыт, у меня была постель, и я мог отдохнуть, когда этому не мешало беспокойство, но ничего более не дало мне мое богатство. Если мне суждена была виселица, то жить мне осталось недолго. Если же меня не повесят и я выпутаюсь из этой беды, то жизнь моя может быть очень длинной и томительно скучной. Вдруг мне сразу представилось ее лицо таким, каким я увидел его в перзый раз, с полуоткрытым ртом, и я решительно направился по дороге в Дин. "Если завтра меня повесят и, что весьма вероятно, я проведу сегодняшнюю ночь в тюрьме, то хоть услышу что-нибудь о Катрионе и поговорю с ней", - решил я.

   Ходьба и мысли о свидании с Катрионой подкрепили меня, и ко мне начала возвращаться некоторая энергия.

   В том месте, где деревня Дин уходит в глубь долины и спускается к реке, я навел справки у мельника. Он указал мне ровную тропинку, которая вела на дальний конец деревни, к чистенькому маленькому домику, окруженному садом с лужайками и яблонями. Сердце мое сильно забилось, когда я вошел за садовую ограду, и совсем упало, когда я столкнулся лицом к лицу с безобразной старой леди в белом платье, с мужской шляпой на голове.

   - Что вам тут надо? - спросила она.

   Я сказал ей, что пришел к мисс Друммонд.

   - А какое у вас дело к мисс Друммонд? - сердито продолжала она.

   Я рассказал, что встретил ее в прошедшую субботу, имел счастье оказать ей ничтожную услугу и явился теперь по приглашению молодой леди.

   - Так вы и есть Сикспенс! - воскликнула она чрезвычайно насмешливо. - Хороший дар, нечего сказать, и прекрасный джентльмен! Разве у вас нет имени и прозвища, или вы так и окрещены Сикспенсом? [Сикспенс - монета в шесть пенсов] - спросила она.

   Я назвал свое имя.

   - Господи помилуй! - воскликнула она. - Разве у Эбенезера есть сын?

   - Нет, - отвечал я, - я сын Александра. Я теперь шоосский лэрд.

   - Вам будет довольно трудно доказать свои права на поместье вашего дяди, - заметила она.

   - Я вижу, что вы хорошо его знаете, - сказал я, - и вам, вероятно, будет приятно узнать, что дела мои с ним улажены.

   - Что же вас привело сюда, к мисс Друммонд? - продолжала она.

   - Я пришел за своим сикспенсом, - ответил я. - В этом нет ничего удивительного: племянник своего дяди, я должен быть скуповат.

   - О да, вы не так скупы, - одобрительно заметила старая леди. - Я думала, что вы сущий теленок со своим сикспенсом, счастливым днем и памятью Бальуйддера. (Из этих слов я с удовольствием заключил, что Катриона не забыла нашего разговора.) Но все это к делу не относится, - сказала она. - Должна ли я понять, что вы собираетесь жениться на ней?

   - Мне кажется, что это преждевременный вопрос, - сказал я. - Она еще очень молода, да, к сожалению, и я тоже. Я видел ее всего один раз. Не отрицаю, что со времени нашей встречи я много думал о ней. Но думать - одно, а брать на себя обязательство - другое, и мне кажется, это было бы очень глупо с моей стороны.

   - Вы, как я вижу, за словом в карман не полезете, - продолжала старая леди. - Я, слава богу, тоже. Я была так глупа, что согласилась взять на свое попечение дочь этого мошенника, - прекрасная обязанность, нечего сказать! Но так как я взяла ее на себя, то и буду выполнять по-своему. Вы хотите уверить меня, мистер Бальфур из Шооса, что женились бы на дочери Джемса Мора, даже если его повесят? Ну, а там, где женитьба невозможна, - там не должно быть и никаких ухаживаний, намотайте себе это на ус. Девушки легкомысленны, - прибавила она, качая головой. - И хотя вы этого не подумаете, глядя на мои морщины, я сама была молода и даже красива.

   - Леди Аллардейс, - сказал я, - я знаю, что это ваше имя... Вы, кажется, и спрашиваете и отвечаете за нас двоих. Так мы никогда не договоримся. С вашей стороны жестоко допрашивать меня, человека, которому грозит виселица, намерен ли я жениться на девушке, которую видел только один раз. Я уже сказал вам, что не так неосторожен, чтобы брать на себя такое обязательство. Но я все-таки кое в чем соглашаюсь с вами. Если девушка будет и дальше нравиться мне - а я имею причины надеяться на это, - то ни отец ее, ни виселица не смогут разлучить нас. Что же касается моей семьи, то у меня ее нет. Я ничем не обязан своему дяде, и если женюсь, то для того только, чтобы доставить радость одной особе, и больше никому.

   - Я слышала подобные слова, когда вас еще не было на свете, - отвечала миссис Ожильви, - и потому мало придаю им значения. Здесь надо многое принять во внимание. К моему стыду должна признаться, что Джемс Мор мой родственник. Но чем лучше семья, тем больше в ней бывает повешенных и обезглавленных, - такова уж история несчастной Шотландии! Если бы речь шла только о виселице! Я была бы рада видеть Джемса с веревкой на шее - по крайней мере, это был бы конец. Кэтрин хорошая девушка, у нее доброе сердце: весь день она терпит воркотню такого старого урода, как я. Но у нее есть слабость. Она теряет голову, как только дело доходит до этого долговязого, лживого, лицемерного нищего - ее отца, до всех Грегоров, до политики короля Якова и тому подобного. Если вы думаете, что могли бы руководить ею, то очень ошибаетесь. Вы говорите, что видели ее только раз...

   - Видите ли, я говорил с ней только раз, - прервал ее я. - Но сегодня я опять видел Катриону из окна Престонгрэнджа.

   Я так сказал потому, что это слово хорошо звучало, и тотчас же был наказан за свое хвастовство.

   - Это еще что? - воскликнула старая леди, внезапно нахмурив лицо. - Мне кажется, что вы и в первый раз встретились с ней у дверей адвоката.

   Я ответил, что действительно это было так.

   - Гм... - сказала она, а затем воскликнула брюзгливым тоном: - Ведь я только из ваших слов знаю, кто вы и что вы! Вы уверяете, что вы Бальфур из Шооса, но, кто вас знает, вы можете быть и Бальфуром черт знает откуда! Возможно, что вы пришли сюда за тем, о чем вы говорите, но возможно также, что вы здесь черт знает для чего! Я достаточно предана вигам, чтобы сидеть смирно и стараться помочь членам моего клана. Но я не позволю дурачить себя. Скажу вам откровенно: вы слишком много говорите о двери и окне адвоката для человека, который ухаживает за дочерью Мак-Грегора. Можете передать это адвокату, пославшему вас сюда. До свидания, мистер Бальфур, - прибавила она, посылая мне воздушный поцелуй, - приятного пути туда, откуда вы пришли.

   - Если вы считаете меня шпионом... - вспылил я, и слова остановились у меня в горле. Я постоял и посмотрел на нее, затем поклонился и повернулся к выходу.

   - Ну, ну, наш любезник, кажется, рассердился! - воскликнула она. - Считаю вас шпионом? Кем же я должна считать вас, когда совсем вас не знаю? Но я вижу, что ошиблась, и так как не могу драться с вами, то должна извиниться. Прекрасно бы я выглядела со шпагой в руке! Ну, ну, - продолжала она, - вы вовсе уж не такой дурной малый. Мне кажется, что у вас есть свои достоинства. Но, Давид Бальфур, вы чертовски самолюбивы. Вам надо стараться избавиться от этого, мой милый. Вам следует научиться гнуть спину и немного меньше воображать о себе. И еще надо бы вам привыкнуть к мысли, что женщины не гренадеры. Но я уверена, что вы неисправимы: до конца жизни вы будете понимать в женщинах не более, чем я в военном ремесле.

   Я никогда не слыхал подобных речей от дам, так как единственные две леди, которых я знал, мать моя и миссис Кемпбелл, были очень набожны и благовоспитанны. Вероятно, удивление ясно выразилось на моем лице. Миссис Ожильви вдруг расхохоталась.

   - Боже мой, - закричала она, задыхаясь от смеха, - вы, с таким ангельским лицом, хотите жениться на дочери гайлэндского разбойника! Дэви, милый мой, это надо сделать хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у вас будут детишки. А теперь, - продолжала она, - вам нечего болтаться здесь: барышни нет дома, а я, старуха, боюсь, буду для вас плохой компанией. Да, кроме того, у меня нет никого, кто бы позаботился о моей репутации: я и так слишком долго оставалась наедине с таким обворожительным юношей. Приходите в другой раз за своим сикспенсом! - крикнула она мне вслед, когда я уже ушел.

   Стычка с этой шальной леди придала мне смелости, которой мне до тех пор не хватало. Вот уже два дня, как образ Катрионы не выходил у меня из головы: она была как бы фоном для всех моих размышлений, и меня уже не удовлетворяло бы собственное общество, если бы где-нибудь в уголке сознания я не чувствовал ее. Теперь она стала мне сразу близкой. Мне казалось, что я мысленно дотрагиваюсь до той, к которой на деле прикасался всего раз в жизни. Я всем своим существом потянулся к ней: весь мир без нее казался мне безотрадной пустыней, по которой, как солдаты в походе, проходят люди, исполняя свой долг. Одна лишь Катриона на всем свете могла подарить мне счастье. Впоследствии я сам удивлялся, что мог предаваться подобным мыслям в то опасное для меня время, и, вспоминая свою молодость, стыдился самого себя. Мне еще надо было закончить свое образование, надо было заняться каким-нибудь полезным делом - отслужить там, где все обязаны служить. Мне еще надо было доказать, что я мужчина.

   Погрузившись в свои размышления, я прошел уже полдороги по направлению к городу, когда заметил шедшую мне навстречу фигуру, и волнение мое еще больше усилилось. Мне казалось, что я должен Катрионе сказать чрезвычайно много, но не знал, с чего начать. Вспомнив, как я был неразговорчив в это утро в доме адвоката, я был уверен, что теперь совсем онемею. Но когда она приблизилась ко мне, все мои опасения рассеялись. Даже то, о чем я только что думал, нисколько не смущало меня. Я нашел, что могу говорить с ней так же свободно и разумно, как с Аланом.

   - О, - воскликнула она, - вы приходили за своим сикспенсом! Что же, получили вы его?

   Я сказал ей, что не получил, но так как я встретил ее, то прогулялся не зря.

   - Правда, сегодня я уже видел вас, - продолжал я и объяснил, где и когда.

   - А я не видела вас, - сказала она, - у меня глаза хотя и большие, но не видят далеко. Я только слышала пение в доме.

   - Это пела старшая и самая красивая мисс Грант, - отвечал я.

   - Говорят, что они все красивы, - заметила она.

   - Они тоже находят вас красавицей, мисс Друммонд, - отвечал я, - и стояли у окна, чтобы увидеть вас.

   - Жаль, что я так близорука, - сказала она, - а то бы я их тоже увидела. Так вы были в доме? Вы, должно быть, приятно провели время с красивыми леди, слушая хорошую музыку?

   - Вы ошибаетесь, - отвечал я, - я чувствовал себя так же неловко, как рыба на склоне горы. Дело в том, что я скорее создан для общества грубых мужчин, чем красивых леди.

   - Да, я это тоже нахожу, - сказала она, и оба мы рассмеялись.

   - Странное дело, - заметил я, - я нисколько не боюсь вас, а готов был убежать от мисс Грант. Я также испугался вашей родственницы.

   - О, я думаю, ее всякий испугался бы! - воскликнула она. - Мой отец сам боится ее.

   Упоминание об ее отце заставило меня умолкнуть. Идя рядом с нею, я смотрел на нее и вспоминал этого человека, которого я знал так мало, но который возбуждал во мне такие ужасные подозрения. И, сравнивая его с нею, я чувствовал себя предателем, потому что молчу.

   - Кстати, - сказал я, - сегодня утром я встретил вашего отца.

   - Неужели? - воскликнула она радостным голосом. - Вы видели Джемса Мора? Вы, значит, говорили с ним?

   - Да, я говорил с ним, - сказал я.

   Тут дело приняло самый дурной для меня оборот: она взглянула на меня с глубокой благодарностью.

   - Благодарю вас, - сказала она.

   - Меня не за что благодарить, - начал я и остановился. Мне показалось, что если я должен скрывать от нее все, то хоть несколько слов я все же ей мог сказать. - Я довольно грубо говорил с ним, - продолжал я. - Он мне не особенно понравился. Я говорил с ним дерзко, и он рассердился.

   - В таком случае вам нечего разговаривать с его дочерью и еще рассказывать ей об этом! - воскликнула она. - Я не хочу знать тех, кто не любит и не уважает моего отца.

   - Позвольте мне сказать еще слово, - сказал я, начиная дрожать. - Мы оба, может быть, бываем у Престонгрэнджа в дурном настроении. Ведь у обоих у нас там неприятные дела, и это опасный дом. Мне было жаль его, и я первый заговорил, но не особенно рассудительно, должен сознаться. Вы, вероятно, скоро увидите, что дела его в одном отношении исправляются.

   - Вероятно, не с помощью вашей дружбы, - сказала она, - и ему остается только благодарить вас за сочувствие.

   - Мисс Друммонд, - воскликнул я, - я один на свете!

   - Это меня нисколько не удивляет, - сказала она.

   - О, дайте мне высказаться! - просил я. - Я только раз выскажусь, а потом оставлю вас навсегда, если вы того желаете. Я пришел сегодня в надежде услышать ласковое слово, в котором сильно нуждаюсь. Я знаю, что мои слова должны были оскорбить вас, и знал это, когда произносил их. Мне было бы легко выразиться мягче и солгать вам. Неужели вы думаете, что это не соблазняло меня? Разве вы не видите, что я говорю правду?

   - Мне кажется, не стоит труда обсуждать это, мистер Бальфур, - сказала она. - Я думаю, что довольно с нас одной встречи и теперь мы можем мирно расстаться.

   - О, пусть хоть один человек поверит мне, - умолял я, - иначе я не вынесу! Весь свет ополчился против меня! Как мне сделать свое дело, если судьба моя так ужасна?! Я не могу завершить его, если никто не поверит в меня. Одному человеку придется умереть, потому что я не в силах выполнить свой долг.

   Она все время смотрела вдаль, высоко подняв голову, но мои слова и тон, каким они были произнесены, заставили ее прислушаться.

   - Что вы сказали? - спросила она. - О чем вы говорите?

   - Мои показания могут спасти невинного человека, - сказал я, - а меня не допускают в свидетели. Что бы вы сделали на моем месте? Вы знаете, что это значит, - ведь ваш отец тоже в опасности. Покинули бы вы несчастного? Меня хотели подкупить: обещали мне золотые горы, чтобы заставить меня от него отказаться, были пущены в ход все средства. А сегодня один негодяй объявил мне, что меня хотят лишить моего честного имени! Меня хотят впутать в дело об убийстве: они хотят доказать, что я ради платья и денег задержал Гленура своими разговорами; меня хотят опозорить и убить. Если со мной поступят таким образом, со мной, едва достигшим совершеннолетия, если такую историю будут рассказывать обо мне по всей Шотландии, если вы тоже поверите ей и мое имя станет позорным, то как мне перенести это, Катриона? Это невозможно! Это больше, чем может вынести душа человеческая!

   Я говорил беспорядочно, отрывистыми фразами. Когда же я умолк, то увидел, что она глядит на меня испуганными глазами.

   - Гленур! Это аппинское убийство, - сказала она тихо, но с большим удивлением.

   Провожая ее, я повернул обратно, и теперь мы приближались к вершине холма над деревней Дин. При ее словах я как вкопанный остановился против нее.

   - Боже мой, - воскликнул я, - боже мой, что я наделал! - и схватился рукою за виски. - Как мог я сделать это? Я, должно быть, обезумел, если говорю подобные вещи!

   - Ради бога, что с вами случилось? - воскликнула она.

   - Я дал слово, - простонал я, - я дал слово и вот... не сдержал его. О Катриона!

   - Скажите мне, в чем дело? - спросила она. - Вы это не должны были говорить? Вы думаете, может быть, что у меня нет чести, что я выдам друга? Смотрите, я поднимаю правую руку и клянусь вам, что буду молчать!

   - О, я знаю, что вы сдержите клятву, - возразил я, - но я! Еще сегодня утром я стоял перед ними и смело переносил их взгляды. Я предпочитал умереть позорной смертью на виселице, чем поступить нечестно, а через несколько часов в обыкновенном разговоре на большой дороге нарушаю свое обещание! "Из нашего разговора мне ясно видно, - сказал адвокат, - что могу положиться на ваше честное слово!" Где теперь мое слово? Кто мне теперь поверит? Вы не можете верить мне. Я совсем упал в ваших глазах. Нет, лучше умереть! - Все это я проговорил плачущим голосом, хотя слез у меня не было.

   - Мне больно за вас, - сказала Катриона, - но, право, вы слишком совестливы. Вы говорите, что я не поверю вам. Да я бы вам во всем доверилась! Что же касается этих людей, то я и думать о них не хочу! Ведь они хотят поймать вас в ловушку и уничтожить! Фи! Теперь не время унижаться! Поднимите голову! Я буду восторгаться вами, как героем, вами, мальчиком почти одних лет со мною! Стоит ли придавать такое значение нескольким лишним словам, сказанным другу, который скорее умрет, чем выдаст вас!

   - Катриона, - спросил я, глядя на нее исподлобья, - правда зто? Вы бы доверились мне?

   - Неужели вы не верите моим словам? - воскликнула она. - Я чрезвычайно высокого мнения о вас, мистер Давид Бальфур. Пускай вас повесят. Я вас никогда не забуду, я состарюсь и все буду помнить вас. Мне кажется, что в такой смерти есть что-то великое. Я буду завидовать тому, что вас повесили!

   - А может быть, меня запугали как ребенка? - сказал я. - Они, может быть, только смеются надо мной.

   - Это мне нужно знать, - ответила она, - я должна знать все. Ошибка, во всяком случае, уже сделана. А теперь расскажите мне все.

   Я сел на краю дороги; она опустилась рядом со мной. Я рассказал ей все дело почти так, как написал здесь, пропустив только свои соображения о поведении ее отца.

   - Ну, - заметила она, когда я кончил, - вы действительно герой, хотя я никогда бы этого не подумала. Мне кажется также, что вам угрожает опасность. О, Симон Фрэзер! Можно ли было ожидать! Участвовать в таком деле ради жизни и денег! - И вдруг она громко воскликнула: - Ах, мучение! Взгляните на солнце!

   Это выражение: "Ах, мучение!" - я впоследствии часто слышал от нее: оно входило в состав ее собственного оригинального языка.

   Действительно, солнце уже склонялось к горам.

   Она велела мне скоро опять прийти, подала руку и оставила меня в самом радостном волнении. Я не торопился возвращаться на свою квартиру, так как боялся немедленного ареста, но поужинал на постоялом дворе и большую часть ночи одиноко бродил среди ячменных полей, так ясно чувствуя присутствие Катрионы, точно нес ее на руках.

  

   На следующий день, 29 августа, я пришел на свидание к адвокату в новом платье, сшитом по моему заказу.

   - А, - сказал Престонгрэндж, - вы сегодня очень нарядны; у моих барышень будет прекрасный кавалер. Это очень любезно с вашей стороны, мистер Давид, очень любезно! О, мы еще прекрасно поживем, и мне кажется, что ваши невзгоды с этого времени почти закончились.

   - У вас есть что-нибудь новое для меня? - воскликнул я.

   - Сверх ожидания, да, - отвечал он. - Ваши свидетельские показания в конце концов все-таки будут приняты. Вы, если желаете, можете поехать со мной на суд, который состоится в Инвераре в четверг, 21 сентября.

   Я от удивления не находил слов.

   - А пока, - продолжал он, - я хотя и не прошу вас возобновить свое обязательство, но должен посоветовать вам все держать в тайне. Завтра с вас снимут предварительное показание. Чем менее лишнего будет сказано, тем лучше.

   - Постараюсь быть скромным, - сказал я. - Я думаю, что обязан вам этою милостью, и от души благодарю вас. После вчерашнего, милорд, это мне кажется раем. Я едва могу поверить.

   - Надо, однако, постараться поверить, - сказал он успокоительно. - Я очень рад, что вы считаете себя обязанным мне: вы можете вскоре, даже сейчас же отплатить мне. Дело значительно изменилось. Ваши показания, которыми я сегодня не буду беспокоить вас, без сомнения, повлияют на исход дела относительно всех заинтересованных в нем лиц, и потому мне в разговоре будет легче коснуться с вами одного обстоятельства...

   - Милорд, - прервал я, - извините, что я перебиваю вас, но как это удалось сделать? Препятствия, о которых