х были утыканы ветвями. С другого берега даже днем их трудно было отличить от прибрежных кустов.
Плыли осторожно, стараясь не делать веслами шума. В потемках удачно разминулись с четырьмя кенайскими байдарами, возвращавшимися обратно, - только остановились, сгрудились, и кенайцы проплыли мимо, вероятно, приняв байдары, замаскированные ветвями, за островок, заброшенный в реке. Проплыли так близко, что даже разговор их был слышен отчетливо.
Плыли всю ночь, и на рассвете вошли в озеро, с обеих сторон окруженное высокими черными скалами. Дикий пейзаж. Скалы местами доходили до 500 футов и на вершинах их лежал снег.
По указанию Тимошки, повернули к левому берегу и, пробравшись лабиринтом камней, прошли в какой-то темный грот. Все три байдары и четвертая, маленькая, скрылись там от взоров человеческих.
- Здесь отдохнем, - сказал Тимошка, выбравшись на каменистый берег. - Здесь и огонь разведем!
Развели костер, и грот, освещенный дрожащими языками пламени, сделался фантастически красив. Но холодно и сыро было под его каменными сводами. Зато вода, просвеченная огнем до самого дна, засветилась волшебным нежно-голубовато-зеленым светом.
Собакам развязали морды, и они стали бегать и визжать, обрадовавшись своей свободе. Впрочем, недолго они беззаботно резвились, - скоро стали проявлять признаки какого-то беспокойства, особенно Волчок: он стал рычать, поглядывая в глубь грота.
На него, однако, сперва не обратили внимания. Усталые путешественники занялись костром и приготовлением еды. Торопились поесть и лечь спать.
- Здесь наверх выход есть, - сказал Тимошка. - Чисто крепость. Там сторожить будем.
И какими-то щелями и проходами он вывел Илью на каменную площадку над самым входом в грот.
Вид сверху был великолепный. Все озеро, окруженное горами, лежало внизу, - глазом можно было охватить пространство, по крайней мере, верст на десять в окружности.
- А подмораживает, - сказал Тимошка. - Пожалуй, в ночь опять мороз ударит. Эх, добраться бы до редута! Оттуда бы уж на собаках пошли. Там места пойдут ровные. Пустыня - одно слово!.. Никто не подкрадется. Ох, не люблю я леса! Пустыня куды лучше!.. Ширь-то какая! - Речь его была прервана ожесточенным лаем собак.
- Эх, не угомонят псов-то! Выдадут они нас. Ну, я пойду посмотреть, чего они там, а вы уж тут озеро покараульте. Коли что - скажите.
...Волчок рычал, рычал, да вдруг и залился злобным лаем. Вслед за ним стали лаять и остальные псы.
- Ишь, по зверю лают. Кто бы там был? - сказал Яшка, взяв ружье. Осторожно пошел он по узкому карнизу в глубь грота. Собаки рвались за ним - мешали идти. Разогнал их прикладом.
- Что там? - спросил Тимошка.
- А черт его знает! Темно и идти трудно, - того и гляди оборвешься.
- Погоди, Яшка. Я на байдаре подъеду и огня возьму, - крикнул Тимошка.
Он положил пылающий сук на нос байдары и поплыл в глубь грота. Грот оказался очень глубоким, - байдара забралась так далеко, что скоро пылающий сук превратился сперва в огненную точку, а потом совсем его не стало видно. Собаки остановились где-то по дороге, - очевидно, карниз обрывался, и дальше пробраться не было возможности.
Сидевшие у костра прислушивались к тому, что делалось там, в темной глубине грота. Сперва постепенно замирали вдали тихие всплески весел, потом тишина, потом страшный рев, громом прокатившийся под каменным потолком грота... Выстрел гулкий, раскатистый... Опять рев и человеческие крики - и все смолкло. Опять отдаленный крик, как будто о помощи.
Уильдер, Федосеев и Вадим, схватив пылающие головни, на оставшейся байдаре быстро понеслись на крик.
- Сюда, сюда, скорей! - услышали крик Тимошки откуда-то из тьмы.
- Стой! Стой! Легче! - Тимошка сидел верхом на перевернутой лодке и обеими руками держал Яшку, который был, по-видимому, без сознания. Все лицо его было залито кровью...
- Яшка медведя стрелил, а он бросился прямо на Яшку. Смял парня.
- А медведь где?
- А черт его знает! Убег должно! Принимай, братцы, Яшку, я ружья достану. Свети сюда.
Яшку втащили в байдару и стали освещать дно. В прозрачной воде на саженной глубине два утонувших ружья были видны отчетливо. Тимошка опустился в ледяную воду, вытащил ружья и влез в лодку. Он был так зол, как никогда еще. Ругался вовсю, - ругал поездку, всех участников, а больше всех Яшку.
- Черт бы вас всех побрал, - хрипел он. Злоба бушевала в его остервенелом сердце.
- И эта сволочь, - он ткнул ногой Яшку, - говорил ему, не стреляй, потому не видать. Вот выстрелил, а теперя всю морду ему и своротил медведь!
Не стесняясь присутствия Елены, Тимошка разделся донага, раздел и Яшку. Мокрые кухлянки, торбасы, шапки повесили сушиться над костром, влил рому в рот Яшке. Тот пришел в себя. Елена перевязала ему драную рану на щеке и ухе. Кусок уха был оторван. Тимошка занялся ружьями; их чистил, а сам ворчал и ругался:
- Так тебе, сволочь, и надо, - не мог угомониться старик, когда увидел, что Яшка пришел в себя.
Яшка попытался что-то ответить, даже как будто сострить хотел.
- Молчи ты, скоморох! - прикрикнул на него Тимошка. - Вот будет у тебя рыло набоку, так еще смеху больше будет.
Потом он стал успокаиваться, и самая ругань в его устах стала терять остроту злобы - начала переходить в нравоучение и вскоре приобрела характер некоторой игривости.
Наконец пострадавшие высохли и, закутавшись в горячие кухлянки, захрапели во всю мочь.
Вадим сменил Илью. Уильдер пошел с ним. С ужасом выслушал Илья о том, что произошло в его отсутствие. Он беспокоился за Елену. Сидеть в одной пещере с медведем! И зачем только она поехала? Что еще ждет ее впереди?
Часа через три Яшка уже поднял свою перевязанную башку и стал будить Федосеева:
- Эй ты, хрыч старый, слушай!
- Чаво тебе? - проворчал тот, - лежи ты, морда драная.
- Поедем за медведём, - сказал шепотом Яшка. - Что зверю зря пропадать?
- Поди ты, - буркнул Федосеев.
- Еловая башка! Да ведь мех-то какой богатый! Да говядины сколько!
Недолго спорил Федосеев с Яшкой. Заговорило ретивое у старого охотника. Решили не будить Тимошку, - управиться без него.
Илья пробовал, было, протестовать, - уговаривал не рисковать, но его Яшка и слушать не стал:
- Подох медведь! Ей-богу подох! - уверял он, - ведь я знаю. Я ему здорово запалил. Сгоряча это он меня дернул, умираючи...
Опять байдара с огнем отплыла в глубь грота и через час вернулась, нагруженная огромной медвежьей тушей. Яшка забыл свою рану и сейчас же занялся медведем: мясо вырезал, на куски порезал, поделил: что людям, что собакам.
Когда Тимошка продрал свои старые глаза, Яшка уписывал уже медвежатину, жареную на ружейном шомполе.
Тимошка только глаза выпучил.
- А шкуру барыне за беспокойство, - галантно сказал Яшка, расстилая медвежью шкуру у ног Елены.
День прошел, и вечером решили отправиться дальше.
Стемнело. Полная луна выплыла из-за края черных утесов. Серебром залило все озеро, - тем чернее сгустился мрак у самого берега. Под покровом этой прибрежной мглы, вдоль черных скал, двинулись дальше. Но скоро луна поднялась выше, и около берегов не стало тени.
- Экий черт, как на ладони все видать! - ворчал Тимошка, - и не укрыться нигде! Увидят нас, черти!
Морозило. Чистое темно-синее небо усыпано было мириадами звезд, - даже лунный свет не мешал их блеску.
- Ишь, как вызвездило, - сказал Яшка. - К утру мороз ударит!
Высоко по небу тянулись последние стаи птиц.
- Конец перелету, - сказал Федосеев. - Зима пришла.
Между тем луна совершила свой ночной путь и стала заходить за утесы противоположного берега. Теперь там сгустилась тьма. Перебрались на ту сторону.
- Ну, скоро исток реки будет. Опять в реку войдем, - сказал Тимошка. - Не замерзла бы река-то!
- Смотри-ка, огонь у истока! Никак костер жгут? - сказал Яшка.
- Неужто нас стерегут? - опасливо буркнул Тимошка.
- Я поеду вперед, - сказал Яшка, - посмотрю, может кого и снять потребуется. Дай-кось мне лучок-то. Как огонь погаснет - езжайте смело!
И на легкой байдаре он бесшумно стрельнул во тьму.
Байдары не пошли дальше, притулились у берега и ждали. Путники глядели на огонек, мерцавший вдали в бледном сумраке наступающего рассвета. Прошло с полчаса. Восток начал алеть, и наверху в побледневшей синеве неба потянулись розовато-золотые тучи. Далекий костер вдруг погас.
- Чисто Яшка сработал! А и руки же у парня золотые! Ну, теперь айда, ребятки, вперед!
За каменным мысом, закрывавшим впадение реки в озеро, к путешественникам присоединился и Яшка. Улыбался во весь рот.
- Убрал! Чисто припрятал! - хвастался он.
Вошли в реку. Опять правый берег - сплошная стена утесов, левый - низменный, болотистый, сплошная тундра. Потянулись вдоль низменного берега.
Прятались днем в кустах - ночью плыли, замаскированные кустами ивняка, выбирая темные места.
На второй день опять повалил снег, потом ударил мороз. По черной реке понеслись небольшие льдины...
- Ничего, на это нам теперь начхать, - говорил Тимошка. - К вечеру на месте будем!
- Вот тут река сейчас влево возьмет, а за поворотом и редут будет. Теперь конец веслам, - на собаках двинем, без байдар. Куды легче будет!
Но Колмыковский редут оказался сожженным... и людей не было видно.
- Сожгли! Вот незадача! Как тут быть? - И старый Тимошка совсем на этот раз растерялся.
- Причаль тут. Пойду посмотрю, - сказал Яшка. Байдары притулились у берега, а Яшка прибрежными кустами осторожно направился к редуту.
- Ну, где теперь собак достать? - рассуждал вслух Тимошка. - Вот, думали, в редуте возьмем! На 12 псах далеко не уедешь! Опять же с провиантом, - рыба на исходе! Чем собак кормить будем? Дальше по пустыне путь пойдет, - тут уж ничего не промыслишь. Что тут делать? Эх, незадача!
Так разговаривал он сам с собой, а путешественники мрачно слушали его и молчали. Они еще меньше его знали, что им теперь делать. Сидели и вслушивались в беседу Тимошки с самим собой. Из отрывистых фраз его беседы, однако, заключили, что старая голова его усиленно изобретала разные комбинации, которые должны были вывести их из затруднения.
Вернулся Яшка не один, - привел с собой еще какого-то старика - Зотова Ивана Дмитриева. Физиономия у него была перекошенная - идет, сам озирается, говорит шепотком. Напуган человек - по всему видать! Зотов оказался хорошим знакомым и Яшки и Тимошки. Тимошка накинулся на него с вопросами:
- Что это у вас? Мы к вам, а вы вон что - погорели. - Зотов растерянно развел руками...
- Разорили редут, - сказал он. - "Американы", надо думать, - говорил он, оглядываясь, словно опасаясь, что "американы" сидят в кустах и его подслушивают.
- Подослали, вишь, кенайцев с мехами, - рассказывал он, - дескать, продавать пришли. Семен Петрович все с ними уладил. Потом пить стали... Ну, известно, как полагается. А они, значит, со своим ромом приперли. Ну, а в ром-то, видно, чертовщины какой-то и навалили. Ну, значит, наши перепились, да видать и свалились. Я это два стакана тоже глотнул, да в лес побег капканы смотреть. Добежал до капканов, да так и свалился. Сколько лежал - сам не знаю... Проснулся, потому трясти меня начали. Продрал зенки, - ан меня волки рвут! Ей-богу! Вскочил, как встрепанный. Как заору, - волки так и порснули в лес - напугал я их. Побежал я в редут. Мать честная! Редут-то наш докуривается! Людей - ни души! Амбары все разорены. Чистое разорение. Один я и остался.
- Что ж их убили, что ли? Семена Петровича и других, которые?
- Не видать, чтоб драка была. Увели, должно, пьяных. Может и померши которые от зелья этого. Брр! - Зотов сплюнул с омерзением. - Двое суток меня рвало, то есть всю башку разломило. Который день, вон, не емши, - душа еды не берет, только воду и хлебаю.
- И как меня волки не сожрали, так это даже удивительно, - разводил он руками. - Да вас-то чего нелегкая сюда принесла? Вы-то чего тут?
- Да вот к американам энтим едем, - мрачно ответил Тимошка.
- К американам? - удивился Зотов. - Подлый народ! Расподлеющий! Мутят они здешних. Кабы не они, разве бы здесь кенайцы так баловали?
- Кораблева-то знаешь? Устукали! - сообщил Тимошка.
- Да што ты? Семена?
- Его самого.
- Ну, царство ему небесное! Справный был старик! Как же дело-то было?
- Да кто его знает! Одни кости в избе... Дочиста сглоданы!
- Да может кости-то не Семеновы?
- А може и впрямь не Семеновы? - после некоторого раздумья сказал Тимошка. - На черепу не написано - чей.
- А тряпок-то никаких не было? Кухлянки, что ли?
- Одни кости - точно, как голый был. Вот ведь удивительно - как мне в башку не пришло. Почему же он голый?
- Вон я у самой избы каку трубку нашел. Важнецкая! Мериканская, - сказал Яшка, вытаскивая из бездны своих торбасов найденную им трубку.
- Покажь-ка, - сказал Зотов. Взял в руки трубку, повертел ее в своих корявых, черных лапах и сказал: - капитанская трубка, знаю ее. Мериканец тут шляется. Капитаном его Вельсой звать. Его это трубка. Как это он ее потерял? Все в зубах ее держал.
- Верно, кто по зубам дал ему, - вот он и обронил, - сказал Яшка.
- И спал, сказывают, с трубкой. Спит - посасывает, пососет - опять заснет! Не его ли костяк вы за кораблевский приняли? Потому он без трубки ни на шаг.
Все невольно переглянулись.
- А трубка важная, - продолжал Зотов, вертя ее в руках, - словно расстаться ему с ней было трудно. - Хошь, Яшка, я тебе два бобра за нее дам?
Яшка покрутил головой.
- Ну три дам?.. Четыре хошь? Ну, черт с тобой! Коли этот Вельса жив, да в твоих зубах ее увидит, - он те зубы расчистит - сыт будешь, - ворчал Зотов, неохотно выпуская из рук вельсову трубку.
- Ну и что нам теперь делать? - говорил Тимошка. - В редуте передохнуть можно? Не все сожгли? Ты-то где сидишь?
- Я-то?.. Где придется... то в подполье, а то в лес ухожу! На деревах сплю. Да там рыси мешают. Намедни одна в загривок вцепилась - насилу отодрал.
Путешественники вошли в полуразрушенный редут. Несколько зданий сгорело дотла, у других сгорели только крыши.
- Снегом, видать, потушило. Страсть снег валил, - пояснил Зотов. - Глянь-ка, ворота выломаны, стекла выбиты. Унесено все: скамьи и столы - и те скрадены. Одно слово - чисто сработано, - говорил Зотов. - Даже гвозди выдерганы! Глянь-ка!
Действительно, во многих местах в стенах вместо гвоздей зияли дырки.
- Все это кенайцам впрок пошло, - ораторствовал Зотов. - Село тут ихнее поблизости. Туда верно все сволокли. И Вельса там на селе болтается. Компания там ихняя, - трое их там, мериканов этих. Будь им неладно! А Вельса у них набольшой - капитан ихний.
Все влезли на один из амбаров, наименее пострадавший. Уселись, кто на санях, кто на полу и стали рассуждать, что делать дальше?
Мнения поделились: Тимошка стоял за то, чтоб вернуться обратно в Михайловский редут. С 12 собаками, без запаса провизии, по его мнению, нельзя было рисковать на путешествие по пустыне.
- Кабы нас двое с Яшкой, али с Федосеевым вон, мы бы к черту на рога пошли, а вы - люди непривычные. Да еще, вон, женщина с вами, - где вам! Морозы ударят. Пурга гулять пойдет. Беда!
Уильдер решительно высказывался за то, чтоб войти в контакт с "американами", которым подчинены кенайцы.
- И собак достанем, и провизии, - говорил он уверенно.
Вадим перевел его слова. Тимошка выслушал внимательно и сказал:
- Ну что же, делайте, как знаете. А нам с Яшкой это не с руки. Нам своя голова дороже. Мы вон по пути пять кенайцев устукали, узнают - нам не поздоровится, да! Кенайцы - дерьмо, а вот американы - сволочь! Вот на волос не верю им!
Яшка и Федосеев присоединились к нему. Уильдера поддержали остальные.
Тимошка насупился, потом промычал:
- Может так и ладно будет. Видать, их благородие, - он мотнул головой в сторону Уильдера, - тоже из их компании. Може и обладит. Може и наших с редута вызволит. Не забудьте, смотрите. А мы с Яшкой теперь в сторону: вам - направо, нам - налево. Вот Зотов пусть вас завтра к мериканам сведет, - там уговоритесь, а мы с Яшкой из леса говядины вам достанем, потому в пустыне уж ничего не добудете.
На следующий день Уильдер, Илья, Зотов отправились в село кенайцев.
По дороге Зотов рассказал о жизни кенайцев. Село у них большое: 30 юрт, а посередине дом бревенчатый с крышей, частоколом обнесен. В этом доме в свободное от охоты и рыбной ловли время сидят мужчины, покуривают трубки - лясы точат. В этом же доме обсуждаются дела, что до войны, или там до охоты касаемо. Праздники здесь же празднуются, игры там всякие играются, и моются здесь же всем селом - на манер бани.
- Только уж и мытье у них! - закрутил головой Зотов, - кислой мочой моются! Ей-богу! Оттого от них и вонь такая! И кожи звериные тоже в моче вымачивают.
Зотов подвел Илью и Уильдера к общественному зданию. Пока путники шли мимо юрт, оттуда выбегали собаки и злобно кидались на пришедших. Из юрт выглядывали женщины, выбегали голые ребята, бежали следом, визжали...
Путников ввели в главную комнату. Там восседали старцы и вожди племени. Один из них, по-видимому, главный, был облачен в живописное одеяние: с его головы до пят спускалась лента, вся усаженная пестрыми орлиными перьями. Его кухлянка была искусно расшита разноцветными узорами. Энергичное лицо было причудливо разрисовано черными и белыми красками. Взгляд его монгольских глаз был жесток и упорист. Большой нос с горбинкой резко выдавался на его сухом медно-красном лице.
Зотов выступил вперед и на кенайском языке стал объяснять причину появления путешественников. Он сказал, что они идут с мирными целями к горе св. Ильи, нуждаются в собаках и провизии, за все будут платить. Сказал, что они были очень удивлены, увидев редут сожженным.
Вождь, его свита и старцы сидели неподвижно и смотрели куда-то поверх пришедших.
Видя, что вся речь Зотова пропала даром, вступился Уильдер. Он заговорил по-английски - резко и властно.
Кенайцы зашевелились, переглянулись и устремили свои взоры на него. Уильдер требовал свидания с американцами, проживавшими в селе, и в заключение приказал передать им своего пикового валета и... протянул его вождю.
Кенайцы оживились. Они залопотали друг с другом и, по приказу вождя, один из молодых воинов, взяв валета, быстро вышел из дому. Минуты через две он уже вернулся и знаками пригласил с собой Уильдера. Оба вышли. Вождь проявил к Илье и Зотову любезность, - жестом пригласил их сесть на медвежью шкуру, которая лежала на полу. Сам же важной походкой тоже вышел из дому. Прошло еще пять-шесть томительных минут. Уильдер и вождь вернулись вместе. Вся важность вождя куда-то улетучилась, - он улыбался, при этом его рожа сделалась еще ужаснее, хлопал по плечу Илью и Зотова (Уильдера не смел) и даже вдруг заговорил на русском языке:
- Русс... корош! Ууу! Уг-Глок-така любит русс, - и он ткнул себя пальцем в грудь - очевидно, отрекомендовался.
Уильдер сообщил, что все уладил - и собаки будут, и провизия, и вожаки будут даны надежные.
Он сообщил также, что гарнизон редута цел, но отправлен уже на шхуну, откуда всех отправят на остров Шарлотты, где уже собраны гарнизоны всех других русских фортов. С острова Шарлотты вероятно всех пленников отправят в Михайловский форт. Американцы признают, что уничтожение всех русских фортов, пограничных с американской территорией и пленение гарнизонов есть насилие, но что делать, - таков приказ, полученный из Нью-Йорка. Шхуна еще должно быть не ушла, - стоит в Кенайском заливе. На ней можно без труда добраться до острова Шарлотты. И только там можно договориться окончательно относительно тех вопросов, которые интересуют путников.
- Помог пиковый валет, - сказал со смехом Уильдер, потрясая в воздухе фатальной картой.
- Ах да, забыл предупредить, - добавил он, - американцев здесь нет!
Илья удивился:
- То есть, как это? - сказал он.
Уильдер засмеялся.
- Они-то собственно здесь, только я должен утверждать, что их нет. Они пребывают секретно. И представьте, капитана Вельса нет... ушел и не возвратился. Кажется, действительно, мы его кости хоронили!
Между тем вождь кенайцев оживленно беседовал с Зотовым. Тот угрюмо слушал его, потом прервал его слова:
- Вишь, он на праздник вас зовет. Игры вам в уважение устроить хочет.
Илья стал было отговариваться недосугом - боялся, что Елена и Вадим будут беспокоиться вследствие его долгого отсутствия, но Зотов мрачно сказал:
- А вы не спорьте с ними. В обиде будут. Худо бы не вышло. Я сбегаю в редут, чтоб не беспокоились.
Пришлось покориться.
И вот, по знаку вождя, его воины стали колотить палками в доски и что-то выкрикивать. Со всех сторон стала сбегаться молодежь. Начались состязания в беге, в прыжках, в метании копий, в стрельбе из лука.
Потом перешли в дом. Здесь началось представление: появились ряженые, одни в звериных шкурах и мордах, другие в виде каких-то чудовищ. Между обеими группами разыгрывалось что-то вроде сражения. Зрители били изо всех сил в доски, ревели что-то нескладными голосами, плясали вокруг актеров. А в круге страшные чудовища одерживали верх над зверями.
Потом гостей угощали какой-то кислой мутной дрянью. Из вежливости оба омочили губы. Потом женщины внесли на железных прутьях жареную оленину. Пожалуй, это был бы самый удачный номер праздника, если бы не тошнотворный воздух, который исходил от кенайцев, - он мешал есть, мутило!
Любезный Уг-Глок грязными руками выдрал у оленя оба глаза и на ладошке поднес это почетное кушание Уильдеру и Илье в знак особого уважения к почетным иностранцам.
Вечерело. Огромная красная луна уже поднялась над черными елями, когда Уильдер и Илья вернулись к своим. Их сопровождал в качестве вожатого молодой кенаец по имени Клош-Кварт, с живыми смышлеными глазами. Он знал немного по-русски, носил на шее медный крест и усиленно крестился при всяком удобном и неудобном случае, очевидно, желая доказать свою приверженность к православной церкви. По дороге он старательно занимал путников болтовней, мешая кенайские слова с русскими и английскими. Лукавый кенаец рассчитывал с обоих сорвать по хорошему подарку в виде цветных бус, стеклянных пуговиц и двух бутылок рома (он так и говорил: "два бутылка" и прибавлял для ясности: "ту боттль" и растопыривал два пальца).
Пока Уильдер и Илья занимались в стане врагов "пиковой дипломатией", Вадим и Яшка охотились в тайге, а Тимошка стерег Елену.
Яшка наткнулся в лесу на следы большого оленя, который, очевидно, отбился от стада и бежал, спасаясь от волков. Охотники пошли по свежим следам. Капли крови, видневшиеся на снегу, показывали, что олень уже отведал волчьих зубов. Местами снег был помят особенно сильно, - видно было, что здесь утомленный олень останавливался и отбивался от наседавших врагов. Здесь крови было больше... Чья она - оленья или волчья?
Чем дальше шли охотники, тем чаще встречались такие площадки.
- Устает старик, - сказал Яшка.
Попался им и волк с распоротым животом. Еще живой... издыхал. К нему уже подкрадывалась лисица, да испугалась охотников - юркнула в кусты. По следам бегущего оленя и преследующих его волков Яшка читал, как по книге. Он и число волков определил, и степень усталости оленя.
- Упал, сердечный! - воскликнул он, показывая на одно место в снегу. - Ишь, накинулись! Крови-то! В горло вцепились, - пояснял Яшка, захваченный интересом к этой кровавой лесной драме, которую он не видел, но которую он живо себе представлял.
Путь сделался красным от обилия текущей крови.
След оленя слабел и сбивался.
- Стой, легче! Сейчас увидим. Ссс! - зашипел Яшка и замер. Он весь ушел в слух. Вадим тоже. Услышали, как будто какое-то урчание, хрипение...
- О, слышь? - шепнул Яшка, - кость хрустнула! Жрут! Вперед!
В кустах они увидели лежащего оленя. Он уже не сопротивлялся, в его глазах догорала жизнь... Четыре волка рвали его горло. Их голов не было видно, - по шею въелись в кровавое мясо. Так занялись делом, что не учуяли подошедших людей. Охотники двоих убили в упор, - два других убежали. Морды их были страшны - до шеи покрыты были дымящейся кровью. Они бежали, оглядывались и злобно рычали.
- Богатый бычок, - сказал Яшка, рассматривая лежащую тушу оленя. - Только горло и порвали, - и Яшка принялся свежевать оленя.
На следующий день вождь кенайцев Уг-Глок с несколькими, и очевидно, с самыми важными персонами, явился в редут с ответным визитом. Увидев разорение редута, он постарался выразить на своей размалеванной роже совершенное удивление и даже негодование:
- Ай-ай! ой-ой! - повторял он, потрясая орлиными перьями, торчащими на его маковке.
Затем в длинной несвязной речи он высказал предположение, что все это безобразие - дело рук аглемютов (название племени) и американских людей (о них он говорил шепотом и озирался).
Кормить его было нечем, и потому его только поили (против чего он не возражал) и задарили его бусами, блестящими пуговицами и медными бляшками.
По-видимому, все это его очень устроило. В результате он здорово напился, растерял всю свою важность, еле стоял на ногах и все клянчил. Вдруг он вспомнил, что он - православный, вытащил из-за пазухи какого-то божка поставил его у стенки, помазал ему ромом башку и, став перед ним на колени, стал креститься и отбивать земные поклоны.
- Фенимора Купера вспоминаете? - спросил насмешливо Уильдер, обращаясь к Илье, который задумчиво смотрел на жалкого дикаря.
Грозные перья на его голове растрепались и съехали набок. Краска на физиономии слиняла и потекла.
Насилу его выпроводили. Ушел со свитой и долго в тихом морозном воздухе раздавался его дикий рев, - пел какую-то песню.
Тимошка, Яшка и Зотов решительно отказались идти с Ильей. Часть собак и, главное, Волчка, Тимошка оставил себе.
- Чтоб я да Волчка вам отдал! Да ни за какие деньги! - ворчал он.
Илья щедро заплатил всем троим за услуги, и все они как-то неожиданно исчезли. Все время были на глазах, помогали укладывать в сани провизию, подавали советы, что прикупить у кенайцев, сколько платить, как от бурана защищаться. Яшка дурил и зубоскалил... И вдруг исчезли, - только след от их саней показывал, что направились к реке, к спрятанным байдарам.
Главой экспедиции теперь сделался Уильдер, - ведь у него в бумажнике лежал "пиковый валет", приобретавший все больше силы по мере приближения к американским пределам.
Утром в день отъезда в редут пришли два кенайца - знакомый уже всем веселый и лукавый Клош-Кварт и мрачный Коскуш. Они привели с собой две упряжки собак, пару саней и доставили запас вяленой лососины для собак и оленины - для путешественников.
Утро было ясное, морозное. Снег скрипел под полозьями саней. Собаки бойко бежали, помахивая пушистыми хвостами. Впереди на лыжах бежали два кенайца, прокладывая тропу в рассыпчатом снегу. Легкая снежная пыль вилась за санями, искрясь на солнце.
Синее безоблачное небо опрокинутой чашей висело над головами путешественников. Перед ними расстилалась бесконечная снежная пустыня. Куда только хватал глаз - везде, на сотни верст была эта пустыня. С левой стороны тянулся невысокий горный кряж, ровный, как срезанный под линейку. Словно вал крепостной. Да еще местами из-под снега торчали кусты маленьких чахлых елей.
Самый тяжелый труд выпал на долю кенайцев. Сухой снег был глубок, и они со своими лыжами часто проваливались по колени и глубже. Приходилось искусно вытаскивать завязшие ноги: доставали сперва одну ногу кверху, держа ее прямо, затем надо было осторожно продвинуть ее вперед, не уклоняясь в сторону. Продвинув вперед одну ногу, таким же порядком вытаскивали вторую. Только большая опытность кенайцев помогла им выбраться быстро из таких снежных ям и переправлять груженые сани.
Остальные путники бежали около саней, стараясь держать собак и сани на одной тропе. Иногда канат, которым собаки тянули сани, попадал под ноги лыжникам, и тогда они сбивались с пути и сбивали собак и сани. Приходилось останавливаться и направлять сани и собак на тропу. Каждый лыжник держал в правой руке шест, которым подгонял собак, и эта рука все время была в работе, другая, левая, бездействовала и потому в ней останавливалось кровообращение, она немела и мерзла. Резкий сухой ветер бил в лицо и резал щеки и носы.
То бежали, то шли гуськом друг за другом. На морозном воздухе, да еще против ветра, говорить было трудно, - захватывало дыхание, мерзли легкие... Только скрип саней, покрикивания кенайцев, да иногда чей-нибудь кашель нарушали безмолвие этой снежной пустыни. Ни голоса животных, ни крика птиц! В ледяном застывшем воздухе не было жизни. Казалось, сном смерти спала тундра, плотно закутанная в снежный саван.
Только изредка следы зайца, или лисицы, или волка пересекали дорогу. И это были редкие знаки того, что здесь таится еще какая-то сокровенная жизнь.
Кенайцы торопились, и этот темп движения скоро оказался не под силу нашим путникам. Сгоряча в первый день пути они не почувствовали всей тяжести такого спешного продвижения. Было даже как-то радостно и легко разрезать на бегу морозный сухой воздух.
Но когда на снежную пустыню спустились сумерки, когда синее небо и голубой снег вдруг стали сереть и тускнеть, когда остановились на ночевку - вдруг сказалось утомление. Непонятная жуть охватила путников. Особенно теперь ощутилась ими тишина пустыни, неподвижность жизни. Странно было говорить и страшно было слушать свой голос, - он здесь звучал, как чужой.
По темному небу вдруг стали бродить какие-то бледно-зеленые лучи.
- Ишь, сполохи заиграли, - сказал Федосеев.
- Северное сияние, - пояснил Илья Елене.
Зеленые лучи играли с розовыми, - то сливались, то расходились. Потом нежные тона этих лучей стали густеть, и снопы красного, зеленого, желтого, синего цвета вдруг захватили все небо от одного края до другого. Снег загорелся всеми цветами радуги.
С восторгом смотрели путники на эту фантастическую игру световых эффектов. Одни кенайцы да Федосеев были равнодушны.
Растянули парусину наискось и развели костер. На снег наложили еловых ветвей и заснули мертвым сном. Огонь поддерживали по очереди. Илья с Коскушем сторожили первые. Илья встал и сделал несколько шагов от костра. Какая тишина и какая мгла! Но, когда он посмотрел вверх, ему показалось, что звезды поднялись куда-то высоко-высоко: над тропиками они висели над самой головой, - здесь же они ушли куда-то вверх. И здесь они были яркие, искрились и переливались всеми цветами радуги.
И вдруг одна сорвалась и яркой кометой понеслась по небу. Илья почему-то вздрогнул, быстро оглянулся назад и подумал почему-то об Елене. У костра сидел мрачный Коскуш, и огонь костра дрожал на его сумрачном лице. Его глаза горели, отражая огонь костра. Неприятно стало Илье. Он подошел к Елене, закутанной в меха, осторожно поднял мех с ее лица и услышал, как она что-то говорила сквозь сон, а одинокая слеза катилась по ее щеке. Сердце сжалось у Ильи от предчувствия чего-то жуткого и неизбежного. Он стоял тоскливый и неподвижный и смотрел на жену. Какая-то непонятная, смутная тревога вдруг овладела им. Он быстро обернулся и поймал на себе немигающий, неподвижный взгляд мрачного Коскуша.
От этого взгляда Илью всего передернуло.
Вадим сменил его, а Коскуша - Клош-Кварт. Но Илья заснуть не мог. Он смотрел на Елену, и его ухо ловило обрывки ее беспокойного бреда. А мысли, одна тревожнее другой, кружились в его утомленном мозгу. Потом он увидел, как Клош-Кварт разбудил Коскуша и показал ему на горный кряж. Вадим тоже посмотрел туда. Илья спросил, в чем дело. Клош-Кварт ответил неохотно:
- Моя не знай... Огня был... огня не был.
Илья поднялся и подошел к Вадиму. Но как они оба не смотрели в том направлении, которое указано было кенайцем, никакого признака огня там не увидели.
Илья прилег и забылся.
Утром вставали с трудом. У всех тело было совершенно разбито после первого же дня пути. Ноги болели отчаянно, появились раны от лыж.
Бодрее мужчин была Елена. Хотя она и была измучена, но бодрость духа не покидала ее. Она даже пробовала шутить.
Видя ее улыбку, веселый кенаец Клош-Кварт решился поддержать ее хорошее настроение, - он подошел к ней, фамильярно похлопал ее по плечу и, лукаво подмигивая, сказал:
- Урус баба... хорос! Уг-Глок... хорос... урус баба.
На следующий день шли медленно, бежать никто не мог, кроме кенайцев и Федосеева. Брели, сдерживая стоны, еле передвигая измученные, сбитые ноги.
Кенайцы озабоченно разговаривали друг с другом и поглядывали на посеревшее небо, на тучи, висевшие над горизонтом. Федосеев тоже на них смотрел что-то мрачно.
Поднялся встречный ветер. Он шел низом, по снегу, подымая снежную пыль, и она тонкими змейками бежала навстречу путникам. Стало еще труднее идти против ветра, а он все крепчал, и скоро снежная пыль понеслась уже сплошной пеленой, поднялась до пояса идущим. Шли теперь, не видя пути, не видя своих ног, проваливались куда-то, вылезали с трудом, опять валились.
Пришлось остановиться.
По указанию кенайцев, принялись разгребать снег, забивать колья для палатки. Во время метели на ветру это была адская работа. Буран нес с собой сугробы снега. Ветер завывал. Собаки в ужасе визжали и жались к людям. Наконец, колья были вбиты, палатка была поставлена. Внутри развели костер. Измученные путники свалились у костра.
Между тем буря все усиливалась. Ветер ревел все злее и злее. Через какие-нибудь полчаса вся палатка представляла собой огромный сугроб снега. Путники были заживо погребены в этом сугробе. О том, чтобы выйти на воздух, и думать не приходилось! Между тем костер погасал, дыму не было выхода, и он наполнил собой палатку, глушил огонь и душил людей.
Они стали задыхаться в дыму. От усталости не могли подняться, не могли пошевелить рукой. Лежали и задыхались.
Илья первый почувствовал, что его сознание мрачится. Потом ему стало чудиться, что над ним склоняется лицо Елены. Он увидел, что у нее движутся губы, он понял, что она что-то ему говорит, но что? Потом ему стало казаться, что вокруг пляшут манекены Морского музея. Кажется, это тот самый кенаец, который звал его на Аляску. Но что это у него? Какое у него злое лицо! Он держит в руках погасающую головню и смотрит, смотрит на него своими горящими глазами и злобно усмехается. Потом... потом... кто-то, словно и Коскуш, стал наваливаться на него и душить, душить его!
Уильдеру представлялся пожар на судне. Он задыхается в дыму и пламени... Его слепит огонь! На него падают мачты и душат, душат его!
Вадиму представлялось, что он падает в бездну. Будто с горы катится, все быстрее, быстрее. А там, в бездне, какое-то чудовище. Кольцами своего склизкого тела оно свивает его руки и ноги, сжимает его голову. Тяжело давит ему череп, плющит его, а он все о чем-то думает. О чем? О ком?
И вдруг его гаснущее сознание, как яркой молнией, пронизывает мысль... одна мысль: Е л е н а. И потом все обволакивается туманом. И безмолвие, тишина.
Федосеев долго боролся с угаром. Он в течение своей жизни угорал не раз в избах и в банях. Но когда стал погасать костер, в полусумраке стали затихать и наконец затихли крики его спутников, когда во весь рост встали два кенайца, они показались ему такими огромными, такими страшными... Он вскочил, схватил винтовку, но в этот момент страшный удар в голову сразу свалил его. Он потерял сознание.
Слабая Елена потеряла мужество раньше всех, но дольше всех сохранила силу жизни. Она упорнее мужчин боролась с ужасом смерти. Она сознавала, что сама гибнет и гибнут они. Но она боролась. Она кидалась то к Илье, то к Вадиму, то к Уильдеру. Она трясла их, она звала их. Она умирала от страха при виде двух кенайцев, которые сидели неподвижно, как восточные боги, и не спускали с нее глаз. Кто был страшнее? Веселый Клош-Кварт, который скалил зубы, или мрачный Коскуш с его каменным лицом? Она умоляла их о помощи, а они сидели и не вставали, - один скалил зубы, лицо другого было бездушно, как маска жестокого божества. Потом... потом... ей стало казаться, что оба кенайца стали расти, расти... Их головы вдруг начали пухнуть, превращались в огромные чудовищные шары. Руки вытягивались, как многосаженные бревна, и потянулись к ней. И ноги их стали вытягиваться. Потолок палатки уходил куда-то вниз, - и она потеряла сознание.
Рано утром буря стихла. Спокойное синее небо опять опрокинулось чашей над голубым снегом и "ложные" солнца - три, вместо одного, загорелись на этой чаше. Казалось, что этих солнц было не три, а трижды три!.. тридцатью тридцать! Весь воздух горел и искрился, снег сверкал миллионами алмазов, и белая тишина опять воцарилась над безмолвно-мертвой пустыней.
Но вот и жизнь! Какие-то точки быстро двигаются. Все ближе, ближе. А! Это два кенайца, Коскуш и Клош-Кварт... С ними собаки, сани. На санях сверток мехов. Они торопятся... Они кричат... Погоняют собак... Они нарушают своим криком белую тишину пустыни. Они пронеслись. А через полчаса показываются вдали еще две точки. Две маленькие живые точки. Но и они вырастают. Близятся. Бегут по снежной пустыне... - гонятся за кенайцами. Кто это? Никак Яшка впереди, сзади, припадая на хромую ногу, Тимошка? Да, это они!
- Яшка, наддай! Сил нет! - кричит Тимошка, отставая все больше и больше.
И Яшка наддает... догоняет... Припал на колено... целится. Белый дымок из ружья! Глухой далекий выстрел. Задний кенаец падает, - носом вперед, зарывается в снег. Торчат две ноги и судорожно бьются и замирают.
Другой... несется, как стрела! Бросил собак. Собаки бегут сами вслед за ним. Ужас человека передался им. Они чуют смерть за собою и с визгом несутся вслед за хозяином. Еще дымок! Еще выстрел! Мимо!
- Яшка... наддай... уйдет!.. Беда будет! - откуда-то издалека раздается хриплый крик Тимошки.
И Яшка наддал! Он нагнал кенайца, налетел на него, сбил с ног и на ходу сразу опустил ему за шиворот длинный сверкающий нож...
Опьяненный победой, еле переводя дух от усталости, Яшка вытягивается во весь свой гигантский рост и испускает звериный вопль:
- Ого, го-го! Го-го!
И точно эхо откуда-то издалека отозвался крик Тимошки:
- Ого, го-го!
Напуганные собаки встали. Их старый хозяин, веселый Клош-Кварт, лежал в снегу, а новый - гигант Яшка - стоял с окровавленным ножом в руках и ревел каким-то неслыханным звериным ревом.
Потом он бросился к саням и быстро разрезал ремни, которыми были связаны меха, и изумленный отпрянул назад... Перед ним лежала Елена, бледная, полумертвая от ужаса, бесчувственная и безмолвная...
Вдали Тимошка склонился над Коскушем, - он для верности индейцу перерезал горло, потом подбежал к Яшке.
Оба стояли над Еленой и не знали, что делать.
Стали снегом тереть виски Елене. Пришла в себя, заплакала, и слезы ее покатились по бледным щекам, замерзая чистыми ледяными жемчугами.
- Эх, ма! - тут Тимошка пустил крепкое ругательство, и столько было тоски и жалости в этих его зазорных словах, что Яшка с изумлением посмотрел на него.
Хотели уже идти обратно по следам, да Тимошка спохватился:
- А ту сволочь, он махнул рукой на тело Клош-Кварта, смотрел? Может, жив?.. Так оставлять нельзя. Еще оживет, да к своим доберется.
Действительно, Кварт еще был жив. Кровь хлестала у него изо рта. Он хрипел и захлебывался. Вскоре он умер.
Пошли по следам обратно. Добрались до сугроба, около которого возились собаки - рвали провизию. Оказалось, кенайцы перед побегом перерезали всю упряжку и выпустили собак на свободу, в расчете, что те уничтожат всю провизию. Тимошка насилу справился с собаками, спасая то, что можно было еще спасти. С помощью Яшки стал их связывать. Потом оба полезли в сугроб, где была палатка. Под тяжестью снега она провалилась и погребла всех, кто оставался внутри. Когда палатку сняли, оказалось, что все путники лежат, связанные ремнями, без сознания. Прежде всех пришел в себя Федосеев. У него вся голова была в крови - его оглушили прикладом ружья. Он один не был связан и теперь сидел на снегу бледный, злой и снегом тер окровавленный затылок и ругался, - так ругался, что даже Тимошка пришел в изумление.
Целый день провозились Тимошка и Яшка над приведением в чувства угоревших путников.
Лишь к вечеру оказались они в состоянии выслушать рассказ Тимошки. Они с Яшкой и не думали возвращаться домой. Они решили ехать горой и издали следили за путешественниками, так как кенайцам они не доверяли. Когда началась метель, они нашли на склоне горы пещеру, где и провели ночь. На рассвете они спустились вниз, беспокоясь о судьбе путешественников. Издали они заподозрили что-то неладное, увидав обоих кенайцев, которые спешно бежали обратно. Догадавшись, в чем дело, охотники погнались за кенайцами - вот и вся история.
- Теперь уж их семь человек ухлопано, - сказал мрачно Тимошка, - теперь уж не попадайся в ихние лапы!
С провизией дело обстояло совсем плохо. Только то, что хотели увезти кенайцы, то и сохранилось - остальное все попорчено собаками. Путникам грозил голод.
- Ну что ж, придется собачины поесть, - сказал Тимошка, - авось как-нибудь доберемся. Тут, конечно, пути дня три-четыре. Ну, да мы проползем больше недели!
Действительно, "ползли" еле-еле. Молчали. Не только на остановках, а просто на ходу валились от усталости в снег. Лежали, словно мертвые, и подымались со стонами. Ноги были изранены лыжами... Раны не заживали и с каждым днем делались все болезненнее. Со слезами на глазах, с проклятиями на устах надевали по утрам ненавистные лыжи. Пробовали идти в одних торбасах, но рыхлый снег не держал - проваливались по пояс! Выбираясь из этих ям, теряли последние силы. Тимошка был мрачнее тучи. Яшка больше не шутил. Елена по-прежнему была морально сильнее своих товарищей. Она мужественно скрывала свои страдания и даже старалась ободрить мужчин. Слабее всех оказался Илья. После кошмарной ночи, когда он чуть-чуть не лишился жизни и Елены, он чувствовал какое-то психическое угнетение, - у него начались даже какие-то странные галлюцинации: когда в эти морозные ночи небо дрожало звездами, ему все чудилось, что эти звезды падают одна за другой...
К тому же он стал кашлять... Морозный сухой воздух сжигал ему верхушки легких... У него появился жар. К Елене и ко всем своим товарищам Илья как-то вдруг охладел, - словно от всех стал отходить. Это испугало Елену. К тому же он ослабел до того, что не мог идти. Пришлось положить его в сани.
Вадим был измучен до последней степени, но еще имел силы ухаживать и за Ильей и за Еленой. Он верил, что скоро все муки окончатся и все будут благополучно.
Уильдер был мрачен, - он больше всего был взбешен тем, что какие-то кенайцы-скоты осмелились связать его, Уильдера, и чуть было не отправили его на тот свет. Кенайцы в его лице нажили беспощадного врага.
Каждый день Тимошка резал по собаке, выбирая самую слабую, и с отвращением жевали путники сухое жилистое собачье мясо. Зато с какой жадностью накидывались собаки на все, что оставалось на их долю... Собаки голодали, худели, слабели на глазах и делались все злее и злее. Еще несколько дней пути, - и они бы стали бросаться друг на друга, а потом набросились и на путников.
...Наконец, как-то утром западный ветер принес в пустыню дыхание моря. Моряки сразу уловили этот своеобразный, хорошо им знакомый аромат. Все оживились.
- Морем запахло! Славно! - сказал Илья, вдыхая больными легкими мягкий, влажный воздух.
- Ну, теперь скоро, - сказал Тимошка.
На другой день пейзаж изменился: показались рощи, перелески, потом потянулся настоящий хвойный лес, и вдруг, неожиданно для себя, путники очутились у обрыва. Перед их глазами раскрылось необъятное море, черное и мрачное, в рамке снегов и серого, низкого неба.
- Море! Море! - закричали все.
Внизу, правее от путников, виднелся какой-то поселок, а на рейде залива на якоре стояла шхуна. Море замерзло только у берегов, а далее плавали отдельные льдины, гонимые ветром.
- Ну, вот... спутайтесь вниз, а уж мы с Яшкой теперь домой! Торопиться надо, а то кенайцы узнают, что мы семерых укокошили. Плохо и нам будет, - сказал Тимошка.
Распростились на этот раз окончательно и трогательно. И Тимошку, и Яшку все путники облобызали.
Спустились вниз. Поселок оказался русским, но был дочиста разграблен кенайцами, очевидно под руководством тех же "американов". Появление экспедиции произвело сенсацию: кенайцы обступили путников, но грозный вид Уильдера и его энергичная английская речь привели к тому, что путников не тронули, а повели в избу, занятую американскими агентами. Во главе их стоял какой-то Чарлз Нойс, для которого пиковый валет Уильдера оказался ключом, отпирающим замки самой хитрой американской конструкции. Кроме того, Уильдер вручил ему письмо от американца из того кенайского поселка, от которого путники ехали на собаках. Нойс прочел письмо, и на его деревянном бритом лице выразилось удивление.
- Позвольте, мистер Уильдер, - сказал он, вертя в руках письмо, - оказывается, судя по письму, вы - пленник русских? О н и привели в а с? Признаюсь, я думал обратное: я полагал, что в ы их привели, что о н и в плену у в а с? Вот недоразумение! Гм! Не желаете ли, я несколько изменю роли? Давайте будем считать не вас их пленником, а их вашими Гм... Это так просто! - Удивление Нойса не имело пределов, когда Уильдер отказался от такой перемены ролей.
- Вы отказываетесь? Вот странно! Какой вы... оригинал, мистер Уильдер!.. А то подумайте еще? На днях мы на шхуне отправляем больше сотни этих русских медведей, которые непрошенными залезли к нам в нашу Америку. Пора их всех вымести отсюда.
- Но куда же вы их отправляете? - спросил Уильдер.
- Пока на остров Шарлотты. Там концентрационный лагерь, а потом куда - не знаю. Давайте прибавим к их числу и ваших четверых? А?
Уильдер отказался еще раз, сказав, что отпущен "на честное слово", и что экспедиция прибыла с "особой целью".
- Ну, как хотите, ваше дело, - сказал недовольно Нойс.
Через несколько дней легкая шхуна "Стар" скользила по черной воде Кенайского залива, осторожно обходя встречные острова и плавающие льдины, занесенные сюда из Берингова моря.
На палубе шхуны было больше сотни "русских медведей" с их женами и детьми. Это все были или жители разных русских поселков, или солдаты из редутов и фортов, рассеянных вблизи американских границ. Они сидели мрачные и злые, сбившись в кучу, страдая от холода и голода. Некоторые были ранены.
Елена ходила к шкиперу шхуны с просьбой накормить пленников, хотя бы детей. Старый морской волк и разговаривать с ней не пожелал. Но стоило с этой же просьбой подойти Уильдеру, как шкипер вдруг переродился. Он выпучил глаза, расставил ноги и некоторое время всматривался в Уильдера, потом вдруг воскликнул:
- Капитан Уильдер!?. Вы ли это?
Оказался бывшим подчиненным Уильдера, - плавал когда-то на "Коршуне".
Просьба Уильдера для него оказалась равносильной приказанию, и пленники были откормлены до отвала. Для защиты от холодного ветра им дали парус, которым и накрыли всю эту кучу полузамерзших, измученных людей.
Шкипер увел Уильдера к себе в каюту. После нескол
