Охотск. А дальше, что бог даст!..
Вадим слушал их бодрые речи, в которых все было так ясно, и грустно молчал, - у него в будущем не было ничего определенного - ничего, кроме сознания, что жить так, как живут его родители и люди его круга, нельзя, и так жить он не станет. Он ненавидел монархический строй, презирал жизнь аристократии, особенно придворной. Крепостное право, на котором держалась вся тогдашняя жизнь, возмущало его до глубины души. Фантазия рисовала перед ним великолепный замок будущего человеческого счастья, основанного на началах свободы, равенства и братства. Но где пути к этому замку? Как до него добраться? И доберется ли он, князь Холмский? Вот какие мысли и сомнения волновали Вадима и грустью обволакивали его юношескую душу.
Судьба по-своему распорядилась его фантазиями и мечтами. По доносу одного из самых усердных и самых красноречивых посетителей его суббот в квартире его был произведен обыск, сам Вадим был арестован, - и "в виде особой милости и в воздаяние заслуг его отца перед престолом и отечеством" мичман князь Вадим Холмский был только разжалован в рядовые матросы и определен на службу в дальневосточную флотилию "впредь до усмотрения". Предварительно до этого решения Вадим отсидел две недели в Петропавловской крепости.
На свадьбе Ильи не он был шафером. Эту почетную обязанность с успехом исполнил Жан Кожебякин.
На другой день после помолвки около домика Марфы Петровны остановилась карета. Из кареты выскочил господин, на этот раз с деревянным сундуком в руках. Он вошел к Марфе Петровне, вручил ей сундучок и пакет и поспешно скрылся. В пакете было письмо, которое подтверждало прежние сообщения, что ее муж жив и, кроме того, было сказано, что сундучок, доставленный ей, принадлежит ее мужу и все, что в нем находится, - тоже его собственность.
Марфа Петровна дрожащими руками вскрыла сундучок и нашла там белье мужа, кое-что из его одежды, две книги, какие-то морские инструменты и больше ничего.
Посылка этих старых, по-видимому, никому ненужных вещей совершенно сбила с толку Марфу Петровну. Почему у кого-то в Петербурге оказались вещи ее мужа, который сидит на Аляске?.. Что обозначает присылка этих вещей?.. Наконец, к т о этот таинственный незнакомец, который знает какие-то т а й н ы об ее муже?.. Почему о н (а Марфа Петровна была уверена, что это все о н) посылает ей ежегодно крупные деньги?.. Марфа Петровна растерялась совершенно.
- Главное надо узнать, к т о прислал сундук, - сказал Илья. - Он, наверное, знает какие-нибудь подробности о Павле Ефимовиче. Может быть, знает точно, где он. Это нам с Леной знать необходимо!
- Но как это узнать - вот вопрос!
- А Кузьмич? - воскликнула Елена. - Может быть, он возьмется?
- В самом деле, - сказал Илья. - Надо обратиться к нему!
- Ну, конечно, к нему! - воскликнули в один голос Марья Кузьминишна и Марфа Петровна.
Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель.
Виду был он, правда, неказистого, - на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди - плешина.
Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать, всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то лёску крутит... Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь...
- Эге, - скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, - а у Ивана-то Петровича каблук сбился, - (это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был)!
- А вот это, - говорит, - Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм... гм... сидит еще там. Подождем.
- Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? - бывало спросят его.
- А по следу, - отвечает, - у всякого человека след свой, а поступь разная бывает... Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?.. Смотри... Бежал человек... павлушкин след... и скривил его... во! Озирался, значит, жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же, смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет... и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу... потому его в стороны бросает.
Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.
- Здрасьте, Иван Петрович!
- Ну, здрасьте.
- Позвольте, - говорит Кузьмич, - я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.
- Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!
- А это, - говорит Кузьмич, - мой секрет! - а сам подхихикивает. - Зайти за сапожком? К утру готов будет.
...Возвращается из кабака Павлушка... Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.
Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего... дескать м и м о кабака шел... А сам что-то к сердцу прижимает (косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!)
- А, Павел Андреевич! - Кузьмич ему. - Ну, как там в Капернауме дела? (А Капернаумом в Гавани кабак прозывался).
- А мне и ни к чему, - отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается, - я там сегодня не был.
- Не были? - ехидничает Кузьмич. - Хе-хе... Нут-ка угостите шкаликом. А то неровен час супруга о вашем вояже осведомится.
Скрипнет зубами Павлушка и угостит.
- Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? - останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча ("купидонычем" его в Гавани звали. Уж очень ухажор был).
"Купидоныч" останавливается и даже рот разевает от изумления.
- Удивляетесь моему всеведению? - усмехается Кузьмич. - По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание... Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.
Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему:
- Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.
...Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали:
"И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает".
И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими "бойцами" разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши.
И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в "Капернауме" поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.
- Эге, - скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), - эге, гвоздь-то на заборе скривился... А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). - Ммм, - мычит, - а это что? - и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка!
- Чьи бы это штаны? - Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: - Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!.. Гм... А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? - И пойдет, и пойдет... Тьфу!.. даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.
...Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками.
Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: "Дело сурьезное. Целкачом пахнет". Однако виду не показал. Видит - Илья с Еленой являются.
- Здравствуйте, - говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул.
Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:
- Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать?
- Скоро, скоро! - ответил Илья, улыбаясь.
- Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал.
Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.
"Чего она меня так обхаживает? - думает. - В чем дело? - в догадках путается. - Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву", - думает.
Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.
- Вот в чем дело, - тянет Марфа Петровна. - Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное.
- Внимаю, - говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: - Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?
- Ничего, - говорит Марфа Петровна, - все свои!
"Нну, - думает Кузьмич, - коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую".
И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.
Перекрестился Кузьмич, - знал он Павла Ефимыча прекрасно.
- Ну, и слава богу, что жив, - говорит. - Где же он?
- Вот мы и думаем, - говорит Марфа Петровна, - что тот, кто сундук прислал, должен это знать... В Америке, говорят, а где в точности - не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились...
- Это что же? - говорит Кузьмич, - мне что ли в Америку ехать - супруга вашего искать? - Увольте, - говорит, - ни за какие коврижки не поеду!..
- Об этом мы вас и не просим, - говорит Марфа Петровна, - а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.
Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:
- За это дело возьмусь. Но, - говорит, - предваряю: должен все знать, как на духу... Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? - спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.
Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.
- А коли не хотите сказать, - говорит Кузьмич, а сам встает, - так я за это дело и браться не могу. - За шапку взялся. - За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, - говорит, - извините, не берусь. До свиданья вам.
Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных.
Задумался Кузьмич, а потом и говорит:
- А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились... Сохранили, чай?
Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.
Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит... носом шмыгает... Понюхал даже... Записки прочел.
- Почерк, - говорит, - меняли. Только узнать возможно... Та же рука... женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.
Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок.
- Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, - говорит Марфа Петровна. - Румяный такой... а росту одинакового.
- Ну, в парике, значит, и подкрасившись, - ответил Кузьмич. - Дело известное. Не надуешь.
Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:
- Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное... Сколько же с вас за хлопоты взять? - Сказал и смотрит. Ждет.
А Марфа Петровна опять растерялась.
- Да уж, право, я и не знаю.
- Катеньку, - меньше нельзя, - бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.
Марфа Петровна руками всплеснула:
- Да, что ты, - говорит, - побойся бога!
- Меньше, - говорит, - нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с.
Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.
- Хорошо... Согласны, - говорит Илья, - действуй!
- Вы-то согласны, - говорит Кузьмич, - а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?
- Да уж согласна, - говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то.
- Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, - сказал Кузьмич. - Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?
- Да пустяковина разная, - ответила Марфа Петровна, - барахло всякое.
- Ну, ладно, - говорит Кузьмич. - Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.
- А вот насчет кареты... что скажете? Собственная?
- Наемная.
- Ну, а номер какой?
- Да не к чему было. Не посмотрели.
- Эх, вы! Ну, а лошади?
- Разноцветные. Одна белая, другая вороная.
- Гм... Ну, а карета какого цвета?
- Да синеватая такая, побитая.
- Ну, а извозчик?
- Да обыкновенный, борода рыжая...
Кузьмич помолчал.
- Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?
- Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.
- А-а! вот это хорошо!.. Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.
Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.
Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, - зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!.. А Евстигней только крепче его коленками тискает:
- Вре... сукин сын... Не уйдешь, - хрипит.
- Дяденька, пусти! - орет Петька благим матом.
- Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!
Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, - все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.
Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:
- Эх, ты, старый барбос... Чего ты над ребенком озоруешь?.. А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.
Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.
- Вот это правильно, - одобрил Кузьмич. - Вот это по закону! На то и зад сотворен... А в глаза дрянь сыпать - это безобразие.
Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.
- Спичка в нос! - флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.
Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.
- Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? - спросил Кузьмич.
- Ну, видал, - ответил, не торопясь, Евстигней.
- Номер помнишь? - спросил Кузьмич.
- Не к чему было - не смотрел, - ответил тот.
- Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! - сказал Кузьмич и сплюнул.
- Сам ты - тетерка, - отвечал Евстигней спокойно.
Помолчали.
- Какая из себя карета была?
- Старая... Зеленая.
- Може, синяя? - спросил Кузьмич.
- А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая - это все одно. Разницы нет! - протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.
- Эх, ты - тюря! - с презрением сказал Кузьмич. - Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого.
- Разговаривай, тожа... тысяча! - Евстигней даже усмехнулся. - Тысяча!
- Куда карета поехала? - спросил Кузьмич.
- Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!
Кузьмич искренне обрадовался.
- А, Ванька! Вот это хорошо, - говорит, - Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, - обратился Кузьмич к Евстигнею, - тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!
- Поговори еще, - равнодушно ответил Евстигней. - Я те дам!
Кузьмич отправился искать Ваньку.
Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.
Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать - молчит, быком смотрит.
Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего - все, что мог, вымотал у мальца.
Ну, да. Ванька висел "прицепимшись"... Номера не посмотрел, - не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил - всю краску соскреб.
- Молодчага! - обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.
- ...А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.
Утром пришел Кузьмич "на работу" к Марфе Петровне.
На всякий случай у ворот постоял - на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил, нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?.. Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.
- Ты это что, Кузьмич? аль деньги оборонил? - спрашивают.
- Тьфу! ну и народ в Гавани! - Кузьмич даже обозлился.
- Пуговица от брюк отскочила, - говорит. - Ищу вот!
Еще кое-кто подполз, тоже стали смотреть. Инвалид даже в крапиву залез, шарит, - не верит, что пуговица.
Ушел Кузьмич во двор к Марфе Петровне. А там его уж ждали. Стал орудовать. Командует: "Стол тащите! Вот сюда его... на солнышко!" Притащили стол. Сундучок вытащили. Что в сундуке было, все на стол высыпали...
Начал с сундука. Вертел, вертел... Наконец, обратил внимание на то, что в одном углу нацарапана цифра 1, в другом - 8, в третьем - 1, в четвертом - 9. На крышке сундучка нашел еще рисунок: какой-то домик, будто на горке, и крест около.
В подкладке жилета нашел трубочку из бумаги. И на бумажке опять 1819. А в морских книгах буквы некоторые подчеркнуты словно.
Взял Кузьмич трубочку бумажную и две книги, домой их понес. Велел сундучок припрятать и все, что в нем, - тоже.
...Дня через два приходит Кузьмич, туча тучей.
- Ну, что? - спрашивает Илья.
- Ерунда вышла. Бился, бился, все подчеркнутые буквы выписал, под них цифру 1819 подставил так и эдак. И навыворот ставил: 9181. Чепуха выходит! Тарабарщина какая-то. И Кузьмич протянул Илье бумажку.
Илья прочел:
"Шестьдесят пять двенадцать девять сто пятьдесят сорок пять Юноа никханат норд крест сюд три".
- Счет какой-то, что ли цыганский? - говорит Кузьмич.
Ничего не сказал ему Илья, задумался над бумажкой. Потом вдруг вскочил, по лбу себя треснул. Побежал домой, карту Северной Америки притащил и по ней пальцем стал тыкать, долготу и широту искать.
- Или здесь, - говорит, а сам на других смотрит, - или здесь, или 45, или 40 и 5. Как читать?
Никто ничего не понимает. Во все глаза смотрят, куда палец Ильи уперт. А там, на карте, - место пустое: ни горы, ни города нет! Пусто, белая бумага! Вот оказия!
Кузьмич и говорит:
- Ну, верно, на энтом месте и найдете либо Павла Ефимыча, либо клад какой! Поезжайте, авось, что и найдете. Ну, а я насчет каретки отправлюсь.
Неделю пропадал Кузьмич. Явился наконец, даже с лица спал. Однако ухмыляется и радостно носом шмыгает.
- Узнал! Все кареты питерские пересмотрел, со всеми извозчиками знакомство свел. Потрудился, одно слово!.. Те, что деньги вам посылают и сундучок, живут на Сергиевской, в доме 19, кв. 4, а по фамилии Неведомские... Сам-то был морской капитан в отставке...
- Капитан Неведомский! - воскликнула Марфа Петровна. - Да ведь это - командир моего мужа! "Тюленем" командовал.
- Может, и он, - сказал Кузьмич, - только он померши... недели две, как померши... А осталась супруга его и сын. Взрослый... служит уже... Ее звать Валентина Иванов на, а сына - Владимир Анатольевич.
- Ну да! так и есть! капитана-то звали Анатолием, кажись, Павловичем, что ли?
Наступило молчание. Первая заговорила Марфа Петровна:
- Ну, что ж теперь делать?
- А вот, что делать, - сказал Кузьмич. - По справкам, люди они душевные. Коли хотите спокойно свои деньги получить, сколько там вам назначено, сидите спокойно, молчком, будто ничего не знаете. А коли узнать что хотите (может, они и знают), то ехать надо для разговоров обязательно. Хотите, и я с вами поеду? ...От меня не отвертятся! Потому я сам крючковат. Так прямо в лоб им и вдарить. Авось, что и узнаем. А вообче ехать вам одной не годится, потому здесь как хотите, а, - Кузьмич понизил голос, - у г о л о в щ и н о й пахнет. Носом чую, - добавил он и так при этом носом дернул, что Марфа Петровна даже вздрогнула.
...В ближайшее же воскресенье Марфа Петровна и Кузьмич стояли у дверей, на которых сверкала медная дощечка с надписью: "А н а т о л и й П а в л о в и ч Н е в е д о м с к и й".
Кузьмич решительно дернул ручку звонка. Камердинер раскрыл дверь.
- Валентину Ивановну Неведомскую надобно видеть, - сказал важно Кузьмич. Он на этот торжественный случай даже у Петра Петровича его новый виц-мундир выпросил, в бане помылся, побрился, словом, вид имел авантажный.
- По какому делу? - сухо спросил камердинер. - Ежели по бедности...
- По делу личному и не терпящему отлагательства, - продолжал свою линию Кузьмич.
- Как доложить? - спросил камердинер.
- Доложите Аким Кузьмич Дерунов... с сродственницей. Так и скажите: Дерунов, мол.
Камердинер не ввел их в переднюю. Дверь перед носом захлопнул.
- Он? - спросил Кузьмич.
- Он самый, - заговорила Марфа Петровна. - И рост, и баки, и голос...
Камердинер открыл двери и ввел молча Марфу Петровну и Кузьмича в переднюю. Хотел Марфе Петровне помочь салоп снять, да она законфузилась, - не далась - сама из салопа вылезла, сама и на вешалку повесила... Вошли в гостиную. Не очень чтоб большая комната была, однако убрана великолепно. Мебель мягкая. Ковры на полу... На стенах картины. Вазы в углах наставлены китайские.
Сидит Марфа Петровна еле жива, на самом кончике кресла. А Кузьмич даже развалился этак вальяжно. Храбрость напускает.
Вошла седая дама, вся в черном, бледная; грустно так на вошедших посмотрела и спрашивает:
- Что угодно? Я - Валентина Ивановна Неведомская.
Кузьмич подскочил и рекомендуется:
- Дерунов Аким Кузьмич, а это - сродственница моя, - г о с п о ж а М и ш у р и н а. Вашего покойного супруга штурмана, без вести пропавшего, супруга, - говорит, а сам глазами хозяйку ест.
Как только дама фамилию Мишуриной услыхала, сразу в лице переменилась и даже обе руки вперед протянула, будто для самозащиты. Потом собой овладела, лицо приветливое сделала и даже улыбнулась будто.
- Чем могу вам служить? - спрашивает.
- Ну, Марфа Петровна, расскажите, в чем наше дело, - говорит Кузьмич.
- Дело наше в том, - говорит Марфа Петровна, - что я от вас, сударыня, недавно сундучок получила моего мужа.
Хозяйка опять смутилась и даже перебила Марфу Петровну:
- Позвольте!.. при чем же здесь я? Никакого сундучка я не посылала.
Растерялась Марфа Петровна, на Кузьмича смотрит - не знает, что дальше говорить.
Кузьмич видит, дело плохо, сам вмешался, говорит:
- Сударыня, мы доподлинно знаем, что и деньги, две тысячи, и сундук посланы вами. Да вы не беспокойтесь... Мы люди смирные, очень вам за все благодарны, а главное пришли узнать о судьбе мужа Марфы Петровны. В ваших письмах неоднократно вы утверждали, что он де жив. Теперь вещи его в ваших руках оказались. Ясно, что вы о супруге Марфы Петровны знаете больше, чем она сама... Сударыня, мы знаем, что вы потеряли супруга своего недели две назад. Войдите же в положение женщины - она перед вами, - Кузьмич показал на Марфу Петровну, - которая ч е т ы р е г о д а не знает ничего о муже! - И Кузьмич из кармана платок красный вытянул и к глазам приложил.
Во время речи Кузьмича хозяйка медленно подымалась, крепко держась за кресла обеими руками, словно, упасть боялась. Пока Кузьмич глаза вытирал, она уже стояла, без кровинки в лице, без движения, как статуя мраморная, смотрела куда-то поверх Кузьмича и Марфы Петровны.
Когда Кузьмич комедию с красным платком окончил и в карман его засунул, заговорила она, заговорила холодно, бесстрастно так:
- Тут есть тайна, - сказала она, - тайна, которую я не могу вам открыть... потому, что я сама ничего не знаю. Мой покойный муж унес ее с собой в могилу... Одно могу сказать, эта тайна, по-видимому, очень мучила моего мужа... может быть, ускорила его смерть!.. Почему-то мой муж считал себя в долгу перед вами и вашей семьей, и по его желанию я посылала вам деньги. Он считал, что этот долг равняется 6000 рублям. Я вам выслала 2000 - остается вам дополучить 4000. Если желаете, я могу внести эти 4000 в течение ближайшей недели, и тогда денежные отношения наши будут закончены.
Что касается до сундука, то он все время был у моего мужа. П о ч е м у, я этого не знаю. Перед смертью он распорядился о пересылке его к вам. Вот все, что я знаю.
Марфа Петровна поднялась. Но Кузьмич удержал ее:
- Конечно, сударыня, Валентина Ивановна! В таком случае, ежели тайна унесена вашим супругом, так сказать, в другой, горний мир, нам, прозябающим пока в земной юдоли, делать больше нечего. Но вот... позвольте вас задержать. Во-первых, конечно, нам желательно получить 4000, как вы изволили сказать, в течение ближайшей недели - это первое. А второе, не можете ли вы сказать, эта цифра в 6000 рублей какими документами установлена или так... на глаз... произвольно?
Неведомская ответила сухо:
- Деньги я пришлю вам в течение недели, а на ваш вопрос могу только сказать: ничего больше не знаю. Муж сказал - 6000 рублей, вот и все.
Вопрос о посылке эскадры в "сферах" запутался. Ловко с разных сторон насели на министра Мериносова - пришлось ему отказаться от "блестящей" мысли устроить мировую демонстрацию.
Вместо эскадры решено было послать один фрегат. Выбирали, выбирали и выбрали самый старый - давно его из списка судов собирались вычеркнуть. Затянулось дело и с назначением командира. Мериносов предлагал своего любимца Накатова, другая партия проводила Налетова, третья - немецкая - Зиммеля. Волны интриг докатились до Зимнего дворца. Великие князья втянулись в эти вопросы, друг с другом поругались, лезли к императору. Надоели тому.
...Вице-адмирал барон Отто фон Фрейшютц позвал своего сына, мичмана, в кабинет, закрыл тщательно двери и сказал по-немецки:
- Карл! ты всегда был хорошим сыном. Я всегда был доволен тобой. До сих пор ты с честью нес высокое звание барона. Теперь на тебя возлагают поручение, которое может иметь большое значение для всей нашей фамилии и для всего нашего рода. Карл! ты знаешь, что наша фамилия бедна. Это великое ее несчастье. Чтобы поднять ее на должную высоту, надо иметь много денег. Я уже стар. Что можно было сделать для нашей фамилии, я все сделал в течение всей моей жизни. Теперь очередь за тобой. - Он помолчал. - Я должен открыть тебе одну тайну. Это тайна не только для твоих ближайших друзей, но и для твоей матери, для твоего брата и сестер... Существует общество в Америке... с е к р е т н о е... Носит оно странное название - "Коронка в пиках до валета". Члены его разделяются на четыре категории: т у з ы, к о р о л и, д а м ы и в а л е т ы. Члены рассеяны по всему миру, имеются и в С.-Петербурге. Между прочим... и я - член этого общества. Узнаем мы друг друга, показывая одну из фигурных карт пиковой коронки. Лозунг общества: "Коронка в пиках". Что касается цели общества и способов достижения этой цели - это тебя мало касается. Помни одно мудрое правило: цель оправдывает средства. Твоя цель - благополучие рода баронов фон Фрейшютц, а какими средствами оно будет достигнуто - это неважно. Ты вступаешь в наш союз в чине "валета". Вот тебе и соответствующая карта, - и барон вручил сыну игральную карту с изображением пикового валета. - Возьми ее и носи всегда с собой. В трудные случаи жизни она может тебе помочь... Исполняй все, что прикажут тебе пиковые тузы или короли. Дамы в нашей игре стоят в одном ранге с валетами, - старый барон засмеялся. - Но все же помни: пиковые дамы это - твои союзники в игре. В кругосветное плавание отправляется фрегат... Ты пойдешь на нем... т е б я п о с ы л а е т "К о р о н к а в п и к а х". Нам нужен на фрегате с в о й. Помни, что это авантюра с посылкой военного фрегата н а м невыгодна и, кроме того, нам опасен капитан Накатов. Надо все это скомпрометировать. Но разумеется... тонко! Карл! это не будет веселая прогулка. Предстоят опасности, может быть, и смертельные. Но я полагаю, что ты достаточно ловок и умен и потому сумеешь вовремя избегнуть их.
Барон помолчал и потом спросил:
- У тебя есть какие-нибудь вопросы... или сомнения?
- Никаких, - ответил сын.
И старый Отто фон Фрейшютц поцеловал в лоб Карла фон Фрейшютца, и разговор отца с сыном на этом кончился.
- А, Орест Павлович! Здравствуйте! Садитесь. Закуривайте, - покровительственно, но с оттенком дружественности, говорил адмирал Суходольский, протягивая руку вошедшему в его кабинет капитану 1-го ранга Накатову. - Садитесь, садитесь! Рассказывайте, как дела. Вы что же, назначены командиром "Дианы"? Плывете в Берингово море?
- Почти назначен, ваше превосходительство! Морской министр, по-видимому, этого хочет, - ответил Накатов, не скрывая своего удовольствия.
Адмирал сидел за своим письменным столом. Перед ним на столе лежали четыре карты: пиковый туз, король, дама и валет. Адмирал как будто рассеянно слушал Накатова и постукивал углом указательного пальца по физиономии пикового короля.
Молчал.
Молчал и капитан Накатов. Стал чувствовать себя неловко... Наконец адмирал поднял на него свои усталые, бесцветные глаза, и легкая улыбка прозмеилась по его сжатым губам... Он опять заговорил:
- Ну, и что же? вы были бы рады, если бы это назначение состоялось?
- Конечно, ваше превосходительство! - воскликнул капитан Накатов.
Ему почему-то показалось, что адмирал Суходольский, вообще к нему благоволивший, сейчас скажет: "Ну и отлично! я постараюсь это назначение вам устроить".
Но адмирал сказал совсем другое:
- Ну, а я вас с этим назначением не поздравляю!..
Капитан Накатов сделал изумленное лицо.
- Я бы на вашем месте, - продолжал адмирал, - отказался. Вы, голубчик, и так на виду... Вас ценят... Вы можете быть командиром царской яхты. Это можно было бы устроить, - и адмирал пытливо взглянул на гостя.
Накатов смешался. Он понял, что у адмирала Суходольского имеется другой кандидат на место командира "Дианы". Что тут делать? Влетел!..
- Опасная и бесполезная авантюра, - цедил сквозь зубы адмирал Суходольский, смотря куда-то в сторону. - Я говорю не о кругосветном плавании, - добавил он, - а об этом плавании к берегам Камчатки и Аляски. А особенно нелепы и опасны те специальные поручения, которые вам будут даны... Кстати, вы слышали последнюю новость? Эскадра не пойдет. Пойдет один ваш фрегат, и при том, - адмирал понизил голос, - самый дрянной из существующих. Невелика честь и радость командовать таким судном, которое от первой бури развалится.
И адмирал Суходольский стал усиленно стучать пальцем по голове пикового короля.
- Но... я уже дал согласие, - растерянно говорил Накатов. - Мне сейчас уже нет возможности отказаться... Вот если бы вы, ваше превосходительство, оказали давление на адмирала Мериносова, чтоб он сам...
- Я с Мериносовым не имею отношений, - сухо прервал Накатова адмирал. - Да и вообще... скоро с ним никто не будет иметь отношений - он висит на волоске... Император очень недоволен его глупой затеей... с этой эскадрой.
Накатов сидел как на иголках.
Адмирал посмотрел на него, усмехнулся и сказал:
- Впрочем, это ваше дело. Но я бы не взял этого поручения. Я отказался бы...
- Почему вы, ваше превосходительство, раньше не сказали мне ни слова?! - простонал Накатов.
Адмирал встал, пожал плечами и сказал:
- Я сам недавно узнал!..
Он протянул руку Накатову и сказал:
- Привет вашей тетушке. Она ведь тоже, кажется, против вашего плавания? И супруге привет. Такая чудесная женщина, и бросать ее на три года! Удивляюсь вам! - он покачал головой.
- Ну... до свиданья! - Накатов распрощался.
- Может, еще передумаете? Советую! - крикнул вслед уходящему Накатову. Потом вперился глазами в пиковую коронку, лежавшую перед ним на столе.
![[]](/img/s/sipowskij_w_w/text_0020/sborn02.gif)
21 октября 1828 г. фрегат "Диана" отходил от Кронштадта в кругосветное плавание.
Маршрут пути был установлен следующий: Портсмут, о. Мадера, мыс Доброй Надежды, Мельбурн, Гонконг, Нагасаки, Охотск, Петропавловск, Сан-Франциско, мыс Горн, Рио-де-Жанейро, Портсмут и Кронштадт. Плавание было рассчитано на три года. Целью этого плавания было утверждение русского владычества на берегах Америки. Кроме того, плавание вокруг света должно было быть школой для молодых офицеров. Поэтому на палубе "Дианы" Илья встретил довольно много своих товарищей по выпуску. По преимуществу, впрочем, в это плавание попали те, у кого была хорошая протекция. Так в командном составе оказались граф Олег Потатуев, князь Борис Чибисов-Долгоухий, барон Карл фон Фрейшютц... Илья попал на фрегат, так как по его просьбе он был назначен в состав дальневосточной флотилии и обязан был в Охотске перебраться на борт шхуны "Алеут"... В числе 400 человек нижних чинов "Дианы" рядовым матросом зачислен был и "разжалованный мичман" князь Вадим Холмский, который должен был "ревностной службой" в дальневосточной флотилии добиться возвращения себе офицерского звания, "утраченного по легкомыслию", как сказано было в "милостивом" приговоре военно-морского суда. Кроме того, на "Диане" плыли и посторонние лица: до Мельбурна - русский консул с супругой и миссионер отец Спиридоний - в Аляску для распространения там православия.
...Наступил торжественный и трогательный момент прощания отплывающих с друзьями и родственниками, явившимися на проводы. Погода была мерзкая: моросил холодный дождь, кружились редкие снежинки... Тем не менее моряков провожать собралось очень много всякой публики... Палуба пестрела платками, шляпками, зонтами, военными и штатскими головными уборами.
Мичманы-аристократы были окружены цветником разодетых дам и девиц. Около них сверкали генеральские и адмиральские мундиры. Видны были кресты, звезды, ленты через плечо...
Илья держался в стороне от этой шумной толпы. Он тихо и грустно разговаривал с женой, матерью и тещей. Все были серьезны и молчаливы. Марья Кузьминична была само воплощение горя! Она оставалась надолго - на три года - одна; свое единственное сокровище она отдавала морю, тому ненасытному морю, которое пожрало когда-то и ее отца и ее мужа!
На самом носу фрегата, вдали от всех, стоял "матрос" - князь Холмский. Его провожал только старый камердинер Фрол Саввич. Родители на проводы не приехали - не хотели "срамиться" - и дочерей не пустили.
Старый Фрол топтался около Вадима, гладил его дрожащей рукой и сквозь слезы говорил только: "Князенька... милый князенька!.. Господь тебя спаси и помилуй"... (Старик считал себя виновником "гибели" Вадима - не донес вовремя!) Вадим стоял бледный и неподвижный и смотрел сухими глазами в туманную сырую даль, в которой тонули церковь Кронштадта, дома и грозные укрепления фортов.
Но вот наступил и час отплытия.
- Очистить палубу! - раздалась команда с мостика.
Соловьями застрекотали в ответ на эту команду боцманские дудки, и палуба вдруг до избытка переполнилась публикой - все выползли из разных углов, - из кают... Отовсюду вылезли люди разных полов, возрастов и социальных положений. Все это вдруг смешалось в одну толпу, все вдруг заговорило. Послышались одиночные рыдания, раздались истеричные крики. Боцманские дудки не могли покрыть гомона этих взбудораженных голосов. Бабы голосили уже во всю глотку.
Старый Фрол торопливо крестил Вадима, и тот вдруг прижал старика к груди и прильнул влажными устами к его седой, трясущейся голове.
Марья Кузьминична, крепившаяся все время, не уронившая ни одной слезы, вдруг на груди Ильи потеряла сознание без крика, без слез... Ее подхватили Елена и Марфа Петровна. Еще один момент... и пестрая струя провожавших полилась по трапам вниз, в катера, в лодки, которые держались у левого борта.
- Все наверх! - скомандовал командир вахтенному офицеру.
- Свистать всех наверх, с якоря сниматься! - скомандовал вахтенный.
Опять зарокотали дудки, и по палубе суетливо забегали теперь уже одни матросы.
- На шпиль! - скомандовал старший офицер. - Гребные суда - к подъему! Трап - к подъему! Крепить орудия! - Слова команды следовали одно за другим.
И вот "Диана" освободилась от всех связей с родной землей, и ровно через четыре минуты она как-то сразу вся сверху донизу оделась в свое белоснежное парусное одеяние и, слегка наклонившись, тронулась с места стоянки. Кронштадт и бесчисленные лодки с провожавшими куда-то вдруг стали отодвигаться, уменьшаться и постепенно тонуть в сером промозглом тумане.
Прощальный салют из судовых орудий. Ответный - с верков форта, и церемония прощания окончилась.
- Ну, и погода! Собака, а не погода!.. Пойду в кают-компанию, - и старший офицер Степан Степанович Гнедой, толстенький старый холостяк, покатился в кают-компанию, потирая на ходу озябшие руки.
...По серому небу низко неслись рваные тучи. В снастях фрегата завывал резкий упорный норд-ост, кренивший "Диану" на левый борт. За Кронштадтом начало покачивать, и белые зайчики забегали по грязным взбудораженным волнам Финского залива. Палуба опустела: кто побежал переодеваться (промокли все под дождем еще в Кронштадте), кто в кают-компанию погреться. Оставшиеся на палубе, облеклись в дождевики и зюйд-вестки.
На капитанском мостике маячили только три фигуры - командира, вахтенного и старого штурмана Ивана Ивановича Рулева, который напрягал все свое зрение, чтобы сквозь густую сеть мелкого дождя как-нибудь не пропустить маяки.
Прошли Толбухин маяк и сразу попали в безбрежное море тумана. Ветер заметно крепчал, и старый корпус "Дианы" под напором волн стал поскрипывать и вздрагивать.
- Вперед смотреть! - раздалась команда с мостика.
- Есть смотреть! - донеслось откуда-то издалека, с самого носа. У бушприта в особых корзинках сидели караульные, которые должны были смотреть вперед и следить за встречными судами.
"Диану" стало покачивать основательно. Вдруг на палубу выбежал из своей каюты консул, плывший в Мельбурн. Бледный подбежал он к капитанскому мостику и стал неистово кричать:
- Господин командир! Господин командир! Бросьте якорь, моей жене дурно!
Командир сперва не понял его, но, поняв, сердито отвернулся.
Консул кинулся к борту, нагнулся над водами Финского залива, и через минуту, зеленый, убежал в каюту. И на смену ему на пустой палубе появились две мрачные фигуры в рясах. Судовой иеромонах Паисий вывел на чистый воздух своего сотоварища Спиридония, которого от качки стало "травить" в каюте. Спиридоний в первый раз плавал в море и потому почувствовал себя дурно сразу же за Кронштадтом. В душной каюте, иллюминаторы которой были задраены, он скоро совсем раскис и с ужасом заметил, что качка выворачивает его кишки. Паисий, уже побывавший в море, вывел его на воздух, но здесь Спиридония постигла новая беда - он не смог устоять на месте, его стало мотать: побежит к одному борту, потом вдруг дерет к другому. Стал Паисий гоняться за ним, но изловить не мог. Между тем Спиридоний поскользнулся и грохнулся на палубу. Теперь он уже не бегал, а попросту катался по склизкой палубе - от борта к борту. Стукнется головой об один борт - заорет: "За що? Господи! за що?!" (украинец был) - и катится к другому борту. Треснется об этот борт - опять заорет: "За що?! за що?!".
С капитанского мостика смотрели с любопытством на эту сценку и даже с некоторым злорадством, особенно старший штурман. Все были недовольны присутствием этого лишнего пассажира: суеверные моряки побаивались, что обилие священных особ на корабле может ему принести несчастие - испортит весь "вояж". К тому же Спиридоний не вызывал никаких симпатий. Носились слухи, что его послали просвещать аляскинских туземцев не потому, что он был красноречив или знал туземные языки, а потому, что он проштрафился - уличен был в поступках, "не соответствующих монашескому званию". Но это бы еще ничего! А просто "равноапостольный" (так прозвали его мичмана) всем успел надоесть: забрался на "Диану" за неделю до отхода и для практики в апостольном деле стал надоедать всем усердными попытками насадить нравственность и благочестие, особенно среди морской молодежи. Они, впрочем, открыли способ отделываться от назойливого монаха: надо было поднести ему стакан мадеры или показать какой-нибудь пикантный рисуночек, и он тогда успокаивался.
Совсем иначе держал себя на корабле Паисий. Это был хмурый монах, который уже сделал два кругосветных путешествия. За все это время он ни разу не сошел на берег - все в своей каюте сидел. Отправит все богослужения - и марш к себе в каюту, а дверь - на ключ! Пообедает в кают-компании и опять к себе! Когда молодые мичмана приставали было к нему с предложением сойти на берег и посмотреть на хорошеньких туземок, Паисий хмурился, отмахивался и говорил:
- Голые! соблазн! - и замыкался в свою каюту.
Оба предыдущих плавания оканчивались тем, что под конец он окончательно спивался, но это не мешало ему справлять все положенное по уставу службы. Лучшего иеромонаха и не требовалось для военного корабля - никому под ноги он не попадался. Наоборот, "равноапостольный" Спиридоний лип ко всем и всюду нос совал, надоедал!
Появление Спиридония на фрегате причинило огорчение и Паисию: Спиридоний был помещен в его каюте, и, конечно, вследствие этого совершенно нарушил весь тот режим, который был дорог Паисию. Прежде всего Паисий не мог теперь наслаждаться одиночеством: половина путешествия (до Аляски) была для него отравлена присутствием в его каюте назойливого Спиридония. И характеры у обоих священнослужителей были совсем различные. Однако из человеколюбия Паисий постарался скрыть свое недовольство и стал возиться со Спиридонием, как только "Диана" отошла от Кронштадта и того стало укачивать. Наконец ему стало невмоготу, и он вывел страдающего собрата на палубу, где и предоставил его в жертву своенравной игре стихий.
Спиридоний катался по мокрой палубе и вопил о помощи. Паисий обратился к вахтенному. Тогда, по распоряжению начальства, матросы изловили Спиридония, привязали ("гайтовали") к грот-мачте, голову прикрыли зюйд-весткой, на плечи возложили дождевик. В общем получилось такое чучело, что матросы фыркали, пробегая мимо "великомученика".
На следующий день по просьбе Паисия страдальца перевели в лазарет к великому неудовольствию доктора и в особенности мрачного фельдшера Зворыкина... "Весь лазарет батька изгадил", - жаловались друг другу огорченные эскулапы.
Между тем море разбушевалось не на шутку. Белые зайцы носились по волнам, как безумные... Ветер из "свежего" превратился в "штормовой"... Фрегат стонал и грузно переваливался с волны на волну. Берегов не было видно. Не видно было и маяков - мешал частый дождь. Старый штурман не спал вторые сутки и волновался, не сходя с мостика.
На траверзе Ревеля вода сделалась зеленой - сказалась близость настоящего моря. Но буря не стихала. "Диана" резала волны, зарывалась носом в пену. Она шла без брамселей и лиселей с зарифленными парусами. Время от времени с капитанского мостика в рупор кричали: "Вперед смотреть!" - и в ответ с носа отдавалось: "Есть, смотреть".
...У берегов Дании сделалось теплее, но погода все еще была "свежей". Одно утешение - дождь перестал, и сквозь серые тучи время от времени стали проглядывать клочки голубого неба. Изредка прорывался даже луч солнца, и тогда на душе делалось отраднее.
Но здесь, в проливах, идти при свежем ветре было особенно трудно: приходилось лавировать от камней одного берега до камней другого. И, кроме того, каждую минуту можно было столкнуться со встречным судном. А их в проливе было немало.
- Купец наваливается, ваше высокоблагородие! - то и дело орал командиру в его каюту вахтенный матрос. И командир бросал все, бежал на мостик. Начиналась ругань с "купцом" на всевозможных языках. Эта отборная ругань в рупор и без рупора иногда, казалось, покрывала рев ветра и моря. Потом корабли благополучно расходились, и страсти на капитанском мостике утихали до новой встречи.
В Немецком море ветер не стих, но переменился - сделался противным. Чтобы добраться до Портсмута, пришлось десять дней болтаться в море, лавировать, то подходя к самому берегу Англии, то уходя чуть ли не к берегам Голландии.
- Завтра утром, надо думать, дойдем до Портсмута, - сказал наконец штурман Иван Иванович. - Отоспимся. Тяжелый был переход, черт возьми!
Раннее утро. Еле брезжит рассвет. На баке бьют две склянки (пять часов) - время, когда встает вся команда. Боцман прикладывает руку к околышу фуражки, одетой на затылок, и торопливо спрашивает вахтенного начальника:
- Прикажете будить команду, ваше благородие?
- Буди, - говорит вахтенный, для проверки поглядывая на свои часы.
Долгий протяжный свист дудки и отчаянный крик: "Вставать! Койки убрать! Живваа!".
Через десять минут вся команда, умытая и одетая в рабочие рубахи, стоит уже во фронт и хором подхватывает словам молитвы. После молитвы - завтрак - каша, с сухарями чай. Потом начинается генеральная чистка палубы. Боцмана и унтер-офицеры поощряют матросов крепкими и замысловатыми ругательствами, а иной раз и зуботычинами. Матросы скребут палубу камнями, скребками, голяками, песком... Метут, обливают палубу водой из парусиновых ведер и из брандсбойтов. После уборки палубы берутся за такелаж, за ору
