Ширяев Петр Алексеевич - Внук Тальони

новились, изумленные невиданным зрелищем ипподрома. Трехъярусное здание трибун, как огромный улей, у которого отняли одну из стенок, копошилось тысячами людей и глухо гудело... Где-то звонил колокол. Играла невидимая музыка. По круговой ровной дорожке проносились нарядные лошади в легоньких колясках. Колеса сверкали металлическими спицами.

   Все это напоминало Семке цирк на ярмарке, не было только каруселей. Проводя Внука по черной дорожке мимо трибун, Никита растерянно озирался по сторонам и, когда взглядывал на тысячные толпы справа, у него захватывало дух - Внук, Семка и он, Никита, были у всех на самом виду... Бесчисленное множество народу смотрело на них.

   И от этого мысли Никиты стягивались в крепкий, тугой узелок точного и краткого противопоставления Москвы и Шатневки. Он, Никита Лыков, серый Внук, Семка - это Шатневка; а справа весь этот улей - Москва.

   Шатневка шла, а Москва смотрела.

   И Никита, оглядываясь на выступавшего за ним жеребенка, шепотом ободрял его:

   - Ништо, ништо, Внучек, а ты иди-и, иди, ништо!

   Филипп тронул Никиту за руку и указал на быстро мчавшуюся маленькую гнедую лошадку, управляемую наездником в малиновом камзоле:

   - Каверза... С ней твоему жеребенку бежать... Видишь?..

   Никита враждебным взглядом проводил уносившуюся по желтой дорожке соперницу серого Внука, а Семка, прикинув в уме Каверзу запряженную в воз со снопами, презрительно сказал:

   - Рази это лошадь?! - Потом шепотом спросил отца: - Папань, а почему на кучере визитка красная? Из флажка сшил?

   В отличие от случайной публики второго яруса, где помещались ложи, зрители, заполнявшие дешевые места, были в огромном большинстве завсегдатаями ипподрома; почти все они знали друг друга, знали всех наездников и лошадей, помнили за десятки лет беговые программы и разговаривали между собой на том специфическом языке лошадников, который для человека, попавшего на бега впервые, был почти непонятен и казался языком заговорщиков. У каждого из них, помимо знания лошади и наездника, были еще свои, особые, секретные приметы, помогающие им угадывать: выиграет или нет данная лошадь.

   - Ты, главное, смотри за его ногой! - называя имя наездника, таинственно шептали они не посвященным в тайны ипподрома новичкам.- Если на повороте спустит левую ногу - значит, подает знак, кому надо, в публике, чтобы заряжали на него, потому самим им строжайше воспрещено играть в тотализатор... А вон Яшка - у того вся механика в хлысте! Ты только примечай: как хлыст назад - значит, не приедет, а ежели торчком - ставь, все одно как в банк!..

   И ставили сами и яростно ругали и освистывали наездников, проиграв. А проигравшись, опускались во второй ярус и, выудив привычным глазком из толпы какого-нибудь новичка с деньгами, не знающего ни лошадей, ни наездников, с назойливостью прилипали к нему. Отводили в сторону и с таинственным лицом, скороговоркой шепотом говорили:

   - Есть верная лошадь... Дармовой заезд!.. Как в банке, получите!

   И если жертва высказывала недоверие или сомнение, отходили с неподдельным огорчением на лице, как бы говоря всем своим видом:

   "Ах! Деньги сами в карман лезут, а он?!"

   И подходили снова и в самое ухо бросали:

   - Дар-ром, понимаете, даром. Шагом приедет!

   Если лошадь выигрывала - получали определенный процент, а если проигрывала - бесследно исчезали...

   На нижней скамье третьего яруса, у самой стены сидел Аристарх Бурмин. Не пропуская ни одного бегового дня, он приходил всегда заблаговременно и занимал всегда одно и то же место. Его постоянным соседом был бритый толстяк с полевым биноклем на шее. Он так же, как и Бурмин, никогда не опаздывал к началу бегов и уходил последним. Не раз он пытался заговорить с Бурминым о лошадях, наездниках, о погоде, но Аристарх Сергеевич Бурмин не удостаивал ответом соседа неизвестного происхождения. Сидел выпрямленно, как деревянное божество, опираясь на трость, и, казалось, ничего не замечал и не видел, кроме бегового круга внизу и проносившихся взад и вперед лошадей. Не отвечал и на поклоны Сосунова, расхаживавшего внизу перед решеткой в элегантной светлой шляпе и брюках в клеточку. (Сосунов знал в лицо всех бывших коннозаводчиков и владельцев и, хотя и не был ни с кем из них знаком, считал своим долгом раскланиваться с ними, называя их по имени и отчеству). Когда перед пятым заездом на круг выехал на гнедой Каверзе Синицын, толстяк с биноклем заелозил по скамье и, не выдержав, сделал попытку заговорить с Бурминым:

   - Обратите внимание на темп хода! Какая согласованность движений! Изумительная кобыла! Ее мать, телегинская Тина, не знала проигрыша. По грязи была свободно без сорок.

   - В две восемнадцать, а не без сорок! - поправил голос сверху.

   Толстяк с необычайной живостью повернулся к говорившему:

   - В две восемнадцать! Ну, вот видите! В две восемнадцать по грязи!.. Вы знаете, когда Николай Васильевич Телегин умер, ее мать, Тину, вели за гробом.

   - Поганой метлой таких лошадей гнать с ипподрома! - скрипнул вдруг Бурмин, ни к кому не обращаясь и продолжая смотреть вниз.

   - Это Каверзу-то? - стремительно повернулся к нему толстяк. - Вы о Каверзе говорите? Ее гнать с ипподрома?

   Бурмин не удостоил его ответом. Наверху засмеялись.

   А кто-то сказал:

   - Поганая-то она поганая, а игра вся на нее! Сейчас своими глазами видел - свояченица Синицына зарядила в десятирублевых пять билетов...

   Толстяк с биноклем посмотрел на говорившего и стремительно сорвался с места. Протискавшись к трехрублевой кассе, он сунул скомканную, задолго приготовленную трешницу в окошко:

   - Перый номер, пожалуйста!

   Каверза шла под первым номером.

   Получив билет, он вернулся на место и добродушно, успокоенно заговорил снова с Бурминым о достоинствах маленькой гнедой кобылы. Бурмин молчал. Смотрел вниз на усыпанную желтым песком беговую дорожку, и у него вздрагивала черная великолепная борода.

   Стоя спиной к решетке, Сосунов в поклоне Бурмину еще раз приподнял свою элегантную светлую шляпу...

   Никита и Семка стояли внизу, в членской.

   Солнечный тихий день привлек в это воскресенье на ипподром тысячи народу. В безоблачной синеве над беговым кругом мощно рокотали моторы аэропланов: на хорах трибун весело звенела музыка; гудела толпа; на внутреннем кругу, в клумбах и газонах, били фонтаны, а цветные пятна шелковых камзолов наездников и удары судейского колокола, возвещавшие начало заездов, сообщали особую красочность и волнение яркому, нарядному солнечному дню. И Никита и Семка с жадностью замечали каждую мелочь этого невиданного зрелища, и были оба похожи на детей перед витриной игрушечного магазина. Но с того момента, когда на кругу появился малиновый камзол Синицына, все внимание Никиты устремилось к нему. Он хорошо разглядел его круглое, краснощекое лицо и запомнил на всю жизнь. Запомнил и лошадь. Маленькая, гнедая, с прицепленным к седелке первым номером, заложив уши, она проносилась мимо пулей и напоминала заводную машину быстрым и четким перебором ног. Никогда не видавший беговых лошадей, Никита инстинктивно угадывал в ней серьезную соперницу своему серому Внуку. И каждый раз, когда малиновый камзол появлялся перед ним и Семкой, в его сердце скатывалась крупная капля тревоги за Внука...

   Лутошкин выехал на Внуке после всех. Проезжая близко к решетке, он весело посмотрел на Никиту и кивнул ему головой. На Лутошкине был синий шелковый камзол и белый картуз. Серый Внук с белыми бинтами на ногах и гордо вскинутой головой показался Никите необыкновенным и чудесным. К седелке у него была привешена дощечка с цифрой шесть.

   Рядом с Никитой стоял человек в больших очках и, смотря на проезжающих мимо лошадей, что-то отмечал в программе. Никита тронул его за рукав и, указывая на Внука, проговорил:

   - Наш жеребенок-то!.. Мой! Внучек!

   Человек в очках посмотрел на Никиту, потом на Семку и ничего не ответил.

   - На прыз побежит ноне... Шатневские мы! - добавил Никита.

   Перед тем как из судейской беседки прозвучал колокол, призывающий соперников, Лутошкин уехал на другую сторону круга, выпустил Внука оттуда в резвую, разогревая его. Толпа в трибунах глухо загудела. Никита расслышал в этом гуле одобрение своему питомцу, и затопившая его гордость выплеснулась в новой попытке заговорить с человеком в очках:

   - Жеребенок-то наш, мой!.. Никита Лыков-то я самый и есть, из Шатневки!..

   В это время сверху упали резкие удары колокола. Человек с красным флагом, стоявший по другую сторону беговой дорожки на деревянной трибуне, как для ораторов, вскинул флаг на плечо и зычно крикнул:

   - На мес-та-а-а!..

   Шесть лошадей, словно дрессированные, разбившись на две группы, по три в каждой, крупной рысью прошли мимо Никиты влево, каждая группа по противоположной стороне дорожки. Серый Внук шел первым в дальней от Никиты группе. У Лутошкина было сосредоточенное и, как показалось Никите, злое лицо. Проехав до того места, где на дороге стоял человек с бумажкой в руках, все шесть лошадей повернули и стремительно ринулись вперед, причем Лутошкин очутился крайним к решетке, за которой густо грудился народ.

   Поравнявшись с трибуной, на которой стоял человек с красным флагом, серый Внук заскакал. Сверху тотчас зазвонил колокол, и опять все шесть лошадей, в том же порядке, как и в первый раз, прошли перед Никитой.

   - Вор-р-ро-очь!..- закричал человек с флагом.

   И опять Внук, один из всех шести, заскакал. Зазвонили опять сверху. Загудела недовольно публика. Никита видел, как Лутошкин, проезжая мимо человека с флажком, что-то сказал ему, а тот сейчас же крикнул вверх, туда, где звонил колокол:

   - Шесто-оой сза-ди! [17] Сзади шесто-ой!..

   После Внука начали скакать другие лошади, не доходя до старта. Публика волновалась. Кто-то пронзительно свистнул. Кричали сверху. В пятый раз принимался звонить колокол...

   Никита приметил, что гнедая кобыленка ни разу не запрыгала и всякий раз, когда поворачивали, стрелой вырывалась вперед из всей компании. Семка дернул отца за полу.

   - Папань, а чего они крутят? Шестой раз кругаля дают.

   - Нишкни! По положению делают. Молчи! - шепотом ответил Никита, сам ничего не понимая.

   - Запустили бы сразу вовсю...- пробормотал недовольно Семка,- а то как в кадрель играют.

   - Вор-р-о-очь!.. Полевы-е тише-е!.. Лутошкин тише, назад! - раскатывался зычно человек с флагом на плече, но в один какой-то момент ткнул флажком вниз и коротко вскрикнул: - Пшел!

   В тот же миг, сверху, один раз, отрывисто звякнул колокол. Малиновый камзол Синицына резко выбросился вперед. Серый Внук, опережая остальных, с поля метнулся за ним и сразу съел расстояние, отделявшее его от гнедой Каверзы, но, к ужасу Никиты, вдруг прыгнул и заскакал. Никита видел лицо Лутошкина с перекошенным ртом, его глаза, бросившиеся за малиновым камзолом, уходившим по бровке вперед, заметил судорожное движение рук, передергивавших вожжи, напружинившуюся спину...

   С задранной головой Внук прыгал на месте.

   В публике раздались одобрительные возгласы по адресу Синицына:

   - Пое-ха-ал!

   - Вот это приемчик предложил!

   - Теперь до свидания!

   - Да кто же может с этой кобылой ехать?! Кобыла в две пятнадцать.

   Толстяк с биноклем, наблюдавший с необычайным волнением за стартом, повернулся торжествующе к Бурмину:

   - Ну, что вы скажете теперь? Поганым помелом?.. Вы знаете, в какую резвость приняла кобыла? Хе-хе! Недаром ее мать, Тину, за гробом Николая Васильевича вели...- Он достал из кармана билет с номером первым и повертел его в руках, потом добавил:- Верное дело, как в банке получим!

   Сбой Внука после старта был полной неожиданностью для Лутошкина. Когда Внук сорвал, мысль, что он проигрывает, парализовала волю. Где-то мелькнуло лицо Никиты, Семки... Вспомнилась Сафир в публике... Гул толпы накрыл тяжелой шапкой...

   - Кончено!.. Не догнать.

   Но это мутное, расслабленное состояние, захлебнувшее, как волна в море, перекатилось, и в следующий момент Лутошкин привычным усилием собрал в жесткий комок всю свою волю и упрямо бросил ее по вожжам в стальные удила, к губам Внука. Внук замотал головой, словно хотел освободиться от удил, ставших вдруг необычно жесткими, но они властно и неумолимо подсказывали ему ту ногу, которую надо выбросить вперед. На миг он замялся, как-то странно переменил ногу и, поймав утерянный темп, вытянулся в бешеном порыве вперед за ушедшими далеко другими лошадьми. Секундомер в левой руке отметил потерянные секунды. Лутошкин учел резвость приема, силы соперников и расстояние, отделявшее его от них. Серый Внук в посыле быстро съел этот просвет, прошел поворот бровкой, и, выходя на прямую, Лутошкин уверенно вывел жеребца в поле. Езда складывалась трудная. Сбой Внука после старта нарушил все расчеты Лутошкина. Приходилось посылать жеребенка с большой осторожностью; но Внук так свободно отвечал на посыл и так легко прибавлял резвость, что Лутошкин вдруг ощутил полную уверенность в победе и чрезвычайный восторг. Тот восторг, который превращает расчетливое мастерство в творчество, когда наездник и лошадь взаимно проникают друг друга, когда невозможное становится возможным и не замечается ничто вокруг. И этот восторг и страстная слиянность с лошадью окрасили происходящую борьбу в праздничную, незабвенную краску.

   В толпе, напряженно следившей за бегом, раздались голоса:

   - Смотрите, смотрите, Лутошкин поехал! Смотрите, как чешет поле!

   Но в ответ им сейчас же отозвались враждебно десятки других.

   - За Каверзой ему не ехать!

   - На сбою потерял три с лишним секунды! Теперь их ворачивать трудно!

   - Вымотается от такого броска!

   - Никак невозможно ему выиграть у этой кобылы! - с уверенностью говорили знатоки.- Синицын едет свободно, складывает езду, как хочет.

   Никита, когда увидел, как справившийся Внук догоняет ушедших вперед лошадей, дернул за рубаху Семку с решетки и торопливо проговорил:

   - Читай "Живые помощи"!.. Чтоб прыз Внучку дали! Читай!..

   - Да я не знаю...

   - Читай, стервец, говорят тебе, ну!

   Никита и сам не знал, кроме первых двух слов, молитвы, но страстно продолжал шептать их, не спуская глаз с лошадей, выворачивавших на прямую.

   Теперь все шесть лошадей шли по прямой. Впереди, с просветом от остальных - маленькая гнедая кобылка. Но вдруг словно что случилось с ними со всеми. Со стороны было такое впечатление, будто все они вдруг остановились, а едет только серый жеребец полем. Малиновый камзол поплыл назад, на него надвинулся синий камзол Лутошкина, поравнялся, скрылся за ним и медленно выдвинулся вперед, дальше, быстрее, и гнедая Каверза поменялась местами с серым Внуком, уступая в борьбе ему бровку и первенство. Было видно, как Синицын работает хлыстом.

   Никита и Семка перелезли через решетку, отделявшую их от бегового круга, и, приседая и шлепая себя по бокам и бедрам, кричали друг другу и публике:

   - Мотри... Мотрите!.. Наш передом! Ей-богу, наш, Внучек!.. Мотри, как запустил!..

   Все громче и громче гудели трибуны. Публика лезла на скамьи, на барьеры лож, на перила крыльца. Синий камзол Лутошкина неумолимо уходил вперед. Расстояние между Внуком и Каверзой быстро увеличивалось. Внук ушел уже на целый столб, а Лутошкин посылал его еще и еще...

   - Куда он едет? Все равно выиграл! - слышались возгласы.

   - Что он спятил, что ль?

   Никита оглянулся на гудевшую в трибунах Москву и, подхваченный вдруг неуемным шатневским азартом, сорвал с головы картуз, крутанул им в воздухе и шлепнул его о колено.

   - Сыпь, Внучек!.. Э-эх, ты-ы!.. Во-о как у нас! Сыпь!

   - Да он их за флагом хочет бросить? - кричали в публике.

   - И оставит, факт!

   Аристарх Бурмин повернул к толстяку с биноклем и скрипнул:

   - Где ваша Каверза?

   - А что вы хотите?! - вскипел толстяк.- Ясное дело! Лутошкин всегда был жуликом, подготовил темненькую лошадку и сам сыграл на нее...

   - Не темненькая, милостивый государь, а орловская! - надменно проскрипел Аристарх Бурмин.

   - Внук Тальони-то орловский? - язвительно воскликнул толстяк.- Как это у вас получилось? Дед на три четверти американец, Гей-Бинген, бабка метиска от Барона-Роджерса, а внук - орловский?!

   Толстяк оборвал речь на полуслове и, свесившись вниз, через барьер, яростно завизжал навстречу еще не подъехавшему Лутошкину:

   - Жу-у-лик! Во-ор! Моше-ен-ниик!

   И снова злобно повернулся к Бурмину, наблюдавшему с побледневшим лицом за серым жеребенком, подъезжавшим к трибунам.

   - Если вам угодно знать, и бежит-то в этой лошади кровь Тальони!

   - Орловская кровь бежит... Тальони ваш дрянь! - выкрикнул вдруг Бурмин в лицо толстяку и встал, величественно выпрямляясь.- Его мать, серая Лесть, в моем заводе была, моя кобыла.

   - Была да сплыла, Аристарх Сергеевич! - называя его в первый раз по имени, со вздохом, проговорил толстяк неизвестного происхождения, комкая билет с цифрой один.- У меня, если вам угодно, тоже собственный завод был и тоже... уплыл-с!..

   Бурмин не слушал. Прямой, высокий, прошел к выходу, запрокинув голову с черной квадратной бородой.

   Лутошкин, вывернув на последнюю прямую, поднял хлыст. И Внук, словно это была не лошадь, а бездонная неисчерпаемая сила, ответил на последний посыл страшным броском, финишируя в рекордную резвость. Трибуны заревели от восторга. Публике было видно, как навстречу остановленному рысаку бросились две странные фигуры...

   Лутошкин, после весов, слез с американки и подошел к Никите.

   Никогда не видел он такой радости и счастья на человеческом лице... И сознание, что он, наездник Лутошкин, является виновником этой радости и этого счастья незаметного шатневского крестьянина, взволновало его необычайной радостью: и замкнутый, вечный круг ипподрома разорвался, и побежала от него прямая светлая дорожка вдаль, к простым сердцам, к простому человеческому счастью...

   - Спасибо тебе, Никита Лукич, за Внука, за... за все спасибо,- расцеловался он с Никитой.

   - Да я что?! Я ништо, Алим Иваныч!.. Я с моим расположением!.. Я... тебе великую благодарность сказываю, а мы что?!

   Никита переводил взмокшие глаза на Внука и не мог выговорить того, что было внутри, а Семка прижимался к мокрому, лоснящемуся плечу лошади и ревниво не хотел отходить от нее.

   Из-за решетки, отделявшей членские трибуны от круга, выскочила длинная фигура и стремительно приблизилась к Никите.

   - Здорово, Лыков! Поздравляю!

   Изумленный Никита радостно воззрился на подошедшего и, узнавая в нем Николая Петровича Губарева, приезжавшего когда-то к ним в Шатневку, крепко схватил протянутую им руку в порыве огромной невысказанной благодарности.

   - Поздравляю и вас, товарищ Лутошкин, поздравляю! - возбужденно говорил Николай Петрович. - Прекрасная езда! Молодец, Лыков, браво! Идем теперь со мной, товарищ Лыков, в членскую, поговорим...

  

   Прошло девять лет с тех пор, как владелец серой Лести Аристарх Сергеевич Бурмин, отдал внезапное распоряжение об отправке к нему в завод уже записанной на бега кобылы, но Филипп помнил этот день так, как будто произошло это вчера...

   Была пятница... Уезжая в гостиницу к Бурмину, Лутошкин обещал вернуться к вечерней уборке. Но Филипп напрасно прождал его. Вечернюю уборку начали и закончили без него. Блещущая порядком Лесть была весела и спокойна. Как всегда во время дачи корма, она не толкалась и не мешала Филиппу, как делали это другие лошади, а покорно ждала у стенки денника, не спуская с него внимательных к каждому его движению блестящих глаз, и смешно перекладывала уши. Задав корм, Филипп долго стоял у решетчатой двери денника и слушал, как весело хрупает кобыла овес, приправленный сырыми яйцами. Потом Филипп сидел на скамеечке у конюшни с Васькой и Павлом. Разговаривали о предстоящем выступлении кобылы. Филипп уже знал компанию, в которой ей придется бежать... "Кобыла разбросает их на первой четверти!" - думал он о соперниках Лести и был убежден в этом так же, как в том, что его зовут Филипп Акимыч...

   Стемнело. Зажглись по Башиловке фонари, а Лутошкин все не приходил. Филипп заглянул в чайную к Митричу. И там Лутошкина не оказалось. Тогда Филипп решил заночевать в конюшне, в полной уверенности, что к утренней уборке Лутошкин придет обязательно. Лутошкин не пришел. И Филипп забеспокоился. Елизавета Витальевна ничего не знала; от нее Филипп пошел к Митричу, от Митрича в Яр, от Яра в знаменитый трактир "Перепутье". Ответ везде был один: "Не были-с!" Набравшись смелости, Филипп решил позвонить к Сафир. На его звонок долго никто не отвечал, но в телефон ему были слышны чьи-то голоса, гитара и смех. Когда он попросил позвать Алима Иваныча, сказав, что спрашивает его Филипп по важному делу, женский голос пробормотал что-то неразборчивое, а потом к нему присоединился мужской и заявил, что Алима Ивановича нет и не было...

   И вторую ночь Филипп провел в конюшне; просыпался каждые полчаса в надежде, вот-вот войдет Лутошкин. (Лутошкин, как бы поздно ни возвращался домой, обязательно заходил в конюшню).

   Так прошла вторая ночь. Началась утренняя уборка. Роздали корм. Павел, набиравший воду, первый увидел входившего во двор Лутошкина и обрадованно-громким шепотом засипел Филиппу:

   - Иде-ет!

   Лутошкин вошел в конюшню пошатываясь. Бледный, с потухшими глазами, сутуля старчески спину и ни на кого не смотря, прошел он в денник Лести. Из кармана топырилась бутылка с коньяком. Войдя в денник, он покачнулся и, уперевшись в переборку, долго смотрел на евшую корм кобылу... Воспаленные яркие губы шевелились. Он походил на сумасшедшего. И, качнувшись еще раз, он оторвался от кобылы и глухо выговорил:

   - Соб-биррай в завод... Не ппо-едет кобыла.

   И заскрипел страшно зубами. Потом...

   При воспоминании о том, что было после, Филипп зябко ежился и глубоко засовывал руки в обмызганные рукава пиджака...

   С того дня Филипп затаил в себе лютую ненависть к Аристарху Бурмину и, встречая его у Митрича в чайной, не скрывал злорадства, и если благословлял революцию, то только за то, что она швырнула миллионера-коннозаводчика в такую грязь и ничтожество, в каких не был никогда самый последний конюх.

   Но одно смущало Филиппа. В то время как множество других владельцев, так же как и Бурмин, повергнутых в ничтожество революцией, теперь здоровались с ним, конюхом, за ручку и даже иногда заискивали, прося подсказать верненькую лошадку, Бурмин не замечал его, будто Филипп был пустое место... Задерет вверх черную бороду и пройдет мимо - и никогда не посторонится.

   Закончив уборку в воскресенье вечером и заглянув в последний раз в денник к Внуку, мирно хрупавшему овес, Филипп вышел в коридор и вскрикнул от изумления...

   Прямо на него по тускло освещенному коридору шел прямой, высокий Аристарх Бурмин в синей поддевке с серебряным поясом... Шел, высоко подняв черную бороду, точь-в-точь как девять лет тому назад. Филипп шагнул к нему навстречу, пошарил глазами вокруг и сорвал со стены обрывок тяжелой шины с пропущенным через нее железным прутом. Удара этой шины не выносили самые отбойные лошади...

   Бурмин молча приближался. Филипп уже видел его маленькие, горящие, как две искры, глаза, устремленные вперед по коридору, и загородил собой ему путь, широко расставив ноги и слегка откинувшись назад, с шиной в правой руке. В упор подошел к нему Аристарх Бурмин, остановился и, продолжая смотреть поверх его головы вперед, спросил резким, раздражительным голосом:

   - Где мой жеребенок?

   И Филипп вдруг прыснул оскорбительным смехом... Ссутулился, захлебнулся веселыми всхлипами до слез и в корчах смеха не мог выговорить ни одного слова в ответ на уморительный вопрос. Шина выпала из рук, как умерщвленная жирная серая змея... А когда поднял голову, увидел над собой ждущий черный квадрат бороды и из-под нее, до пояса, ряд круглых серебряных пуговиц на синей барской поддевке. И засунутую за серебряный пояс руку с широким золотым перстнем на указательном пальце... Ту самую руку в золотом перстне, которая девять лет тому назад брезгливо взяла с его ладони кусок сахару, чтобы дать его серой кобыле...

   И нелепая, невероятная мысль откачнула Филиппа в сторону. Мысль о том, что за стенами конюшни, пока он возился с уборкой, на улицах, на ипподроме, в Москве произошло такое, о чем часто велись тихие разговоры за столиками в чайной Митрича, о чем постоянно свирепо мечтал Корцов и вздыхал молчаливо вежливый Михал Михалыч Груздев,- вернулась старая жизнь...

   - Где мой жеребенок? - снова раздражительно скрипнул над ним голос и, не получив ответа, прыгнул с выкриком:

   - Пшел вон, бол-ван!..

   Уступая дорогу, Филипп прижался к стене. Прямая деревянная спина Аристарха Сергеевича Бурмина двинулась дальше, вперед по коридору, к деннику серого сына Лести...

   На дворе у ворот конюшни послышались тихие голоса. Приоткрыв половину ворот, в конюшню заглянула голова в серой шляпе, за ней еще две: жесткая - Корцова и слюнявая, хихикающая - Культяпого...

   - Олимпа Ивановича нету? - развязно спросил у Филиппа Сосунов, входя в конюшню.

   Филипп посмотрел на него, на Корцова, на Культяпого и, ничего не ответив, бросился вдруг к деннику Внука, перед которым остановилась высокая, в синей поддевке с серебряными пуговицами, фигура Аристарха Сергеевича Бурмина. Прежде чем войти в денник, Филипп сорвал со стены выводную уздечку и сдавленным голосом проговорил:

   - Сию минуту!

   И торопливо исчез в деннике.

   Элегантный Сосунов, подойдя к Бурмину, почтительно приподнял серую шляпу и с достоинством произнес:

   - Здравствуйте, Аристарх Сергеевич!

   Бурмин кивнул в ответ головой.

   Вошедшие вскоре в конюшню Никита с Семкой и Лутошкин долго не могли понять того, что происходит перед их глазами.

   Посредине коридора стоял серый Внук в нарядной, выводной уздечке. Рядом с ним, выструнившись, почтительный Филипп, а вокруг: надменный Аристарх Бурмин, развязно-суетливый Сосунов, щупающий ноги жеребенка, Корцов и, с мокренькой ухмылкой под светлыми усами, Культяпый.

   Никита, лишь только разглядел знакомые, навсегда запомнившиеся лица Корцова, Культяпого и Сосунова, припомнил сразу и предостерегающие слова старого коновала на Мытной, и на один миг забеспокоился, бросаясь вперед к Внуку... Потом оглянулся на шедшего сзади Николая Петровича и остановился, щупая себя за правый карман пиджака. Там лежала бумага с печатями и подписями - серый Внук был теперь неприкосновенен...

   Лутошкин улыбался. Улыбался и Николай Петрович, посматривая на Бурмина.

   - Здравствуйте, Аристарх Сергеевич! - проговорил Лутошкин, подходя вместе с Никитой к Бурмину, и, показывая на Никиту, добавил раздельно: - Позвольте познакомить вас... Никита Лукич Лыков, хозяин Внука Тальони, сына Лести.

  

   1927-1928 гг. Москва

  

   Текст "Внука Тальони" и объяснения специальных слов и выражений, встречающихся в нем, печатаются по изданию: Петр Ширяев. Внук Тальони. М., Гослитиздат, 1956.

   1 Ногавки - кожаные предохранители, которые надеваются лошади на пясть или плюсну для предохранения от ушибов во время движения.

   2 Чек - специальный ремень, помогающий лошади при быстрой езде, держать голову поднятой, вследствие чего она идет более устойчивой рысью.

   3 Денник - отдельное помещение для лошадей в конюшне, где лошадь не привязывается и может свободно передвигаться.

   4 Американка - специальный двухколесный экипаж (качалка) на тонких дутых шинах. Впервые был привезен в Россию американскими наездниками.

   5 Машистый жеребец - лошадь с размашистым ходом.

   6 Флюид - лекарственная смесь, применяется для растирания лошадей в целях усиления кровообращения или как охлаждающее средство.

   7 Кобыла сейчас должна приехать без сорок...- Это выражение означает, что лошадь проходит дистанцию 1600 метров на 40 секунд быстрее тех 3-х минут, которые установлены как контрольные (минимальные) для прохождения этого расстояния. Такой своеобразный счет времени сохранился у наездников до сих пор.

   8 Брошу... за флагом.- Для каждого возраста лошади установлен так называемый флаг, разница во времени, которая допускается между финиширующей лошадью и последующими лошадьми. Лошадь, оставшаяся за флагом, теряет право на получение какого-либо места и полностью лишается призовых сумм.

   9 Будет на сбою - то есть лошадь перейдет с движения рысью на галоп, что не допускается при рысистых испытаниях. Лошадь, сделавшая 4-5 таких сбоев на дистанции, выбывает из соревнований. Сбой во время прохождения финишного столба (9а галопом столб) лишает ее какого-либо места и вооб-ще дисквалифицирует.

   10 Крэк - лучшая лошадь в тренерской конюшне или на ипподроме.

   11 Полуторная без двенадцать - 400 метров пройдено лошадью за 33 сек.

   12 Полкруга без двадцати трех - 800 метров за 1 мин. 07 сек.

   13 Две четырнадцать - означает, что лошадь прошла дистанцию 1600 метров за 2 мин. 14 сек.

   14 Спид - наивысшая способность лошади к броску при прохождении дистанции.

   15 Исплек - простонародное выражение, обозначающее вывих или полувывих плече-лопаточного сустава у лошади, который приводит к атрофии мышц плеча и другим заболеваниям плечевого пояса.

   16 Полуторная без десять - 400 метров за 35 сек.

   17 Шестой сзади - лошадь, вырывающаяся раньше времени вперед, штрафуется, то есть берет старт позади общей шеренги лошадей.