Ширяев Петр Алексеевич - Внук Тальони

а этими словами, было слышно, как сладострастно крякнул Митрич, будто двинул его кто-то под самую ложечку.

   - Аа-аа-а-к!

   И все видели, как короткопалая рука Синицына быстро сунулась вперед по столу и накрыла свою пятисотку. Кто-то свистнул. Загалдели все сразу, наперебой. Михал Михалыч Груздев отодвинулся от столика и закашлялся. Круглое лицо Синицына, и без того всегда красное, побагровело. Он искал слов и, незаметно работая пальцами, придвигал к себе свой пятисотенный билет. А Девяткин, высокий, в черном длиннополом сюртуке, стоял над ним, сутулясь, и супил седые мохнатые брови и был похож на вещую и страшную птицу, бесшумно прилетевшую к столику.

   - Крой, Василь Капитонов, чего ж сробел? - крикнул кто-то резким, страдающим голосом.

   - Не бойсь, крой! - поддержали сразу другие.- Магнат в две четырнадцать [13] по грязи был. Кро-ой!

   Митрич протискался к Девяткину и зашептал ему на ухо:

   - Зазря деньги потеряете... Вы хорошо кобылу-то знаете? Непорядочек у нее. Как честный свидетель, говорю... Зазря вы...

   Девяткин посмотрел на него суровым взглядом и ничего не ответил. Синицын спрятал свою пятисотку в карман и отвалился назад от столика.

   - Постороннего человека я в расход вводить не желаю,- с деланной улыбкой заговорил он, избегая смотреть на высокого старика,- спор я держать буду с хозяином, а с вами не согласен, наказывать вас не хочу...

   Девяткин ничего не сказал. Достал снова свой коленкоровый бумажник, запрятал вниз, под аккуратные пачки, пятисотрублевый билет, туго завернул черный коленкор и с неторопливостью, долго застегивал глухой, до самой шеи, жилет, потом сюртук на все пуговицы. И отошел к своему столику в углу.

   Почти сейчас же около него очутился Митрич.

   - Вы, значит, кобылу-то хорошо изволите знать? - вкрадчиво заговорил он.

   Девяткин налил в блюдце чаю и, водрузив его на пять пальцев, подул и погрузил в золотистую влагу моченцовые усы. Ответил потом, когда выпил блюдце:

   - А как же без знати на риск идти собственным достоянием? Я, почтеннейший,- тут Девяткин приложил руку к левой стороне груди, где заметно топырился сюртук,- не на станке их печатаю...

  

   Лутошкин жестоко выругал Филиппа, узнав на другой день о происшествии в трактире Митрича. Филипп был кроток и не оправдывался. Но под конец не выдержал:

   - Да, ведь объедем, Алим Иваныч, как бог свят, объедем, ну? - страстно вырвалось у него.

   Лутошкин смолк и внимательно посмотрел на Филиппа, а на другой день перешел с обычной работы Лести на подготовку ее к призу.

   В руках Лутошкина перебывало немало лошадей, хороших и плохих, резвых и посредственных, приятных и неприятных; с каждой лошадью всегда устанавливались у него своеобразные отношения, определявшиеся множеством незаметных для постороннего человека мелочей в характере лошади. К одним он привязывался с первой же езды и вкладывал в работу на них все свое терпение и необходимую в тренинге выдержку; других ненавидел за тупость, за неотдатливость, за скверный, грубый рот или даже за одну какую-нибудь неприятную привычку и безжалостно ломал их ездой и мучил жестокими приемами в попытке подчинить их своей воле. Каждая лошадь чувствовала отношение наездника к ней, особенно тогда, когда это отношение было враждебным, и платила тем же, часто вступая с ним в единоборство: упрямо не подчинялась его желаниям, встречала его злобными глазами, прижимала назад уши и жутко подбирала зад, услышав ненавистный знакомый голос вблизи. В большинстве случаев это еди-ноборство кончалось победой наездника и его помощников - конюхов. Лошадь подчинялась, но эта борьба выбивала ее из ряда первоклассных рысаков. Для битв на ипподроме у нее не оставалось сердца... Были у Лутошкина и такие, с которыми он ничего не мог сделать. Отбойный вороной Гетман переломал у него дюжину качалок и ушел из его рук таким же непокорным и злобным, как пришел.

   Работа на Лести была огромным удовольствием для Лутошкина. Каждый день езды открывал для него все новые и новые достоинства в кобыле. Дыханье, приемы, концы были великолепны. Внимательно наблюдая за кобылой в работе и в конюшне, Лутошкин проверял свои наблюдения накопленным опытом работы с другими лошадьми, и, как это редко случалось при тренинге, он с первых же дней, почти интуитивно, угадал характер кобылы и ее особенности и установил тот план работы, который как раз и требовался для Лести. Ремесло поднялось до искусства. К концу третьей недели Лесть нашла свои идеальные формы. Лутошкин отправил Бурмину письмо, прося разрешения записать кобылу на приз. Бурмин ответил телеграммой:

   Скоро сам прибуду в Москву. До моего приезда не записывать. Аристарх Бурмин.

   Для Лутошкина и всей его конюшни потянулись томительные дни. Васька и Павел вели нескончаемые споры о том, в какой группе и с какими лошадьми поедет Лесть.

   Филипп слушал и важно молчал, а иногда подходил к спорившим и, смотря на крутощекое Васькино лицо, изрекал:

   - Не с твоей физикой об этаких спидах [14] разговоры разговаривать!

   Васька сконфуженно умолкал, убитый незнакомым словом, значение которого Филипп никогда не хотел объяснить. После вечерней уборки Васька и Павел по очереди ходили в трактир Митрича; Павел - просто попить на свободе чайку, поболтать с приятелями из других конюшен, а Васька - с тайной надеждой оказаться свидетелем другого такого же спора, как тот замечательный спор Филиппа Акимыча с Синицыным. Когда присутствие Васьки в трактире совпадало с присутствием там Девяткина, Васька старался сесть поближе к его столику и весь вечер не отрывал широких глаз от сутулого старика с мохнатыми бровями.

   - Э-эх, и де-енег у него-о-о! - рассказывал он Павлу, возвращаясь в конюшню.- Вытащил кошелек, а там все тыщи, все тыщи - полно! Вот если б потерял, а? А я бы поднял, а?.. Половину бы на кобылу поставил против Синицына. А ты, Пашка, поставил бы?

   Прошла неделя, другая и третья - Бурмин не приезжал. Записать Лесть на приз без него Лутошкин не решался, зная взбалмошный и самолюбивый его характер. И нервничал и злился. Подходя к большому зеркалу в столовой, он всматривался в сухое, острое лицо, отраженное зеркалом, и криво усмехался:

   - Конюх - и больше ничего!

   В одну из таких минут Лутошкин не выдержал и написал Бурмину резкое и страстное письмо:

   "...я рассчитывал ехать на приз в начале апреля и сообразно с этим приготовил кобылу. Ваш ответ, запрещающий записку, и промедление с приездом нарушают расчеты наездника и ставят его в дурацкое положение. У каждого наездника есть также свои соображения, как и у владельца, с той только разницей, что соображения наездника имеют в виду главным образом успешное выступление лошади, а владелец часто преследует иные цели. Вы, Аристарх Сергеевич, не можете не знать, что удачный бег складывается не одной только резвостью рысака, но и настроением, душевным состоянием наездника: наездник не кучер и не извозчик. Наездник создает класс лошади, из грубого сырья делает формы, создает рысака. Как наездник, я отвечаю за вверенную мне лошадь, я отвечаю за успех и неудачи, а поэтому я же и должен распоряжаться ею в смысле права записи по моему усмотрению на приз..."

   Ровно через неделю пришел ответ на это письмо, в необыкновенно длинном и узком конверте с дворянской короной и инициалами.

   "Любезнейший Олимп Иванович! - писал Бурмин бисерными строками.- Ваше письмо доставило мне истинную приятность столь редким в наше время сознанием долга и ответственности, возложенных на наездника владельцем вверенной ему лошади. Это похвально и делает Вам честь. В сем сознании - верный залог разумного воспитания столь тонкого и чуткого организма, каковым является орловский рысак, это божественное и несравненное создание гениального Алексея Григорьевича графа Орлова-Чесменского. Мы суть слабые продолжатели славных деяний его. Не жалея средств материальных, не щадя сил душевных, в неусыпных заботах, с достойной твердостью, владелец-коннозаводчик несет тяжелое бремя трудов и огорчений и испытывает редко веселие духа. Великий Крепыш, чье имя благоговейно произносит каждый истинно русский человек, был неиссякаемым источником радостей и упоения для владельца, но он же причинил и жестокую не-утолимую боль ему и всей России в памятный февральский день 1912 года. Что же произошло? Как могло померкнуть блистающее светило? Чья кощунственная рука посягнула на царственный гений орловского рысака? Чьи черные помыслы воплотились в ядовитую змею в этот незабвенный день? Был ли один русский человек среди множества и множества тысяч людей, заполнивших в этот день ипподром первопрестольной столицы, который бы сомневался в предстоящей победе великого Крепыша? Нет! Не был и быть не мог! И я спрашиваю: кто попустил? Как могло померкнуть блистающее светило? Из членской беседки я имел возможность созерцать это соревнование семи рысаков, из которых, как Вам известно, русский рысак был только один - Крепыш. И я утверждаю с полной ответственностью за свои слова: на царственный гений Крепыша посягнула рука наездника-иноземца. Старт был дан сразу. Повел Дженераль Эйч с Франком Кэйтоном, за ним Вильям Кэйтон на Крепыше. Я видел, как на втором кругу Крепыш свободно и царственно, как и подобает ему, достал броском Дженераль Эйча и выдвинулся на полкорпуса, но в повороте иноземцы, сын и отец, подлым сговором и вероломством дали Дженераль Эйчу уйти вперед и выиграть приз. И разве не достаточно мимолетного взгляда на этого паршивого американского жеребенка и на нашего несравнимого красавца Крепыша, чтобы понять вероломство наездников? Проходя среди публики после бега, я видел на каждом русском лице невыразимую печаль и страдание. И лишь один юноша громко радовался, выиграв на Дженераль Эйче. Услышав произносимые им громко слова радости, я подошел и сказал ему: "Стыдитесь, молодой человек, веселиться, когда вся Россия плачет поруганная!.." И юноша, устыдившись, на глазах у множества людей порвал свои билеты, по которым должен был получить хорошую мзду за случайного победителя. Поступок достойный, напомнивший моему сердцу Александра Македонского в безводной пустыне.

   Возвращаясь к исходной точке моих суждений, любезнейший Олимп Иванович, я могу повторить, что в Вашем лице я вижу наездника с редким сознанием своей ответственности перед владельцем, а также и счастливое совпадение наших суждений об обязанностях такового. Сие совпадение есть вернейшая гарантия преуспеяния и невозможности вероломства, подобного тому, о коем сказано выше. По моем приезде в Москву мы примем надлежащее решение относительно записи кобылы на приз.

   Прочтя письмо, Лутошкин с бешенством разорвал его в клочья. Его первой мыслью было: пойти сейчас же на ипподром и записать Лесть на ближайший беговой денъ. Остановило отсутствие денег, необходимых на записку. Тогда он начал думать о новом письме Бурмину и вечером в первый раз с тех пор, как Лесть была куплена, сильно напился у Митрича.

   Утром на другой день Филипп подал ему телеграмму:

  

   Буду в Москве, Лоскутная, послезавтра, четырнадцатого. Аристарх Бурмин.

  

   Большой номер Лоскутной гостиницы выходил окнами на Тверскую. Аристарх Бурмин смотрел на золотые луковицы св. Параскевы и скрипучим голосом говорил:

   - Некогда были здесь дремучие леса и рыскали дикие звери. Воздвигнутая царственной волей, теперь красуется первопрестольная столица, и вместо зверей движется род человеческий... Род Бурминых корнями своими произрастает из седой древности...

   В разговорах Бурмин забыл зажечь свет, и комната была озарена лишь слабым отсветом уличных фонарей. В розоватом квадрате окна его высокая, негнущаяся фигура, с горизонтальными плечами, в темно-синей поддевке, перетянутой в талии узким серебряным поясом, походила на ярмарочный пряник. Лутошкин сидел на диване за потухшим самоваром и выжидал паузы в монотонной речи Бурмина.

   - Когда кобылу-то приедете смотреть? - резко спросил он, наконец. Бурмин подошел к двери и нажал два раза пуговку звонка.

   - Дайте свет! - приказал он вошедшей горничной.

   Горничная повернула выключатель и удивленно посмотрела на Бурмина, очевидно, не понимая, почему он не мог этого сделать сам.

   Бурмин сел к столу против Лутошкина. Движения его поражали полным отсутствием мягких и закругленных линий, как будто весь он был из квадратов, параллелограммов и треугольников. Садясь к столу, он уронил салфетку и, поднимая ее, не согнулся, а переломился под прямым углом в талии.

   - Кобылу мы приедем смотреть завтра,- заскрипел он, поглаживая иссиня-черную бороду,- в двенадцать часов. Сейчас я намерен поговорить с вами о другом... Сколько вы получаете доходу от вашей конюшни? Двести рублей? Вы, конечно, осведомлены о моем заводе? О великолепном маточном материале, собранном в нем. Я предлагаю вам занять место старшего наездника у меня. Оклад жалованья превысит сумму, получаемую вами с вашей конюшни.

   Лутошкин меньше всего ожидал услышать такое предложение. Бурмин внимательно наблюдал за выражением его лица. Указательный палец в широком золотом перстне медленно ползал по черной бороде сверху вниз.

   Сухим и нервным лицом Лутошкин напоминал своего отца Варягина, а фигурой, очевидно, мать: широкоплечий, высокий, с развитой спиной и шеей. Его отдаленный предок, один из трех Семенов-наездников, Семен Ермилович Мочалкин, по описанию современников, был тщедушен и весьма слабого сложения, что, однако, не мешало ему быть великим мастером езды и любимым наездником Алексея Григорьевича графа Орлова-Чесменского, взявшего его с собой даже в изгнание, в Дрезден...

   - Я полагаю пробыть в Москве три дня. У вас есть время обдумать наше предложение,- после долгой паузы добавил Бурмин.

   Лутошкин порывисто встал и подошел к окну. Предложение Бурмина вызвало в нем чувство смутной тревоги. Увлеченный Лестью, он совершенно не думал эти последние месяцы о делах своей конюшни. Они были плохи, и Бурмин косвенно напомнил ему об этом. Так напоминает о себе темная вода, внезапно глянувшая из-подо льда, провалившегося под неосторожной ногой пешехода... Из одиннадцати лошадей конюшни надежды на будущее давала только одна Лесть. Лесть, хозяином которой был Бурмин...

   Но уехать из Москвы - невозможно. Расстаться с ипподромом, с тысячными толпами зрителей, замуровать себя в деревне? А Сафир?! Косоглазая, смуглая Сафир, бойкая, как чертенок, и верная, как секундомер...

   - Я не могу, Аристарх Сергеевич, нет! - проговорил он, подходя к столу.- Целый ряд дел связывает меня с Москвой. Не могу.

   Бурмин ожидал такой ответ. И сказал:

   - Жаль.

   Потом достал из бумажника семьсот пятьдесят рублей и придвинул их к Лутошкину.

   - Напишите расписку в получении вами комиссионных за купленную кобылу.

   Лутошкин написал, поблагодарил Бурмина и, прощаясь, еще раз сказал извиняющимся тоном:

   - Никак не могу, Аристарх Сергеевич! Мне очень лестно такое предложение и доверие, но... личные обстоятельства и дела вынуждают отказаться. Я очень благодарен вам...

   Бурмин потянул книзу черный прямоугольник бороды и еще раз выговорил:

   - Жаль.

   Ровно в двенадцать на следующий день во двор, где помещалась общественная ко-нюшня Лутошкина, мягко вкатила пролетка на дутиках, и из нее опустился Бурмин.

   Первым его увидел Васька и взвизгнул на всю конюшню:

   - Приехал!..

   Бросив Филиппу выразительное: "Готовь!", Лутошкин вышел навстречу.

   На Филиппе была новенькая рубаха небесного цвета, а дважды вымытое духовитым мылом лицо лоснилось, как новая калоша. Зловеще зашипев на Ваську, без толку мечущегося по конюшне, он прошел в денник Лести, подобрал с полу соломинки, заглянул в кормушку и суконкой быстро и ловко еще раз протер блещущую порядком кобылу. Потом вытащил из пиджака зеркальце, поплевал на ладонь и, смочив свои светлые волосы, тою же суконкой тщательно пригладил их на прямой пробор; вытер и лаковый козырек своего картуза.

   Аристарх Бурмин в темно-синей щегольской поддевке с серебряным поясом, высоко поднимая ассирийскую свою бороду, прямой, высокий, вошел в конюшню. За ним - Лутошкин. Оба конюха застыли на месте, не спуская глаз с Лутошкина, готовые сорваться, как тетива, от одного его знака.

   В коридоре конюшни был идеальный порядок. Пол чисто выметен, ни соринки; развешанная по стенам сбруя - вычищена и смазана; запасные колеса американок блестели металлическими спицами. Пахло скипидаром и летучей мазью. В решетчатые двери денников смотрели лошади, встревоженные появлением незнакомого человека. Лутошкин, идя рядом с Бурминым, называл ему каждую лошадь и ее происхождение. Бурмин останавливался у денников только орловцев, а от метисов, в том числе и от красавца Витязя, презрительно отворачивался. Когда подошли к деннику Лести, Лутошкин кивнул Филиппу, не спускавшему с него глаз, и странно сломавшимся голосом сказал:

   - Сейч...ас покажу вам кобы-ылу. Давай, Филя!

   Филипп с Васькой исчезли в деннике. Бурмин отошел в сторону и засунул левую руку под серебряный пояс. Было слышно в тишине, как Лесть принимает удила выводной уздечки.

   - Пойдемте! - нервно покашливая, сказал Бурмину Лутошкин, и они оба вышли из конюшни во двор.

   Лутошкин заметно волновался. Волновался за Лесть и за Филиппа, хотя в обоих был уверен. Из многих конюхов, перебывавших у него в конюшне, никто не умел так показать лошадь, как Филипп. Даже посредственных лошадей он выводил из конюшни с нарядного напряженного шага и ставил с одного разу, как того требовала традиция. И все-таки Лутошкин волновался. Ему хотелось самому пойти в денник, самому взять на повод кобылу и вывести ее и поставить перед Бурминым. Бурмин был знаток, а не только хозяин.

   И нетерпеливо крикнул:

   - Ну что ж ты там?!

   Почти сейчас же в дверях конюшни показался Филипп, и рядом с ним гордая, на великолепном нарядном ходу Лесть. Проведя ее влево от конюшни, Филипп повернул и одновременно с окриком Лутошкина: "Поставь кобылу!" - врыл ее всеми четырьмя ногами в землю перед Бурминым. Бурмин бросил быстрый взгляд на постанов передних ног и удовлетворенно улыбнулся. Отойдя в сторону, он внимательно осмотрел кобылу, отмечая крутое ребро, отличную почку, сухость ног, подошел, пощупал скакательные суставы и несколько раз с любовью погладил просторное косое плечо... После проводки еще раз с тою же внимательностью осмотрел Лесть и, наконец, проговорил:

   - Кобыла достойная.

   - А порода какая, Аристарх Сергеевич! - воскликнул Лутошкин.

   - Достойная кобыла,- повторил Бурмин,- формы орловские. Ее мать - полусестра Полыни, тетка Корешка. Прекрасный материал для моего завода. К сожалению, многие наши отечественные коннозаводчики,- продолжал он после короткой паузы,- ослепленные призраком резвости иноземных рысаков, творят преступное дело, смешивая гениальную орловскую кровь и кровь жалкого ничтожества, американской лошади, столь модной теперь на ипподромах России. Помутнение всеобщего сознания. Забыт величайший пример неподкупленной любви к орловскому рысаку, явленный миру сто лет тому назад, в 1819 году, ближайшим помощником Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского - Василием Ивановичем Шишкиным.

   Бурмин величественно повернулся к Лутошкину и поднял руку с выпрямленным указательным пальцем в золотом перстне.

   - Знаете ли вы, что, когда пал двадцатипятилетний Любезный 1-й, Василий Иванович приказал похоронить его подле манежа, в глубокой могиле, куда труп Любезного был помещен стоя, в шитой попоне, в уздечке и капоре?!

   Рука Бурмина медленно опустилась.

   - А что мы видим ныне? Где отечественное сознание?

   Бурмин строго взглянул на Филиппа, напряженно слушавшего его с раскрытым ртом.

   - Тебя как звать?

   - Филипп.

   - Скажи, голубчик, американская лошадь дрянь?

   - Никуды-ы не годится!

   - Ни-ку-ды! Вот-с именно, ни-ку-ды! - с удовольствием повторил Бурмин.- Ты старший конюх?

   - Так точно.

   Бурмин вынул двадцатипятирублевую бумажку и дал Филиппу.

   - Возьми, голубчик, на всю конюшню. Старайся.

   Смиренно стоявшая и словно тоже слушавшая все разговоры Лесть потянулась губами к руке Филиппа, зажимавшей двадцатипятирублевку. Филипп вынул из кармана штанов кусок сахару и подал его Бурмину. С довольной улыбкой Бурмин поднес сахар к атласным губам кобылы, потом повернулся к Лутошкину.

   - Благодарю вас за покупку и прекрасный порядок кобылы. Когда вы предполагаете записать ее на приз?

   - В это воскресенье.

   Лица обоих конюхов и Филиппа повеселели. Васька незаметно подошел поближе и подмигнул Филиппу. Филипп отодвинул его свирепым взглядом и проговорил Лутошкину:

   - Во вторник, Алим Иваныч, Тальони едет!

   Бурмин вдруг нахмурился. Ему давно хотелось посмотреть нашумевшего телегинского рысака, не знающего поражений. С этой тайной мыслью он и приехал в Москву. Но признаться никому не хотел.

   - Материал у вас в конюшне не интересный,- сухо заговорил он, направляясь к выходу,- кроме Лести, ни одного порядочного экземпляра. Мне кажется, у вас еще был серый жеребец?

   Лутошкин понял, что речь идет о Самурае, и уклончиво ответил что-то о неладах с владельцем, вынудивших его отказаться от Самурая.

   - Имея в конюшне такую кобылу, как Лесть, Аристарх Сергеевич, я не жалею о Самурае. Самурая я объеду на ней, как хочу! - убежденно добавил он.

   - Кобыла достойная,- проговорил Бурмин и, поглаживая бороду, загадочно улыбнулся.

   В этот вечер Филипп пришел домой раньше обыкновенного. Положил на стол перед Нюшей десять рублей и торжественно объявил:

   - В воскресенье едем. А это тебе на гостинцы.

   - Куда едем? - хотела было спросить Нюша, но, взглянув на брата, поняла сразу все, и ее лицо, еще не старое, но уже изморщиненное нуждой и тяжелой работой, оживилось. Поправив растрепанные волосы, она робко напомнила Филиппу:

   - Я тоже пойду смотреть... Билетик-то мне не забудь!

   - В субботу две контрамарки дам. Полусапожки новые надень... Э-эх, и езда буде-ет! - зажмурился Филипп.- Кобыла в страшном порядке, пружи-ина, а не лошадь! Нонче сам владелец смотреть приезжал, четвертную подарил... Ва-ажный, борода че-ерная, на руке кольцо золотое, а пояс серебряный! В воскресенье, говорит, на приз записывать, кобыла, говорит, редкостная, сроду таких не видал!...

   Нюша слушала жадно и радостно и, словно уже сейчас нужно было идти на бега, прихорашивалась, поправляя то и дело волосы, одергивала кофточку и посматривала на свои руки, большие и красные, стертые бельем.

  

   Рожденный в заводе Телегина от американского жеребца Гей-Бингена и полуамериканской кобылы Тайны, вороной жеребец Тальони во вторник 24 мая на трехверстном призу в честь Колюбакина побил свою соперницу Бирюзу и поставил новый рекорд: три версты в 4 минуты 24 секунды.

   В пятницу в одной из столичных газет появилась статья об этом беге.

   "Вороной жеребец, на три четверти американец, в данное время - лучшее, что есть на русских ипподромах,- писал в отчетной статье о бегах неизвестный, укрывшийся под инициалами.- Приятного, изящного экстерьера, среднего роста, Тальони обладает изумительным по красоте и полезности движений ходом. Каждое движение его ног так точно, так целесообразно направлено к тому, чтобы дать резвость, где нужно, что просто поражаешься! Все время он сохраняет темп - особенность, весьма важная для призового рысака такого огромного класса. Не надо забывать, что Тальони теперь рекордист на три версты и сейчас третий рысак мира, после Гарвестра и Кресцеуса. Пример этого несравнимого рысака должен быть уроком для всех тех, кто является неисправимым противником метизации. Квасной патриотизм достаточно дорого обходится нашей стране..."

   Аристарх Бурмин, присутствовавший на ипподроме во вторник и видевший блестящую победу прославленного рысака, в пятницу прочитал фельетон и приказал укладывать чемоданы. Шагая из угла в угол по номеру, он немилосердно коверкал квадратную симметрию своей бороды: накручивал волосы клочьями на палец, совал их в рот, прикусывал и снова завивал в жесткий жгутик, медленно раскручивавшийся, лишь только он оставлял его в покое. Подходя к окну, смотрел на золотые луковки св. Пара-скевы и нехорошо усмехался.

   "Пер-р-рвопрестольная! Отданная во власть чу-же-зем-цам!"

   Тальони был почти американец, и ехал на нем Самуил Кэйтон.

   "Хм, древняя столица, сердце России!.."

   - Почему вы не приносите мне счет? - резко бросил он вошедшей горничной.- Что у вас за порядки стали в Москв-ве?!

   После обеда он вызвал к себе Лутошкина.

   Весь поглощенный предстоящим выступлением Лести, Лутошкин пришел возбужденный и озабоченный и, сам того не зная, подлил масла в огонь, заговорив о Тальони.

   - Удивительнее всего, Аристарх Сергеевич,- это то, что Тальони накануне бега только что был привезен из Петрограда! И, вы знаете, оказалось, что он окончил бег со сломанной подковой! Изумительно!

   Бурмин мрачно выслушал, кашлянул и сказал:

   - Потрудитесь приготовить Лесть к отправке в завод.

   Лутошкин побледнел. Он только теперь заметил встрепанную бороду Бурмина и его недобрый взгляд. И, еще не понимая вполне и не веря тому, что услышал, проговорил дрогнувшим голосом:

   - Она же записана на приз в воскресенье?!

   - Кобыла на приз не поедет,- сухо ответил Бурмин,- я сообщил на ипподром, чтобы ее сняли с записки.

   Лутошкин качнулся назад. Нижняя челюсть запрыгала.

   Один момент он был неподвижен, неотрывно смотря в лицо Бурмина; потом страшно скрипнул зубами и в упор подошел к нему.

   - Вы не сме-ете! Не смеете, слышите?!

   - Садитесь! - деревянным голосом пригласил Бурмин и сам сел в бархатное кресло.

   Лутошкин отшвырнул ногой стул и навалился на стол. Руки у него дрожали.

   Бурмин кашлянул:

   - Я ценю в вас талант наездника, любезный Олимп Иванович! Талант, еще не успевший проявить себя. Как вы изволили выразиться в вашем письме, "наездник из грубого сырья создает формы". Прекрасное выражение! Оно свидетельствует о зрелости вашего ума. Мое желанье - предоставить вам...

   - Почему не поедет кобыла? - перебил его Лутошкин дрожащим голосом.

   Бурмин сделал паузу и продолжал:

   - мое... желанье предоставить вам единственную возможность вызвать к жизни ваши способности, наличие коих подтверждено углубленным изучением законов наследственности и прочее. Успех сегодняшнего дня - призрачен. Но в будущем я питаю твердую и неоспоримую уверенность, ипподром столицы увидит вас искуснейшим мастером и победителем на лошадях нашего завода. Завод мой...

   - Почему не поедет кобыла? - снова перебил его

   Лутошкин.

   - Мой завод,- продолжал Бурмин тем же ровно поскрипывающим голосом,- располагает первоклассным материалом, надлежащие формы коему призваны дать вы. "Из грубого сырья наездник создает формы".- Бурмин поднял указательный палец.- Разве это не прекрасное назначение для наездника? Почетное место в анналах конно...

   - Я вас спрашиваю, почему не поедет кобыла?! - выкрикнул Лутошкин и в бешенстве встряхнул стол, опрокидывая недопитый стакан с чаем.

   Бурмин внимательно посмотрел ему в лицо, помолчал, и сухо проговорил:

   - Распоряжаться кобылой могу только я. Кобыла пойдет в завод. У нее иное назначение. Завтра вы погрузите ее.

   Он достал бумажник и, отсчитав деньги, положил их перед Лутошкиным.

   - Здесь сумма, необходимая на погрузку кобылы. Напишите расписку. Сопровождать кобылу пошлите вашего старшего конюха.

   Лутошкин отошел от стола и грузно сел на диван. Бурмин наблюдал за ним, поглаживая бороду. Лицо его было бесстрастно. Золотой широкий перстень равнодушно сползал сверху вниз по черному квадрату, поднимался, снова сползал... Из-за двери доходил мягкий звук чьих-то шагов, заглушаемых ковром, звонки, хлопанье дверями.

   - Из грубого сырья наездник соз-да-ет формы...- медленно выговорил Лутошкин, смотря куда-то перед собой пустыми глазами, и тихо засмеялся, потом вдруг, снова воспламеняясь, порывисто встал и подошел к Бурмину.- Аристарх Сергеевич! Неужели для вас наездник - только конюх, которого интересует одно жалованье, одна корысть?! Наездник может забыть отца, мать, отказаться от любимой женщины, но забыть лошадь - никогда!.. У каждого наездника есть такая лошадь - единственная, неповторимая, понимаете? Пока нет ее, о ней мечтаешь, хочешь встретить ее в каждой лошади, которую приводят; ошибаешься, ненавидишь... Наездник?! Что такое наездник?.. Вы думаете - это сел и поехал, тротт, мах, резвая, потом приз?.. Вы ошибаетесь! Вот я скажу вам, слушайте!.. Я вам скажу... Вот вы обвиняете нас в том, что мы ломаем и калечим лошадей, так? Ну вот! Приводят лошадь. Начинаешь ее работать. Работаешь неделю, месяц - ничего особенного в лошади нет. Но вот совсем неожиданно, вдруг, на каких-нибудь десяти-двадцати саженях она вдруг сделает такой бросок, покажет такие движенья - обалдеешь! И уж тут - крышка! И ей крышка и наезднику. Тут кончено! Запомнишь эту проклятую вороную или серую спину, все равно как море, зыбкая эдакая, будто вот уплывает она куда-то из запряжки... Каждым пальцем запомнишь, как запоет вожжа, и уж тут - крышка! Сразу бесповоротно поверишь в нее, во сне будешь видеть. "Она! Наконец-то она!" Начнешь ухаживать за ней, выделишь из всех ее и ждешь, каждую езду, вот-вот сейчас улыбнется она движеньем и повторит памятный бросок. Одним словом, держишь год, полтора на конюшне, каждую езду просишь от нее, требуешь, а она - ни в какую! Обману-ула, Аристарх Сергеевич, обманула-а! Понимаете? Нет в ней ничего, ниче-го... Бабу за обман убить можно. Вот тут-то и начинается. Не отдаешь - так я вырву из тебя, сволочь, возьму. Тут уже позволено, Аристарх Сергеевич, тут все можно! Тут и ломаем и калечим и будем ломать, уж тут позвольте без разрешения... Вот, Аристарх Сергеевич! Понимаете?

   Лутошкин смолк и, словно пытаясь припомнить, к чему все это он говорит, потер лоб. Потом протянул обе руки к Бурмину.

   - Аристарх Сергеевич! Не берите от меня Лесть. Не отправляйте ее в завод. Не делайте этого.

   Бурмин молчал и поглаживал бороду.

   - Аристарх Сергеевич! Вы не знаете, что это за кобыла, какое это сердце! Эта не обманет. Не берите ее от меня... Я согласен без жалования служить вам. Оставьте ее.

   Под усами Бурмина шевельнулась еле заметная удовлетворенная улыбка. Он думал о законах наследственности. Он вспоминал об отдаленном предке Лутошкина - Семене Мочалкине, сподвижнике графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского.

   И сказал:

   - Все, что вы говорите, Олимп Иванович, весьма знаменательно. Ваше окончательное решение в ответ на мое предложение поступить в мой завод старшим наездником вы сообщите мне по телеграфу не позднее первого. Возьмите деньги на отправку кобылы. Я надеюсь, что мы вернемся к этому разговору, повторяю, весьма знаменательному, у меня в имении.

   ...Путь от Лоскутной до Башиловки был для Лутошкина долог, как болезнь. На Башиловке его ждали Филипп, Васька, Павел и серая Лесть...

   У Тверской заставы он неожиданно приказал извозчику повернуть обратно и сказал адрес Сафир.

  

   Жизнь огромного имения Бурмина вращалась вокруг одного стержня - конного завода. Вздыбленные кони над конюшней были видны издалека с большой дороги. Для крестьян двух соседних деревушек выхоленные рысаки, запряженные в рабочие качалки с высокими колесами, американская упряжь без дуги и хомута были привычным зрелищем, и ребята играли здесь не просто в лошадки, а в "наездники и прызы", а взрослые в разговорах часто употребляли слова, занесенные с конного завода: сварливых и непокорных баб называли "отбойными", беременных - "жерёбыми", гулянки - "выводкой" и т. п. В самом имении людей как бы и не существовало! Были лошади. Были жеребцы, кобылы, жеребята, качалки, американки, оберчеки, вожжи, хлысты, манеж и конюшни, овес и сено, курбы, шпаты, засечки и другие лошадиные болезни; был ветеринар, наездники, конюхи, кузнецы, шорники, кучера и заезжие барышники, и над всем этим из большого белого дома на берегу пруда - воля одного человека: она проникала собой все, все подчиняла себе, на все накладывала свою печать. День начи-нался лошадью, ею и кончался. И ночью, в снах, опять оживали в причудливых образах лошади. Над сонными службами, над ночным храпом людских, над задремавшим ночным караульным и сторожевыми псами, над главным входом в конюшни дыбились черные тела скакунов, освещенные ярким фонарем. И лишь соскучившийся пес иногда, задрав вверх морду, начинал на них лаять надрывистым, безнадежным лаем...

   Лутошкину отвели отдельный флигель в две комнаты. Окна флигеля выходили к конюшне. Бурмин сам, на другой день по приезде Лутошкина, показал ему конюшни, манеж, устроил выводку всех лошадей и после пригласил к обеду. За обедом Лутошкин несколько раз пытался заговорить с Бурминым, но Бурмин в ответ лишь вскидывал на него глаза и молчал. От Адель Максимовны узнал потом Лутошкин, что Бурмин никогда не разговаривает за едой. И в этот раз разговор начался после сладкого, когда подали кофе. Начал Бурмин разговор фразой из письма Лутошкина:

   - "Наездник из грубого сырья создает формы..." - Проговорил, помешал ложечкой кофе, отхлебнул и поднял глаза на Лутошкина.- Я предоставляю вам, Олимп Иванович, полную свободу в вашей ответственной созидательной деятельности в моем заводе. Хозяин в конюшне - вы!

   Эту же фразу Бурмин повторил и при окончании разговора в кабинете, куда он провел Лутошкина, чтобы показать ему библиотеку, диаграммы и записи, рисующие жизнь завода.

   И добавил:

   - Я предоставляю вам также свободу делать разумные расходы, способствующие наилучшей выработке орловского рысака.

   Для Лутошкина началась новая жизнь. Завод был поставлен образцово. Работа с молодняком требовала большого напряжения от наездника, внимательности и знаний. Многому пришлось учиться в процессе работы - воспитание молодняка было для него делом почти незнакомым. В отличие от других наездников, в огромном большинстве своем безграмотных и не знающих ни одной книги, он много и усердно читал специальной литературы о лошади. В библиотеке Бурмина был прекрасный подбор книг по всем вопросам, имеющим отношение к лошадям. И сам Бурмин, в частых разговорах с ним, обогащал его ценнейшими сведениями о том, как воспитывается рысак за границей, об устройстве там манежей, ипподромов, тренировке и пр. В короткое время Лутошкин приобрел ту уверенность в своих действиях, которая возможна только при взаимной проверке теории и опыта. Лошадь стала для него ближе, понятнее, и молодняк в его руках заметно стал прогрессировать.

   Свободного времени у него почти не было. А когда оставалось, - его вдруг охватывала тоска. Тоска от безлюдья. Словно внезапно проснувшись, он вдруг с ужасом замечал, что вокруг только лошади, только лошадиные слова, мысли и разговоры... Откуда-то из другой жизни доходили сюда слухи о войне, поражениях, каких-то изменах высоких лиц и гасли здесь, как в безвоздушном пространстве. И опять ржали лошади, ржали жеребцы, ржали кобылы и отъемные жеребята, и по-лошадиному виляла задом Даша, проходя мимо флигеля в баню.

   А Бурмин, поглаживая квадрат бороды, самодовольно улыбался удачному выбору наездника, безвыходно находящегося то в конюшне, то в манеже, то просиживающего напролет ночи за чтением толстых фолиантов из его библиотеки.

   "Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский создал несравнимого орловского рысака. Наша задача - изъять орловского рысака из рук наездников-чужеземцев путем создания национального русского мастера езды",- записал он в одну из своих многочисленных тетрадей и в этот же день увеличил вдвое жалованье Лутошкину.

   Два раза в неделю Бурмин приходил в конюшню на утреннюю уборку, и каждое его посещение сопровождалось всегда своеобразной церемонией, как бы подтверждающей слова, сказанные им Лутошкину на другой день его приезда в конный завод: "Хозяин в конюшне - вы". Подойдя к главному входу в конюшню, Бурмин терпеливо ждал, пока не выйдет к нему навстречу Лутошкин, извещенный о его приходе конюхами. Лутошкин не всегда торопился встретить хозяина, часто делая это с умыслом. Бурмин покорно ждал.

   - Можно войти? - спрашивал он, когда Лутошкин, наконец, появлялся, и, входя в конюшню, пропускал Лутошкина вперед себя. У денника Лести хозяин и наездник останавливались редко, разговор обрывался: Лутошкин ничего не говорил о кобыле, Бурмин ничего не спрашивал. Лишь один раз он попросил вывести ее из денника. Лесть была уже жереба. Лутошкин мрачно наблюдал за Бурминым, рассматривающим кобылу, и молчал.

   Когда Лесть ввели снова в денник, Бурмин с самоуверенной улыбкой погладил бороду и сказал громко:

   - Жеребенок обязан быть исключительным по классу. В нем встретятся кровь соллогубовского Добродея и несравненного Корешка. А в конце будущего зимнего сезона мы сможем записать кобылу на приз.

   Лутошкин ничего не ответил.

   Так прошла осень, зима, и наступил февраль семнадцатого года. Повар Димитрий, ездивший в город за покупками кухонных специй, войдя с отчетом о поездке в кабинет Бурмина, весело сообщил:

   - Государь-то наш - тю-тю-тю!

   Бурмин посмотрел на него и ничего не сказал, ничего не спросил. Взял счета и начал их просматривать.

   - Отказался начисто от престола - и лататы к немцам! - помолчав, заговорил Димитрий.- Я и листок из города привез насчет всего этого...

   Он достал из кармана скомканную газету и положил на стол.

   Бурмин выпрямился, метнул на Димитрия заискрившийся взгляд и крикнул:

   - Пошел вон, болван!

   А когда Димитрий вышел, взял со стола газетный листок, прочитал его и гневно разорвал в клочья.

   Вечером в этот день Бурмин уехал в город.

   В конце лета, в звездную августовскую ночь, перед сном Бурмин совершал свою обычную получасовую прогулку по парку. В ночном успокоении было приятно слушать, как за прудом, в деревне, бьется стукушка ночного караульного, как подсвистывает на болоте поганка и стонет гулко выпь. Иногда до слуха доходили звуки падения яблок в саду, глухие, мягкие и одинокие; или вдруг в верхушках отцветающих лип начиналась таинственная возня и хлопанье крыльев... Все - знакомое, давнее, привычное и мирное. Нигде, ни в какое время дня не думалось так хорошо и плодотворно, как в парке во время этих ночных прогулок перед сном. Это как раз здесь, у спуска к пруду, пришла в голову Аристарху Бурмину счастливая и гениальная мысль покрыть семнадцатилетнюю Боярку, дочь Мстителя и Своенравной, серым Кудесником, сыном Будимира. Годовичок Боярин был теперь лучшим жеребенком в заводе, и Бурмин не сомневался в его прекрасном будущем...

   "Хаос, претворенный божественной волей в стройное мироздание, дает нам пример и указует пути деятельности,- думал он, подходя к дому.- Если бы сын Лести не пал, мы имели бы тому прямое доказательство; в знаменитом Бадене завода Вяземских кровь Элекшионера повторяется в четвертом поколении три раза со стороны отца и со стороны матери один раз..."

   - Наши марьевские отродясь безлошадные были! - громко проговорил знакомый Бурмину голос за углом кухни.

   Потом было слышно, как кто-то вздохнул.

   - Сколько их тут-то,- продолжал тот же голос,- стра-асть! Ежели по одной на хозяйство распределить, на две Марьевки хватит!

   - Куды-ы там, на всех достанется! - согласился поспешно другой голос.

   Бурмин остановился. Один из говоривших был повар Димитрий - он сразу узнал его по голосу.

   - Кобылу я давно облюбовал себе, и-ых, и кобыла!..- продолжал Димитрий, понижая голос.- Полста пудов упрет - не крякнет, да еще годовичка на примете держу... Хозяйство справлю первый сорт!

   - Форменно справишь! - поддержал другой и, помолчав, раздумчиво проговорил:

   - Ну, только я тебе, Митрий Егорыч, скажу - неспособна такая лошадь для крестьянского дела, к другой жизни приучена, и опять же корма... Заводская лошадь она не стоит, играет...

   - Игра-ает! - насмешливо перебил Димитрий.- Играет она с жиру, небось у меня не заиграет, накручу воз потяжелее, да заместо овса соломки, сразу осажу в правильное положение, всех господ позабудет!

   Самым странным в этом разговоре Бурмину показалось то, что его повар говорит о каком-то хозяйстве, что у Димитрия в Марьевке есть хозяйство... Это его удивило и рассердило. Димитрий был повар, человек, приставленный к кухонной плите. Девять лет изо дня в день каждое утро он подавал ему через Адель Максимовну на утверждение письменное требование на продукты, необходимые на обед, завтрак, ужин; девять лет мысль Бурмина не отделяла имени Димитрия от рода определенных, точных названий: ботвинья, бульон, битки, суфле, бланманже и пр.; девять лет по понедельникам он ходил с ним в баню, раздевал, мы